Сердце его билось воровато, испуганно Он боялся взглянуть на людей, словно они могли догадаться, кто была та нищая баба на паперти.
      ЧАСТЬ 2
      Глава первая
      Шафранный рассвет занимался за далекими рощами, и в еще прохладном воздухе стоял тонкий запах придорожных тутовников и мягкой весенней земли. Солнце, показав из-за горизонта острый алый краешек, увеличивалось на глазах. Его цвет быстро менялся, переходя в золотисто-апельсинный. Тени от редких деревьев, незаметно возникнув на посветлевшей красноватой пыли, пересекли пустынную дорогу, замелькали на боках верблюдов и коней, словно пересчитывали животных в караване.
      Караван был большой. Двадцать верблюдов и сотня жилистых туркменских лошадок растянулись по древнему бендерскому пути, по дороге к Персидскому заливу.
      Монотонно звякали бубенцы, равномерно колыхались пестрые вьюки, мягко постукивали копыта.
      Немногочисленная охрана позевывала. Сегодня пришлось подняться затемно, перекусить на ходу. Люди хмуро молчали, сердясь на караван-баши*, виновника ненужной, как им казалось, спешки. Но делать было нечего. Хочешь есть слушай хозяина. Так говорит дедовская мудрость. И уж коли все равно дорога начата, не лучше ли устроиться в седле поудобней в вздремнуть, приноровясь к шагу коня?
      ______________ * Караван-баши - глава каравана.
      Терпи, правоверный, и суетной мыслью не оскорбляй величия аллаха! Хозяину видней, когда стоять, а когда ехать. В своем богатстве и силе он отмечен божьим перстом, зато послушного ему слугу ждет награда: золото. А золото - это опиум в курильне кривого Селима на бендерском рынке, это сладкое вино полутемных лавчонок славного города Бендера! Веди нас, караван-баши, веди! Верные пророку, мы знаем: покорность - украшение бедняка... Ла аллах иль алла!
      Караван-баши, полный перс с огненной бородой, свесившейся по золотистому бухарскому халату до самой луки покрытого парчой седла, был единственный в караване человек, не клевавший носом.
      По напряженному взгляду перса каждый мог бы определить, что караван-баши не слишком доверяет безмятежному весеннему утру и мысли его тревожны.
      Караван-баши сам твердо не сказал бы, откуда эта тревога. Мало ли народу толчется в караван-сараях Лара? Мало ли кто мог расспрашивать его слуг, когда они собираются дальше? Но почему-то перед глазами караван-баши так и стоял приземистый тюрк в полосатом халате, без конца чудились его медленная, скользкая улыбочка, текучий, неопределенный взгляд.
      Этот тюрк встречался караван-баши в Ларе несколько раз. Он оказывался рядом неожиданно и так же незаметно исчезал. О чем-то беседовал с его слугами. Верный раб Хасан сказал, будто незнакомца интересовали керманские шелка. Шелка ли? Что-то мало походил на купца этот тюрк!
      Караван-баши старался отогнать зловещие предчувствия, но в голову навязчиво лезли разговоры о грабежах, слухи о разбойничьих шайках, появившихся под Бендером.
      В караван-сараях шептались, называя имена бесследно сгинувших купцов, передавали, что разбойники больше всего нападают на торговцев, ведущих дела с Индией.
      И это заставляло караван-баши поеживаться. Если бы грабители знали, кто он, ему пришлось бы несладко. Но кто может сказать им, откуда и зачем прибыл сюда хазиначи Мухаммед, что в его поясе еще зашиты камни, полученные в далекой Индии от казначея великого визиря Махмуда Гавана?
      С ним здесь один Хасан, остальные - чужаки из Бендера и Ормуза, никогда не ступавшие на индийскую землю. Так, может быть, и впрямь все опасения излишни? Может быть, и впрямь он напрасно лишает себя удовольствий весеннего утра?
      В конце концов караван идет уже второй час, а ничего не случилось. Если грабители что-нибудь и пронюхали, то, вероятно, они не ждали столь раннего выхода каравана. Слава аллаху, осенившему вчера Мухаммеда! Теперь он проберется в Бендер спокойно.
      Дорога все тянулась, солнце пригревало, тени густели, к запаху конского пота и тутовника примешался запах нагретой пыли, колокольца верблюдов все позвякивали, и постепенно мысли хазиначи Мухаммеда приняли иное направление. Он стал рисовать себе картины близкого будущего: уютный домик в Бендере или Ормузе, прохладный шербет, весело звенящие динары... Хазиначи, весь во власти мечтаний, улыбнулся, забывая об опасности, и даже прикрыл глаза. За один краткий миг промелькнула перед ним вся его жизнь с того часа, когда он, сын багдадского гончара, надумал оставить одряхлевших родителей грызть их черствый хлеб и пустился искать счастья на больших караванных дорогах. Он побывал везде - и в горах турской земли и у подножия сфинксов в Мисре. Но повезло ему только в Индии. Впрочем, что значит - повезло? Просто он стал достаточно мудр к тому времени, когда оказался в Дели. Он уже знал, что жизнь жестока, что ищущий удачи должен смирить свои чувства, что одержавший победу всегда прав... И когда подвернулся случай, он не стал раздумывать.
      Его богатство выросло на чужой беде. Но чье вырастало иначе? И разве сам он не испытал впоследствии людской неблагодарности, разве не вынужден был бежать из Дели, спасаясь от преследований эмира, обвинившего Мухаммеда в ростовщичестве?
      Тогда-то и попал он в Бидар, столицу бахманийского султаната.
      И тому, как сложилась его жизнь потом, Мухаммед был обязан только себе, своему умению предвидеть важные перемены...
      Шел тогда тысяча четыреста шестьдесят второй год. На престоле Бидара восседал малолетний Низам-шах - сын недавно умершего кровожадного султана Хумаюна. Стране угрожали нашествия индусских раджей Ориссы и Телинганы и султана Мальвы. Их отряды вторгались на территорию султаната, опустошали пограничные районы, угоняли в плен население, отнимали товары у купцов. А в самом Бидаре, у ступеней трона, шла яростная борьба.
      С новой силой ожили никогда не умиравшие надежды старой деканской знати на полную независимость от султана.
      Надменные тарафдары-сунниты,* и среди них могущественный визирь Ходжа-и-Джехан, дерзко вспоминали о событиях столетней давности, о восстании амиран-и-садах в Девагири, положившем начало освобождению от делийского султана.
      ______________ * Тарафдар - губернатор, управитель округа - тарафа. Во времена Низам-шаха бидарский султанат делился на четыре тарафа. Махмуд Гаван увеличил число тарафов до восьми, чем сильно ослабил позиции старой знати.
      На охоте охмелевший эмир Джалал кинул в лицо испуганного мальчика-правителя:
      - Наши прадеды посадили на трон твоего, чтоб он служил им! Не думай, что времена изменились!
      Ползли слухи, что знать готовит переворот, что кое-кто из тарафдаров сам метит на бидарский престол.
      Пользуясь растерянностью матери-султанши и беспомощностью ее венценосного сына, подпавшего под влияние Ходжи-и-Джехана, старая знать распоясывалась все сильнее. Налоги стали поступать в казну неравномерно и не в прежнем количестве, повеления султана не выполнялись, армия роптала из-за ухудшения содержания, народ волновался из-за самоуправства вельмож
      Казалось, дни государства сочтены.
      Но нашелся человек, сумевший вдохнуть новые силы в одряхлевший организм бахманийского султаната. Этот человек был визирь Махмуд Гаван.
      Хазиначи Мухаммед благоговел перед одним именем Гавана. Он готов был в полном смысле этого слова целовать его следы. И в своем преклонении хазиначи опередил многих, склонивших спины перед всесильным министром. Хазиначи уверовал в Махмуда Гавана еще тогда, когда борьба за власть была в разгаре и чаши весов не склонялись заметно ни в ту, ни в другую сторону. Пусть хазиначи был только песчинкой в том урагане, который пронесся над Бидаром. Но песчинка эта сама выбрала ветер и отныне несла в себе частицу его силы.
      Махмуд Гаван! Он был таким же пришельцем в Индию, как хазиначи и сотни других мусульман, искавших здесь пристанища и выгод. Он понимал нужды людей, не забывал себе подобных!
      ...Покачиваясь в седле над красноватой пылью бендерской дороги, хазиначи Мухаммед вновь испытал волнение далеких дней.
      Нелегко ему пришлось по приезде в Бидар!
      Вопрос, с кем идти - с суннитами, сторонниками Ходжи-и-Джехана, или с шиитами, последователями Махмуда Гавана, - был далеко не прост.
      Старая знать - сунниты - утверждала, что духовная власть аллаха на земле облекает избранника. Этот богословский довод был нужен им, чтобы утвердить свое право сменять неугодных султанов.
      Шииты же утверждали, что духовная власть на земле передается по наследству: они стояли за укрепление власти султана и за ослабление влияния знати.
      За религиозными спорами только простак мог не видеть сущности раздоров.
      И меньше всего раздумывал Мухаммед о том, передается духовная власть на земле по наследству или облекает избранника, когда связал свою судьбу с людьми Махмуда Гавана.
      В нем говорил здравый ум простолюдина, понимавшего, что от аристократов добра ждать нечего. "Благодарность" чванных делийских вельмож ему запомнилась крепко.
      Но он колебался некоторое время, так как бидарская знать все же была сильна и в случае ее победы яростному шииту могло бы прийтись очень туго.
      Однако он понимал и другое: обстановка складывалась так, что угадавший победителя мог пойти далеко. Упустишь момент - всю жизнь будешь кусать локти. И он решился. В квартале, где обосновался Мухаммед, скоро не стало более горячего шиита, чем он. Во время одной из стычек с суннитами хазиначи даже поплатился товарами и лавкой.
      Но когда Низам-шах был отравлен неизвестными злоумышленниками, на престол взошел его младший брат Мухаммед-шах, когда был раскрыт заговор Ходжи-и-Джехана и этот вельможа с ближайшими друзьями был казнен, хазиначи стал пожинать свою ниву. Поначалу он получил должность одного из помощников бидарского котвала.*
      ______________ * Котвал - градоначальник.
      В его обязанности входило следить за ремеслами и промыслами жителей своего квартала, наблюдать, не занимается ли кто-нибудь тайно винокурением, скупкой краденого, доносить о нарушениях благочиния, ведать делами наследования.
      В этой должности хазиначи преуспел.
      Заплатив кому следует, он добился затем теплого места сборщика налогов в дворцовой области одного из вельмож.
      Здесь он не пощадил своих сил, чтобы доказать никчемность предшественника. Взносы в казну, поступавшие от Мухаммеда, намного превысили прежние.
      О честном сборщике налогов стало известно при дворе.
      И прошлой весной сам Махмуд Гаван, выбирая людей для закупки боевых коней, вписал его имя в список заслуживающих доверия.
      Год минул с той поры. И разве Махмуд Гаван ошибся? Сотни скакунов уже получила бидарская армия от Мухаммеда. Осталось отправить последних.
      Мудр аллах, сделавший Индию негодной для того, чтобы в ней плодились кони. Каждый скакун стоит там бешеных денег, много золота получают закупщики, и это уже их дело, если им удается покупать лошадей дешевле, чем предполагалось казной. Все знают, что скупщики коней наживаются. Но что за беда? Султан, что ли, страдает от этого? За все заплатят его верные подданные. На то они и существуют!
      Только бы довести этот последний караван до Бендера, остальное не страшно. А пять сотен великолепных коней не шутка. Когда-нибудь у Мухаммеда будет свой дворец. Он еще не стар. Почему бы ему не жениться и на дочери какого-нибудь вельможи, хотя бы Низам-аль-мулька? А? И кто скажет - не пробьет ли час, когда ему поручат казну? Все может быть! Воспоминания и веселые мысли, воплощенные в сладкие образы, убаюкивали хазиначи. Он улыбался, прикрывая припухлые веки с рыжеватыми ресницами.
      В последующую минуту улыбка хазиначи окаменела. Из рощицы, к которой приблизился караван, стремительно вырвались всадники. Среди них глаза хазиначи сразу увидели знакомую фигуру в полосатом халате.
      Хазиначи крикнул и судорожно выдернул саблю.
      Свистнула стрела. Заревел и бросился в сторону один из верблюдов. Ряды каравана смешались. Хазиначи успел вздыбить коня, и они сшиблись грудь в грудь с полосатым халатом. Но мгновение спустя выбитый из седла, выронив из пораненной руки оружие, Мухаммед рухнул на землю. Рванувшийся конь ударил его копытом в голову.
      Все помутилось и исчезло. Хазиначи уткнулся помертвевшими губами в землю. Из-под чалмы, впитываясь в пыль, сбегала извилистая струйка.
      Хазиначи Мухаммед очнулся, ощутив на лбу холод. Кто-то поднес ему кувшин. Хазиначи невольно сделал несколько глотков, провел рукавом халата по глазам, отирая кровь и грязь. Он упорно смотрел в землю, еще не совсем придя в себя и страшась надругательства.
      Он чувствовал, что сидит возле дерева, прислоненный спиной к стволу, а вокруг стоят люди.
      К горлу подкатила тошнота. Хазиначи оглянулся. Его стало рвать. Он долго трясся всем телом, пока приступ миновал. Тяжело дыша, Мухаммед поднял мутные, залитые слезами глаза.
      - Слава аллаху, ты жив! - участливо произнес нагнувшийся над хазиначи человек в затертом халате и цветных, когда-то ярких, керманских сапогах. Выпей воды, ходжа. Выпей. Это помогает.
      Хазиначи поднял голову и мало-помалу огляделся. Вокруг теснились возбужденные спутники, размахивали руками, объясняя что-то незнакомым людям. Поодаль бродили разбежавшиеся во время стычки кони.
      Верный раб Хасаи опустился на колени, с испугом заглядывая в лицо хазиначи.
      - Пес! - зло сказал хазиначи и слабой рукой ткнул раба в лоб. - Где был? Где?
      Бормоча оправдания, Хасан прижался лицом к сапогу Мухаммеда.
      Спасителей оказалось семеро. Выглядели они купцами средней руки. Наверное, промышляли торговлишкой в Ширазе или Кашане. Люди как люди. Только у того, кто подавал хазиначи кувшин, кожа была удивительно светлая и глаза ярко синели, будто небо над джунглями после муссона.
      - Пусть падут на меня ваши беды! - произнес хазиначи обращаясь к светлокожему. - Вы спасли мою жизнь и мое добро. Чем я, недостойный, смогу отблагодарить вас?
      - Да продлит аллах твои дни, ходжа! - ответил купец. - Мы вознаграждены уже тем, что сделали доброе дело. Тебе лучше?
      От хазиначи не укрылось странное произношение незнакомца. Так не говорили ни в Ширазе, ни в Трапезоне, ни в Рее. Его выговор напоминал северные говоры Персии.
      - Сам пророк послал вас! - снова кланяясь с искренней благодарностью, сказал Мухаммед. - Пусть во всем сопутствует тебе удача, правоверный. Скажи, чье имя должен я повторять на каждом намазе? Кого будет благословлять мой сын?
      - Ходжа, ты еще слаб. Сядь. Сейчас тебе дадут умыться и перевяжут раны. Ты не должен много говорить. А мое имя Юсуф. Но я не один. Ты же видишь.
      К Мухаммеду подвели захваченного араба.
      - Что прикажешь делать с ним, господин? - спросил Хасан. - Убить собаку?
      Вокруг притихли. Взоры всего каравана устремились на хазиначи.
      Мухаммед плюнул под ноги грабителя и сделал знак рабу:
      - Отпустите его... Хазиначи Мухаммед не мстит слабому и безоружному.
      Путь обоих караванов лежал к Бендеру. Возбужденный Мухаммед поначалу много говорил. Хасан успел сообщить, что светлокожий первый подскакал на выручку, и хазиначи обращался к этому незнакомцу больше, чем к другим. Он узнал, что караван спасителей идет из Тарома, а бледнолицый добрался сюда совсем издалека, из Амоля.
      - Так я и подумал! - кивнул хазиначи, морщась от боли в затылке. - Ты говоришь, как гилянец. Едешь в Бендер?
      - Нет. Я дальше. Хочу плыть в Индию.
      - Поистине наша встреча уготована аллахом!
      Незнакомец посмотрел в глаза хазиначи. Тот приветливо улыбнулся:
      - Ты не слыхал про Махмуда Гавана?
      - Нет.
      - Хм. Он уроженец вашего Гиляна. А теперь он - великий визирь могущественного султаната в Бидаре, в Индии.
      - Так что же?
      - Я послан сюда Махмудом Гаваном. Клянусь пророком, я сумею отблагодарить тебя!
      Мухаммед вдруг заново почувствовал, какой беды он только что избежал. Полное лицо его посерело, он еле удерживал поводья.
      Человек, назвавший себя Юсуфом, отвел глаза, стал смотреть в сторону.
      Дорога от Лара, спускаясь с горы, шла цветущей равниной, На смену буковым и грабовым рощам уже пришли рощи финиковых пальм, заросли инжира. Изменилась и сама земля. Еще недавно бурая, каменистая, она становилась красноватой и мягкой. Прямо перед караваном поднялось и слепило глаза огромное жаркое солнце.
      То там, то здесь показывались приземистые, убогие деревеньки: глиняные домики без окон, полуразрушенные глиняные же заборы, а вокруг этих грязных, нищих человеческих поселений бесконечные сады, сады, сады! Правильные ряды виноградников на пологих откосах холмов, лимоны, хурма, шафран, айва, грецкие орехи. Иногда сады подступали к дороге, и на ее поворотах караваны окутывала душистая, сладостная тень. Верблюды шли ровным, валким шагом, спокойно глядя вперед умными, кроткими глазами.
      Юсуф смотрел вправо, туда, где, как ему сказали, было море, и вспоминал дальний, трудный путь.
      Сколько переменилось вокруг людей, сел, городов за те полтора с лишним года, как он ступил на землю Мазендарана! Даже имя его стало новым. Где-то в лачуге неказистого городка Чапакура остался тверской неудачливый купец Афанасий Никитин, а в Амоль въезжал уже Юсуф, хорасанский купец, торговец шелком и бирюзой. Окрестил его заново Али. Афанасий не возражал. Это имя легко произносилось, не вызывало никаких расспросов и не привлекало любопытства. А ему больше нравилось смотреть на людей и на новые земли самому, чем возбуждать ненужное внимание. По совету Али он и бороду стал красить, чтоб не так бросаться в глаза.
      За полгода, проведенные в Чапакуре, почти у самого берега Хвалынского моря, где Афанасий жил с Али в семье его брата, дела Али поправились совершенно. Брат Али недавно вернулся из Трапезона. Его поездка оказалась удачной. Целый тюк бирюзы снял он с верблюжьего горба. Пересыпая драгоценные камни в ладонях, Али свистел сквозь зубы и морщился, как будто нутро его грызла неуемная тупая боль. Потом швырнул бирюзу в мешок и произнес только одно:
      - Хватит!
      - Конечно, хватит! - рассмеялся его брат. - Теперь надо идти в Баку или Кашан.
      - Хватит ходить! - тихо возразил Али. - Довольно. Я покончил с этим безумием. Я хочу жить. Я не хочу умереть от татарского аркана, от туркменской стрелы, от внезапной бури в море, от жажды в пустыне или от тигра в горах. Не хочу!
      - Тебя испугал этот грабеж? - прищурился его брат. - А как же я пробрался, сквозь землю Узун-Хасана?
      Никитин уже слышал, что Узун-Хасан, князь племени ак-койюлу, "белобаранных" туркмен, держал в руках все земли от Мазендарана до турской земли и до Индийского моря.
      Вместо ответа Али опять зачерпнул горсть бирюзы и, тыча ею в глаза брату, закричал:
      - Ради этих безделушек я не хочу умирать! Да! Наложница шаха может верить, что, украсив свои груди и лодыжки этим камнем, она будет счастлива. Но мне и тебе этот камень приносит только горе! Из-за него, проклятого, я скоро забуду, где стоит мой дом! Из-за него я уже сейчас не знаю, кого подарила мне жена - сына или дочь. Да и мои ли они?! Я уже год как не слышу родного наречия!
      Распродав часть бирюзы, Али пустился скупать хлопок и пшеницу. Никитин помогал ему. Они ездили по окрестным деревенькам, забирались к самым горам. Стояла теплая мазендаранская зима. Сжатые поля напоминали русские. И все же было в них что-то неуловимо чужое. Чужие были и леса: потерявшие листву платаны и грабы, каштаны и буки. Над морем черными свечами теплились кипарисы. По ночам из тростниковых зарослей по берегам речушек доносился глухой рык. Один раз Афанасий и Али увидели самого тигра. Он медленно шел по равнине, обнюхивая след, и скрылся в густом подлеске: Али погнал коня назад, в деревеньку, как бешеный, хотя в этом не было никакой нужды.
      Решив покончить с дальним торгом, Али вплотную взялся за то, что было под рукой. Деревеньки Мазендарана были бедны. Домишки из хвороста, облепленного глиной, темные, вонючие (воздух проникал туда через узкую дверь и дыру в потолке, предназначенную для тяги), кишели оборванными, кривоногими ребятишками. Крестьяне с гниющими воспаленными глазами униженно кланялись купцам. Казалось бы, здесь уже нечего взять: все отдано за долги. Но Али знал свое дело. Там он приметил сносного бычка, там - верблюдиху, там в косах крестьянской жены еще звенели серебряные монеты, там подрастала красивая дочь... Али давал в долг. До будущего урожая. Почти на год! Он выкладывал на грязную кошму у очага или прямо на пол сияющие, веселые кружочки. В кружочках таилась волшебная сила. На них можно были выменять все, что захочешь: платье жене, новых коз, ишака, даже молодого, сильного верблюда! Это было так заманчиво! Впереди так много времени! Если аллаху будет угодно, урожай окажется обильным, закрома наполнятся хорошим зерном, тогда долг отдастся сам собой!
      И крестьяне брали веселые кружочки, прикладывая к подсунутой Али бумажке одеревеневшие грязные пальцы.
      Афанасий часто уединялся и подолгу смотрел на горы. Покрытые у подножия лесами, они вставали из земли огромными черно-зелеными глыбами. Извилистые трещины ущелий, где серебрились незамерзающие речонки, раскалывали эти каменные неприступные гряды. Вдали прямо в облака упирались покрытые снегом острые вершины. Он впервые видел, чтобы мирно уживались зелень и снег.
      Никитин знал: его путь лежит через хребет Эльборус, и равнодушие камня и снега, непоколебимо заграждавших дорогу, вызывало в нем дерзкое желание поскорее помериться с ними силами.
      Он возвращался домой возбужденный, начинал торопить Али. Но дела еще держали тезика, а в одиночку, плохо зная язык, не имея знакомых, Никитин идти в Амоль не хотел.
      Чтобы не терять времени даром, он стал учить мазендаранские слова. Коротая вечера, выучился у Али играть в шахматы. Шахматы нравились ему. Поражала замысловатость ходов, радовало, что можно выдумывать хитрую цепь движений, чтобы обезопасить свои замыслы от намерений противника, разбивать чужие планы, наращивать угрозы.
      Как-то раз, выиграв у Али партию неожиданной жертвой ферзя, Никитин не стал, как обычно, подтрунивать над мазендаранцем, а задумчиво сказал:
      - Вишь, игра: как сама жизнь. Кто смелей, тот и выиграл.
      - Ерунда! - сердито возразил Али. - Тебе просто повезло. Это удача. Случай. Рисковать нельзя.
      - Нет, здесь расчет. Конечно, рискуешь, когда окончательно решаешься. Вдруг что-нибудь проморгал? Но если правильно задумал - жертвуй. Выигрыш твой будет.
      - Вот посмотрим, как ты задумал. Все хочешь идти в Индию? Жертвуешь ферзя?
      - Жертвую! - серьезно ответил Никитин.
      Потом была дорога в Сари и Амоль - скучные города с базарами чуть побольше чапакурского. И трудный путь к Демавенду, где на узкой тропе, лепившейся к скалам над бездонной пропастью, караван чуть не смыло неожиданным ливнем. Демавенд с его снежной вершиной, окутанной тучами, с дымящимися кратерами еще не уснувших вулканов страшил. Местечко Касаба-Демавенд, притулившееся у подножия высочайшей горы хребта, утопало в грязи. Здесь у самой подошвы еще сто лет назад нашли свинец, и жители рылись в маленьком руднике, добывая дорогую руду. Говорили, внутри горы все время пылает огонь и кипят расплавленные камни. Афанасий пожалел демавендцев, вынужденных жить у этой горы, так похожей на вход в ад.
      В Демавенде он простился с Али. Тот отдал Никитину заработанные им деньги, сорок восемь золотых, и сунул в руку Афанасия веревку, продетую в нос одного из верблюдов:
      - Мой подарок.
      Они расстались внешне спокойно. Подшучивали друг над другом. Уже вдали от Касабы Афанасий оглянулся: Али все стоял, подняв руку над головой. Он сыграл свою партию. А игра Афанасия продолжалась. И сделать в ней ошибку было тем легче, что угадать замысла противника он не мог. Против него было все: природа, чужие обычаи и нравы, чужой, еще плохо освоенный язык, чужая религия. На его стороне... на его стороне был он один, его дерзость, его упорство и вера в человека. И он решил, что этого достаточно.
      Из гор он выбрался к Рею. Этот некогда славный город лежал в развалинах, разрушенный монголами.
      Один из спутников Никитина, молодой кашанец, шедший в горы за свинцом, пояснил Никитину:
      - Рей - цена крови имама* Хусейна. Ты не шиит? Я так и думал. Но ты слышал о его гибели?
      ______________ * Имам - духовный глава мусульман.
      Афанасий, которого принимали за мусульманина из-за моря, покачал головой:
      - Слыхал... Но Хусейн погиб в Кербеле. При чем тут Рей?
      - Странные люди за морем. Хусейн, великий и праведный Хусейн, как ты знаешь, был третьим имамом шиитов. Презренный шакал Йезид, решивший погубить шиитов, подкупил подлого Омара ибн-Сади ибн-Абу-Вакаса, недостойного внука соратника пророка. Он обещал ему, если тот убьет Хусейна, город Рей и все земли вокруг него. И эта паршивая гиена, Омар, продал свою веру и вечное блаженство. Он убил Хусейна, - ты прав, в Кербеле, - убил его отца Али и внуков Магомета, чтоб заполучить Рей... Но погляди! - с торжествующим видом простер руку кашанец. - Вот что осталось от Рея! Аллах проклял и разрушил Рей, а с ним еще семьдесят городов!
      - И люди погибли?
      - Все! - торжественно и мрачно изрек кашанец, не заметив за простодушием никитинского голоса всего коварства его вопроса.
      Никитин ехал с бесстрастным лицом, но ему думалось: за что же погибли ни в чем не повинные жители Рея? Омар виноват - его одного и казнили бы.
      Вокруг печально торчали развалины мечетей, кучи глины на местах домов; высохшие арыки, почти засыпанные, говорили о счастливой жизни, когда-то кипевшей тут.
      Невесел был и переход к Кашану. Неподвижное солнце над головой, сыпучий песок и солончаки. Редкие деревеньки. Иссушенные солнцем и бедностью люди, кропотливо роющие кяризы.* Их безотрадные, ничего не выражающие глаза. Ленивые змеи, не уступающие дороги ревущим мулам. Добродушные черепахи. Проносящиеся совсем неподалеку огромные стада антилоп-сайгаков. Тявканье шакалов. И совсем неожиданно - косой, заложивший уши и обалдело скачущий прочь от людей. Добрый месяц пути по голодной стране, где приходилось иной раз платить даже за воду. Деньги таяли. Еще не поздно было вернуться. Но Афанасий настойчиво шел вперед. Он никогда не брал ходы обратно.
      ______________ * Кяризы - подземные каналы для воды в Иране.
      В Кашане, этом городе гончаров и бумазейщиков, он прожил целый месяц. Был разгар лета. Липкий пот, круги в глазах, дрожащий от зноя воздух, багровые лица жителей. Удушливые ночи. Бессонница. И снова пыль, солнце, зной... На базаре - полосатые навесы над лавками, шум гончарных кругов, звон поливной посуды, глазурь, глазурь, глазурь! Тут продавали и шелка, и финики, и скот, и орехи, и медные изделия, но самой дорогой, самой ценной была посуда. Ее называли фаянсовой. Она удивляла - все эти блюда, кувшины, горшки. Белая как снег, с синей, алой, зеленой, желтой поливой, с золотистым отблеском, с изображениями людей, коней, мечетей, зверей. Такой на Руси не было. Посуда играла красками, звенела, переливалась - тонкая, красивая. Не довезешь много-то!
      Никитин долго искал попутчиков в следующий город, Йезд. Тот, говорили, был богаче. На всякий случай рискнул: прикупил чудной золотистой посуды. Ушло двадцать золотых.
      Наскучив хождением по городу, однообразному, с примелькавшимися, наконец, куполообразными крышами домов, он стал сидеть в караван-сарае.
      Тут тоже вели торг, играли в кости и шахматы. Игра шла на деньги. Он долго не решался. Проиграешь - не вернешь. Потом сел. Выигрывал, выигрывал, выигрывал... Проиграв тридцать золотых, его противник, бледный, выложил деньги. Он их взял. Зрители шумели, требовали угощения. Купил вина, угощал новых друзей. И заметил пристальный, мрачный взгляд проигравшего. Тот смотрел на его шею, на цепочку нательного креста. Афанасий с трудом поднялся, незаметно ушел в свою каморку. Голова кружилась, хмель не проходил, но ощущение опасности было остро. Не колеблясь, он снял крест. Совершал тяжкий грех. Но глаза проигравшего стояли перед Никитиным... На другой день в глухом проулке его окружили незнакомые люди, рванули халат, обнажили грудь. Он отшвырнул ближайших, вытащил кончар.* Но злодеи, перекинувшись словами, тихо, по-кошачьи обошли его, скрылись.
      ______________ * Кончар - длинный кинжал.
      Он дал себе слово не играть на деньги и не пить. Азарт и вино чуть не погубили.
      И вновь пылили дороги, ревели мулы, обжигало солнце. Чуть не погибнув во время самума, добрались до Йезда. У первого канала долго пили пыльную воду. Пальмы оазиса шумели с непривычным жестким шумом. В ворота едва достучались. Был уже вечер, горожане боялись разбойников.
      Это был город зелени, мечетей и шелка. Но он уходил под землю. Песок засыпал его, и дома, сады, жавшиеся к арыкам, кяризам и плодородной почве, стояли ниже улиц. Улицы - песчаные насыпи - плыли над погребаемым заживо городом, и иной минарет высился над ними уже не больше чем в рост человека.
      В караван-сарай съезжали по наклонному мосту. Там была тревога. Прошел слух о новой войне Хорасана с Узун-Хасаном. Где-то в пустыне двигались войска хорасанцев. Может быть, к Йезду?
      Здесь тоже пришлось просидеть чуть ли не четыре недели. Продал посуду, взял барыш в десять золотых, но почти весь его и проел. Вот тебе и доход!
      На рынке каждый день шел большой торг шелками. Брали по сто, по двести вьюков. Шелк был дешев. Взял три тюка, да еще в один тюк набрал всяких украшений и провизии. Купил еще одного верблюда. Однообразие всех этих городов утомляло. Чеканные башни, узорные минареты, пальмы - надоели.
      Сердце ныло: вперед, вперед! И он отыскивал новых попутчиков, покупал и продавал, неуклонно приближаясь к цели.
      Господи! Чего не вынес только! В город Керман попали как нарочно в день поминовения того самого Хусейна, из-за которого разрушили Рей. Город словно сошел с ума. Выли трубы, зловеще гудели барабаны. Караван очутился среди дикой, ревущей толпы. Полуобнаженные, вымазанные грязью тела, лихорадочные глаза, вздетые руки с кинжалами... Купцы спешились, растерянно жались к лошадям. Вой нарастал. Показались гробы под пестрыми коврами и тканями. Их несли на руках. За гробами гнали коней в богатой сбруе, везли на них двух нагих мальчиков, выпачканных кровью. Исступление толпы достигло предела. Били себя по голове камнями, втыкали в плечи гвозди, полосовали груди и животы кинжалами, рычали, как звери. Вдруг послышался истошный визг. Высоко взлетела баранья папаха. Толпа со стоном и завываньем ринулась к подлетевшему в воздух телу.