Рябинин решил отужинать в уютном кафе «Варшава».
      В зале – несколько мраморных столиков, стилизованных «под старину», газовые рожки. За стойкой скучал молодой управляющий в безукоризненной сорочке, с аккуратным пробором на гладких волосах. Посетителей двое – влюбленная парочка в углу. Андрей уселся подальше от них, дабы не мешать интимному перешептыванию.
      Легкой походкой приблизился щеголеватый мэтр, улыбчиво поздоровался и преподнес меню.
      Андрей заказал ужин и принялся разглядывать влюбленных. Невежливо, конечно, но любопытно. Этих людей не заботят распри с завкомом и иные «актуальные проблемы настоящего момента». У них в настоящий момент – любовь. Она – в белой шляпке «котелком», подставляет ушко и смешно хлопает ресницами. Ножки – в фильдекосовых чулках (еще вчера – контрабандный товар); практичная девушка – ночи пока холодные! И планы у нее смелые. Ее кавалер – рыжий парнишка в брючках «гольф», розовый от переизбытка чувств. Кто он? Да кто угодно. Теперь не разберешь. Он может быть полуответственным работником, нэпманом, даже комсомольским функционером средней руки. Году этак в двадцать первом Андрей без труда оценил бы по одежке его социальный статус. А сейчас – вряд ли. Он ощутил свою оторванность от жизни. Там, в диком Забайкалье, за тысячи верст от Центральной России, Андрей и не подозревал о действительно существующей советской цивилизации.
      Заказ уже принесли. Андрей взял в руки красивые мельхиоровые приборы. Глупость, антураж, но приятно. И вкусно. Цены, правда, кусачие. Ничего не поделаешь, сам «любимец партии» товарищ Бухарин кричал: «Обогащайтесь!» Вот и пытаемся.
      В заведение ввалилась шумная стайка молодежи. Расселись, пожелали кофе и пирожных. Однако это сорок копеек с носа! Не многовато ли для рабфаковцев? А они – бесспорно рабфаковцы: твердят об «Истории» Покровского. Ростки новой интеллигенции.
      Вспомнился Бехметьев. Трудно бехметьевым конкурировать с этой зубастой братвой. У них – задор, напористость да юношеский максимализм в качестве компенсации недостатка знаний. Бехметьевы – старые, измученные «идеями» сибариты, пусть умные, но слабые отсутствием веры в самих себя. А еще они грешны. Грешны тем, что им вдолбили счастливые молодые люди. Мучаются бехметьевы внушенными грехами, каются. А грех-то не в этом! Бехметьевский грех в вечном правдоискании; ребята же не ищут правды – они ее знают. Сильные они.
      Неожиданно Андрей понял, что уже и чай допил. Он удивился глубине своего ухода от реальности и попросил счет.
      Улыбчиво подали красную книжечку. «Два рубля! Вот она, проза жизни».
 

* * *

 
      Май в России – время благодатное. Маются любовью на садовых скамейках и в полутемных парадных пылкие мастеровые, со сладкой истомой вдыхают аромат пахучей ночи молодые крестьянки. Кружит голову теплый дурманящий ветер, как никогда приятный именно в мае. Где-то поет соловей… Впрочем, любовная маета под соловьиное пение – это скорее в деревне. А в городе май – гулянья. Беспричинные шатания по мостовым и паркам в ожидании невесть чего. Да ничего! Просто на улице – май.
      Не исключение и этот город. На тротуаре – кучками молодежь, лузгающая семечки и взрывающаяся то и дело хохотом, люди солидные с женами об руку, бегающие под ногами взрослых дети и ожившие старички. Всюду – заломленные на затылок картузы, шляпы и кепи, распахнутые вороты рубах, летние сандалии, белые туфли на каблуках и шелковые чулки на ножках…
      Как прелестны девушки в мае! Покачиваются упругие бедра, взгляды озорные. Попадаются весьма стильные – романтические кудряшки, с игривыми кокетливыми глазками, в светлых воздушных платьицах. Или деланно строгие, коротко стриженные, раскосые от избытка косметики, смотрящие исподлобья (тоже кокетство!), задрапированные в облегающие туники, с длинной папироской в зубах. Шик!
      Куда они летят, окрыленные молодым беззаботным счастьем? Уж точно не на кружки политграмоты! На сегодня с ними покончено. Сегодня представился случай постучать с трудом нажитыми каблучками в танцзалах, отдаваясь чарльстону или уанстепу. А может, и вальсу, чем черт не шутит? Или ждет на заветном углу суженый – широкие плечи, беспорядочные кудри и пролетарское сердце в загорелой груди?
      Впрочем, насчет привлекательности пролетарских кавалеров – вряд ли. Девице с «крысиными хвостами» и взглядом а-ля Мэри Пикфорд нужен свой, пусть советский, но Рудольфо Валентино!
      Вот и они – скучающие, выползшие «покурить» из духоты заведений: английский твид, французский шелк, лаковые штиблеты, тонкие усики. Новая буржуазия! Очевидно, их ненавидят как классовых врагов, как все недоступное. Однако слабое девичье сердце не устоит, это уж точно, даже под страхом комсомольской проработки.
      В общем-то, променад впечатлял. Чуть побогаче гардеробы, чуть поменьше пролетариев и – вполне вечерний Монмартр. Да и вывесок у нас не меньше, одни метровые буквы «Моссельпрома» чего стоят!
      Постовой у газетной тумбы отдал честь. Андрей откозырял в ответ.
      Вот и разница – в Париже жандарм уж точно не обрадуется ордену Красного Знамени. Проза жизни.
 

* * *

 
      Андрей дошел до гостиницы.
      За конторкой Баранов с очками на носу усердно читал «Правду».
      – Как прошел день, товарищ Рябинин? – оторвался от газеты хозяин.
      – Благодарствую, неплохо.
      Баранов удовлетворенно поклонился:
      – Желаете чего-либо?
      – Спасибо, нет. Хочется отдохнуть. Завтра разбудите меня в шесть.
      Андрей поднялся к себе в номер, скинул сапоги, китель и повалился на кровать. Впечатления уходящего дня проплывали будто в кинематографе, торопливой трескучей лентой. Хотелось строить планы, но мысли путались, и планы превращались в полную неразбериху.
 

* * *

 
      Среди ночи Андрея разбудил выстрел. Он по привычке вскочил на ноги, подумав, что удачно заснул в одежде.
      Стреляли недалеко. Вот еще раз. И еще!
      Стремглав натянув сапоги, Андрей открыл сундучок и вытащил верный «браунинг». Вспомнилась идиллия прошедшего вечера. «Неужели и здесь?»
      Он вышел в коридор и спустился в холл. За конторкой спал бородатый мужик. Рябинин ткнул его пистолетом:
      – Эй! Ты кто будешь?
      Мужик очнулся, недобро глянул на Андрея и зевнул:
      – Ночной я, портье, Силантий.
      – Что за выстрелы? – не унимался Рябинин.
      Силантий махнул рукой:
      – Херня, товарищ. Налетчики шалят. Ступайте спать, нешто у вас на Дальнем-то Востоке не стреляют?
      – Верно, стреляют, – согласился Андрей. Ситуация показалась ему глупой. Он засунул «браунинг» в карман и пошел в номер.
      «Газеты кричат об окончательной победе над преступностью, а тут – на тебе». Рябинин разделся, улегся в кровать и заснул.

      Мишка Корнуков, ученик столяра, опаздывал на работу на десять минут. Он вбежал в цех и тут же наткнулся на мастера Рогозина.
      – Виноват, Сергей Нилыч. Бегу, бегу! – краснея от смущения, развел руками Мишка.
      Рогозин насупился и сделал пометку в блокноте.
      – Третье опоздание за месяц. Получишь в табеле на час меньше. Можешь гулять до семи, – отрезал мастер и отвернулся от Корнукова.
      Цех готовился к новому дню: столяры выставляли на верстаки инструмент, машинно-заготовительный участок уже запустил станки. Пол еще был влажен от недавно законченной уборки. Молоденькая поломойка Вера Машукова прибирала свои ведра и совки.
      Наказанный Корнуков уныло поплелся в раздевалку. Его наставник, Егор Васильевич Ковальчук, пожилой сухопарый рабочий, проводил Мишку грустным взглядом.
      – Ну как, Васильич, трудненько с ученичком-то? – крикнул от соседнего верстака Степан Лошаков, низенький крепыш в смоляной бороде.
      Ковальчук усмехнулся в усы и махнул рукой:
      – По мне, Митрич, так молодым надобно летом работу часов с восьми начинать. Небось прошлялся полночи, вот и опаздывает. Один хрен, толку с него никакого, уж и не знаю, как он на разряд сдавать будет.
      – Ему, дядя Егор, комсомол поможет, – весело бросил со стороны высокий столяр лет тридцати. – Корнуков ведь активный, вот комсомолисты ему солидарность и проявят.
      Смех его оборвал грубый окрик:
      – Хватит гоготать, Самсонов! Мишка свое получил, а комсомол нечего трогать, в особенности тебе, элементу несознательному. – По проходу, толкая тележку с напиленными накануне досками, двигался Ваня Лабутный, задиристого вида парень лет восемнадцати.
      – Я, Ванятка, может, и не партейный и не комсомолист, да только свободу нашу грудью защищал, покамест ты у мамки под юбкой, по малолетству, прятался, – поглаживая шкуркой модель для литья и не глядя на Лабутного, отвечал Самсонов.
      – Давай, поучи, поучи… – сваливая доски у верстака Ковальчука, проворчал Лабутный.
      – А и стоит поучить, Ванька! – вновь вступил в разговор Лошаков. – Что ж теперь, Ковальчуку в одиночку с твоими досками корячиться? Или час балду гонять?
      – Я не мастер, – хмыкнул Лабутный, разворачивая тележку. – Пусть Рогозин даст замену.
      – Иди уж, без тебя разберемся, – буркнул вслед Ваньке Ковальчук.
      У верстака появился Корнуков в робе.
      – Я, дядя Егор, буду работать, хоть и без оплаты, – заверил он.
      – Бери доску, будем строгать, – кивнул Ковальчук.
      Остановившись в проходе, Лабутный издали наблюдал за происходящим.
      – Вот вам и комсомольская сознательность! – прокричал он и, довольный собой, покатил к машинно-заготовительному.
      Приблизился Лошаков:
      – Говорят, Васильич, будто нам начальника цеха прислали.
      – Да ну! – оторвался от фуганка Ковальчук.
      – Верно, дядя Егор, – подал голос Корнуков.
      – Было дело, Егор Васильич, – вклинилась в разговор Машукова. – Я его в коридоре заводоуправления видела: высокий, темноволосый такой, загорелый, а глазищи голубые…
      – Не встревай! – оборвал Машукову Ковальчук и повернулся к Мишке: – Что за фигура?
      Осмелевший Корнуков принялся рассказывать:
      – Говорят, он – бывший красный командир, кавалерист, кавалер ордена, комсомолец. Серьезный мужик – во френче, галифе синие…
      – К чему нам твои галифе? – не выдержал Лошаков. – Лет-то ему сколько, где работал, как величать?
      – Зовут его Андрей, отчества не помню. А фамилия – Рябинин! Он с девяносто седьмого года, образованный. А вот фабричный или нет, не знаю, – затараторил Мишка.
      – Ладно, крепи доску, – рассмеялся Ковальчук. – Явится этот Рябинин – сам все и обскажет… Образованный! Хорошо, что не такой балбес, как ты. Начинай, к обеду нужно раму связать.
 

* * *

 
      Андрей проснулся от легкого стука в дверь.
      – Товарищ Рябинин, шесть утра! – послышался голос Баранова. – Горячая вода на пороге. Доброго вам утра.
      Розовый свет заливал комнату. Андрей поднялся и отворил дверь – на табурете сверкали эмалированный таз, кувшин и чистые полотенца.
      По-армейски быстро завершив туалет, Рябинин начал одеваться. Он подумал о том, что в этом городе люди уже отвыкли от военной формы и его фронтовой наряд может выглядеть нелепо. Из чемодана были извлечены гражданские габардиновые брюки («самая ценная вещь», как говаривал его денщик Федька) и белая сатиновая рубаха с отложным воротом.
      Облачившись в цивильное, Андрей придирчиво осмотрел себя в зеркале, подпоясался наборным кавказским ремешком и вышел из номера. У конторки его поджидал Баранов.
      – Соблаговолите позавтракать, Андрей Николаич? Куда же вы без завтрака-то?
      Рябинин согласился. Они прошли на кухню, где уже был сервирован стол на двоих. Запах яичницы с беконом заманчиво щекотал ноздри, и Андрей приступил к еде.
      Баранов распространялся о достоинствах свинины, поставляемой знакомым крестьянином. Андрей хвалил бекон и вкусную глазунью, справился для приличия о здоровье незнакомой ему хозяйки и, выслушав благополучный ответ, приступил к кофе.
      – Опрометчиво вы так легко оделись, – сменил тему хозяин. – Утренники еще свежие. Уверяю вас: наденьте китель, рискуете застудить грудь.
 

* * *

 
      На улице и вправду было свежо. Андрей порадовался, что послушался Баранова и накинул френч.
      Солнце поднималось, его яркий свет бил в окна; отовсюду доносилось шуршание дворницких метел и крики молочниц. Торговки останавливали у парадных тележки с бидонами и нараспев кричали:
      – Ма-ла-ко-о!
      Кутаясь в шерстяные кофты и капоты, появлялись сонные домработницы с кувшинами в руках. Кое-где дворники уже закончили уборку и поливали тротуар водой из брезентовых шлангов. Дышалось легко и свободно, как дышится ранним весенним утром.
      Андрей шел к остановке трамвая и гадал, много ли будет народу в вагоне.
      Наудачу трамвай подошел быстро. Пассажиров оказалось немного – рабочие уже были на заводах, а совслужащие только просыпались. В вагоне восседали «хозяйки» – личности мещанского сословия, спешившие на рынок за покупками. Да и тех было не больше десятка – особо ретивые поспевали на базар к его открытию, с рассветом. Женщины болтали о насущном – обсуждались цены, жульничество торгашей и всяческие сплетни.
      Андрей заплатил за проезд усатому кондуктору и остановил взгляд на пассажирке, сидевшей на боковой лавке в середине вагона, брюнетке лет двадцати пяти. Красиво очерченное лицо, тонкий нос и выразительные карие глаза, пытливо наблюдавшие за публикой в трамвае. Одета скромно, но добротно: длинная узкая юбка английского сукна, ладный облегающий жакетик. Волосы острижены коротко, «под мальчика». Деловита.
      Андрею она понравилась – возникло чувство теплого любопытства. Нестерпимо захотелось говорить с ней по-французски. Он фыркнул от абсурдности желания.
      Незнакомка поднялась. Высокая и стройная; прямая спина с грациозным изгибом талии. Далее – тоже волнительно. И очень, очень приличные ботинки!
      Трамвай остановился, двери отворились и девушка сошла на мостовую.
      Все! Ее темный затылок проплыл за окном.
 

* * *

 
      Инспектор «Отдела рабсилы», внимательный молодой человек, выдал Рябинину пропуск и проводил до ворот столярного цеха. Глазам предстало одноэтажное строение красного кирпича. Слева от ворот – бункер в виде конуса, поддерживаемый металлическими опорами. Туда по жестяным трубам посредством двух динамо-машин ссыпалась деревянная стружка.
      Войдя в цех, Андрей осмотрелся. Рядами – десяток верстаков, у которых копошились люди, где парами, где поодиночке. Слева – широкий проем в стене, за ним мерно скрежетала пилорама, грохотали бревна и доски. Здесь – машинно-заготовительный участок, здесь все начинается: из смолистых бревен получаются доски и брусы. В столярке их потом превратят во всевозможные изделия.
      У ближайшего верстака – двое: пожилой усач и молоденький шатен. Лицо последнего показалось знакомым: «Ах да, вчера он заседал в редколлегии».
      В середине цеха возвышалась конторка. За ней – личность лет тридцати семи в старорежимной форменной фуражке с молоточками. Андрей неторопливо приблизился:
      – Простите, вы старший мастер Сергунов?
      Человек оторвался от бумаг и посмотрел на Андрея ясно-похмельными, но умными глазами.
      – А-а! Вы, очевидно, гражданин Рябинин? Меня утром известили о назначении, – он вскочил и с поклоном протянул руку. – Старший мастер Сергунов, Николай Серафимович.
      – Андрей Николаевич. Очень рад, – ответил на пожатие Рябинин.
      – Прошу в ваш кабинет, – пригласил Сергунов.
      Они прошли через весь цех к зеленой двери. Андрей смотрел в спину Сергунова, затянутую в рабочую тужурку, и чувствовал, что за ними внимательно наблюдают.
 

* * *

 
      Старший мастер усадил начальника за видавший виды стол и обложил толстыми папками. В них, по словам Сергунова, – вся деятельность цеха, его история и сведения о работниках.
      – Знакомьтесь, Андрей Николаевич.
      Отступив на шаг, старший мастер поинтересовался:
      – Какие будут распоряжения?
      – О распоряжениях – позже, – пожал плечами Рябинин, – а пока проведем собрание.
      Сергунов кивнул и вышел.
      Вернулся он минут через десять в сопровождении строгого толстячка и интеллигентного вида парня. Первый представился мастером Рогозиным, а второй – табельщиком Воронковым. Андрей поприветствовал их и обратился к папкам.
 

* * *

 
      К обеденному часу Рябинин просмотрел горы документов и, откинувшись на спинку стула, размышлял.
      Он узнал о том, что выпускал цех; размеры зарплаты и штрафов; изучил сведения о поощрениях и информацию о работниках. Личный состав его не порадовал – в основной массе коллектив состоял из неквалифицированных рабочих – демобилизованных из армии крестьян, молодежи, людей, работавших ранее по другим специальностям. Старых рабочих – только двое, поэтому высокий показатель брака был неудивителен. Андрей полистал «личные дела»: два коммуниста, десять комсомольцев, остальные – «сочувствующие большевикам».
      Послышался удар рынды – шабаш, Сергунов объявил обеденный перерыв. Остановились станки, и наступила тишина.
      Рябинин поднялся и вышел в цех. Рабочие рассаживались по верстакам, перебрасывались фразами, шутили. У конторки – Сергунов, Рогозин и Воронков. Андрей встал рядом и оглядел собрание. Сергунов поднял руку, и голоса смолкли:
      – Граждане! Пошабашили мы сегодня пораньше для того, чтобы познакомиться с новым начальником нашего цеха, товарищем Рябининым Андреем Николаевичем.
      Старший мастер поклонился и отошел в сторону. Десятки глаз придирчиво разглядывали Андрея. Он собрался с духом и заговорил:
      – Здравствуйте, товарищи! Это собрание я решил провести не только ради знакомства, но и чтобы предложить вам некоторые меры, которые улучшат работу цеха. Я – человек военный, однако не раз вместе с бойцами бывал на хозяйственных работах. Там, как и при выполнении боевых задач, мы трудились, разделенные на боевые единицы – взводы, роты и полки. Я хотел бы ввести похожую практику и в нашем цехе. Разделим оба участка на бригады, во главе поставим бригадиров из опытных рабочих.
      Люди загудели. С ближайшего верстака раздался голос:
      – Моя фамилия Ковальчук. Есть вопрос, гражданин Рябинин! Согласовано ли ваше решение с завкомом? И вообще, ваше назначение завком утвердил?
      Собрание успокоилось в ожидании ответа. Андрей быстренько вспомнил слова Трофимова о завкоме и без запинки ответил:
      – Я рекомендован губисполкомом и назначен директором. О завкоме ничего не знаю, привык подчиняться приказам свыше.
      Пара рабочих, стоящих рядом с Ковальчуком, неодобрительно закачала головами. Молодежь, угнездившаяся позади, издала радостные крики.
      – И все же я, как член завкома, прошу вас после работы зайти в комитет, – заметил Ковальчук.
      – Непременно, – поклонился Рябинин.
      По проходу, широко ступая, двигался паренек в застиранной робе. Вид он имел нахальный и решительный. Подойдя к конторке, парень кивком поприветствовал Андрея и громко обратился к собравшимся:
      – Я Лабутный, прошу любить и жаловать, как говорится. Хочу сказать о предложении начальника. Нам, комсомольцам, отрадно слышать, что новое руководство не желает идти на поводу у стариков-реакционеров из завкома. Хорошо! Плохо другое – объединение под руководством этих же стариков! Это, я вам скажу, – соглашательство. Старые рабочие: Ковальчук, Лошаков и их приспешники – и без того зажимают молодых, а уж дай им власть в бригаде – затюкают до смерти. Предлагаю: в бригады послать по уполномоченному комсомольцу для, так сказать, политического руководства. Вот так!
      В завершение своих слов Лабутный махнул кулаком и прошел на место.
      Поднялся шум, там и сям слышались беспорядочные выкрики.
      – Тихо, товарищи! – громко скомандовал Рябинин. – Отвечу. Не будем искажать суть вопроса. Нам комиссары из комсомола не нужны. Убежден, политикой заниматься надобно вне работы. Старые рабочие – мастера своего дела, им и руководить бригадами. Молодые пусть учатся, а чтобы вас не зажимали, товарищ Лабутный, трудитесь наравне со стариками. И еще. Мой приказ: в рабочее время никаких комсомольских, профсоюзных и иных дел. Исключение – распоряжение директора, не меньше! Я сам комсомолец, но пора митингов прошла. Остальные вопросы – по окончании рабочего дня, в моем кабинете. Благодарю за внимание.
      Андрей направился к своей зеленой двери. Сергунов шел следом. Они вошли в кабинет, мастер затворил дверь и уселся напротив начальника:
      – Уф! Задали вы им работенку, Андрей Николаевич! Весь обед будут шебуршить. А решение правильное. И, смею сказать, неординарное для комсомольца…
      – Готовьте приказ, – прервал его Рябинин, – комсу разделите равномерно по всем бригадам, ершистых разведите в разные стороны. Кто самый опытный в заготовительном?
      – Дегтярев.
      – Дегтярева – бригадиром, Лабутного – к нему… Что с обедом, Николай Серафимович?
      – Обед, Андрей Николаевич, носят с кухни по цехам. Вам занесут, я распоряжусь.
      – Спасибо, можете идти.
 

* * *

 
      После обеда зазвонил телефон. Трубка отозвалась голосом Свищова. Он оповестил Рябинина о выделении комнаты и об экипаже, который будет ждать его в семнадцать ноль-ноль для переселения.
      Затем позвонил Трофимов и со смехом рассказал, как быстро распространяются по заводу слухи, похвалил смелое начинание. Суп с отрубями и пшенная каша камнем лежали в желудке – Андрей с трудом отвечал директору.
      Явился Сергунов с нарядами, терпеливо объяснил, что к чему, указывая, где подписать. Рябинин вдумчиво читал и подписывал бумажки.
      Зашел Ковальчук – сообщил о заседании завкома, назначенном на шестнадцать ноль-ноль. Андрей записал информацию в голубом служебном блокноте.
      К концу рабочего дня явился неизвестный молодой человек, оповестил о заседании ячейки комсомола, назначенном на шесть вечера. И это пометил Рябинин в голубом блокноте.

      Удар рынды в три часа пополудни означал конец рабочего дня. Андрей облегченно вздохнул, подождал четверть часа и вышел в цех.
      Он прошелся меж верстаков, зашел в заготовительный, осмотрел еще теплые машины и горы напиленных досок. Затем заглянул в раздевалку, присел за стол, на котором в беспорядке были разбросаны костяшки домино.
      Это и есть его рабочее место, плацдарм для новой жизни. Андрею стало немного грустно. Что он знал об этой жизни? Неизвестно.
      Рябинин тяжело вздохнул: вспомнил о матери и об отце, о милом, существующем для него только в грезах, Петербурге и своей жизни последних восьми лет. Многое повидал он за эти годы. А сказать проще – кровь, надежды и разочарования. И вот теперь снова надежда. И страх разочарования. А еще тот Большой страх, вечный, загнанный в глубину души, недремлющий. Бдительный страх.
      Он возник в морозном ужасном марте 1920-го, в белопотолочном, заформалиненном госпитале Иркутска…
      – …Очнулись, товарищ Рябинин? Славненько!
      Очкастый, небритый доктор.
      «Рябинин?.. Кто таков Рябинин?.. Где я?»
      И боль в груди.
      А доктор все щебечет:
      – Я сразу сказал: выкарабкается. Вы – счастливчик. Весь ваш полк истребили каппелевцы, вы единственный остались в живых.
      – Где я? – вопрос стоил нечеловеческих усилий.
      – В госпитале. Не помните ничего? Хм, неудивительно – такое ранение! Вас и опознали-то по документам в полушубке.
      «Полушубок! Теплый новенький тулупчик, снятый с убитого красного командира…»
      Вот тут он и пришел, Большой страх. «Значит, там были документы! Как там его? Рябинин! Боже мой, святые заступники, не забыть бы! Главное – не спать, а ну как случится бред? А в бреду… Ротмистр Зимин, помирая, честил на чем свет стоит всех этих красноперых да комиссаров… А может, уже?.. Да нет, иначе давно бы к стенке поволокли… Впрочем, так лучше – в беспамятстве, без мучений… Рябинин… Рябинин!..»
      А ночью пришли кошмары. Безликие кричащие существа твердили одно: «Кто ты? Кто?»
      И было утро, и молоденькая санитарка, вкус клюквенного компота на губах, и ее спасительный вопрос:
      – Как чувствуете себя, Андрей Николаевич? – Ласково так спросила, улыбчиво, и на душе полегчало.
      Следующей ночью ему приснился его командир, генерал Каппель. Был он, как в тот, последний их день, – в солдатской шинели с поднятым воротником, задубелое от морозного ветра лицо покраснело, глаза грустные. «Кончено, Миша. Нет ничего, даже чести скоро не останется. Сотрут ее из памяти людской. Попробуй выжить». Повернулся Владимир Оскарович и пошел в пургу: руки в карманах, в стоптанных валенках. Уходила в небытие легенда и слава белого воинства…
      Андрей отмахнулся от воспоминаний, в который раз убеждая себя, что не первый год достойно служит новой стране. Служит, но не может смириться с тем, что умерла его страна, как умер он сам холодным мартовским днем, ослепленный вспышкой гранаты, растерзанный и умиротворенный. Он помнил ту последнюю мысль, возникшую в мозгу вместе с болью: «Наконец-то!»
      Не случилось…
      Он желал смерти, желал ее задолго до разгрома белых армий. Не от трусости желал – от безысходности.
      Помнится, после взятия Казани все войско пребывало в эйфории. Мечтали: завтра – Котлас, затем – Москва! Срежем гнойный нарыв большевизма и заживем счастливо. Он смотрел на лица однополчан и в душе горько смеялся. Как они заживут, эти опустошенные войной люди? Выйдут из заваленных трупами окопов и начнут отстраивать разоренные города? Отмоют окровавленные в застенках контрразведок руки? Стряхнут с себя кокаиновый дурман и забудут привычное желание убивать? Ничем они были не лучше большевиков. Растеряли, пропили, утопили в крови истинно человеческое…
      Его командиром полка в Красной армии был некий Четвериков, бывший царский полковник. Андрей спросил его в минуту откровения, зачем он служит новой власти. Сделал Четвериков непроницаемое лицо и стал распространяться об убеждениях, народе и земле русской. Какие, к черту, убеждения? Дворянин до мозга костей, потомственный военный, до политики ему – как до неба! Еще пару лет назад он с трудом отличал эсеров от анархистов, и вдруг – «по убеждению»! Выжить пытался. Всего лишь выжить…
      Андрей взглянул на часы – пора на заседание завкома.
 

* * *

 
      Он отворил дверь и очутился в комнате, где за длинным, покрытым кумачом столом чинно, в ряд, сидели девять человек. Кто-то бросил Рябинину: «Заходите» – он затворил дверь и огляделся.
      Они – пожилые и строгие на вид, родственные своей неприступностью. В голове мелькнуло: «Ареопаг, собрание судьбу вершащих старцев. Очевидно, почтенные члены завкома так и считают».
      Андрей поздоровался. Ему предложили сесть на стоящий перед «престолом» стул. Теперь он стал ближе к ним. Узнал в одном Ковальчука, облаченного уже не в робу, а в темную блузу.
      Председатель, остроносый и морщинистый, заговорил:
      – Заводской комитет профсоюза металлистов хотел бы знать, почему вы, не посоветовавшись, принимаете решения? Вы, и дня не проработавший на заводе, игнорируете собрание старейших пролетариев.
      Рябинин вздохнул:
      – Поверьте, уважаемые члены комитета, я очень почитаю опытных пролетариев, но ответьте мне на вопрос: почему я обязан держать ответ перед вами? Руководство заводом осуществляет дирекция и партком, ваши функции, насколько мне известно, иные.
      Ареопаг молчал. Выдержав паузу, председатель ответил:
      – Нам не впервой слышать такие речи. Мы только хотели знать, на чьей вы стороне.
      – Я? – удивился Андрей. – Ни на чьей. Я обязан выполнять работу, и я буду ее выполнять. Ежели вы, уважаемый, займете должность директора, я охотно подчинюсь вашим приказам. Пока же – извините, решения, относящиеся к моей компетенции, буду принимать сам. Единолично. Тем более что директор одобрил мою инициативу.
      – Не кипятись ты, Андрей Николаевич, – подал голос лысый толстяк справа, – мы тебе не враги. Пойми ты, мил человек, мы отработали на этом заводе по двадцать, тридцать, а вот Петрович – аж тридцать шесть лет, – лысый указал на мощного старика рядом. – У Петровича общий стаж работы – сорок семь лет, мальчонкой начинал! Уразумей: мы живем заводом, брали на нем власть в семнадцатом, уберегли от беляков в гражданскую, а что теперь? Смотри! – Он стал загибать пальцы. – Комсомольцы-сопляки командуют, орут; партком, опять же, власть! За каким делом на заводе партком? Пускай они там, в Москве, на съездах дискутируют, а здесь – мы власть. Она и революция-то, для кого совершалась? Для рабочего класса, аль не так?