25. СЕВЕРНОЕ МОРЕ. ТРЕТИЙ СКАЗ О КОЛОДЦЕ

Эйрар помнил, как скрипели и постанывали, идя под парусами, рыбацкие шхуны; этот корабль — пел. Ветер, гудевший в снастях, выводил низкую басовую ноту, искрящиеся брызги разлетались из-под форштевня, море переливалось сапфировой синевой, а над головой выгибались пронизанные солнцем огненно-алые паруса.

— Тяжко терять друга, — сказала Она. — Но ответь мне, что именно ты потерял? Его телесное присутствие? Или его преданность и любовь — и свою любовь к нему тоже? Если присутствие, его уже не вернуть никакими слезами. А если любовь… мне кажется, ее нельзя вот так потерять. Любовь можно убить только предательством…

— Спасибо, милостивая госпожа, — ответил он. — Ты так добра ко мне… («И не только добра, но и прекрасна, прекрасна!..» — стенало все его существо. Ее присутствие рядом доставляло почти физическую боль.)

— Ох, если ты намерен корчить из себя царедворца, отправляйся к Аурии. Она это оценит. Ей только подавай галантные беседы! А я выросла у крестьян с холмов Скроби и предпочитаю речи попроще…

— Что ж… — выговорил Эйрар. — Мне было жаль, собственно, не столько утратить котенка… сколько утратить его именно таким образом. Лучше бы я отдал его какой-нибудь шелландской хозяйке. Тебя, говоришь, воспитывали в деревне, ну, а я родился крестьянином. В наших краях не принято так обращаться с домашней зверюшкой… И потом — помнишь, что сказал Мелибоэ насчет символа и талисмана? Я тоже смыслю чуточку в магии, но что он имел в виду — не разберусь.

Она выслушала, не перебивая, но потом заметила:

— Только не говори мне о своей магии… она запрещена нам, членам императорского Дома, согласно Закону Колодца. Мне кажется, ты просто имел в виду, что карренский Воевода поступил жестоко и неосторожно.

— Да… примерно это я и хотел сказать. Но не будешь ли ты так любезна, добрая госпожа, поведать мне — что вообще говорят при дворе о Воеводах?

— О, это без сомнения величайшие воины и полководцы из всех, когда-либо живших на свете, но… очень уж большие смутьяны. Они как бы не из нашего времени; им следовало бы жить в Серебряную Пору, когда мы еще воевали с язычниками. Нам больше подходит Народная партия, которая верует в Колодец и Сынов Колодца… так, во всяком случае, говорит мой папа.

Залитый солнцем корабль раскачивался на волнах, и вот Ее плечо коснулось его плеча. День был холодный, но все тело так и охватило жаром. «Она принцесса!..» — подумал он и застонал про себя. Потом неловко пошевелился и сказал:

— Колодец, Колодец. Все время Колодец. Если я правильно понимаю тебя, с этим тоже не все так уж гладко?

Она засмеялась и погрозила пальцем:

— Что за допрос! Фу!.. Ни дать ни взять ты явился из Ураведу, как моя пра-пра-бабушка по имени Край… вот уж была, между прочим, крестьянка — не чета нам с тобой, несмотря на то, что мы оба выросли в деревне. Однако сюда идет мой брат — я полагаю, как всегда готовый защитить меня от посягательств злых людей…

Эйрар обернулся. Сперва он решил, что принц был постарше него, но потом заметил, что так казалось из-за мешков под глазами на лице капризного, испорченного юнца. У принца был широкий подбородок, но узкая голова и по-ураведийски темные волосы, покрытые роскошной шляпой золотисто-желтого цвета. Он был невысок ростом, но даже на качающейся палубе умудрялся выступать напыщенно-важно.

Принцесса Аргира сделала реверанс; Эйрар сдернул шапку и отвесил глубокий поклон. Его слуха достиг смешок моряка, стоявшего у штурвала.

— Позволь представить тебе, — сказала Аргира, — господина Эйрара из Трангстеда, что в Вастманстеде, доблестного поборника Дома, Колодца и так далее.

Принц Аурарий сделал приветственный жест, ни дать ни взять командуя «вольно» легионам.

— Наши верные слуги никогда не будут нами забыты, — жеманно пришептывая, ответил он согласно этикету. — Сестрица, киска моя, наш достойный друг и доброжелатель Ос Эригу кое-что передает нам; следует обдумать ответ. Я попросил бы тебя сопровождать нашу сестру… — Он повернулся уйти, и девушка последовала за ним. Но вдруг принц оглянулся и смерил Эйрара взглядом: — Отлично сложен, хм, хм… Мы будем ждать тебя в сумерки в наших апартаментах.

— Если ты не придешь — никто тебя не накажет, — приложив ладошку ко рту, шепнула Аргира. Показала брату в спину язык и поспешила за ним.

Но Эйрар все-таки пошел к нему после ужина, — не из почтения или страха, больше из любопытства. Принц возлежал на кушетке, заваленной шелковыми подушками; в воздухе плавал аромат курений, которые привозят с далеких островов Юга. Каюта принца оказалась не особенно велика, но, тем не менее, в ней хватало места и для хозяина, и для двух белокурых юношей, боровшихся по-стассийски — вытянув руки вперед и сцепив пальцы. Тугие узлы мускулов перекатывались на обнаженных телах. Слуги впустили Эйрара, и Аурарий хлопнул в ладоши:

— Довольно. Мы объявляем победителем Балиньяна, выигравшего две схватки из трех. А теперь оставьте нас: мы хотим побеседовать с нашим подданным из Дейларны.

— Я побил бы его, ваше высочество, если бы корабль не качнуло, — подбирая с полу сорочку, надул губы один из борцов. — Позвольте мне еще раз попробовать!

— В другой раз, — изящно отмахнулся принц. — Эта забава начинает надоедать нам…

Второй борец молча натягивал одежду; Эйрар изумился выражению капризной ненависти, мелькнувшему на его лице.

— Поправь фитилек хризмы, — сказал принц Аурарий, когда они вышли. — Как бишь твое имя, дейлкарл?

— Эйрар сын Эльвара из Трангстеда… господин, — отвечал Эйрар, вовсе не в восторге от его снисходительно-величавого тона. Ему была гораздо больше по сердцу простая, дружеская манера, которой придерживались Звездные Воеводы, герцог Микалегон и даже принцесса Аргира, однако он сказал себе, что так уж, видно, было заведено в императорском дворце Стассии — и не захотел выглядеть невежей.

— Сразу видно, что тебе редко случалось бывать при нашем золотом дворе,

— заметил принц. — Иначе ты бы знал, что к твоему будущему императору и властелину следует обращаться «ваше высочество». Какими умениями ты обладаешь, Эйрар?

— Я немного смыслю в волшебном искусстве, ваше высочество, но этим умением я предпочитаю не пользоваться.

— И правильно делаешь, ибо оно под запретом. Поди-ка сюда…

Он ущипнул Эйрара за руку.

— О, какие мускулы! Клянусь, ты уложил бы Балиньяна на обе лопатки, да, пожалуй, и Гарруса. А в чем кроме чернокнижия ты еще преуспел?

— Еще я немного умею сражаться, ваше высочество.

Принц снисходительно улыбнулся.

— Мы, представители цивилизованных народов, считаем это не искусством, но варварством. Только варвары способны калечить прекрасные молодые тела ради того, чтобы похвастаться силой. Вот почему наш мудрый закон не допускает к высоким должностям воинов; после посещения Колодца ты должен был бы придумать себе иное занятие. Что мы можем сделать для тебя, Эйрар?.. Кстати, каким образом тебе досталось подобное имя? Пожалуй, оно могло бы принадлежать члену Дома; мы не вполне уверены в твоем праве носить его…

— Ваше высочество, это имя издревле передается в нашем роду, — отвечал Эйрар, предпочтя обойти молчанием первый вопрос: было в этом принце нечто такое, отчего у Эйрара вставали дыбом волоски сзади на шее.

— Не страшно. Мы даруем тебе разрешение носить его и далее.

Принц вновь улыбнулся, его нога оказалась подле ноги Эйрара, но при следующем же броске корабля трангстедец отодвинулся, сделав вид, что всему виной качка. Улыбка на лице Аурария казалась приклеенной. Он сказал:

— Ты еще не ответил, что мы можем сделать для нашего верного подданного и слуги. Кстати, нам доставляет особое удовольствие вливать, так сказать, новую кровь в жилы древних стран. Даже, если ради этого приходится раздавать титулы дейлкарлам, среди которых вообще нет благороднорожденных…

Он помолчал, выжидая, чтобы укол попал в цель. Эйрар успел подумать о том, как, должно быть, судили о его происхождении Аргира и остальные, ведь достигли же их ушей какие-то разговоры о его происхождении — вплоть до недоброй памяти поспешного заявления у врат Салмонессы. Принц Аурарий сказал с прежней улыбкой:

— В Скроби полным-полно имений, которым недостает лишь крепких хозяев. Впрочем, не лучше ли обсудить это за бокалом вина…

Он уже собрался хлопнуть в ладоши, но Эйрар остановил его отчаянным:

— Ваше высочество…

Улыбка пропала:

— Говори, мы слушаем.

— Как же я могу владеть имением в пределах Империи, если на мне — ее проклятие?

— Как, ты не испил?..

— Из Колодца Единорога? Нет, ваше высочество.

— Ну, это легко поправить. Как только ты пригубишь, никакие проклятия более не властны. Но и это мы можем обсудить… в более непринужденной обстановке…

Пот покатился у Эйрара по спине и выступил на ладонях, хотя в каюте было не жарко.

— Ваше высочество, не сегодня. Мои люди…

— Не бойся Балиньяна, это всего лишь слуга.

— Ваше высочество, я…

Принц Аурарий вздохнул и лениво откинулся на подушки:

— Что ж… значит, в другой раз. Разрешаем удалиться.

…На другой день солнце уже клонилось к западу, когда Эйрар увидел Ее на том же месте, у поручней. Она удивленно посмеялась над его мрачной неразговорчивостью; лишь через несколько минут она сумела вытянуть из него, что-де ее братец склонял его к служению Колодцу: истинную причину Эйрар так и не назвал. Аргира взволнованно играла пальцами, словно разматывая невидимую нить.

— Не хотела бы я, чтобы ты… чтобы вообще кто-то принимал это служение, — сказала она наконец, и теперь уже она надолго замолкла, между тем как Эйрар не сводил с нее вопрошающих глаз. Всей Дейларне было известно, что и процветанием и самим своим основанием Дом Аргименеса был обязан именно Колодцу, этому чуду Вселенной. Он рад был бы спросить, но почтение сковывало уста, и спустя время она заговорила сама:

— Сказать, почему?

— Если желаешь, милостивая госпожа…

— Да оставишь ты когда-нибудь титулы! И как только не надоест? Вот Аурия, та… а впрочем, слушай… — И она поведала ему эту историю, сидя на нижнем брусе громадной баллисты, прислонившись спиной к поручням, кутаясь в теплый плащ от свежего морского бриза, что шевелил ее волосы, снова и снова роняя на лицо русую прядь — принцесса убирала ее, едва замечая.

— Колодец — Колодец Единорога — считают сокровищем нашей семьи. Вы, дворяне Дейларны, с завистью смотрите из-за моря и думаете, какое, должно быть, счастье обладать этим чудом, способным исцелить любую душевную рану. Но задумывались ли вы о цене умиротворения, которое он приносит? Ведь умиротворение одного может стать несчастьем другого. Некогда у меня был братик чуть постарше меня самой — славный, веселый мальчик; мы вместе росли. По обычаю нашего Дома, мы, дети, воспитывались в крестьянской семье на западе, в Скроби. Видишь ли, мы, Аргимениды, считаем, что будущие правители должны хорошо знать свой народ и его нужды. В те дни предполагалось, что я со временем выйду замуж за какого-нибудь знатного заморского государя, а для Аурии подыскивали жениха поближе, в графствах внутри страны. Она ведь должна была наследовать после братика, а Дом не желал в случае чего никаких иноземных претендентов на трон… Хотя теперь сомнительно даже, останется ли наш Дом правящим!..

…Хутор, где мы воспитывались, стоял среди чудесных зеленых холмов. Я хорошо помню, как они покатыми волнами уходили вдаль, эти холмы… Ты был когда-нибудь в Скроби? Нет?..

Крестьяне, жившие там, были нам добрыми воспитателями и во всем поступали с нами точно так же, как и со своими собственными детьми. У нас были даже обязанности! Я, например, училась ходить за коровами и доить — да, из-под этих самых пальцев брызгало в подойник теплое молоко… А мой братик вместе со жнецами вязал снопы и вместе с ними возвращался, распевая песни, домой, и пил домашний сидр у костров, которые мы жгли по ночам каждую осень…

Как же мы были тогда счастливы!.. На праздник Зимнего Солнцеворота нас обычно забирали назад во дворец. Мы уезжали по снежной дороге на санях с колокольчиками, с эскортом всадников, распевая веселые песни. Однажды нам было позволено взять с собой Бардиса. Дорогою он заметил песца, которого собаки выпугнули из чащи; Бардис вскочил на ноги в несущихся санях, выстрелил из лука и уложил его. Я помню: все вокруг было белым, на белом снегу лежал белоснежный песец, а рядом — алое пятнышко крови.

«Как красиво!» — воскликнул мой братик, но я очень обиделась, когда Бардис снял шкурку и подарил ее Бродри, а не мне. Я даже плакала потом ночью, в постели. Сейчас бы я, конечно, не стала плакать из-за таких пустяков, а тогда… хотя я думаю, дело было не столько в Бардисе, — понимаешь, я уже привыкла считать своим домом хутор, и вдруг опять оказалась в огромном, холодном дворцовом мраморном зале с его барельефами и каменными кружевами, на огромной кровати с парчовыми занавесями. И мама… она была ласкова со мной… но всегда оставалась величественной императрицей… все время такой царственной, понимаешь? Она как будто не слушала, когда я пыталась рассказать ей о хуторе. Аурия же все время надо мной издевалась, дразнила меня «принцессой Мяу» и твердила, что если я вообще выйду когда-нибудь замуж, то разве только за какого-нибудь светловолосого языческого принца из Дзика…

Эйрар сделал движение, и она спохватилась:

— Ой, да, Бродри и Бардис, я совсем забыла, ведь ты их не знаешь. Бардис был сыном наших приемных родителей. По мне, так он был куда лучше всех этих знатных придворных юнцов. Он был таким сильным и столько умел… а они годились только плясать и хихикать, да еще разливаться соловьями перед девушками, ну, знаешь, нашептывать всякую чепуху вроде «О моя красавица!..» Я-то прекрасно знала, что никакая я не красавица — обычная застенчивая девчонка, ну точно как… Бардис — он тоже погибал от смущения, попав ко двору. Аурия мне быстро указала все мои недостатки; она говорила, что у меня ножки-соломинки и ужасный крестьянский загар. Все правильно, и Бардис в самом деле подарил песцовую шкурку Бродри, а вовсе не мне.

Она доводилась ему двоюродной сестрой и жила на хуторе по соседству, так что мы часто ходили друг к другу и помогали в разных работах — и сеяли вместе, и убирали. Из всех девчонок она была моей самой близкой подругой — сколько ночей мы провели в одной кроватке бок о бок, сколькими секретами поделились! Одним из таких секретов было, что она, кажется, начала нравиться моему братику — он всегда подавал ей руку, переходя по камешкам речку, и очень уж нежно целовал, когда мы здоровались, приходя в гости. У девушек, знаешь ли, острый глаз на такие дела. Она часто говорила об этом и все обдумывала, что сказать и как поступить, если однажды он заговорит с ней о любви.

«Ведь он — наследный принц и станет когда-нибудь императором», — пугалась она, а я отвечала ей:

«Ну и что? Если ты хочешь быть с ним и стать матерью его детей, никто ведь не воспрещает. Ты же знаешь нерушимый закон нашего Дома, установленный еще королем Аргентарием: наследники не должны вступать в брак только из династических соображений. Вот и наша мама была всего лишь дочерью небогатого рыцаря Бреммери…»

«Ах, — вздыхала она и обнимала меня в темноте. — Я и сама не ведаю, чего хочу! Аргира, мне кажется, я люблю, но не знаю, кого — то ли твоего брата, то ли Бардиса… Как странно, правда?»

В этом я при всем желании не могла ей помочь. Мой братик был таким жизнерадостным и веселым, он умел читать и управляться с цифрами лучше всякого мага, он знал древние сказания… Сколько вечеров провели мы на хуторе у очага, грызя орехи и лакомясь печеными яблоками! Весь дом спал, а мы не замечали позднего часа, слушая какую-нибудь легенду, которую рассказывал братик… Да, он был во всем молодец. Нельзя было хоть раз увидеть его и не полюбить. С другой стороны, Бардис тоже был жених хоть куда. Я так завидовала Бродри! «Вот счастливейшая из девушек, — думала я.

— Такие ребята!.. А мне идти безо всякой любви замуж за какого-то иноземного принца…» Мы очень дружили, все четверо; трудно было даже подумать, чтобы кто-то выбрал кого-то и наше братство распалось.

Так дело и шло до тех самых пор, пока после зимнего праздника Бардис не подарил Бродри песцовую шкурку. Грустным было то возвращение домой, на хутор! Мы ведь знали, что наше воспитание у приемных родителей подходило к концу: весной, в первое новолуние после сева, нас заберут во дворец. Братику предстояло поехать с посольством в какую-нибудь страну — учиться придворному обхождению, а мне — сидеть дома и ждать, пока чужеземный вельможа не позарится на императорское приданое и не согласится взять в жены застенчивую деревенскую девку, то есть меня…

Так вот, вернулись мы домой, и я очень скоро заметила, как переменилась Бродри. Она больше не была откровенна со мною. Нет, я не берусь осуждать ее — но как только речь у нас заходила о Бардисе или о братике, как будто опускалась завеса, и она говорила о них, точно о полузнакомых.

«Она сделала выбор, — думалось мне. — И не хочет говорить, чтобы каким-то образом не сделать мне больно!» В этом, как потом выяснилось, я ошиблась; но зато я очень ясно видела, что наша дружба перестала быть, как прежде, безоблачной. И вот настал день в самом начале весны, когда братик спозаранку отправился к Бродри на хутор, а мы с Бардисом что-то делали дома. Около полудня мы отправились их искать и пошли по тропинке через лесок на холме между двумя хуторами. Горб холма приглушал наши голоса, так что мы наткнулись на них совсем неожиданно. Взобрались на вершину, обошли старый дуб, глядь — а за ним целуются мой братик и Бродри. Я помню — у нее из руки падали на землю фиалки, собранные в лесу…

Она первая заметила нас и испуганно отшатнулась, а потом повернулась к Бардису и взмолилась:

«Прости меня! Прости!..»

«За что? — спросил братик. — Разве не следует радоваться друзьям, если двое из них решили навек скрепить свою дружбу? А именно об этом я и хочу вам всем объявить!»

И он вновь потянулся к ней, но тут Бардис преклонил перед ним колено, и я видела, как побелело его лицо и напряглись губы. Он сказал:

«Я рад за тебя… мой повелитель и принц…»

А Бродри вдруг заплакала:

«Ой, что же я наделала! — и прижала руки к щекам, а Бардис все стоял коленопреклоненным, низко опустив голову. — Простите меня, — продолжала она, — ведь теперь получается, что я вам обоим дала слово… а сдержать его смогу только перед кем-то одним… но перед кем, я до сих пор не знаю!»

Мой братик так и переменился в лице: подобного с ним никогда еще не бывало. Он спросил Бардиса:

«Это правда?»

«Господин мой…» — начал тот, но братик перебил:

«Не желаю слышать никаких титулов!.. Я-то думал — мы друзья! Но ты, ты…» — и он яростно взглянул на Бродри, и на миг мне показалось, что он был готов ударить ее. Но она встретила его взгляд так гордо и вместе с тем с такой жалостью, что он не поднял руки. Он сказал: — «Нет, я вижу, ты не дурачила нас, ты в самом деле не могла разобраться. Стало быть, мы вправду дружили. Но теперь наша дружба распалась…»

Никто из нас не произнес ни слова, и он, помолчав, продолжал:

«Задали вы, друзья, задачку вашему принцу… — и довольно резко обратился к Бродри: — Ну так что — выбрала наконец? Должно быть, ты полагаешь, что одержала победу, рассорив друзей?»

Она покачала головой:

«Разве это победа!..»

«Что ж, даже и в это я… почти верю, — сказал тогда братик. — И уж поверьте и вы мне, что я тоже не ищу никаких побед, а хочу, если возможно, сберечь нашу давнюю дружбу: это ведь самое большое наше богатство. И я вижу только один способ — всем вместе отправиться к Колодцу Единорога и испить из него вчетвером. Ты, Бардис, я знаю, жаждешь воинской славы. Ты хочешь, подобно древним героям, с мечом в руке обойти пределы Вселенной. Помнишь, как мы вместе мечтали?.. Теперь выбирай. Ибо я не вижу, каким образом Бродри может достаться одному из нас, не разрушив нашего союза, — разве только у кромки Колодца, куда единорог обмакнет свой завитой рог… Если вам ведом иной путь — научите меня!»

«Это верно, — откликнулась Бродри. — Я во всем виновата: я согласна пойти к Колодцу.»

«А ты, кисонька?» — обратился ко мне братик.

«Ну, если тебе того хочется, — ответила я. — Я же не участвовала в вашей ссоре…»

«Значит, примешь участие в примирении», — сказал он, и я видела, как он надеялся, что Мир Колодца отвлечет Бардиса от Бродри и, может, заставит его обратить внимание на меня. Я-то знала, что на это надежды немного, но кивнула:

«Да, я поеду».

Бардис тем временем поднялся с колен и нахмурился:

«Сдается мне, все без толку. Любовь, я слыхал, такая штука, что даже Единорогов Колодец не может ни изменить ее, ни направить. Но коли вы трое собрались идти — за мной дело не станет».

И вот в разгар весны мы совершили паломничество. Под мраморной аркой Колодца мы все взялись за руки и испили, как велит обычай, пригубив из чаш друг у друга, а потом долго сидели возле врат, советуясь, как же быть дальше. И наконец порешили оставить все как оно есть, пока братик не вернется из своего посольства: пусть, значит, чудесная вода успеет толком подействовать. Помнится, мы были счастливы и спокойны… и ссора как бы уже позабылась, ни один из нас не сомневался — все кончится хорошо. Один только Бардис говорил неохотно, и мы за то его упрекали. Откуда же было нам знать, что этот вечер у врат Колодца — наш самый-самый последний, что никогда уже нам не бывать вместе, что я никогда, никогда больше не увижу своего братика…