Как бы то ни было, Барабелло однажды объявил себя величайшим и пожелал стать королем поэтов и короноваться на Капитолии. Первым делом он заказал себе императорскую мантию из зеленого бархата с горностаевой отделкой, затем добился от папы разрешения с большой помпой продефилировать на его царственном толстокожем. Пышно разнаряженного слона незамедлительно привели на площадь Святого Петра, и Барабелло кое-как вскарабкался на огромное животное. По случаю такого события собралась приличная толпа. Не замечая, как он смешон, архипоэт помпезно двинулся в путь, сопровождаемый кортежем веселящихся горожан, кричащих, дующих во флейты, бьющих в барабаны. Ну и, разумеется, произошло то, что и должно было произойти. Шагая по мосту Сант-Анджело, слон, раздраженный гвалтом, просто-напросто сбросил с себя наземь беседку вместе с седоком. Рассказывают, что папа, наблюдавший за этой сценой в подзорную трубу, здорово повеселился.

Я задумался, вспоминая обо всем этом. Леонардо отвлек меня от мыслей, потянув за рукав, чтобы свернуть к галерее Браманте. Галерея эта, находящаяся в восточной части сада, соединяла папский дворец с виллой. Предыдущий папа, Юлий II, по повелению которого она была построена, приспособил ее под музей античности. Она вся была заставлена бюстами, саркофагами, глиняными табличками и древними сосудами.

— Полюбуйся, Гвидо, — сказал Леонардо, подводя меня к мраморной группе. — Чудесно, не правда ли?

Мы остановились перед самым знаменитым скульптурным изображением Бельведера — перед Лаокооном, выкупленным Юлием II за немалую сумму золотом после обнаружения его в доме Нерона десятью годами раньше. Скульптура представляла сцену наказания Аполлоном жреца Лаокоона и его двух сыновей: огромный змей обвил и душил трех человек, силящихся вырваться из смертоносного объятия. Легенда гласит, что Лаокоон плотски соединился со своей женой в храме Аполлона, вызвав тем самым божественный гнев.

— Боги древних тоже были ревнивы, — пробормотал Леонардо.

Немного спустя мы со двора Попугая входили в библиотеку Ватикана. Открыв тяжелую резную дверь, маленький кругленький мужчина лет шестидесяти встретил нас широкой приветливой улыбкой:

— Мэтр! Мэтр Леонардо! Какая радость видеть вас!

— Томмазо, друг мой, наконец-то вы вернулись из Болоньи. Давно ли?

— Да вот уже пять дней, только я простудился и не выходил из дому. А как вышел, так сразу — к моим книгам.

— Молодец! Гвидо, представляю тебе Томмазо Ингирами, префекта Ватиканской библиотеки, вольнодумца и страстного любителя театра. Томмазо, а это один из моих протеже — Гвидо Синибальди. Хотелось бы, чтобы ты принимал его, как меня самого.

Коротышка подошел ко мне поближе:

— Гвидо Синибальди? Уж не сын ли Винченцо Синибальди, бывшего баригеля?

— Он самый, синьор.

— Я очень восхищался вашим отцом, мой мальчик, его нам сильно не хватает. Особенно в эти трудные времена… — Библиотекарь покачал головой. — Увы! Я не имел счастья быть знакомым с ним лично: меня назначили на эту должность за несколько месяцев до его… кончины. Все это весьма печально, да.

Немного помолчав, он продолжил:

— Но я не хочу отягощать вас печальными воспоминаниями… Скоро мне нужно будет подняться в апартаменты папы: я приобрел в Болонье несколько книг, которыми он, не сомневаюсь, заинтересуется. Не желаете ли ознакомиться с моими владениями?

Встретив одобрительный взгляд да Винчи, я согласился, хотя казалось неуместным отвлекать библиотекаря папы от его дел. Однако, ободренный поведением мэтра, я проследовал за Томмазо Ингирами в первый зал библиотеки Ватикана. Там стояли четыре красивых дубовых стола, до блеска натертых воском; обитые красным бархатом стулья были отодвинуты к окну. Вдоль трех остальных стен выстроились массивные шкафы темного дерева. В них рядами расположились книги, и я был несколько разочарован тем, что не мог подойти к ним поближе.

— Здесь собраны латинские манускрипты, — начал Ингирами, широко обводя комнату рукой. — Тут находится сокровищница нашего языка. Клавдиан, Авсоний, Саллюстий, блаженный Августин, Теренций, Светоний, Тацит, Сенека… Все рукописи хорошо переплетены и грамотно переписаны. Зал открыт для всех читателей, любящих литературу. Я отдам соответствующий приказ, и вы будете чувствовать здесь себя как дома.

Я поблагодарил его.

— А теперь, мой молодой друг, повернитесь и посмотрите на нашу фреску работы Мелоццо да Форли. В ней он обессмертил того, кому мы всем этим обязаны.

Я поднял глаза к указанному месту: прекрасное произведение живописи, с тщательно проработанной глубиной. В охристо-голубом пространстве античной галереи были изображены шесть персонажей, отмеченных мудрой сосредоточенностью. Один, в папском облачении, сидел в красивом кресле, обитом бархатом. Другой, стоя перед ним на коленях и с обнаженной головой, пальцем указывал на надпись в нижней части картины. Четверо остальных, стоя в сторонке, казалось, углубились в обсуждение какой-то важной темы.

— Человек, сидящий в кресле, есть не кто иной, как его святейшество Сикст Четвертый, горячо почитаемый основатель нашей библиотеки, — пояснил Ингирами. — Именно благодаря его щедрости и прозорливости могли быть воздвигнуты эти стены и обогащены эти полки. Можете мне поверить, подобного собрания не было со времен Александрии.

— А кто стоит перед ним на коленях? — спросил я.

— Это мой знаменитый предшественник Бартоломео Платина, первый библиотекарь Ватикана. Его талант и упорство являются примером для всех, кто идет по его стопам: не будь его, мы никогда не собрали бы столько шедевров. К несчастью, Платина умер через шесть лет после назначения. Эта картина напоминает о папской грамоте об основании библиотеки и одновременно о его вступлении в должность в 1475 году.

— Не тот ли это Платина, автор «Жития пап»? — поинтересовался Леонардо.

— Он самый. Он написал эту книгу по просьбе Сикста Четвертого. Превосходная композиция, отличающаяся большой исторической правдой. После него осталось еще несколько рукописных работ, которые следовало бы напечатать. Что касается группы четырех мужчин, то все они — племянники папы. Вы, несомненно, узнаете того, что в центре: кардинал Джулиано делла Ровере, будущий Юлий Второй. Один из самых значительных пап и мой благодетель.

Последние слова Ингирами произнес с некоторой восторженностью. Затем он неожиданно повернулся и направился ко второй двери.

— Проходите! Теперь — в греческий зал.

Мы прошли в другую комнату, гораздо просторнее первой и с такими же массивными шкафами. Но здесь не было ни столов, ни стульев; только восемь пюпитров кованого железа, позволявших читать стоя, да низкий длинный шкаф под окном, возможно, служивший и скамьей. Я обратил внимание на мощеный черно-белыми плитками пол, декорированный цветочным орнаментом. Холодно-строгий стиль этой комнаты располагал к познанию и размышлению.

— Здесь мы храним манускрипты древнегреческих философов, поэтов, астрологов, врачей… В общей сложности — более полутора тысяч томов, к которым следует добавить более поздние труды и коллекцию гравюр. Самые ценные находятся в этом низком шкафу. Если вам нужно получить консультацию по какому-либо произведению, вы можете обратиться к моим помощникам. А если пожелаете взять книгу на дом, вам надо отметиться в этом реестре!

Префект показал на большую раскрытую тетрадь, где колонкой были вписаны фамилии.

— Значит, вы выдаете книги и частным лицам?

— Разумеется! Папе — само собой, а также кардиналам, ученым, простым любителям чтения. Что станет с библиотекой, если она не будет оживлять свои книги?

Удивление мое росло.

— А вы не опасаетесь злоупотреблений?

Он улыбнулся:

— Конечно же, мы принимаем меры предосторожности.

Знаком он пригласил меня подойти к реестру. Вверху первой страницы я прочел:

«Патриций Бокерон / взято: Трактат об архитектуре, „Филарет / залог: перстень из позолоченного серебра“.

«Кардинал Бибьена / взято: О пользе церковных служб, „Юлий Римский / залог: серебряная чаша“.

«Нунций Федерико Моретти / взято: О неведомых доктринах», «Никола из Куэ / залог: две золотые серьги».

Далее шли страницы с другими фамилиями, принадлежащими знатным людям города, включая Леонардо, и каждый раз был указан отданный в залог предмет.

— Редко бывает, чтобы наши книги не возвращались бы к нам в превосходном состоянии, — заключил Ингирами. — Давайте пройдем в большой зал.

Мы вошли в другую дверь и погрузились в благотворное тепло. Комната, в которой мы очутились, поражала своей роскошью: высокие окна с отчеканенными на стеклах гербами делла Ровере, горящий камин, большой черный стол с цепочками для закрепления манускриптов, красная обивка на стенах, увешанных географическими картами, коллекция геометрических и астрологических инструментов, отбрасывающая отблески пляшущего пламени.

Мужчина лет пятидесяти, крепкого телосложения склонился над манускриптом с великолепными миниатюрами.

— А это Гаэтано Форлари, мой второй помощник.

Мы поздоровались.

— Он сейчас займется вами… Все, что вы здесь видите, предназначено для просмотра редчайших манускриптов. Для удобства читателей зимой мы отапливаем помещение, так что вынуждены отодвинуть большой стол подальше от огня и хранить труды в металлических шкафах. — Префект раздвинул шторы, и мы увидели чудесное собрание рукописей, заключенных в кованые шкафы с литыми узорами и замками.

— Все это сделано по указанию Сикста Четвертого в 1475 году одновременно с работами по сооружению Сикстинской капеллы, которая находится как раз над нашими головами. — Уставив палец в поток, Ингирами добавил: — Согласитесь, что лучшего соседства нечего и желать, чтобы возвышать дух к познанию.

Да Винчи и я одобрительно покивали.

— В следующий раз, когда будет время, — продолжил он, — я расскажу вам о пристройке к Сант-Анджело, где мы храним уникальные экземпляры, а также некоторые из папских хартий… Однако уже позднее утро, и мне не хотелось бы заставлять его святейшество ждать меня… Гаэтано, устройте синьоров в этой комнате, посетителей сегодня будет не много… Обслужите мэтра да Винчи, как всегда, и по возможности удовлетворите любопытство нашего молодого Синибальди. Что вас интересует, мой мальчик?

— По правде говоря, я изучаю медицину в университете, и…

— Прекрасно. Здесь найдется, чем утолить вашу жажду знаний. Оставляю вас на попечение моего помощника. Но непременно приходите ко мне, как только выпадет случай.

Префект Ватиканской библиотеки сердечно попрощался с нами. К да Винчи подошел Гаэтано Форлари и осведомился, что тот желает. Леонардо хотел продолжить чтение «Арифметики» Диофанта, труды которого вновь открыли в эту эпоху. Потом Гаэтано обратился ко мне и предложил покопаться на полках греческого зала в книгах по медицине. Он подвел меня к одному из шкафов, открыл его ключом из внушительной связки, висевшей на его поясе. Я отступил на шаг: на полках стояли десятки томов, заботливо переплетенных, с названиями на корешках: «Гален», «Гиппократ», «Мондино деи Луцци» или еще: «Лечение язв», «Трактат о терапии», «О лекарственных растениях в хирургии», «Учение Салернской школы» и т.д.

В моем распоряжении было две тысячи лет медицины!

— Не стесняйтесь, выбирайте, — подбодрил меня Форлари.

Немного поколебавшись, я остановился на некоторых авторах, которых недавно упоминали мои профессора: сперва «Роджерино» Руджеро ди Фругардо, потом сборник текстов в стихах Жиля де Корбея, французского врача короля Филиппа II Августа и, наконец, достопримечательность, о которой мои учителя говорили лишь намеками: «Рассуждения» магометанина Аверроэса 3.

Нагруженный этими сокровищами, я возвратился в большой зал, стараясь не потревожить да Винчи, уже углубившегося в чтение. Устроившись спиной к камину, я начал перелистывать «Роджерино», млея от неслыханного счастья быть в Ватиканской библиотеке.

Вскоре Леонардо встал и, держа книгу в руках, что-то прошептал на ухо Гаэтано. Они ушли в греческий зал, а я принялся за сборник Жиля де Корбея.

Минутой позже дверь опять открылась. Я в это время читал стихи французского врача о моче, за ними шли стихи о пульсе. Честно говоря, ничего нового о принципах Салернской школы я не узнал: хорошая моча свидетельствует о нормальной работе печени, а хороший пульс — о здоровом сердце. Проверка того и другого является главным в постановке диагноза, так как сердце и печень, а также мозг и яичники являются основными органами, управляющими организмом. Но я тем не менее не прекращал чтения, увлекшись забавной формой медицинской поэзии.

И все же, подняв глаза, я ожидал увидеть Винчи и Гаэтано.

Ничего подобного.

Старик, стоявший в дверях, был одет во все черное, его профиль напоминал голову хищной птицы. Что-то неприятное поразило меня в его взгляде. Он долго смотрел на меня, не говоря ни слова, с таким видом, будто застал чужака на своей территории. И таким леденящим было его молчание, что у меня даже не нашлось слов приветствия. Окончив разглядывать меня, он приблизился к столу, чтобы рассмотреть лежавшие на нем манускрипты.

— Безумец! — прохрипел он.

С быстротой, которой я от него не ожидал, он развернулся и исчез. Из латинского зала послышались отрывистые слова, затем торопливые шаги.

Появились Гаэтано и старик в черном. Последний бросился к столу и схватил том Аверроэса.

— Смотрите, Гаэтано Форлари, — возмущенно произнес он, потрясая книгой, — смотрите, какими нечестивыми писаниями занимаются в этих стенах! Вы во всем виноваты! «Рассуждения»! Разве вам не известно, что учение Аверроэса запрещено церковью? Сам Фома Аквинский осудил его теорию, и папа Лев Десятый наложил запрет на его распространение!

Форлари побледнел.

— Что касается философских принципов — да, однако то, что относится к медицине…

— Медицина! Неужели медицина Аверроэса менее опасна, чем система его взглядов? Вы думаете, что какой-то философ, сарацин к тому же, упорно отрицающий бессмертие души, что-нибудь смыслит в человеческом теле? Как бы не так! Вы богохульствуете, Гаэтано Форлари! Хуже того, вы учите богохульству других!

Мужчина с птичьим лицом с трудом сдерживал свой гнев. Его губы дрожали, а пальцы, с силой сжимавшие книгу, побелели.

Тем не менее он продолжил:

— Ингирами будет доволен, узнав, что вы питаете римлян из еретического источника. То, что в другом месте сошло бы за некомпетентность, здесь, в Ватикане, расценивается как подстрекательство, вызов. Берегитесь, Гаэтано Форлари, папа не знает снисхождения к подобного рода служителям!

Он бросил последний взгляд на Гаэтано и ушел так же быстро, как пришел, унося под мышкой том Аверроэса.

В дверях он столкнулся с Леонардо, но прошел мимо, как будто того не существовало.

— Какого дьявола весь этот шум? — удивился да Винчи.

— Это… это Аргомбольдо, — ответил Форлари упавшим голосом. — Он постоянно устраивает скандалы, орет на меня и на других служащих библиотеки.

— А кто же он такой? — спросил я.

Лицо Гаэтано было, как у ребенка, наказанного несправедливо. Он глубоко вздохнул.

— Бывший смотритель, работавший здесь еще при Платина. Несколько лет назад папа за что-то отблагодарил его: какая-то темная история; никто так и не понял, за что. Уход с этой должности, вероятно, испортил его характер, потому что он приходит сюда лишь для того, чтобы осыпать нас упреками.

— И Ингирами терпит его?

— Аргомбольдо как свои пять пальцев знает все полторы тысячи томов нашего фонда. Он может сказать, где стоит каждый из них, в какой обложке, и назвать автора. Если захочет, он может процитировать несколько страниц из любой книги. Как и многие читатели, наш библиотекарь часто прибегает к его помощи в своих поисках. Никто не может сравниться с ним в знании книг. Однако каждое его посещение — для нас тяжкое испытание.

— Весьма сожалею, что дал ему повод для ссоры, — извинился я. — Не выбери я эту книгу Аверроэса…

— Пустяки, успокойтесь. Аргомбольдо в любом случае нашел бы, к чему придраться. — Форлари несколько нерешительно улыбнулся мне. — Но если желаете другую книгу, мы можем подобрать что-нибудь получше.

Чуть позже я с головой ушел в чтение книги, придраться к которой при всем желании было невозможно.

Посоветовавшись с Гаэтано, я остановился на сборнике «Анатомические вскрытия» почтеннейшего Галена Пергамского. Большинство его теорий, может быть, и были ложными, но у них было одно достоинство: все считали их верными…