Поезд остановился, и в открытые двери вагона ворвался шум вокзала.
      Андрей посмотрел на часы – литерный прибыл вовремя. Он застегнул верхнюю пуговицу кителя и поднялся.
      В купе вошел пожилой подтянутый проводник:
      – Конечная станция! Давайте-ка, товарищ, я вам помогу.
      Андрей кивнул.
      С трудом поднимая огромный чемодан, проводник беспомощно поглядел на походный сундучок.
      – Не беспокойтесь, – перехватил его взгляд Андрей, – с этим я справлюсь сам.
      На перроне он пожал проводнику сухую крепкую ладонь и поблагодарил. «Сунуть ему монету? Не стоит, железнодорожник, похоже, сознательный, не шкурник какой-нибудь», – подумал Андрей.
      Рядом вырос бородатый носильщик со сверкающей бляхой на белом переднике. Взглядом знатока окинул хромовые сапоги, заметил и орден Красного Знамени. Тут же сделав унтер-офицерские глаза, гаркнул:
      – Куда прикажете, товарищ?
      – К извозчику.
      На вокзале – обыкновенная суета: потоки пассажиров, зазывалы-лоточники, темные личности в надвинутых на глаза кепи, и юркие беспризорники в фантастических одеждах. Там и сям – ошарашенные сутолокой крестьяне. Мерной походкой разрезали людское море милиционеры.
      Андрей старался не упустить из виду своего вожатого. Тот, нагруженный вещами, привычно пробивался сквозь толпу:
      – Дорогу! Дорогу, граждане-товарищи-трудящиеся!
      Наконец вышли на площадь, забитую до отказа ломовиками и лихачами. Изредка попадались крестьянские подводы и автомобили. Пахло свежим навозом и пирогами (очевидно, рядом была пекарня).
      Носильщик остановился возле рыжего рысака, впряженного в свежевыкрашенную пролетку. На козлах восседал усатый молодец в заломленном на ухо картузе.
      – Доброго здоровьичка, товарищ комиссар! – поприветствовал Андрея извозчик, спрыгивая на землю и принимаясь за вещи. – Куда поедем? Много не запрошу: комиссарам нынче – по льготной цене.
      Андрей расплатился с носильщиком, уселся в экипаж и, усмехнувшись, спросил:
      – Так уж комиссар?
      – Да, чай, не нэпман! Орден у вас – похлеще мандата будет, ясное дело – комиссар, – взбираясь на облучок, рассмеялся извозчик. – Френч опять же аглицкий, я их на деникинцах видал. Сейчас такового покроя не найти… Н-но! Пошел, кормилец!.. Издалека прибыли?
      – Бойкий ты мужик, – Андрей глядел в его голубую бумазейную спину. – Отвези меня в гостиницу, поближе к центру, в недорогую, но и не дрянную.
      – Сделаем, дорогой товарищ, в ажуре. Апартаменты вам предоставим сносные и без клопов.
 

* * *

 
      Пролетка выехала на привокзальную площадь. Экипажи и автомобили двигались по кругу, огибая небольшую часовню с барельефом над входом. Андрей с интересом разглядывал лепнину, на которой были изображены русские солдаты, попиравшие ногами огромный полумесяц. Пониже барельефа помещалась надпись: «Свhтлой памяти губернскихъ ополченцевъ, погибшихъ в турецкой кампанiи 1877-1878 гг.»
      «Хорошо еще этих не тронули, не соскоблили вместе с часовенкой», – подумал Андрей. Вспомнился смотр войск зимой девятнадцатого. Застывшие на плацу полки укутывал непрерывно идущий снег – точно благословляя белое воинство на последний бой. Вдоль строя медленно шел адмирал Колчак: с бледным, будто выбитым из мрамора лицом – уже обреченный герой…
      Извозчик подстегнул рысака и повернул на узенькую улицу, мощенную позеленевшим от времени булыжником. Движение здесь было оживленным. То и дело случались заторы. Возница Андрея тем не менее оказался весьма ловким и лихо обгонял телеги с поклажей и даже нерасторопные автомобили.
      По обе стороны высились обшарпанные здания с давно не мытыми окнами.
      – Скажи-ка, милейший! – возобновил разговор Андрей. – Что это за строения?
      – Эн-то? – лихач ткнул кнутовищем влево. – Депо. А справа – завод «Красный ленинец», бывший «Бехметьев металлургический».
      – Ты, братец, рассказывай о своем городе, я в долгу не останусь, – предложил Андрей.
      Извозчик заметно оживился:
      – С удовольствием, дорогой товарищ!.. М-м.
      К примеру, улица эта завсегда в народе звалась Свинячьей, хотя властями именовалась Привокзальным трактом. Сейчас – Рабочая улица. Так вот, грязи, скажу я вам, тут было – во! – Возница провел большим пальцем по горлу. – По весне такого намесят! Аж лошади тонут.
      – Эка ты, братец, хватил! – рассмеялся Андрей.
      – Да чтоб мне сдохнуть, – заверил извозчик. – У съезда-то с Каменного моста в распутицу – трясина, прямо как на болоте. Года три назад там лошадь и потонула. Власти, конечно, субботник организовали, согнали активистов с тачками да лопатами.
      Пролетка проехала каменный мост, и дорогу обступили безликие фабричные бараки. Во дворах – разноцветные бельевые паруса и детвора.
      Извозчик продолжал рассказ:
      – Мост, что перевалили, и есть Каменный. За ним – слобода, рабочий квартал, прямо – Старая застава, посад и городской базар. Налево дорога идет к реке, там – порт и пристань.
      Мимо проплывали мещанские домики посада – деревянные и кирпичные, с глухими заборами и зелеными палисадами. Тротуарных панелей на посаде не было – прохожие брели по пыльной обочине. Водопровода, похоже, тоже не знали – хозяйки толпились у колодцев. С гиканьем проносились стайки босоногих мальчишек. Кое-где из открытых окон гнусавил граммофон. Там и сям торчали над заборами голубятни. Откуда-то возникла баба с ведром и без церемоний выплеснула под колеса пролетки густые помои.
      Улица стала шире, показались церковные купола за монастырской стеной. У ворот обители шумел рынок.
      – Во, базар! – объявил извозчик и потянул носом. – Ворочается, муравейник-то!
      Вокруг островков прилавков, будок и возов бурлило и перекатывалось людское море. Все было заставлено разного рода трактирами, закусочными и харчевнями под открытым небом. Приграничным валом возвышались безобразные кучи мусора.
      – А сейчас мы вкатимся аккурат на Губернскую, нынче Советскую улицу, – пояснил возница.
      Колеса застучали по булыжной мостовой, показались добротные купеческие особнячки и общественные здания.
      – Вона Госбанк, а супротив него – Совет, бывшее Земское собрание, – продолжал экскурс лихач. Размерами и колоннадой банк напомнил Андрею питерскую Биржу.
      Здесь пришлось пропустить трамвай – рельсы пересекали дорогу. В двух вагонах – страдающие от тесноты люди с воздетыми к поручням руками.
      Поскрипывая рессорами и покачиваясь, пролетка переехала линию и покатила вдоль длинных одноэтажных рядов с многочисленными арочками. Под каждой – вход в лавку, над дверями – аляповатые вывески: «Хомуты», «Гардеробы на любой вкус», «Скобяные товары», «Москательня», «Мука и крупы».
      – Нерытьевские магазины,– объяснил извозчик. – Почитай, лет сто торгуют. Зажиточная семья…
      Народ у рядов переходил от арочки к арочке, от лавки к лавке, прикидывая, где бы не обидно оставить красненькие советские червонцы.
      – …Обедали они, Нерытьевы-то, завсегда в «Лондоне», лучшей ресторации. А вон она, за углом виднеется!.. Справа – театра старая, через три дома, в особняке бывшего градоначальства – Губком.
      Несомненно, театр был творением земщины шестидесятых годов прошлого века – низенький, с забавными полукружиями фронтона, типично провинциальный.
      Выше магазинов, выше вывесок и рекламы, где-то между окон верхних этажей – власть кумача. Различные лозунги напоминали, что это все же Советская Россия.
      Над парадными учреждений – портреты, – в основном Ленина и Троцкого, попадались и незнакомые, очевидно местных вождей.
      Незаметно строения расступились – и открылось обширное пространство с постаментом без памятника на нем.
      – Главная площадь! – оповестил извозчик.
      – Кого убрали? – спросил Андрей.
      – С камня-то? Императора Александра, который Освободителем был. Скоро, говорят, Ленина поставят. Как зимою преставился вождь, так власти и решили его изваять и сюда водрузить, завместо старого царя. Прости, Господи! – лихач перекрестился на храм без креста в глубине площади.
      У собора – традиционные старушки-монашки, как символ бренности всех социальных перемен. Наверное, они так же не удивлялись шествию по городу ватаги Ивана Болотникова лет триста назад, как не удивились и недавнему маршу бравых красноармейских эскадронов.
      На перекрестках Андрей читал обновленные названия улиц. Ах, любой город имеет улицы Ленина, Рыкова и Маркса! Большевики – признанные знатоки переименований, – у улиц не должно быть случайных названий. Желательно, чтобы у улицы было лицо. И не какое-нибудь, а знаменитое и ответственное за судьбы народа и, конечно, за эту маленькую улицу тоже. Логично! Привычные Каретные переулки, Живодерные тупики и Зеленые вражки теперь получили персональных патронов.
      Пролетка повернула на некую Красногвардейскую, проехала сажен полтораста и остановилась у чистенького двухэтажного домика с крохотными балкончиками. Над парадным синими буквами возвещалось: «Гостиница товарищества Барановых».
      – Приехали, – объявил извозчик. – Изволите осмотреть апартаменты?
      Андрей вышел из пролетки:
      – Пойдем, посмотрим твои апартаменты.
 

* * *

 
      За гостиничной конторкой их встретил хозяин – полноватый человек в поддевке, лет сорока пяти.
      «Бороду бы ему на расчес да проборчик – вылитый купчина», – подумал Андрей.
      – Мое почтенье, Василья Палыч! – приветствовал хозяина извозчик. – Вот, постояльца привез, благоволите!
      – Здравствуй, Терентий, – улыбчиво поклонился Василий Павлович и посмотрел на прибывшего. – Номерочек?
      – Хотелось бы взглянуть, – кивнул Андрей.
      – Извольте, товарищ, на втором этаже – лучшие комнаты. Прошу!
      Номер оказался вполне приличный, однако и стоил полтора рубля.
      Поблагодарив извозчика за экскурсию, Андрей выделил ему полтинник. Возница поклонился и отправился восвояси.
      Андрей вернулся к конторке для регистрации. Покуда Василий Павлович старательно переписывал из документов анкетные данные, Андрей раздумывал о том, что бы ему предпринять дальше. Наконец поинтересовался, есть ли в гостинице телефон.
      – Непременно. Пожалуйста! – оторвался от записей хозяин и вытащил из стола английский аппарат с золочеными рожками.
      – Мне надобно позвонить в приемную губисполкома. Можете дать номер? – спросил Андрей.
      – Попытаюсь. Момент!
      Хозяин пошарил в ящике стола и извлек телефонную книгу серенького цвета.
      – Губ-ис-пол-ком… – бормотал Василий Павлович, перелистывая страницы. – Так! Есть приемная, извольте.
      Андрей проследил за его пальцем и снял трубку:
      – Барышня, два-одиннадцать, будьте любезны.
      В трубке заскрипело, и молодой голос отчеканил:
      – Помощник предгубисполкома Свищов слушает!
      Глубоко вздохнув, Андрей твердо произнес:
      – Говорит комэск Рябинин. Я прибыл из Забайкалья, с китайской границы. Необходимо встретиться с товарищем предгубисполкома. Как мне оформить пропуск?
      Андрей решил, что начал неплохо. На другом конце провода помолчали.
      – С границы?.. – проговорил наконец голос. – Вы сегодня хотели бы увидеться с товарищем Платоновым?
      – Да.
      Трубка размышляла:
      – На сегодня запланировано много дел. Могу найти вам пять минут перед хозактивом. На без десяти три вас устроит?
      – Вполне.
      – Повторите вашу фамилию.
      – Рябинин Андрей Николаевич.
      – Принято! Получите разрешение в «Пропускном отделе» и, прошу вас, – не опаздывайте!
      Трубка щелкнула и зазвенела короткими гудками.
      Андрей посмотрел на часы – до встречи с предгубисполкома оставалось почти два часа. Было время не спеша пообедать.

      Губисполком располагался во внушительном сером здании бывшего Дворянского собрания на Главной площади. У парадного подъезда – десяток автомобилей, пара мотоциклеток и вереница экипажей. Разомлевший на майском солнцепеке милиционер прохаживался по тротуару. Заметив человека в военной форме с боевым орденом, он подобрался и отдал честь.
      В полутемном прохладном вестибюле Андрей без труда отыскал табличку «Пропускной отдел» и подошел к зарешеченному окну.
      За полукруглым проемом – молоденькая круглолицая девушка: подстриженные по последней моде волосы, темно-синее суконное платье, похожее на платье гимназисток, и КИМовский значок на груди.
      – Мне заказан пропуск к товарищу Платонову, – сказал Андрей и протянул документы.
      Девушка взглянула на фамилию, проверила свои записи и вернула документ вместе с пропуском:
      – Приемная на втором этаже. Найдете Свищова, он проводит к товарищу предгубисполкома.
      У широкой мраморной лестницы Андрей предъявил пропуск красноармейцу с винтовкой и начал подниматься на второй этаж.
      Лестница напоминала о монументальности архитектурного стиля былой эпохи и наплевательском отношении к этой монументальности и стилю во времена новые. Гордый и величественный когда-то мрамор имел жалкий вид по причине крайней загрязненности.
      Отыскать приемную не составило труда – в нее вели распахнутые настежь двери красного дерева.
      В огромной комнате стоял подобающий стол, за которым сидел худощавый молодой человек в светлом клетчатом костюме. Вид он имел деловитый, на лице – излишнее усердие. Молодой человек то и дело отвечал на звонки четырех телефонных аппаратов, делал записи в конторской книге и давал указания машинисткам и рассыльным. Машинистки стучали на расхлябанных «Ундервудах» и, казалось, не обращали внимания на распоряжения молодого человека. Рассыльные, ожидавшие приказа на кожаных диванах, получив указание, вскакивали и уносились прочь. Кроме того, в приемной находилось еще несколько посетителей, обреченно сидевших на стульях и в креслах. Они то и дело бросали усталые взгляды на плотно прикрытую дверь справа от молодого человека, где на куске картона красными буквами было выведено:
      Предгубисполкома тов. Платонов Н.И.
 
      Андрей приблизился к столу «повелителя приемной», дождался, когда очередная телефонная трубка опустится на рычаги, и строго спросил:
      – Товарищ Свищов?
      Молодой человек поднял на Андрея скорбные светло-зеленые глаза, перевел их на орден Красного Знамени и участливо ответил:
      – Да?
      – Я телефонировал вам часа два назад. Моя фамилия Рябинин.
      Свищов углубился в гроссбух.
      – Есть Рябинин! Записаны на четырнадцать пятьдесят пять. Подождите.
      Он сорвался с места и исчез за заветной дверью. Появившись через минуту, Свищов оповестил:
      – Заходите – не более пяти минут!
 

* * *

 
      В просторном кабинете, за двухтумбовым бегемотоподобным столом Андрея ждал предгубисполкома Платонов – лысоватый человек средних лет, в белой летней гимнастерке.
      Андрей щелкнул каблуками, отдал честь и отрапортовал:
      – Командир эскадрона Рябинин, прибыл в ваше распоряжение.
      Платонов в удивлении поднял брови. Андрей подошел к столу, достал из кармана пачку документов и положил их перед председателем губисполкома. Внимательно рассмотрев каждую бумагу, Платонов проговорил:
      – Та-ак! Следовательно, вы командовали эскадроном, награждены орденом, уволены медкомиссией из армии по ранению и направлены к нам… Хм. А я-то думал – у вас деловая командировка…
      Платонов помолчал.
      – Прошу прощения за то, что оторвал вас от забот по личному делу, – немного смутился Андрей.
      – Почему же! – усмехнулся Платонов. – Сразу видно напористого кавалериста! В нашей стране пока безработица, мест не хватает, но вы – орденоносец… – он заглянул в бумаги, -… комсомолец с восемнадцатого года. Опять же, рекомендация командарма Блюхера имеется… Только почему наш город?
      – Видите ли, все мои родственники погибли в гражданскую, здесь проживала тетка, сестра матери; думал, найду, но и о ней, как оказалось, нет вестей, – пояснил Андрей.
      Председатель покивал головой:
      – Да-а, нелегко складываются судьбы… А что за ранение у вас? Тяжелое?
      – Получил ранение головы в бою на границе. Но работать смогу.
      Платонов полистал документы:
      – Что сказать? Опытных, преданных партии кадров не хватает. Дел невпроворот – индустрию поднимать нужно… Как вы отнесетесь к идее – послать вас командовать одним из цехов машиностроительного комбината?
      – Что ж? Будет указание – попробую.
      Платонов поднялся из-за стола и подошел к Андрею:
      – Мы возрождаем завод «Красный ленинец», у них там нет начальника столярного производства. Рискнете?
      – Так точно.
      – Вот это по-большевистски! – обрадовался Платонов. – Сейчас же на хозактиве согласую ваше назначение с Трофимовым – это директор завода.
      «"По-большевистски!" Достойный белогвардейского офицера комплимент!» – подумал Андрей.
      Предгубисполкома обратился к телефону, поднял трубку и приказал:
      – Свищов! Выпиши-ка мандат на имя Рябинина Андрея Николаевича о назначении его начальником столярного цеха к Трофимову, да, на «Красный ленинец», – он оторвался от трубки. – Вы где остановились?
      – В гостинице.
      – Нэпманскую мошну пополняете? Не дело! Свищов! Отпиши Лаптеву, пусть подыщет товарищу Рябинину квартиру, и – срочно!.. Да, я иду на хозактив, а ты с Рябининым – на завод, покажешь там, что и как, с людьми познакомишь. А за себя Миронову оставь, давай! – Платонов повесил трубку. – Свищов все организует, он парень шустрый. Вечером познакомитесь с Трофимовым – дельный мужик, из старых партийцев.
      Он подал Андрею руку:
      – Удачи, Рябинин! Придет время – спросим об успехах.
 

* * *

 
      Свищов и вправду оказался шустрым малым – молниеносно оформил бумаги и отдал распоряжение насчет квартиры.
      – Теперь идемте на завод, – объявил он, натягивая картуз.
      Они вышли из здания и направились вниз по Губернской. По улице двигался поток совработников – мужчин в толстовках с портфелями в руках и строго одетых женщин с папками под мышкой. Они спешили по делам службы – на собрания, заседания, в комиссии и на встречи с начальством. Они пребывали в привычном, вполне рабочем настроении: на ходу перебрасывались фразами со знакомыми, закусывали бутербродами и покупали у мальчишек-разносчиков газеты.
      Устроенные, знающие свое место люди… Андрей подумал, что и у него жизнь налаживается – получена работа, обещали дать квартиру. На душе стало радостно, он улыбнулся и ускорил шаг.
      Подобное настроение было летом шестнадцатого, перед отправкой на фронт.
      …Последнее лето и последние радости. Новенькая форма, хрустящая пахучая портупея. Уголком глаза видится сверкающая звездочка на золотом погоне.
      А в голове еще шумит после выпускной юнкерской попойки… Эх, какое горделивое светлое счастье распирало грудь! Впереди – сражения и подвиги во имя Отечества, славная победа (а как же иначе?), мундир в орденах и карьера!..
      Кстати, о мундире. Поначалу грубый фельдфебель повалил его, своего командира, в грязную воронку и, тыча пальцем в заляпанный китель, кричал: «Снарядам и пулям, ваш-бродие, кланяться не зазорно!»; а года полтора спустя он сам швырнул в канаву зеленые, пропахшие порохом боевые погоны. Снарядам и пулям он теперь не кланялся – поклониться пришлось его величеству народу русскому…
      Свищов отвлек Андрея от воспоминаний:
      – Вы не устали с дороги, товарищ Рябинин? Можно поехать на трамвае.
      Андрей посмотрел на серьезное, но простодушное лицо Свищова, на конопатый нос и выбивающиеся из-под картуза рыжеватые пряди.
      – Свищов, вас как зовут?
      – Коля, Николай.
      – Вот что, Коля, давай-ка на «ты». Зови меня Андреем. А на трамвае мы не поедем – пойдем пешком, погода сегодня чудная, да и трамваи у вас в городе слишком переполнены, я видел.
      Свищов улыбнулся и кивнул:
      – Пешком так пешком, товарищ Андрей! Трамваи у нас, точно, битком набиты, мало у нас пока трамваев. Скоро будет побольше – принято постановление о покупке целых трех штук!
      – Коля, расскажи лучше о заводе «Красный ленинец», – прервал его Рябинин.
      Свищов запальчиво взмахнул рукой:
      – О-о! «Ленинец» – это флагман!
      – Флагман?
      – Ну, флагман индустрии, самый большой завод в городе. На нем до революции, почитай, человек пятьсот работало. Там была большая разруха, запустение, многое оборудование разграбили во время войны. Но работа возобновилась, начали восстановление. Партсекретарь, товарищ Михеев, – крепкий большевик. Как начнет говорить – заслушаешься! Он был делегатом Восьмого съезда партии, встречался с Лениным! Комса тоже на «Ленинце» мощная – пятьдесят человек. Рулит ячейкой Санька Самыгин, ох, веселый парень, фронтовик, воевал с Врангелем. Девчонок на заводе мало – ячейка мужицкая. Тебе там хорошо будет. Они недавно знаешь, какой диспут с оппозицией устроили? Сражение! Ванька Лабутный как вышел, как начал троцкистов клеймить! И все ленинскими цитатами по памяти! Они – слово, а он – цитату; они опять за свое, а Ванька их цитатой – хрясь! Вот голова, не смотри, что только вчера читать научился. Зато в школе политграмоты был лучшим…
      Андрей обреченно поглядывал по сторонам. Дослушав про Лабутного, быстро спросил:
      – Коля, нам далеко еще?
      – Пришли уже, сейчас срежем по улице товарища Луцкого, пять минут – и на заводе! – поспешил заверить Свищов.
      – Кто такой Луцкий? – поинтересовался Рябинин.
      – О-о! Товарищ Луцкий – наш секретарь губкома. В гражданскую…
      Вполуха слушая рассказ Свищова, Андрей вспомнил, что где-то читал о Луцком.
      Они перешли Каменный мост и свернули налево, в сторону мрачных бараков. Одно из строений носило следы недавнего пожара. Рябинин прервал монолог «о товарище Луцком»:
      – Коля, давно пожар случился?
      Свищов забыл о секретаре губкома и ответил:
      – Намедни. У жиганов в этом доме склад награбленного был. Как выследили их угрозыск и ГПУ, налетчики и давай стрелять, не захотели добром сдаться. И уж не знаю как, но только загорелся дом во время перестрелки. Так все вещички и сгорели.
      – А люди?
      – Какие люди? Жиганье? Поубивали их чекисты.
      Они помолчали. Глядя на пепелище, Андрей спросил:
      – Много бандитов в городе?
      – Хватает, – вздохнул Свищов. – И налетчиков, и воров, и жулья всякого предостаточно.
      Впереди показались металлические ворота с вывеской:
       МАШИНОСТРОИТЕЛЬНЫЙ ЗАВОД
        «КРАСНЫЙ ЛЕНИНЕЦ»

      Заводоуправление находилось в двухэтажном здании красного кирпича, чем-то напоминавшем крепость. На фронтоне – заржавевшие цифры: «1888» – дата основания завода.
      Свищов и Андрей поднялись на второй этаж по железной решетчатой лестнице. Здесь располагалась администрация – на выкрашенных коричневой краской дверях поочередно значилось: «Председатель завкома профсоюза металлистов», «Ячейка РКСМ», «Директор», «Гл. инженер».
      Свищов остановился перед последней дверью:
      – Сначала сюда. Директор на хозактиве, покамест побеседуйте с главным инженером. Зовут его Бехметьев, буржуазный спец.
      – Бехметьев? Что, бывший хозяин? – удивился Андрей.
      – Не хозяин, его младший брат. Хозяин-то в Париже. А этот поначалу тоже был в деле, да промотал свою долю. Так и работал инженером при брате-хозяине. Братец-то суровый был, мне мать рассказывала, сам не помню – тогда я еще пацаненком бегал.
      – Очень интересно! – покачал головой Андрей и отворил дверь.
      В скромно обставленном кабинете, во главе длинного стола, заваленного трубками чертежей, восседал крупный человек лет пятидесяти.
      – Разрешите? – спросил Андрей.
      Главный инженер кивнул.
      – Здравия желаю! – по-военному поприветствовал его Рябинин и, приблизившись, протянул мандат губисполкома.
      – Присаживайтесь, в ногах правды нету, – бросил хозяин кабинета и принялся читать мандат.
      Андрей с интересом разглядывал этот осколок минувшего: лицо неглупое, породистое, безвольное и усталое; аккуратно подстриженные усики и бородка с легкой сединой, пухлые руки и чистые ногти.
      Бехметьев дочитал мандат до конца и проговорил густым баритоном:
      – Ну-с, давайте знакомиться. Величать меня Павлом Ивановичем, ваше имя-отчество я прочитал. Вас назначают начальником столярного цеха, отсюда резонный вопрос: на производстве работать приходилось?
      – Нет, я в армии с шестнадцатого года, – пожал плечами Андрей.
      – Офицер? – быстро спросил Бехметьев.
      – Был. А что, похож? – нахмурился Рябинин.
      – Похож. Закалку старой армии никакими социальными катаклизмами не выведешь, – усмехнулся главный инженер.
      – Простите, гражданин Бехметьев, но социальные катаклизмы – не средство для выведения крыс, – поклонился Андрей.
      Бехметьев примирительно замахал руками:
      – Ну-ну, не беспокойтесь! Я не стремился оскорбить вас. А звать меня прошу Павлом Ивановичем… У вас какое образование?
      – Закончил гимназию, два курса университета и фронт, – сухо ответил Андрей.
      – Превосходно, – удовлетворенно закивал Бехметьев. – Гимназия и начатки университетских знаний – все лучше, чем ничего. Какой, простите, факультет?
      – Историко-филологический.
      Бехметьев поднял брови, поглядел на орден и пробормотал в бороду:
      – Г-мм… Неисповедимы пути Твои… – И добавил громче: – Ну да будет с ним, с образованием.
      Он поднялся и явил Андрею гигантский рост и обширный живот, обтянутый серой жилеткой.
      – Я введу вас, Андрей Николаевич, в курс дела. – Бехметьев покрутил пальцами у живота и прошелся вдоль стола. – Завод наш образован тридцать шесть лет назад Савелием Ивановичем Бехметьевым. Я, как вы понимаете, его единоутробный брат, лояльный к Советской власти, служу на предприятии главным инженером. Завод выпускает сельхозмашины и инвентарь: косилки, жатки, плуги, бороны, лопаты, грабли, даже подковы. Разрабатывается сеялка нового типа. Месяца за три до Октябрьской революции брат мой закупил оборудование для столярного цеха, американское. После переворота станки и механизмы запрятали невесть куда. Во время диктатуры завкома и бесхозяйственного рабочего контроля многое растащили. Теперь эта практика признана вашей партией пагубной, и наконец-то пытаются по уму наладить экономику… Так вот! Эти американские станки мы случайно обнаружили замурованными в подвале одного из цехов. Спасибо Савелию, постарался сохранить, хитрец! Мы начали монтаж столярного производства для удовлетворения собственных нужд в литейных моделях и помощи селу деревянными изделиями. Обученных кадров не хватает – трудится, в основном, демобилизованная молодежь и старики. Профессиональных рабочих мы так с гражданской и не дождались… Гм-да. Из шести цехов функционируют три, остальные пытаемся запустить.
      В вашем ведении будет двадцать девять рабочих, два мастера и табельщик. Старший мастер Сергунов – грамотный человек, из старых кадров, по-вашему, разумеется, неблагонадежный, но работник отменный. Одним грешен – пьет много, подлец.
      Бехметьев отодвинул стул и сел напротив Андрея:
      – Хорошо, что вы человек военный, быть может, сумеете навести порядок, укрепить дисциплину. Подробнее рассказывать не стоит – увидите своими глазами. Хотелось бы, Андрей Николаевич, работать дружно, рука об руку.
      Он протянул Андрею его мандат.
      – Все, что смогу, сделаю, Павел Иванович. Куда мне прикажете дальше? – поднимаясь из-за стола, ответил Рябинин.
      – Дождитесь директора, – развел руками Бехметьев и откланялся. – Приятно было познакомиться.
 

* * *

 
      На подоконнике, покуривая, сидел Свищов. Увидев Рябинина, он соскочил:
      – Ну как? Вредный главный спец?
      – Отчего же вредный? Вполне нормальный, порядочный человек, – ответил Андрей и, взяв Свищова за пуговицу, добавил: – Спецов, Коля, партия призвала поднимать народное хозяйство, и с ними надобно считаться!
      Коля махнул рукой:
      – Директор приехал, пойдем!
      Приемная «красного директора» Трофимова выделялась дубовыми панелями и молоденькой секретаршей Танечкой. Тряхнув искусственными кудряшками, она поприветствовала Андрея:
      – А-а, товарищ Рябинин! Директор вас ждет, – Танечка кивнула на обитую кожей дверь.
      Взявшись за медную ручку, Андрей посмотрел на русые пряди секретарши и подумал: «На ночь на бумажки накручивает… И к чему это я?»
      У директора – добротная мебель, белые шторы на окнах, шкафы с книгами. Трофимов поднялся навстречу Андрею, улыбнулся приветливо и крепко пожал руку:
      – Таким я вас и представлял. Звать меня Николай Николаевичем. Прошу садиться.
      Красному директору – лет сорок семь, бодрый, седовласый, среднего роста, не толстый и не худой. Внешность не интеллигентская, но и не управленческая.
      «Наверняка из рабочих», – решил Андрей.
      – Чайку хотите? – предложил Трофимов. – Вижу, хотите, не стесняйтесь. Таня! Подавай, дочка, чай.
      Трофимов потер руки и спросил:
      – Где побывали у нас на заводе, что видели?
      Андрею нравилось его простоватое дружелюбие.
      – Заходил к главному инженеру.
      – Как вам наш Бехметьев-младший? Хорош?
      – Думаю: грамотный человек, – честно ответил Андрей.
      – Точно. Подготовка у него прекрасная – Московский университет. Я под его началом работал, дай бог памяти, с девятьсот второго года, был литейщиком. Меня наши ортодоксы бехметьевским адвокатом окрестили – мол, пригрел буржуя. А какой он, спрашивается, буржуй? Всего-навсего непролетарский элемент.
      Вошла Танечка.
      – Вот и чаек! – обрадовался Трофимов. – У меня, знаете, кипяток всегда наготове, я мужик чаевный… Спасибо, голубушка.
      Чай был превосходный – густой, янтарный, с двумя кусочками синеватого сахара на блюдечке.
      Трофимов пил и продолжал рассказ:
      – У нас ведь – война! Воюю с завкомовскими стариками. Партком и комса, конечно, на моей стороне. Оставил мне «военный коммунизм» эти распри-то!
      – В чем же конфликт, Николай Николаевич? – не понял Андрей.
      – В тактике, друг ты мой, в тактике. Раньше ведь что было? «Рабочий контроль»! Всем правили директор и завком. Этакий Змей-Горыныч о двух головах. А на деле – неразбериха, бестолочь! Завком у нас – ох, крутой! Сплошь старые рабочие, потомственные пролетарии. Упрутся – битюгом не свезешь. Мы переоборудуем литейку – они шумят: ломаете традиции производства; помогаем молодым рабочим – кричат: уравниловка. Тяжко! Комсомольцев ненавидят, что беляков. Ворчат: бездельники, горлопаны, дармоеды…
      – Много среди них партийных? – поинтересовался Андрей.
      – В завкоме-то? Двое. Да один – старый меньшевик. Но они все одно – коммунары, только каждый из них по-своему экономику мыслит.
      Трофимов отставил чашку в сторону:
      – Где мандат Платонова?
      Андрей протянул документ. Директор пробежал его глазами и, посерьезнев, сказал:
      – Приказ оформим завтра, пропуск будет уже к утру. Рабочие начинают по гудку, в шесть, а ты выходи к восьми. Познакомься с персоналом и сразу же займись подготовкой к губпартконференции: надлежит отремонтировать актовый зал губкома партии. Поезжай туда, посмотри да прикинь, что надо. Далее: послезавтра необходимо организовать приемку пиломатериала с пристани. Сложи древесину на склад.
      И главное – учет и контроль, учет и контроль! Ты не смотри, Андрей Николаич, что мы «Красный ленинец» – воруют у нас похлеще, чем при старике Савелии, бывшем хозяине, Бехметьеве.
      Трофимов помолчал.
      – Где остановился-то, кавалерист? – прищурившись, спросил он.
      – В гостинице. Обещали выделить квартиру.
      – Свищов занялся?
      – Кажется, да.
      – Найдет, – Трофимов поднялся. – До завтра, начальник столярки!
      В приемной пребывала только Танечка. Андрей поинтересовался, где же Свищов.
      – Просил извиниться перед вами – побежал на кружок политграмоты, – ответила секретарша и вспомнила: – Ах, чуть не забыла! Свищов еще просил вас завтра в обед позвонить ему насчет квартиры.

      Рябинин решил отужинать в уютном кафе «Варшава».
      В зале – несколько мраморных столиков, стилизованных «под старину», газовые рожки. За стойкой скучал молодой управляющий в безукоризненной сорочке, с аккуратным пробором на гладких волосах. Посетителей двое – влюбленная парочка в углу. Андрей уселся подальше от них, дабы не мешать интимному перешептыванию.
      Легкой походкой приблизился щеголеватый мэтр, улыбчиво поздоровался и преподнес меню.
      Андрей заказал ужин и принялся разглядывать влюбленных. Невежливо, конечно, но любопытно. Этих людей не заботят распри с завкомом и иные «актуальные проблемы настоящего момента». У них в настоящий момент – любовь. Она – в белой шляпке «котелком», подставляет ушко и смешно хлопает ресницами. Ножки – в фильдекосовых чулках (еще вчера – контрабандный товар); практичная девушка – ночи пока холодные! И планы у нее смелые. Ее кавалер – рыжий парнишка в брючках «гольф», розовый от переизбытка чувств. Кто он? Да кто угодно. Теперь не разберешь. Он может быть полуответственным работником, нэпманом, даже комсомольским функционером средней руки. Году этак в двадцать первом Андрей без труда оценил бы по одежке его социальный статус. А сейчас – вряд ли. Он ощутил свою оторванность от жизни. Там, в диком Забайкалье, за тысячи верст от Центральной России, Андрей и не подозревал о действительно существующей советской цивилизации.
      Заказ уже принесли. Андрей взял в руки красивые мельхиоровые приборы. Глупость, антураж, но приятно. И вкусно. Цены, правда, кусачие. Ничего не поделаешь, сам «любимец партии» товарищ Бухарин кричал: «Обогащайтесь!» Вот и пытаемся.
      В заведение ввалилась шумная стайка молодежи. Расселись, пожелали кофе и пирожных. Однако это сорок копеек с носа! Не многовато ли для рабфаковцев? А они – бесспорно рабфаковцы: твердят об «Истории» Покровского. Ростки новой интеллигенции.
      Вспомнился Бехметьев. Трудно бехметьевым конкурировать с этой зубастой братвой. У них – задор, напористость да юношеский максимализм в качестве компенсации недостатка знаний. Бехметьевы – старые, измученные «идеями» сибариты, пусть умные, но слабые отсутствием веры в самих себя. А еще они грешны. Грешны тем, что им вдолбили счастливые молодые люди. Мучаются бехметьевы внушенными грехами, каются. А грех-то не в этом! Бехметьевский грех в вечном правдоискании; ребята же не ищут правды – они ее знают. Сильные они.
      Неожиданно Андрей понял, что уже и чай допил. Он удивился глубине своего ухода от реальности и попросил счет.
      Улыбчиво подали красную книжечку. «Два рубля! Вот она, проза жизни».
 

* * *

 
      Май в России – время благодатное. Маются любовью на садовых скамейках и в полутемных парадных пылкие мастеровые, со сладкой истомой вдыхают аромат пахучей ночи молодые крестьянки. Кружит голову теплый дурманящий ветер, как никогда приятный именно в мае. Где-то поет соловей… Впрочем, любовная маета под соловьиное пение – это скорее в деревне. А в городе май – гулянья. Беспричинные шатания по мостовым и паркам в ожидании невесть чего. Да ничего! Просто на улице – май.
      Не исключение и этот город. На тротуаре – кучками молодежь, лузгающая семечки и взрывающаяся то и дело хохотом, люди солидные с женами об руку, бегающие под ногами взрослых дети и ожившие старички. Всюду – заломленные на затылок картузы, шляпы и кепи, распахнутые вороты рубах, летние сандалии, белые туфли на каблуках и шелковые чулки на ножках…
      Как прелестны девушки в мае! Покачиваются упругие бедра, взгляды озорные. Попадаются весьма стильные – романтические кудряшки, с игривыми кокетливыми глазками, в светлых воздушных платьицах. Или деланно строгие, коротко стриженные, раскосые от избытка косметики, смотрящие исподлобья (тоже кокетство!), задрапированные в облегающие туники, с длинной папироской в зубах. Шик!
      Куда они летят, окрыленные молодым беззаботным счастьем? Уж точно не на кружки политграмоты! На сегодня с ними покончено. Сегодня представился случай постучать с трудом нажитыми каблучками в танцзалах, отдаваясь чарльстону или уанстепу. А может, и вальсу, чем черт не шутит? Или ждет на заветном углу суженый – широкие плечи, беспорядочные кудри и пролетарское сердце в загорелой груди?
      Впрочем, насчет привлекательности пролетарских кавалеров – вряд ли. Девице с «крысиными хвостами» и взглядом а-ля Мэри Пикфорд нужен свой, пусть советский, но Рудольфо Валентино!
      Вот и они – скучающие, выползшие «покурить» из духоты заведений: английский твид, французский шелк, лаковые штиблеты, тонкие усики. Новая буржуазия! Очевидно, их ненавидят как классовых врагов, как все недоступное. Однако слабое девичье сердце не устоит, это уж точно, даже под страхом комсомольской проработки.
      В общем-то, променад впечатлял. Чуть побогаче гардеробы, чуть поменьше пролетариев и – вполне вечерний Монмартр. Да и вывесок у нас не меньше, одни метровые буквы «Моссельпрома» чего стоят!
      Постовой у газетной тумбы отдал честь. Андрей откозырял в ответ.
      Вот и разница – в Париже жандарм уж точно не обрадуется ордену Красного Знамени. Проза жизни.
 

* * *

 
      Андрей дошел до гостиницы.
      За конторкой Баранов с очками на носу усердно читал «Правду».
      – Как прошел день, товарищ Рябинин? – оторвался от газеты хозяин.
      – Благодарствую, неплохо.
      Баранов удовлетворенно поклонился:
      – Желаете чего-либо?
      – Спасибо, нет. Хочется отдохнуть. Завтра разбудите меня в шесть.
      Андрей поднялся к себе в номер, скинул сапоги, китель и повалился на кровать. Впечатления уходящего дня проплывали будто в кинематографе, торопливой трескучей лентой. Хотелось строить планы, но мысли путались, и планы превращались в полную неразбериху.
 

* * *

 
      Среди ночи Андрея разбудил выстрел. Он по привычке вскочил на ноги, подумав, что удачно заснул в одежде.
      Стреляли недалеко. Вот еще раз. И еще!
      Стремглав натянув сапоги, Андрей открыл сундучок и вытащил верный «браунинг». Вспомнилась идиллия прошедшего вечера. «Неужели и здесь?»
      Он вышел в коридор и спустился в холл. За конторкой спал бородатый мужик. Рябинин ткнул его пистолетом:
      – Эй! Ты кто будешь?
      Мужик очнулся, недобро глянул на Андрея и зевнул:
      – Ночной я, портье, Силантий.
      – Что за выстрелы? – не унимался Рябинин.
      Силантий махнул рукой:
      – Херня, товарищ. Налетчики шалят. Ступайте спать, нешто у вас на Дальнем-то Востоке не стреляют?
      – Верно, стреляют, – согласился Андрей. Ситуация показалась ему глупой. Он засунул «браунинг» в карман и пошел в номер.
      «Газеты кричат об окончательной победе над преступностью, а тут – на тебе». Рябинин разделся, улегся в кровать и заснул.

      Мишка Корнуков, ученик столяра, опаздывал на работу на десять минут. Он вбежал в цех и тут же наткнулся на мастера Рогозина.
      – Виноват, Сергей Нилыч. Бегу, бегу! – краснея от смущения, развел руками Мишка.
      Рогозин насупился и сделал пометку в блокноте.
      – Третье опоздание за месяц. Получишь в табеле на час меньше. Можешь гулять до семи, – отрезал мастер и отвернулся от Корнукова.
      Цех готовился к новому дню: столяры выставляли на верстаки инструмент, машинно-заготовительный участок уже запустил станки. Пол еще был влажен от недавно законченной уборки. Молоденькая поломойка Вера Машукова прибирала свои ведра и совки.
      Наказанный Корнуков уныло поплелся в раздевалку. Его наставник, Егор Васильевич Ковальчук, пожилой сухопарый рабочий, проводил Мишку грустным взглядом.
      – Ну как, Васильич, трудненько с ученичком-то? – крикнул от соседнего верстака Степан Лошаков, низенький крепыш в смоляной бороде.
      Ковальчук усмехнулся в усы и махнул рукой:
      – По мне, Митрич, так молодым надобно летом работу часов с восьми начинать. Небось прошлялся полночи, вот и опаздывает. Один хрен, толку с него никакого, уж и не знаю, как он на разряд сдавать будет.
      – Ему, дядя Егор, комсомол поможет, – весело бросил со стороны высокий столяр лет тридцати. – Корнуков ведь активный, вот комсомолисты ему солидарность и проявят.
      Смех его оборвал грубый окрик:
      – Хватит гоготать, Самсонов! Мишка свое получил, а комсомол нечего трогать, в особенности тебе, элементу несознательному. – По проходу, толкая тележку с напиленными накануне досками, двигался Ваня Лабутный, задиристого вида парень лет восемнадцати.
      – Я, Ванятка, может, и не партейный и не комсомолист, да только свободу нашу грудью защищал, покамест ты у мамки под юбкой, по малолетству, прятался, – поглаживая шкуркой модель для литья и не глядя на Лабутного, отвечал Самсонов.
      – Давай, поучи, поучи… – сваливая доски у верстака Ковальчука, проворчал Лабутный.
      – А и стоит поучить, Ванька! – вновь вступил в разговор Лошаков. – Что ж теперь, Ковальчуку в одиночку с твоими досками корячиться? Или час балду гонять?
      – Я не мастер, – хмыкнул Лабутный, разворачивая тележку. – Пусть Рогозин даст замену.
      – Иди уж, без тебя разберемся, – буркнул вслед Ваньке Ковальчук.
      У верстака появился Корнуков в робе.
      – Я, дядя Егор, буду работать, хоть и без оплаты, – заверил он.
      – Бери доску, будем строгать, – кивнул Ковальчук.
      Остановившись в проходе, Лабутный издали наблюдал за происходящим.
      – Вот вам и комсомольская сознательность! – прокричал он и, довольный собой, покатил к машинно-заготовительному.
      Приблизился Лошаков:
      – Говорят, Васильич, будто нам начальника цеха прислали.
      – Да ну! – оторвался от фуганка Ковальчук.
      – Верно, дядя Егор, – подал голос Корнуков.
      – Было дело, Егор Васильич, – вклинилась в разговор Машукова. – Я его в коридоре заводоуправления видела: высокий, темноволосый такой, загорелый, а глазищи голубые…
      – Не встревай! – оборвал Машукову Ковальчук и повернулся к Мишке: – Что за фигура?
      Осмелевший Корнуков принялся рассказывать:
      – Говорят, он – бывший красный командир, кавалерист, кавалер ордена, комсомолец. Серьезный мужик – во френче, галифе синие…
      – К чему нам твои галифе? – не выдержал Лошаков. – Лет-то ему сколько, где работал, как величать?
      – Зовут его Андрей, отчества не помню. А фамилия – Рябинин! Он с девяносто седьмого года, образованный. А вот фабричный или нет, не знаю, – затараторил Мишка.
      – Ладно, крепи доску, – рассмеялся Ковальчук. – Явится этот Рябинин – сам все и обскажет… Образованный! Хорошо, что не такой балбес, как ты. Начинай, к обеду нужно раму связать.
 

* * *

 
      Андрей проснулся от легкого стука в дверь.
      – Товарищ Рябинин, шесть утра! – послышался голос Баранова. – Горячая вода на пороге. Доброго вам утра.
      Розовый свет заливал комнату. Андрей поднялся и отворил дверь – на табурете сверкали эмалированный таз, кувшин и чистые полотенца.
      По-армейски быстро завершив туалет, Рябинин начал одеваться. Он подумал о том, что в этом городе люди уже отвыкли от военной формы и его фронтовой наряд может выглядеть нелепо. Из чемодана были извлечены гражданские габардиновые брюки («самая ценная вещь», как говаривал его денщик Федька) и белая сатиновая рубаха с отложным воротом.
      Облачившись в цивильное, Андрей придирчиво осмотрел себя в зеркале, подпоясался наборным кавказским ремешком и вышел из номера. У конторки его поджидал Баранов.
      – Соблаговолите позавтракать, Андрей Николаич? Куда же вы без завтрака-то?
      Рябинин согласился. Они прошли на кухню, где уже был сервирован стол на двоих. Запах яичницы с беконом заманчиво щекотал ноздри, и Андрей приступил к еде.
      Баранов распространялся о достоинствах свинины, поставляемой знакомым крестьянином. Андрей хвалил бекон и вкусную глазунью, справился для приличия о здоровье незнакомой ему хозяйки и, выслушав благополучный ответ, приступил к кофе.
      – Опрометчиво вы так легко оделись, – сменил тему хозяин. – Утренники еще свежие. Уверяю вас: наденьте китель, рискуете застудить грудь.
 

* * *

 
      На улице и вправду было свежо. Андрей порадовался, что послушался Баранова и накинул френч.
      Солнце поднималось, его яркий свет бил в окна; отовсюду доносилось шуршание дворницких метел и крики молочниц. Торговки останавливали у парадных тележки с бидонами и нараспев кричали:
      – Ма-ла-ко-о!
      Кутаясь в шерстяные кофты и капоты, появлялись сонные домработницы с кувшинами в руках. Кое-где дворники уже закончили уборку и поливали тротуар водой из брезентовых шлангов. Дышалось легко и свободно, как дышится ранним весенним утром.
      Андрей шел к остановке трамвая и гадал, много ли будет народу в вагоне.
      Наудачу трамвай подошел быстро. Пассажиров оказалось немного – рабочие уже были на заводах, а совслужащие только просыпались. В вагоне восседали «хозяйки» – личности мещанского сословия, спешившие на рынок за покупками. Да и тех было не больше десятка – особо ретивые поспевали на базар к его открытию, с рассветом. Женщины болтали о насущном – обсуждались цены, жульничество торгашей и всяческие сплетни.
      Андрей заплатил за проезд усатому кондуктору и остановил взгляд на пассажирке, сидевшей на боковой лавке в середине вагона, брюнетке лет двадцати пяти. Красиво очерченное лицо, тонкий нос и выразительные карие глаза, пытливо наблюдавшие за публикой в трамвае. Одета скромно, но добротно: длинная узкая юбка английского сукна, ладный облегающий жакетик. Волосы острижены коротко, «под мальчика». Деловита.
      Андрею она понравилась – возникло чувство теплого любопытства. Нестерпимо захотелось говорить с ней по-французски. Он фыркнул от абсурдности желания.
      Незнакомка поднялась. Высокая и стройная; прямая спина с грациозным изгибом талии. Далее – тоже волнительно. И очень, очень приличные ботинки!
      Трамвай остановился, двери отворились и девушка сошла на мостовую.
      Все! Ее темный затылок проплыл за окном.
 

* * *

 
      Инспектор «Отдела рабсилы», внимательный молодой человек, выдал Рябинину пропуск и проводил до ворот столярного цеха. Глазам предстало одноэтажное строение красного кирпича. Слева от ворот – бункер в виде конуса, поддерживаемый металлическими опорами. Туда по жестяным трубам посредством двух динамо-машин ссыпалась деревянная стружка.
      Войдя в цех, Андрей осмотрелся. Рядами – десяток верстаков, у которых копошились люди, где парами, где поодиночке. Слева – широкий проем в стене, за ним мерно скрежетала пилорама, грохотали бревна и доски. Здесь – машинно-заготовительный участок, здесь все начинается: из смолистых бревен получаются доски и брусы. В столярке их потом превратят во всевозможные изделия.
      У ближайшего верстака – двое: пожилой усач и молоденький шатен. Лицо последнего показалось знакомым: «Ах да, вчера он заседал в редколлегии».
      В середине цеха возвышалась конторка. За ней – личность лет тридцати семи в старорежимной форменной фуражке с молоточками. Андрей неторопливо приблизился:
      – Простите, вы старший мастер Сергунов?
      Человек оторвался от бумаг и посмотрел на Андрея ясно-похмельными, но умными глазами.
      – А-а! Вы, очевидно, гражданин Рябинин? Меня утром известили о назначении, – он вскочил и с поклоном протянул руку. – Старший мастер Сергунов, Николай Серафимович.
      – Андрей Николаевич. Очень рад, – ответил на пожатие Рябинин.
      – Прошу в ваш кабинет, – пригласил Сергунов.
      Они прошли через весь цех к зеленой двери. Андрей смотрел в спину Сергунова, затянутую в рабочую тужурку, и чувствовал, что за ними внимательно наблюдают.
 

* * *

 
      Старший мастер усадил начальника за видавший виды стол и обложил толстыми папками. В них, по словам Сергунова, – вся деятельность цеха, его история и сведения о работниках.
      – Знакомьтесь, Андрей Николаевич.
      Отступив на шаг, старший мастер поинтересовался:
      – Какие будут распоряжения?
      – О распоряжениях – позже, – пожал плечами Рябинин, – а пока проведем собрание.
      Сергунов кивнул и вышел.
      Вернулся он минут через десять в сопровождении строгого толстячка и интеллигентного вида парня. Первый представился мастером Рогозиным, а второй – табельщиком Воронковым. Андрей поприветствовал их и обратился к папкам.
 

* * *

 
      К обеденному часу Рябинин просмотрел горы документов и, откинувшись на спинку стула, размышлял.
      Он узнал о том, что выпускал цех; размеры зарплаты и штрафов; изучил сведения о поощрениях и информацию о работниках. Личный состав его не порадовал – в основной массе коллектив состоял из неквалифицированных рабочих – демобилизованных из армии крестьян, молодежи, людей, работавших ранее по другим специальностям. Старых рабочих – только двое, поэтому высокий показатель брака был неудивителен. Андрей полистал «личные дела»: два коммуниста, десять комсомольцев, остальные – «сочувствующие большевикам».
      Послышался удар рынды – шабаш, Сергунов объявил обеденный перерыв. Остановились станки, и наступила тишина.
      Рябинин поднялся и вышел в цех. Рабочие рассаживались по верстакам, перебрасывались фразами, шутили. У конторки – Сергунов, Рогозин и Воронков. Андрей встал рядом и оглядел собрание. Сергунов поднял руку, и голоса смолкли:
      – Граждане! Пошабашили мы сегодня пораньше для того, чтобы познакомиться с новым начальником нашего цеха, товарищем Рябининым Андреем Николаевичем.
      Старший мастер поклонился и отошел в сторону. Десятки глаз придирчиво разглядывали Андрея. Он собрался с духом и заговорил:
      – Здравствуйте, товарищи! Это собрание я решил провести не только ради знакомства, но и чтобы предложить вам некоторые меры, которые улучшат работу цеха. Я – человек военный, однако не раз вместе с бойцами бывал на хозяйственных работах. Там, как и при выполнении боевых задач, мы трудились, разделенные на боевые единицы – взводы, роты и полки. Я хотел бы ввести похожую практику и в нашем цехе. Разделим оба участка на бригады, во главе поставим бригадиров из опытных рабочих.
      Люди загудели. С ближайшего верстака раздался голос:
      – Моя фамилия Ковальчук. Есть вопрос, гражданин Рябинин! Согласовано ли ваше решение с завкомом? И вообще, ваше назначение завком утвердил?
      Собрание успокоилось в ожидании ответа. Андрей быстренько вспомнил слова Трофимова о завкоме и без запинки ответил:
      – Я рекомендован губисполкомом и назначен директором. О завкоме ничего не знаю, привык подчиняться приказам свыше.
      Пара рабочих, стоящих рядом с Ковальчуком, неодобрительно закачала головами. Молодежь, угнездившаяся позади, издала радостные крики.
      – И все же я, как член завкома, прошу вас после работы зайти в комитет, – заметил Ковальчук.
      – Непременно, – поклонился Рябинин.
      По проходу, широко ступая, двигался паренек в застиранной робе. Вид он имел нахальный и решительный. Подойдя к конторке, парень кивком поприветствовал Андрея и громко обратился к собравшимся:
      – Я Лабутный, прошу любить и жаловать, как говорится. Хочу сказать о предложении начальника. Нам, комсомольцам, отрадно слышать, что новое руководство не желает идти на поводу у стариков-реакционеров из завкома. Хорошо! Плохо другое – объединение под руководством этих же стариков! Это, я вам скажу, – соглашательство. Старые рабочие: Ковальчук, Лошаков и их приспешники – и без того зажимают молодых, а уж дай им власть в бригаде – затюкают до смерти. Предлагаю: в бригады послать по уполномоченному комсомольцу для, так сказать, политического руководства. Вот так!
      В завершение своих слов Лабутный махнул кулаком и прошел на место.
      Поднялся шум, там и сям слышались беспорядочные выкрики.
      – Тихо, товарищи! – громко скомандовал Рябинин. – Отвечу. Не будем искажать суть вопроса. Нам комиссары из комсомола не нужны. Убежден, политикой заниматься надобно вне работы. Старые рабочие – мастера своего дела, им и руководить бригадами. Молодые пусть учатся, а чтобы вас не зажимали, товарищ Лабутный, трудитесь наравне со стариками. И еще. Мой приказ: в рабочее время никаких комсомольских, профсоюзных и иных дел. Исключение – распоряжение директора, не меньше! Я сам комсомолец, но пора митингов прошла. Остальные вопросы – по окончании рабочего дня, в моем кабинете. Благодарю за внимание.
      Андрей направился к своей зеленой двери. Сергунов шел следом. Они вошли в кабинет, мастер затворил дверь и уселся напротив начальника:
      – Уф! Задали вы им работенку, Андрей Николаевич! Весь обед будут шебуршить. А решение правильное. И, смею сказать, неординарное для комсомольца…
      – Готовьте приказ, – прервал его Рябинин, – комсу разделите равномерно по всем бригадам, ершистых разведите в разные стороны. Кто самый опытный в заготовительном?
      – Дегтярев.
      – Дегтярева – бригадиром, Лабутного – к нему… Что с обедом, Николай Серафимович?
      – Обед, Андрей Николаевич, носят с кухни по цехам. Вам занесут, я распоряжусь.
      – Спасибо, можете идти.
 

* * *

 
      После обеда зазвонил телефон. Трубка отозвалась голосом Свищова. Он оповестил Рябинина о выделении комнаты и об экипаже, который будет ждать его в семнадцать ноль-ноль для переселения.
      Затем позвонил Трофимов и со смехом рассказал, как быстро распространяются по заводу слухи, похвалил смелое начинание. Суп с отрубями и пшенная каша камнем лежали в желудке – Андрей с трудом отвечал директору.
      Явился Сергунов с нарядами, терпеливо объяснил, что к чему, указывая, где подписать. Рябинин вдумчиво читал и подписывал бумажки.
      Зашел Ковальчук – сообщил о заседании завкома, назначенном на шестнадцать ноль-ноль. Андрей записал информацию в голубом служебном блокноте.
      К концу рабочего дня явился неизвестный молодой человек, оповестил о заседании ячейки комсомола, назначенном на шесть вечера. И это пометил Рябинин в голубом блокноте.

      Удар рынды в три часа пополудни означал конец рабочего дня. Андрей облегченно вздохнул, подождал четверть часа и вышел в цех.
      Он прошелся меж верстаков, зашел в заготовительный, осмотрел еще теплые машины и горы напиленных досок. Затем заглянул в раздевалку, присел за стол, на котором в беспорядке были разбросаны костяшки домино.
      Это и есть его рабочее место, плацдарм для новой жизни. Андрею стало немного грустно. Что он знал об этой жизни? Неизвестно.
      Рябинин тяжело вздохнул: вспомнил о матери и об отце, о милом, существующем для него только в грезах, Петербурге и своей жизни последних восьми лет. Многое повидал он за эти годы. А сказать проще – кровь, надежды и разочарования. И вот теперь снова надежда. И страх разочарования. А еще тот Большой страх, вечный, загнанный в глубину души, недремлющий. Бдительный страх.
      Он возник в морозном ужасном марте 1920-го, в белопотолочном, заформалиненном госпитале Иркутска…
      – …Очнулись, товарищ Рябинин? Славненько!
      Очкастый, небритый доктор.
      «Рябинин?.. Кто таков Рябинин?.. Где я?»
      И боль в груди.
      А доктор все щебечет:
      – Я сразу сказал: выкарабкается. Вы – счастливчик. Весь ваш полк истребили каппелевцы, вы единственный остались в живых.
      – Где я? – вопрос стоил нечеловеческих усилий.
      – В госпитале. Не помните ничего? Хм, неудивительно – такое ранение! Вас и опознали-то по документам в полушубке.
      «Полушубок! Теплый новенький тулупчик, снятый с убитого красного командира…»
      Вот тут он и пришел, Большой страх. «Значит, там были документы! Как там его? Рябинин! Боже мой, святые заступники, не забыть бы! Главное – не спать, а ну как случится бред? А в бреду… Ротмистр Зимин, помирая, честил на чем свет стоит всех этих красноперых да комиссаров… А может, уже?.. Да нет, иначе давно бы к стенке поволокли… Впрочем, так лучше – в беспамятстве, без мучений… Рябинин… Рябинин!..»
      А ночью пришли кошмары. Безликие кричащие существа твердили одно: «Кто ты? Кто?»
      И было утро, и молоденькая санитарка, вкус клюквенного компота на губах, и ее спасительный вопрос:
      – Как чувствуете себя, Андрей Николаевич? – Ласково так спросила, улыбчиво, и на душе полегчало.
      Следующей ночью ему приснился его командир, генерал Каппель. Был он, как в тот, последний их день, – в солдатской шинели с поднятым воротником, задубелое от морозного ветра лицо покраснело, глаза грустные. «Кончено, Миша. Нет ничего, даже чести скоро не останется. Сотрут ее из памяти людской. Попробуй выжить». Повернулся Владимир Оскарович и пошел в пургу: руки в карманах, в стоптанных валенках. Уходила в небытие легенда и слава белого воинства…
      Андрей отмахнулся от воспоминаний, в который раз убеждая себя, что не первый год достойно служит новой стране. Служит, но не может смириться с тем, что умерла его страна, как умер он сам холодным мартовским днем, ослепленный вспышкой гранаты, растерзанный и умиротворенный. Он помнил ту последнюю мысль, возникшую в мозгу вместе с болью: «Наконец-то!»
      Не случилось…
      Он желал смерти, желал ее задолго до разгрома белых армий. Не от трусости желал – от безысходности.
      Помнится, после взятия Казани все войско пребывало в эйфории. Мечтали: завтра – Котлас, затем – Москва! Срежем гнойный нарыв большевизма и заживем счастливо. Он смотрел на лица однополчан и в душе горько смеялся. Как они заживут, эти опустошенные войной люди? Выйдут из заваленных трупами окопов и начнут отстраивать разоренные города? Отмоют окровавленные в застенках контрразведок руки? Стряхнут с себя кокаиновый дурман и забудут привычное желание убивать? Ничем они были не лучше большевиков. Растеряли, пропили, утопили в крови истинно человеческое…
      Его командиром полка в Красной армии был некий Четвериков, бывший царский полковник. Андрей спросил его в минуту откровения, зачем он служит новой власти. Сделал Четвериков непроницаемое лицо и стал распространяться об убеждениях, народе и земле русской. Какие, к черту, убеждения? Дворянин до мозга костей, потомственный военный, до политики ему – как до неба! Еще пару лет назад он с трудом отличал эсеров от анархистов, и вдруг – «по убеждению»! Выжить пытался. Всего лишь выжить…
      Андрей взглянул на часы – пора на заседание завкома.
 

* * *

 
      Он отворил дверь и очутился в комнате, где за длинным, покрытым кумачом столом чинно, в ряд, сидели девять человек. Кто-то бросил Рябинину: «Заходите» – он затворил дверь и огляделся.
      Они – пожилые и строгие на вид, родственные своей неприступностью. В голове мелькнуло: «Ареопаг, собрание судьбу вершащих старцев. Очевидно, почтенные члены завкома так и считают».
      Андрей поздоровался. Ему предложили сесть на стоящий перед «престолом» стул. Теперь он стал ближе к ним. Узнал в одном Ковальчука, облаченного уже не в робу, а в темную блузу.
      Председатель, остроносый и морщинистый, заговорил:
      – Заводской комитет профсоюза металлистов хотел бы знать, почему вы, не посоветовавшись, принимаете решения? Вы, и дня не проработавший на заводе, игнорируете собрание старейших пролетариев.
      Рябинин вздохнул:
      – Поверьте, уважаемые члены комитета, я очень почитаю опытных пролетариев, но ответьте мне на вопрос: почему я обязан держать ответ перед вами? Руководство заводом осуществляет дирекция и партком, ваши функции, насколько мне известно, иные.
      Ареопаг молчал. Выдержав паузу, председатель ответил:
      – Нам не впервой слышать такие речи. Мы только хотели знать, на чьей вы стороне.
      – Я? – удивился Андрей. – Ни на чьей. Я обязан выполнять работу, и я буду ее выполнять. Ежели вы, уважаемый, займете должность директора, я охотно подчинюсь вашим приказам. Пока же – извините, решения, относящиеся к моей компетенции, буду принимать сам. Единолично. Тем более что директор одобрил мою инициативу.
      – Не кипятись ты, Андрей Николаевич, – подал голос лысый толстяк справа, – мы тебе не враги. Пойми ты, мил человек, мы отработали на этом заводе по двадцать, тридцать, а вот Петрович – аж тридцать шесть лет, – лысый указал на мощного старика рядом. – У Петровича общий стаж работы – сорок семь лет, мальчонкой начинал! Уразумей: мы живем заводом, брали на нем власть в семнадцатом, уберегли от беляков в гражданскую, а что теперь? Смотри! – Он стал загибать пальцы. – Комсомольцы-сопляки командуют, орут; партком, опять же, власть! За каким делом на заводе партком? Пускай они там, в Москве, на съездах дискутируют, а здесь – мы власть. Она и революция-то, для кого совершалась? Для рабочего класса, аль не так?
      – Верно, правильно меркуешь, Иван Палыч! – закивали старейшины.
      – Ты вот заметь, Николаич: у нас на заводе первыми появились меньшевики! – продолжал Иван Павлович. – И было это аж в девятьсот третьем годе! У нас и Петрович меньшевиком был.
      – Я, сынок, убеждений не меняю, и баста! – прервав Ивана Павловича, забасил Петрович. – Не было никаких парткомов в семнадцатом, когда Савелия-то Бехметьева выгоняли. А нынче куды притопали? Большевики в автомобилях раскатывают, буржуи-нэпманы, чтоб их бес взял, – снова в пролетках носятся!
      А мы, как были с голыми руками, так и остались, – Петрович поднял вверх огромные лапищи со скрюченными пальцами.
      С другого конца стола раздался смех:
      – С голыми руками-то ладно, с голой задницей остались – это вернее!
      Ареопаг невесело загоготал.
      – Будет вам! – цыкнул председатель и обратился к Рябинину:
      – Запомни наш наказ: мы тебе всегда поможем, но и ты смекни, где правда, не будь безмозглым теленком. В целом сразу видно, ты – парень порядочный и верный делу, хоть и не рабочей кости.
      – Ты из каких будешь, Николаич? – поинтересовался Петрович.
      – Из мещан, – Андрей опустил глаза.
      – Мещане тоже разные бывают, – замахал руками Иван Павлович, – товарищ Рябинин – человек заслуженный, орденоносец.
      Председатель улыбнулся:
      – Спасибо, что зашел, не побрезговал стариками. К нам ведь теперича мало заходят, не то что в семнадцатом. Сила мы были.
 

* * *

 
      Андрей шел к проходной и думал о заводских ветеранах. Они напоминали потерявшихся и обворованных на ярмарке детей. Ему стало жалко старых рабочих теплой болезненной жалостью, какой жалеют увечных.
      За воротами стоял присланный Свищовым экипаж – старинный фаэтон. Рябинин попросил отвезти его к Баранову за вещами.
      В гостинице, собрав нехитрый скарб, он расплатился с Василием Павловичем и поблагодарил за приют и доброе отношение.
      Покатили на квартиру. Дом располагался неподалеку, на улице Коминтерна, по пути на завод и немного влево. Улица – чистая и тихая, на таких до революции жили солидные врачи и профессора. Фаэтон остановился у трехэтажного дома.
      Судя по эклектичности стиля, он был построен в последней четверти прошлого века: архитектура здания соединяла геометрическую простоту с изыском различных направлений – от малюсеньких колонн у окон лестничных пролетов до грандиозной ковки козырька парадного. Дом радовал глаз свежей розовой известкой, оттененной бордовым фундаментом.
      Возница сверился с ордером и объявил, что приехали на место. Андрей забрал у извозчика документ и отправился искать домком.
      Он располагался с черного хода, рядом с дворницкой. В маленькой комнатушке восседал полный молодой мужчина с добродушным, лунообразным лицом. Редкие пряди прилипли ко лбу – в комнате было жарко. Человек ознакомился с ордером, широко улыбнулся, раздвигая в стороны пудовые щеки, и отрекомендовался:
      – Харченко, преддомкома. Очень рад!
      Он протянул Рябинину перо:
      – Присаживайтесь и соблаговолите заполнить анкету.
      Перо оказалось весьма дрянным – противно шкрябало по бумаге. Приходилось то и дело погружать его в чернильницу, отчего ответы на вопросы анкеты получались неряшливо-жирные.
      Харченко ожидал конца Андреевых мучений и по-толстяковски сопел.
      Наконец анкета была заполнена, преддомкома встрепенулся и повел нового жильца смотреть квартиру. Черным ходом они поднялись на третий этаж и через кухню попали в длинный коридор.
      – Вам повезло, гражданин Рябинин, – пояснил Харченко, – у вашей комнаты два входа – один с парадного, только ваш, а второй из коридора. Соседи-то ваши ходят из соседнего подъезда. Суетно!
      Комната оказалась просторной и светлой, с грубым, выложенным, очевидно, не так давно камином. Осталась даже мебель прежних хозяев – платяной шкаф. Андрею понравилась его комната.
      В коридоре застучали сапоги, и в комнату ввалился бородатый дворник с вещами Рябинина.
      – Экипаж отпускать али как? – справился он.
      – Нет-нет, пусть подождет – мне нужно успеть на комсомольское собрание.

      Собрание ячейки проходило в «Красном зале» – помещении над механосборочным цехом. Именно здесь утром 27 октября 1917 года рабочие Бехметьевского завода услышали о падении Временного правительства. Зал торжества идей большевизма окрасили в подобающий цвет – цвет горячей пролетарской крови.
      Комсомольцы собрались в положенный час, но собрание не начиналось – ожидали секретаря ячейки Самыгина, вызванного в губком партии. Комса рассаживалась, травила байки и лузгала семечки.
      С опозданием на полчаса явился-таки Самыгин, шустрый парень лет двадцати трех, и, пробежав к столу президиума, заговорил:
      – Товарищи комсомольцы, считаю собрание открытым! На повестке дня три вопроса: «О работе ячейки в преддверии XIII съезда РКП(б)»; «О подготовке к губпартконференции» и последний вопрос – «Знакомство с начальником столярного цеха, членом РКСМ, товарищем Рябининым». Прошу, товарищ Скрябин, – он обратился к чернявому мальчонке лет семнадцати, секретарю собрания.
      – На собрании присутствуют пятьдесят два члена союза из пятидесяти шести списочных, – читал по бумажке Скрябин, – по первому вопросу доложит зав.идеотделом товарищ Крылов; по второму – товарищ Самыгин; по третьему… Кстати, – Скрябин осмотрел зал, – товарищ Рябинин присутствует?
      Андрей поднял руку.
      – Очень хорошо, – кивнул Скрябин, – можно начинать.
      На трибуну поднялся человек неопределенного возраста, с детским, но упрямым выражением лица, зав. идеологическим отделом Крылов. Докладчик говорил о достижениях ячейки в канун съезда партии. Андрей услышал о субботниках, воскресниках, вечерах-диспутах, выпусках стенгазет и даже о молодежном театре «Борец».
      Информация показалась Андрею занятной, несмотря на то что оратор говорил вяло, с многочисленными паузами и речевыми ошибками. К счастью, через четверть часа Крылов завершил отчет, и его сменил на трибуне Самыгин. Он докладывал бойко, без заглядывания в текст, выражаясь красиво и доходчиво. Рябинин подумал, что, по крайней мере, реальное училище сей комсомольский вожак окончить сумел.
      Самыгин рассказывал о необходимости благоустройства зала губкома для проведения партконференции. Он нашел глазами Андрея и отметил, что выполнение этой задачи целиком лежит на столярном цехе, а вся ячейка должна активно помогать. Закончив речь, Самыгин вернулся на председательское место.
      Скрябин попросил Андрея подняться на сцену. Была зачитана анкета Рябинина, и комсомольцам предложили задать вопросы новому члену ячейки.
      Девушка из президиума, симпатичная голубоглазая блондинка, спросила об отношении к оппозиции. Андрей отвечал осторожно, выговаривая штампованные фразы о единстве партии, о компромиссах и «общем деле всех трудящихся».
      Вновь слово взял Самыгин:
      – Я знаю, товарищи, что Андрей Николаевич был делегатом Третьего съезда комсомола и видел товарища Ленина!
      Зал оживился.
      – Это было давно, в двадцатом году, – улыбнулся Рябинин, – попал я на съезд случайно – заболел избранный делегат, боец моего эскадрона. В последний момент рекомендовали меня.
      Он помолчал. Из зала крикнули:
      – Расскажите, какой он был, Ильич?
      Андрей нахмурился:
      – Какой? Обыкновенный: маленького роста, лысый, рыжие усы и бородка. Я сидел далеко от сцены, видно было плохо.
      Комсомольцы завороженно смотрели на Андрея и куда-то за него, на занавес сцены, где висел портрет недавно умершего вождя.
      Паузу нарушило деликатное покашливание Самыгина и его предложение перейти к замечаниям. Послышался шум, и на сцену выскочил Лабутный:
      – У меня есть замечание!
      – Валяй, – пожал плечами Самыгин.
      Лабутный влез на трибуну, вцепился пальцами в ее лакированные бока и, свирепо оглядев зал, крикнул:
      – Ладно, чего уж там! Я всегда стоял за правду. Добрая анкета, делегат съезда. А у нас в цехе что вытворяет? Братва из столярного не даст соврать. Даю информацию: сегодня товарищ Рябинин поставил комсомольцев и прочую молодежь цеха в зависимость от старых рабочих, а значит – от реакционного завкома, что является предательством интересов ячейки…
      Зазвонил колокольчик Самыгина.
      – Суть замечаний ясна, спасибо, Ваня, – прервал он Лабутного.
      Тот покраснел как рак, буркнул что-то и спустился в зал.
      – О предложении начальника «столярки» создать бригады под руководством стариков, думаю, всем уже известно, – проговорил Самыгин. – Мое мнение: пусть Рябинин работает. Цыплят, как говорится, по осени считают, вот осенью и спросим. О столкновениях Лабутного с завкомом и с ветеранами тоже все в курсе, вопрос не новый. Повторю сказанное мною месяц назад: хватит, Ваня, искать врагов! Вы свободны, товарищ Рябинин. Предлагаю вынести резолюцию о готовности ячейки к съезду партии и обязательной помощи столярному цеху в подготовке зала губкома. Прошу голосовать! Кто «за»?
      Поднялся лес рук.
      – Единогласно! – отчеканил Самыгин. – Собрание считаю закрытым.
      Комсомольцы встали и дружно запели «Интернационал».
 

* * *

 
      По окончании гимна начали расходиться. К Андрею подошла блондинка из президиума, та, что спрашивала об отношении к оппозиции.
      – Вас интересует Маяковский? – заглядывая в глаза, спросила она.
      – В каком смысле? – не понял Рябинин.
      – У нас после собрания – диспут, обсуждение последних стихов поэта, – пояснила девушка. – Хотите присутствовать?
      – Может быть.
      Она широко улыбнулась:
      – Сейчас перекур до половины восьмого, затем приступим. Будет человек пятнадцать. Кстати, меня зовут Виракова Надежда, – девушка подала ладонь дощечкой.
      – Очень приятно, – пожал руку Андрей.
      Мимо пронесся Самыгин, кивнул на ходу:
      – Рябинин, пойдем перекурим!
      Они вышли в фойе, где уже толпились курильщики. Усевшись на свободный подоконник, затянулись папиросами.
      – Крепкий орешек, Лабутный? – спросил Самыгин.
      Андрей снисходительно улыбнулся:
      – Вовсе нет. Таких горлопанов я на фронте попросту расстреливал. Опыт есть.
      – Серьезный ты мужик, Андрей Николаевич! – нахмурился Самыгин.
      Рябинин устало вздохнул:
      – Я, Саша, не в бирюльки играл, и хотя здесь не фронт, работать Лабутного сумею заставить, а анархию его оставлю для диспутов.
      – Только не перегибай, – Самыгин примирительно похлопал Андрея по плечу. – Ванька неплохой, шальной немного.
      Он взглянул на часы:
      – О-о, мне пора! Надо провести занятия по истории марксизма. Ты на диспут остаешься?
      – Интересно послушать.
      – Давай, включайся в работу. Завтра увидимся!
      Они попрощались, и Самыгин побежал вниз по лестнице.
      Комсомольцы бросали окурки в чугунные плевательницы и входили в зал.
 

* * *

 
      В двадцатые годы устраивалось множество диспутов. Дискуссии разрывали партию. Споры партийных группировок скорее напоминали войну – шла борьба за власть. Простой народ, объединенный во всевозможные союзы, спорил на более невинные темы, казавшиеся тем не менее острыми и злободневными.
      Сам диспут как таковой был выражением духовной жизни, причем «правильной», пролетарской. Спорили о литературе, об «общих вопросах культуры», о танцах, классовой морали, исторических событиях, моде, религии, достижениях науки. Нередко поднимаемые на диспутах темы были совершенно недоступны по уровню интеллекта спорщикам. Однако это не считалось недостатком, главное – выражение мнения, позиция. Позиция могла быть абсурдной, но если она имела широкую поддержку, принималась как доказанная и неоспоримая.
      До поры до времени властям диспуты нравились. Они были эфемерной свободой слова и способом регулирования общественного мнения – ведь каждое «неправильное» мнение подавлялось, причем самими же дискутирующими. Инакомыслящие отщепенцы «засвечивались» и попадали в изоляцию.
      Споры крестьян о преимуществах артели над совхозом не так интересны, как популярные споры литераторов о формах искусства или комсомольские диспуты-суды. Кого они только не судили! Судили за мягкотелость Дон Кихота и самого Сервантеса, «запутавшуюся в собственных предрассудках, падшую мадам Каренину», судили всех «недалеких» и «политически неграмотных» книжных героев, выражали «общественное мнение» по поводу газетных статей, мнение, в большинстве своем так и оставшееся неизвестным авторам.
      Во всем «действе» был большой элемент игры. Комсомольцам нравилось играть в судейских – вершителей судеб бессловесных, зачастую несуществующих обвиняемых. Они не наигрались в детстве, ибо его не было. Детские годы пронеслись в кровавом вихре междоусобной бойни – не до игр было. Когда наступили мир и успокоение, вышла из тайников души неизрасходованная энергия детских желаний.
      Сторонники диспутов были чрезвычайно любознательны. Сознательная молодежь и комсомольцы поглощали горы литературы. Читали не только обязательные газеты, но и множество книг и журналов различного толка. Иногда они не понимали прочитанного, многое не доходило до их сердец. В таком случае решали проблему весьма просто: «А что бы на это сказал Маркс? Или Ленин?» Рылись в цитатах, спрашивали у партийных авторитетов и – составляли свое мнение!
 

* * *

 
      Собравшиеся на диспут в «Красном зале» комсомольцы уселись кружком. Диспут не обещал быть горячим, скорее ознакомительным. Обсуждалось последнее стихотворение Владимира Маяковского «Комсомольская».
      Публике был предъявлен московский альманах, напечатавший произведение. На вопрос «Кто читал?» откликнулись немногие – альманах был свежим.
      Кудрявый малый вызвался декламировать. Найдя нужную страницу в журнале, он встал и начал читать весьма торжественно, благо само стихотворение было весьма патетичным.
      Андрей услышал его впервые – агрессивное, порывистое, зажигающее:
      …Строит, рушит, кроит и рвет, Тихнет, кипит и пенится. Гудит, говорит, молчит и ревет Юная армия – ленинцы. Мы – новая кровь городских жил, Тело нив, ткацкой идеи нить, Ленин – жил, Ленин – жив, Ленин – будет жить…
      На строчке «Ленин ведь тоже начал с низов, – жизнь – мастерская геньина…» декламатор сбился, «мастерскую геньину» он прошел тяжеловато, явно не понимая смысла. Ах, Владимир Владимирович, мастер словесных выдумок!
      Дальше было проще, без трудных неологизмов. Последнюю строку о вечной жизни вождя чтец почти кричал.
      Слушатели взорвались овациями, мытарства с «мастерской геньиной» были забыты. Начались выступления. Ораторы вдохновенно говорили о вечной жизни вождя.
      Рябинин думал о своем: «Ах, судьба-то как издевается! Иконоборцы-безбожники творят кумира! Вот он, энтузиазм идолопоклонничества атеистов».
      Внимание привлекло выступление некоего Золотова, безрукого парня лет двадцати с небольшим:
      – Обратите внимание, товарищи, на слова «Биржа битая будет выть!». Это – ответ на наши вопросы о нэпе. Будет бита буржуазная сволочь, придет ее час! Будут биты и ее приспешники в оппозиции, лелеющие нэпмана и кулака. Душили мы их на фронтах и сейчас задушим, дайте срок! Мне хоть и оторвало руку деникинской гранатой, но и я встану в ряды бойцов, зубами рвать буду капиталистических гадов!
      – «Зубами-ножами», – вставила девушка с косой.
      – Верно, Глаша, «зубами-ножами», как у поэта, – кивнул Золотов.
      Андрей разглядывал его: упрямый изгиб черных бровей, сжатый кулак единственной руки, глухой ворот рубахи давит на вспухшие жилы. «Чем занимается на заводе этот инвалид? На улице – толпы здоровой безработной молодежи, а тут подкармливают кипящих злобой увечных», – думал он.
      Между тем Виракова подводила итоги. Было предложено закончить диспут с резолюцией: напечатать стихотворение Маяковского и расклеить по цехам. Комсомольцы единодушно согласились. Кудрявый декламатор взял поручение на себя, на этом стали расходиться.
      – Как диспут? – обратилась к Андрею Виракова.
      – Энергичные ребята, ветрены разве что.
      – Горячие, да верные, – рассмеялась Надежда. – Наша ячейка – одна из сильнейших в городе.
      – Я заметил.
      Зал опустел, и они остались одни.
      – Какие планы на вечер? – спросила Виракова.
      – Буду устраиваться – получил комнату.
      – В каком месте, коли не секрет?
      – На улице Коминтерна, двадцать восьмой дом.
      – Знаю, хорошее жилье.
      Андрей подумал, что она наверняка знает еще многое.
      – Раз уж зашел разговор, Надежда, может, подскажете, где купить постельное белье? Я, видите ли, с колес, не на чем спать.
      Виракова нахмурила лобик:
      – Магазины уже закрыты… Есть способ помочь! Идемте в молодежное общежитие, завхоз – мой добрый приятель, разживемся на время постельными принадлежностями, айда!

      За проходной Виракова и Рябинин повернули направо и пошли мимо рабочих бараков. Улочка была немощеная, пыльная, со сточными канавами вместо обочин.
      – Пройдем через двор восемнадцатого дома, за ним – общежитие, – пояснила Надежда и свернула на тропинку.
      На скамейке у входа в барак курил трубку мужчина. Андрей узнал в нем Ковальчука. Старый рабочий молча проводил их взглядом.
      Встреча с Ковальчуком смутила Рябинина. То ли оттого, что он увидел его в компании с Вираковой, то ли от неожиданности.
      На газоне перед общежитием молодежь играла в футбол. Лабутный стоял в воротах и что-то орал бекам. Других знакомых Андрей не заметил. Надежда оставила его у кромки поля и пошла в барак. Игроки действовали умело – тренировались, видно, частенько. Форварды бегали в видавших виды, но настоящих бутсах, остальные – в рабочих ботинках или сапогах. Детвора, крутившаяся тут же, подавала вылетавший в «аут» мяч. В воздухе звенели первые нетерпеливые комары.
      Вскоре появилась Виракова, нагруженная белым полотняным мешком.
      – Душевный мужик Кузьмич! Выделил вам белье под мою ответственность, – она опустила на траву мешок. В мешке Андрей увидел подушку, солдатское одеяло и сероватые, но чистые простыни.
      – Большое вам спасибо, Надежда, за услугу. Я ваш должник.
      – Перестаньте, – засмеялась она. – Идемте-ка вас обустраивать!
      – Это комсомольская инициатива? – съехидничал Андрей.
      – Скорее личная. Вы – человек новый, вам помочь нужно.
      Рябинин взвалил мешок на плечи, и они двинулись в обратный путь.
      Дойдя до опустевшего рынка, взяли извозчика. Виракова назвала катание в пролетке барскими замашками, однако произнесла она это шутливо, со смехом.
      Они покатили по улице Красной Армии. Андрей приглядывался к Надежде: «Кокетничает, юлой вертится. Подушку достала…»
      Грязноватая и дрянная со стороны рынка улица Красной армии чудесным образом видоизменилась – стала широкой, мощенной булыжником; появились высокие дома, высыпала оживленная публика. Показалось ярко освещенное крыльцо под вывеской «Парадиз». Вдоль тротуара – экипажи и авто, мужчины в смокингах и дамы в мехах.
      У Андрея захватило дух. Он зажмурил глаза и широко открыл их вновь – видение не исчезло. Надежда заметила его удивление.
      – «Парадиз» – самое дорогое казино в городе, место сборищ биржевых тузов и богатейших нэпманов. Клоака!
      Пролетка медленно провезла их мимо сверкающей, манящей «клоаки». На другой стороне светился ресторан «Ампир»: бемское стекло, разноцветные огни. У входа – швейцар в ливрее и несколько застывших женских фигур. «И эти выжили!» – подумал Рябинин.
      – Проститутки, – подтвердила Виракова. – Сколько ни борется уголовка и убкомол – тщетно. Буржуазный атрибут – где нэпман, там и они.
      Андрей вспомнил, как в восемнадцатом его полк захватил штабной обоз одной из частей Красной армии. Кроме награбленного добра там был десяток «буржуазных атрибутов». «Древние профессии живут вечно, а эта – древнейшая». Бес дергал за ниточки, подзуживал спросить Надежду: попадаются ли среди проституток комсомолки? «При такой безработице, как у нас в Совдепии, наверняка случалось». Он вспомнил о расстрелянной им Маньке-Пистолет – бывшей проститутке, воевавшей в войсках Тухачевского, ставшей комсомолкой и изгнанной за «моральное разложение». Она и его бойцов пыталась учить марксизму, да не вышло – его «браунинг» помешал.
 

* * *

 
      – Приехали, барин, двадцать восьмой дом! Соблаговолите двугривенный, – объявил извозчик, останавливая пролетку.
      Виракова спрыгнула на тротуар, буркнув:
      – Сам ты барин, рвач старорежимный.
      Андрей расплатился, и они поднялись наверх. Комната Надежде понравилась, в особенности отдельный вход.
      – Удобно! – заключила она, подняв пальчик.
      Грязь на полу и окнах Виракова решила «ликвидировать».
      – Кто у нас в двадцать восьмом? Лукерья, бывшая наша соседка! Сейчас разживемся ведром и тряпками, а заодно и хоть какой-нибудь посудой. Во временное пользование.
      – Под вашу ответственность, – поддакнул Андрей.
      Надежда исчезла за дверью, а он уселся на диван и закурил. «Пусть творит, что хочет».
      Через час отмытая Вираковой комната сверкала чистотой. Они сидели за столом и пили чай, заваренный в чайнике соседки, из позаимствованных у нее же чашек. Заварка, кстати, была тоже Лукерьи.
      Раскрасневшаяся от уборки и чая Надежда самодовольно спросила:
      – Чтоб вы делали, товарищ Андрей, без меня?
      Он рассмеялся:
      – Пропал бы от пыли, грязи и без чая горячего.
      Надежда прыснула в блюдечко – пила она по-купечески, из блюдца; она и походила на купеческую дочку: круглолицая, румяная. Правда, не полная, как кустодиевские купчихи, а стройная, с мускулистыми ногами и высокой грудью.
      – На заводе давно работаете? – поинтересовался Андрей.
      – Два года. После трудшколы поступила в фабзавуч, получила разряд слесаря, по направлению попала на завод. Начинала в механосборочном по специальности, сейчас год как в табельщицах, – рассказывала Виракова.
      – Там же?
      – Угу, в механосборочном. Хочу осенью на рабфак попробовать. А может, и нет – на заводе интересно. Успею, я еще молодая, мне в июне только девятнадцать исполнится.
      – Годы летят быстро, Надюша. Мне двадцать семь, а чувствую себя стариком, – не согласился Рябинин.
      – У вас, Андрей Николаич, жизнь-то какая! Борьба, война. Помню анкету вашу.
      Она пододвинула стул ближе:
      – Расскажите мне о войне, ну пожалуйста!
      В сгущающихся сумерках блестели ее голубые глаза, влажный ротик чуть приоткрылся. Андрей взял в руки папиросу, вопросительно взглянул на Надежду. Она нетерпеливо кивнула, и Рябинин закурил.
      – Война, Надюша, штука тяжелая. Сейчас о войне пишут бравурно, как и подобает победителям. А вот когда она идет, война-то, и ты видишь ее лицо каждый день, это – совсем другое.
      – Страшно?
      – Трудно. Война – как непосильная работа, от которой нельзя избавиться ни днем, ни ночью. Окопная грязь, кровь, трупы, падеж лошадей, голод, нехватка боеприпасов, дезертиры, частый идиотизм приказов…
      – Что значит «идиотизм»? – не поняла Надежда.
      – А то и значит, что приезжает на фронт некий чин, ну, к примеру, из Реввоенсовета, обстановки не знает, расстреливает командиров, отдает непонятные приказы, двигает части. Бывало такое.
      – Неужели, скажем, товарищ Троцкий не знал обстановки и мог давать неправильные указания? – недоумевала Надежда.
      – Вполне, – пожал плечами Андрей. – Обстановку доложили, а она изменилась. Нередко ситуация менялась по пять раз в день.
      Надежде было трудно это понять, и она сменила тему:
      – Андрей, вы Троцкого видели?
      – Не приходилось.
      – А Тухачевского?
      – Нет.
      – Ну уж Блюхера-то? – она чуть не плакала.
      – Блюхера видел. Под Волочаевкой. Он мне орден вручал. И потом много раз.
      – Под Волочаевкой… – мечтательно проговорила Надежда. – Это про которую в песне: «Штурмовые ночи Спасска, волочаевские дни»?
      – Про нее.
      – Ух ты!.. А орден, орден за что дали? Ведь орден Красного Знамени за подвиг дают! – Ее глаза умоляли.
      – Не ведаю, что ты понимаешь под подвигом, а дали за взятие неприступной позиции. Разметал мой эскадрон белогвардейскую часть, начал наступление…
      – А ранение?
      – Это уже на границе, недавно.
      Надежда сделала скорбное лицо:
      – Больно было?
      – Боли в госпитале начинаются. В бою – горячка, хватил казачок шашкой – свет и померк. Потерял сознание.
      Они помолчали. Рябинин встал размять ноги, подошел к окну.
      Стемнело. Желтый свет фонарей выхватывал запоздалых прохожих.
      Надежда поднялась, стала рядом. Андрей ощутил ее взгляд, повернулся. Губы и блестящие глаза были так близко. Он ловил ее запах, и этот запах возбуждал. Кровь ударила в голову, Андрей схватил ее плечи, жадно поцеловал пухлые губы, почувствовал тепло упругой груди.
      Надежда высвободилась, отстранилась, повернула голову в сторону и зашептала:
      – Не надо, не так скоро, товарищ Андрей, стыдно так быстро.
      Он овладел собой: «Действительно, что это я, как с цепи сорвался. Нам вместе работать предстоит, да и девчонка малознакомая».
      – Темно, надо свет зажечь, – Андрей прошел через комнату и щелкнул выключателем.
      Надежда стояла спиной к окну. Она прибирала волосы и улыбалась.
      – Я провожу тебя. Где ты живешь? – нарушил молчание Рябинин.
      – У порта, за Каменным мостом направо, – ее глаза светились нежностью. Для Андрея это было мучительно.
      – Идем, уже поздно, – твердо сказал он.
      – Только доедем до рынка на трамвае – ночью бандиты шалят, – предупредила Надежда.
      – Боишься?
      – Еще бы! Вчерашней ночью лабаз взяли, убили милиционера. Судачат, шайка Гимназиста налетела.
      – Вчерашней ночью? – вспомнил Андрей. -
      Я слышал выстрелы. Кто такой Гимназист?
      – Не знаю. Ходят слухи, будто разбойничает он в гимназической фуражке, оттого и зовут его Гимназистом. Года два его ловят, да никак не поймают.
      Андрей подошел к сундучку, достал «браунинг» и сунул его в карман.
      – Думал, больше не пригодится верный друг, – усмехнулся он.
      Надежда приблизилась и крепко обняла Рябинина:
      – Ты такой смелый, Андрей Николаич!
 

* * *

 
      Добрались они без приключений.
      По возвращении Андрей зашел в трактир поужинать. Сделав заказ, поразмыслил и велел принести водки. Нестерпимо захотелось напиться, смешаться с пьяной, безрассудной публикой.
      Водка сделала свое – фигуры посетителей поплыли в табачном мареве, стало легко и весело.
      Вернувшись домой, он лег на диван и провалился в непроглядную темноту сна.
      Во сне явился ему Маяковский – плакатный, бешеноглазый, руки в карманах брюк. Поэт молчал и хмурил брови. Вдруг рядом очутилась Виракова. Зыркала Надежда глазами и непристойно поднимала юбку, под которой не было ничего, кроме соблазнительных женских прелестей. Андрей пытался ее схватить, но она со звонким смехом ускользала, а он мучался. Кто-то хлопнул его по плечу, он обернулся и увидел улыбающегося Ковальчука. «Хочешь, завком тебе поможет?» – предложил старый рабочий. Андрей хотел. Он увидел, как Ковальчук вместе с невесть откуда взявшимся Петровичем ловят уже совершенно голую Виракову. Вот они поймали ее и закричали Андрею: «Сначала завком, товарищ Рябинин, сначала завком!..»
      Возник из тумана Каппель. Был он весел, в новеньком мундире, при орденах и с неизменной папироской. Спросил с улыбкой: «Орден, значит, тебе дали за подвиг?» Андрей начал гадко оправдываться, словно нашкодивший гимназист. А Каппель рассмеялся: «Перестань, Миша. Все мы мертвецы, и ты тоже – мертвец!» Сказал и исчез. Вновь появился Маяковский, обретший голос. Орал поэт, топая ногами: «Строит, рушит, кроит и рвет! Гудит и звенит! Ух, как гудит и звенит, юная армия – ленинцы!..»
      …Звенел старый походный будильник.

      На завод Рябинин ехал в сумрачном настроении. Мысли крутились вокруг бестолкового сна, и он, как ни старался, не мог от них избавиться. Андрей лениво и раздраженно прислушивался к болтовне пассажиров трамвая – все лучше ночных воспоминаний. В разговоре лидировала дородная женщина средних лет:
      – …А сторожа не порешили, да! Тюкнули по голове, но живой остался. Он – знакомый моего мужа, сама видела – уже оклемался. Вот минтона убили.
      – Милиционер тот – Саша Иванцов, сосед наш, хороший парень был, добрый такой! – запричитала певучим голосом грудастая молодка. – Жалко, детишки остались…
      – Нашла кого жалеть, сердобольная! Одним изувером-кровопийцей меньше, – ввернула черная, скукоженная от времени старуха. – Деток – оно, конечно, жалко, деточки не виноватые.
      – Бога побойтесь, баб Шура! – возмутилась молодка. – Как же не пожалеть Сашку-то? Знала я его – порядочный, душевный человек был. Служат и в милиции хорошие люди, случается!
      Старуха продолжала бубнить под нос что-то неразборчивое. Дородная вздохнула:
      – Ой, всюду хватает и добрых, и дурных. Вот и Гимназист-то – сторожа не тронул! А ведь посмотреть – так бандит.
      – Да кто вам доложил, стервятницы, что был там Гимназист? – не выдержал сидевший впереди остроносый мужичок. – Мало ли налетчиков в городе?
      – Не мы решили, любезный, милиция разобралась, – терпеливо объяснила дородная. – На месте-то злодейства пуговка гимназическая нашлась. Он, убивец, и лиходействовал, ясно, как божий день!
      – Он! Он! – закивали женщины.
      – Что деется, а? – саркастически подивился мужичок. – Не трамвай, а уголовный розыск!
      Между тем вагон остановился, и вошла только одна пассажирка – вчерашний интерес Андрея. Она несла в руках перевязанную бечевкой стопку книг. Рябинин отвлекся от сплетен и воспрял духом. Незнакомка быстрым взглядом окинула вагон, на мгновение задержалась глазами на Андрее и проследовала к кондуктору – заплатить за проезд.
      Рябинин помнил, что ей выходить на следующей остановке, и лихорадочно соображал. Колеса стучали на стыках, его сердце стучало сильнее. Вдруг она обернулась, их глаза встретились: ее – любопытные и немного удивленные, его – жаждущие, поглощающие. Недоуменно подняв брови, девушка с усмешкой отвернулась.
      Трамвай приближался к остановке. Андрей решительно поднялся и направился к дверям. Вагон затормозил. Девушка вышла на мостовую, Андрей последовал за ней. Догнав ее, он откашлялся и проговорил:
      – Прошу простить мою дерзость и назойливость, барышня! Могу я предложить вам помощь?
      В ее глазах прыгали веселые чертенята.
      – Помощь? В чем же?
      – Позвольте донести ваши книги, они наверняка тяжелы! – выпалил Андрей.
      Девушка остановилась.
      – Вы знаете, как раньше это называлось? – строго спросила она.
      – Простите, что?
      – Ваше поведение. Жуирство, вот как! С виду – приличный человек, орден у вас геройский, а к девушкам на улице пристаете, нехорошо! – Незнакомка продолжила свой путь.
      – Извините, я не имел желания вас обидеть, – не унимался Андрей. – Мне захотелось вам помочь и поговорить… по-французски…
      – По-французски?! – Ее брови поднялись, выразив крайнее удивление.
      – Хм, вы ведь знаете французский? – Андрей вошел в кураж. – Несомненно! Такая девушка обязана иметь блестящее образование.
      – Значит, по-французски? – улыбнулась незнакомка.
      – Именно!
      – Браво! – Она прыснула от смеха. – Прелестно! Чудно! На улице, белым днем, на седьмом году Советской власти! Блеск!.. Да откуда вы взялись, такой красавец-гусар?
      Андрей скорчил простецкую физиономию и ответил басом:
      – С завода «Красный ленинец».
      Девушка расхохоталась. Смеялась она звонко, запрокинув голову.
      – С «Красного ленинца»? Шикарно! Позвольте, я угадаю, вы – пролетарий! Кузнец или, лучше, – литейщик, а?
      – Я – начальник столярного цеха Рябинин Андрей Николаевич, – вздохнул он.
      – Ну вот, все испортили, – девушка картинно надула губы. – Начальник столярного бу-бу-бу. Ладно, Полина! – она протянула руку. – Будем знакомы. Вы меня, признаться, позабавили.
      – Польщен, – поклонился Андрей и потянулся к ее книгам. – Позволите?
      – Ах да, вы же книги таскать вызвались, – вспомнила она. – Извольте!
      Андрей был рад. Он шагал и искоса разглядывал ее профиль. Полина нравилась ему все больше и больше.
      – Полина, далеко мы идем?
      – Я спешу на работу, в трудовую школу номер два. Видите, за водокачкой? – пояснила она.
      – Вы учительница?
      – Да, преподаю немецкий язык и русскую литературу.
      – Ага, все-таки немецкий! – рассмеялся Андрей.
      – Немецкий. Гусары немецкого не признают?
      – Знал кое-что с империалистической, сносно же говорю только по-французски.
      – Ах, значит, это правда? А я уж подумала, рисуется молодой человек, ловеласа разыгрывает. Я французский плохо помню, в детстве изучала. А вы где навострились?
      – В гимназии.
      – Закончили гимназию? Как мило! – улыбнулась Полина.– А университет?
      – Был и университет.
      – Я вижу, вы полезный стране человек… Вот мы и пришли.
      Они остановились у ворот школы. Андрей отдал книги.
      – Полина, простите за смелость, мы сможем увидеться вновь?
      Полина размышляла.
      – Что ж… Попробуйте!
      Она достала из сумочки блокнотик и карандаш, нацарапала что-то.
      – Мой телефонный номер. Звоните вечером и не пугайтесь, если ответит папа. Спасибо за помощь! – Полина проскользнула за ворота.
      Андрей бережно сложил бумажку, сунул в карман френча и застегнул на пуговицу.
 

* * *

 
      Семен Митрофанович Звонцов держал москательную лавку рядом с базаром уже добрых двадцать лет. Маленький москательщик отличался аккуратностью и общительным нравом. Несмотря на последнее качество, Звонцов умел хранить секреты. Вся округа знала, что уж если дядя Сеня молчит, так никакому Гэпэу его не разговорить, как ни старайся.
      В тот самый час, когда вчерашний кавалерист Рябинин знакомился с Полиной, в лавочку Звонцова заглянула довольно примечательная личность. Примечательна она была и своим вызывающе-броским гардеробом, и нахальным выражением физиономии. Широкие плечи облегал серый габардиновый пиджак, ворот рубахи был распахнут, кремовые брюки были заправлены в ярко начищенные франтоватые сапоги. Под низко надвинутым козырьком кепи сверкали быстрые молодые глаза.
      – Салют товарищу Звонцову! – улыбнулся гость и свалился на табурет, предназначенный «для клиента».
      Семен Митрофанович оторвался от полок с кистями и красками:
      – Что за встреча! Доброго утречка, Геночка! Нужда какая занесла к старику или чайку зашел испить?
      – Рано чаи-то гонять, Митрофаныч. Дело есть, – посерьезнев, ответил молодой человек.
      Звонцов изобразил услужливое внимание и придвинулся ближе. – Случится увидеть кого-либо из Осадчих, шепни: есть, мол, для них малявка в зеленом ящике. Смекнул? – понизив голос, проговорил посетитель.
      – Уразумел, Геночка, – кивнул Семен Митрофанович и заверил. – Непременно скажу.
      Гость поднялся.
      – Вот и вся нужда, – он положил на стол новенькую двухрублевку, подмигнул и вышел вон.
 

* * *

 
      В полдень Семен Митрофанович выполз из своей москательной и, перейдя дорогу, зашел в трактир «Разгуляй». Пробираясь в папиросном дыму, он отыскал столик в углу, за которым трапезничал детина лет двадцати в бирюзовой блузе. Лавочник пожелал ему приятного аппетита и, наклонившись, прошептал:
      – Приходили от Гимназиста. Весточка вас в ящичке дожидается, уж загляните.
      Здоровяк перестал жевать, кивнул, вытащил из кармана сверкающий полтинник и сунул его Звонцову. Семен Митрофанович поблагодарил и отправился обратно в лавку.
 

* * *

 
      Перед обедом вернулся с пристани Сергунов – он принимал пиломатериал. Войдя в кабинет Рябинина, старший мастер повалился на стул и, отдуваясь, вытер пот со лба.
      – Безобразие, Андрей Николаевич! Саботаж, да и только. Выбился из сил.
      Андрей оторвался от бумаг:
      – В чем дело?
      – Значит, так: баржа подошла вовремя, в восемь часов; ломовики наши из крестьянской артели «Освобожденный труд» – тут же, наготове все двадцать подвод. А грузчики, мать их, как всегда – давай капризничать! Это им не так, то не эдак. Короче говоря, не хотят разгружать.
      – Почему же? – не понял Андрей.
      – Старая история. У нас, как поставка сырья, они – давай саботировать! Ломовики-то работают по найму, мы обязаны платить штраф за простой. Вот грузчики и затягивают. Подозреваю, что они с крестьянами-то в сговоре, – вздохнул Сергунов.
      – И вы платите за простой? – рассердился Андрей.
      Старший мастер развел руками:
      – Что поделаешь, платим. Поди разберись, где правда. У грузчиков своя: тяжело таскать, нехватка рабочих рук, техники… С восьми утра нагрузили всего три подводы.
      – Обратитесь к администрации порта, в профсоюз, – недоуменно предложил Рябинин.
      – Какой там профсоюз, Андрей Николаевич? – махнул рукой Сергунов. – В порту кругом – одни шкурники! Не удивлюсь, если портовое начальство с этими мужиками заодно.
      Андрей стал собирать бумаги:
      – Давно творится подобное безобразие?
      – Второй раз в этом году. И прошлым летом бывало.
      – Вы на чем в порт ездили? – Андрей решительно встал.
      – На «гочкиссе», транспортный цех выделил.
      – Ждите меня здесь.
      Он вышел на улицу и отыскал старенький грузовик «гочкисс», выпущенный еще до империалистической. В кабине дремал водитель. Андрей сел в кабину и толкнул шофера:
      – Подъем! Как зовут?
      – Вася! – пробудившись, выпалил водитель.
      – Я – начальник цеха Рябинин.
      – Слыхали…
      – Едем на улицу Коминтерна, дом двадцать восемь. Затем – в порт. И чтоб пулей! – скомандовал Андрей.
      Вася завозился с рычагом переключения передач:
      – Приказ ясен, только этот драндулет пулей не полетит, скорее жабой запрыгает.
      Они покатили.
      Дома Андрей отыскал «браунинг», сунул его в карман и вернулся к машине.
 

* * *

 
      Порт растянулся вдоль реки на добрую версту.
      В центре – пассажирская пристань с беленьким понтонным вокзальчиком, справа и слева – многочисленные пирсы, склады и сараи. У пирсов разгружались и загружались баржи, всюду сновали подводы и автомобили. Чуть в стороне – здание портоуправления, выкрашенное известью, с голубым якорем на фронтоне и красным полотнищем на шпиле. Воздух оглашали сирены катеров, гудки пароходов, крики матросов и гиканье ломовиков.
      Вася остановил машину против грязно-серой баржи с гордым названием «Большевик». У причала виднелась вереница крестьянских подвод и кучка лениво передвигающихся людей. Вяло, с расстановкой они укладывали на одну из подвод сосновое бревно. Ломовики-артельщики собрались кружком и, покуривая, наблюдали за грузчиками.
      Оценив обстановку, Андрей отыскал своего работника Дегтярева, уныло стоявшего у трапа.
      – Кто из них старший? – кивнув в сторону грузчиков, спросил Рябинин.
      Дегтярев молча указал на мордастого мужика в рваном рубище, отдыхавшего в тени огромного ящика.
      Андрей подошел к нему и негромко скомандовал:
      – Встать!
      Мордастый поднял голову и промямлил:
      – Че-во!
      – Встать! – рявкнул Андрей.
      Мордастый вскочил на ноги. Был он высок ростом и крепок, лет сорока. Наглые глаза так и сверлили Рябинина.
      – Ты кто такой? – скривив губы, угрожающе процедил мужик.
      В душе Андрея поднялось и забурлило горячее бешенство. Он вспомнил отца, частенько ругавшего нерадивого дворника.
      – Не сметь так разговаривать, подлец! – жестко сказал Рябинин. – Как стоишь? Ежели к вечеру баржу не разгрузите, я тебя пристрелю!
      В подтверждение своих слов он вытащил «браунинг» и взвел курок. В глазах мужика мелькнуло удивление и настороженность. Откуда-то сбоку появилась худая фигура в грязной майке и папахе набекрень.
      – Че ты орешь, тут тебе не митинх! – нагло крикнул «папаха», взмахнув длинными руками.
      Рябинин глянул в его сторону и, не раздумывая, по непонятному, сумасшедшему наитию выстрелил поверх головы в папахе. «Папаха» присел, вскрикнул фальцетом и убежал прочь. Порт замер, люди обернулись в сторону страшного звука.
      Андрей перевел взгляд на мордастого, уперся ему в лоб дулом «браунинга» и тихо сказал:
      – К вечеру всю баржу разгрузишь, ясно?
      В глазах мордастого был дикий ужас, он судорожно сглотнул и прохрипел:
      – Так точно, товарищ комиссар, сделаем.
      Андрей спрятал пистолет в карман и повернулся к ошарашенному Дегтяреву:
      – Где документы на товар и наряд на разгрузку?
      – Здесь, в папочке, пожалуйста, Андрей Николаевич, – засуетился Дегтярев.
      Рябинин взял кожаную папку и приказал:
      – Старшего артели возчиков – ко мне.
      Дегтярев убежал и вскоре вернулся с хитроватого вида мужичком.
      – Гаврила Иваныч Санин, старшина артели, – поклонился крестьянин.
      Андрей смотрел в сторону.
      – Рябинин, начальник цеха. Слушайте внимательно: привезете лес на завод до темноты – раз; никаких штрафных за простой – два. Понятно?
      – Понял, ваш-благородие… извиняйте, товарищ начальник, понял! – испуганно кивал Санин. – Доставим в лучшем виде.
      Андрей поглядел в его лукавые, снующие, как проворные мыши, глазки:
      – Скажите, Санин, кто подписывал договор на транспортировку леса с вашей артелью?
      – Как же, товарищ? – изобразил невинность Санин. – Начальник отдела снабжения Невзоров, Сергей Ильич.
      – Это последний подряд артели для завода, – отрезал Андрей.
      – Нет-нет, товарищ Рябинин, мы работаем с заводом полтора года, спросите у Сергея Ильича… – запричитал Санин.
      – Плевать мне на вашего Ильича, теперь цех напрямую будет нанимать возчиков, – бросил Андрей.
      От здания портуправления, спотыкаясь, спешил человек, за ним семенил «папаха».
      – Что здесь происходит? Кто вы такой? – закричал человек, подбегая к Андрею. От быстрой ходьбы его галстук сбился на сторону.
      Выдержав паузу, Андрей спокойно ответил:
      – Что происходит? Лес грузим. Я – Рябинин, начальник цеха, а вы-то кто?
      – Начальник порта Ячменев! – с вызовом ответил человек.
      – А-а! Очень хорошо, что прибыли. Хотел сказать вам, Ячменев, что вы – порядочная сволочь! – повысил голос Андрей. – Устроили здесь анархию и саботаж. Я на вас рапорт подам в губком партии. Жаль, вы опоздали – пулю, предназначавшуюся вашим подонкам, надобно было на вас истратить!
      Ячменев открыл рот, выпучил глаза и застыл на месте. Рябинин неторопливо пошел к машине.
      У автомобиля прогуливался пожилой человек в визитке.
      – Одну минуточку, гражданин начальник! – Человек дотронулся до локтя Андрея. – Разрешите представиться: Шульц, Иван Михайлович, представитель поставщика вашего леса, биржевой маклер.
      Шульц снял шляпу, поклонился и продолжал:
      – Соблаговолите подписать бумаги на получение товара!
      Рябинин взглянул на кипу накладных:
      – Товар еще не считан и не принят. За подписью придете завтра, ко мне в кабинет… Лес через биржу покупал Невзоров?
      – Он, Сергей Ильич, – улыбнулся Шульц.
      – Благодарю, мне все понятно, – кивнул Андрей и уселся в машину.
 

* * *

 
      В самом сердце посада, на улице Рыкова (бывшей Воздвиженской) жила полуслепая и полуглухая старушка Пелагея Ивановна Кротова. Муж ее давно умер, дети разбрелись по свету. Одна была у старушки Кротовой отрада – Воздвиженская церковь, что стояла через три двора, да и ту разломали воинствующие атеисты первого мая 1922 года.
      Ее старший сын, комбриг Кротов, служивший в Белоруссии, посылал матери деньги – каждый месяц приходила к бабке Пелагее почтальонша. Других посетителей дом Кротовой не знал. Одиноко бродила старушка за высоким забором, возилась в огороде, разговаривала с собакой Мячиком и котом Пушком.
      У ворот дома Пелагеи Ивановны висел обычный почтовый ящик, выкрашенный три года назад залетавшим сынком-комбригом в зеленый цвет. Ящик этот был бесполезен, потому как Кротова давно не получала писем – зрение ее ухудшалось год от года, а очки она считала дьявольским изобретением.
      Майским утром по улице Рыкова шел молодой человек. Шнурованные американские ботинки взбивали пыль, шляпа сбилась на затылок. Проходя мимо ворот Кротовой, человек опустил что-то в почтовый ящик и зашагал дальше.
      Около шести вечера по улице Рыкова проезжал велосипедист. У ворот бабки Пелагеи он остановился и принялся осматривать заднее колесо. Вдруг, быстрым движением, человек открыл створку почтового ящика и поймал маленький бумажный пакетик. Сунув записку в карман, велосипедист оглядел пустынную улицу и покатил восвояси.
 

* * *

 
      Весь пиломатериал был доставлен на завод к семи часам вечера. Андрей подписал наряды возчикам и распустил своих усталых рабочих.
      Трудный день был закончен. Он мечтал о горячей ванне и Полине. Вытащив заветную бумажку, Андрей снял трубку и попросил набрать номер.
      – Слушаю вас! – ответил знакомый голос. – Рябинин?.. Ах да, мой утренний кавалер, любитель французского… Увидеться вечером?.. Что ж, давайте попробуем, только ненадолго… Встретимся у ворот Центрального парка в девять. Вас устроит?.. Тогда до встречи!
 

* * *

 
      Солнце уже садилось, когда в кабинет директора завода зашел секретарь партячейки Михеев. Отказавшись от трофимовского чая, он приступил к делу:
      – Объясни, Николай Николаич, что творится?
      – Ты о чем, Алексей Степаныч? – улыбнулся Трофимов.
      – О выходке Рябинина! – округлил глаза Михеев. – Стрельба в порту! Ячменев написал в губком! Сам товарищ Луцкий будет в понедельник разбирать вопрос на бюро.
      Трофимов посерьезнел:
      – Ты, Степаныч, с ним познакомился?
      – С кем?
      – С Рябининым.
      – Не имел возможности, – отмахнулся Михеев.
      – Вот видишь… Рябинин – малый геройский, честный. Он мне дал подробнейший отчет об инциденте. Давненько я приглядывался к Невзорову, не доверял. А тут появился новый человек, зыркнул свежим глазом и все уразумел! Разогнал шкурников – правильно! Я уже звонил Луцкому, думаю, решим вопрос… Стрелять, конечно, не надо было, но… – директор развел руками.
      Партсекретарь молчал, насупившись. Трофимов порылся в ящике стола, достал исписанные листы, бросил Михееву:
      – Вот его объяснения, прочти. И еще: не смейте мне парня трогать! У меня таких кадров – по пальцам пересчитать. Кстати, вам завтра с Рябининым в губком ехать, зал для партконференции обустраивать, вот и познакомитесь!

      Вечером в губернском театре давали спектакль. Съезжалась празднично одетая публика. Были здесь и нэпманы с любовницами и чиновные большевики с женами, просвещенные комсомольцы и всяческая непролетарская молодежь. Там и сям мелькали сюртучные старички непонятного сословия и прогуливались вызывающе раскрашенные старухи в пронафталиненных гардеробах.
      Давали «Бесприданницу», любимую пьесу труппы и заместителя полномочного представителя ОГПУ Черногорова. Именно его приезда и ожидал на крыльце директор театра Дудиков. «Зампред», как именовался для краткости Черногоров, никогда не опаздывал – обычно он прибывал за полчаса до начала представления. Вот и сегодня, ровно в половине восьмого, к театральному подъезду подкатил черный лимузин. Дудиков бросился открывать дверцу машины. Выйдя из автомобиля, Черногоров чуть-чуть поморщился (он не любил подобострастия), так, чтобы не заметили уличные зеваки, но и так, чтобы обратил внимание подхалим Дудиков. Вместе с Черногоровым прибыли его приближенные – чины территориального и губернского ГПУ. По случаю выхода в свет вся компания облачилась в цивильное платье и напоминала группу заезжих буржуазных дипломатов. Женщин среди чекистов не было – с любовницами показываться строго воспрещалось, а выход в общественные места жен допускался только по особому распоряжению зампреда.
      Черногоров заметно выделялся среди своих более молодых соратников. Ему исполнилось сорок шесть, он был высок и подтянут, словно готовая к броску борзая, лицо имел правильное и красиво очерченное. Особенно же привлекали глаза – темные, горящие светом огромной жизненной силы. Наверное, в годы невинной молодости такие глаза искренне плачут даже над мелкими бедами окружающих; позднее – стремительно влюбляют в себя девушек; а в зрелую пору обладатель подобных глаз может легко уничтожить одним только взглядом.
      Независимо от официальной иерархии Черногоров был вторым человеком в губернии и уж безусловно первым в местном ГПУ. Члены бюро губкома опасались Черногорова, а над товарищем Медведем, полпредом ОГПУ и своим начальником, он имел непонятную мистическую власть. В народе работников его ведомства называли «черногорцами», что лишний раз доказывало, кто хозяин в особняке чекистов.
      Черногоров слыл покровителем губернского драматического театра. Труппа и околотеатральная братия его боготворили. Правда, ореолу Черногорова-театрала немного повредила нелепая история с Осипом Вернером.
      Актер Вернер, весельчак, жуир и скандалист, пописывал эпиграммы. Иногда их даже печатали в партийной прессе. Но однажды толстяк Вернер перебрал.
      К славному пятилетию Октября труппа презентовала спектакль «Выбор», крикливый панегирик, созданный местным автором Паськовым. После программы был традиционный банкет с губернскими вождями во главе стола. Пьяный Вернер зачитал четверостишие в честь «покровителя искусств товарища Черногорова»:
      Крепи железною рукой Искусство и ночной покой. Пролей же кровь врагов, герой, На наш алтарь и будь нам свой!
      Здравица вызвала напряженную паузу, и только смех и аплодисменты Луцкого спасли положение. «Выходит, товарищ Черногоров у нас – кровожадный жрец искусства!» – смеялся секретарь губкома.
      Черногорову эпиграмма не понравилась. Он натянуто поблагодарил автора и добела стиснул губы.
      А утром Вернер исчез! Не было его два дня. Коллеги звонили на квартиру любовницам, проходили рейдами злачные места. На третий день Вернер появился – бледный и молчаливый. О причине своего отсутствия он не распространялся и вообще стал с тех пор каким-то тусклым. Поговаривали, будто «черногорцы» увезли Вернера и объяснили ему в привычной и доходчивой форме азы субординации и приличий.
 

* * *

 
      Как только дали третий звонок, у театрального подъезда остановилась пролетка с поднятым верхом. Ее пассажир не торопился к началу спектакля – напротив, покуривал папиросу, развалясь на сиденье. Красный огонек выхватывал из темноты жесткое, испещренное морщинами лицо и острые глаза под полуприкрытыми веками. Приглядевшись повнимательнее, можно было заметить, что он высок и худощав, но крепок телом, как бывает у людей, обделенных в строении природой, но закаленных жизненными трудностями. Курил он, не вынимая папиросы изо рта, держа руки в карманах темно-синего пиджака.
      На вид пассажиру было не меньше сорока, хотя на самом деле – пятью годами меньше. Ежели бы, сумасшедшим велением судьбы, проходил мимо сыскной агент Величко, служивший при царе-батюшке в Петербургском уголовном розыске, старик с удивлением признал бы в пассажире пролетки Федьку Фролова – известного грабежами питерских магазинов в 1911 году, пойманного упорным Величко и сосланного на каторгу.
      Папиросный пепел вторично упал на дорогой костюм, когда в пролетку прыгнул маленький человечек. Дремавший извозчик встрепенулся, подобрал поводья и щелкнул кнутом. Пролетка понеслась в сторону слободы.
      С минуту пассажиры молчали, затем маленький человечек сказал:
      – Маляву вашу получили. Че звал-то, Фрол?
      Он был молод и глуповат на вид, говорил быстро, глядя в сторону. Федька выплюнул окурок на дорогу и ответил:
      – Передай Осадчему: Гимназист недоволен делом с лабазом. Нагадили вы там, что фраера , а дать апияк нам хотите . Придется ответ держать.
      Маленький повернулся и пристально поглядел на Фрола:
      – Нашему пахану ответ держать?
      – Осадчий не пахан, а ракло и сморкач , – сквозь зубы проговорил Федька. – За падлу с пуговицей отвечать будет, так и передай.
      Маленький оторопел от испуга.
      – Стой! – громко скомандовал Фрол и, бросив короткий взгляд на собеседника, добавил. – Вандай отсюда .
      – Эт-то все? Т-так и передать? – заикаясь, спросил паренек.
      – Давай, шкондыляй , недосуг мне с тобой куклиться , – отрезал Федька.
      Маленький выскочил на дорогу, и пролетка рванула с места.
 

* * *

 
      На свидание Андрей, как ни старался, опоздал на три минуты. Полина уже ждала у ворот Центрального парка. Он подбежал, протягивая букетик купленных на дороге нарциссов, хотел извиниться, но Полина опередила:
      – Не трудитесь, я пришла раньше… Ах, какие чудные цветы, благодарю! Погуляем в парке?
      Они пошли по главной аллее. Лучи заходящего солнца ласкали аккуратно подстриженные кустики и раскидистые дубы.
      – …После войны парк был страшным местом, – рассказывала Полина. – Темный, заросший, нередко в кустах находили трупы. Решением губисполкома провели десяток субботников – спилили лишние деревья, установили скамейки и фонари, очистили фонтаны. Прошлым летом начали пускать аттракционы. Видите разноцветные огни? Это карусель!
      – Вижу, вам судьба парка небезразлична, – вставил Андрей.
      – Здесь частичка и моего труда, и пионеров нашей школы, да и живу я по соседству: обратили внимание на дом за чугунной оградой?
      Навстречу шел Свищов с девушкой об руку. Он посмотрел на Рябинина широко открытыми глазами и кивнул. «Удивился, наверное, что я так быстро обзавелся девушкой, да к тому же красавицей!» – не без самодовольства решил Андрей. Полина заметила их безмолвный обмен взглядами:
      – Знакомый?
      – Да, секретарь Платонова, Свищов.
      – А-а, – протянула она. – Давайте присядем, Андрей, – Полина указала на ближайшую скамейку.
      – Трудный день? – спросил Рябинин.
      – Суматошный. Проводили серьезную контрольную, потом – пионерское собрание.
      Андрей усмехнулся:
      – У нас на заводе тоже было собрание. Комсомольское. А затем – диспут о поэзии Маяковского.
      – Да ну? – встрепенулась Полина. – Как поспорили?
      – Никак. Больше хвалили. А вы любите Маяковского?
      – Не совсем, – она сморщила носик. – Ранний он был интересен, позднее – грубоват, хотя… современен! Что именно обсуждали?
      – «Комсомольская».
      – А-а! Читала. Громкое такое, надрывное.
      – Осмелюсь сказать, чересчур. Вот видите, у нас на Маяковского одинаковые взгляды, – засмеялся Андрей.
      Полина пожала плечами:
      – Знаете, у каждого свои поэты. Мне нравится Блок, Северянин, хотя отец считает Северянина чуждым.
      – У вашего отца иные пристрастия?
      Она нахмурилась:
      – Папа сложный. У него ответственная работа, ему не подобает увлекаться Северяниным или Есениным.
      Андрею стало интересно: в своих мыслях он относил Полину к «гнилой интеллигенции».
      – Ваш отец – совработник? – поинтересовался он.
      – Еще какой! – невесело рассмеялась Полина и тут же осеклась. – Но я не хочу об этом распространяться… Вы сами-то кого любите?
      Он задумался и ответил тихо, даже робко:
      – А мне Есенин нравится. Душевный он, родной. Блок великолепен. Люблю Гумилева, – Рябинин искоса посмотрел на Полину.
      – Есенин – старорежимный поэт, ностальгический, – холодно сказала она. – Впрочем, не мне судить – я его деревень никогда не видывала. Мы всегда в городах жили и за границей.
      – За границей? – воскликнул Андрей.
      – Поражены? – усмехнулась Полина. – Мои родители – профессиональные революционеры. Семья жила в эмиграции с 1912 года. Отец закончил Венский университет, кстати, учился в одно время с Троцким, они с тех пор и дружат.
      Рябинин сидел словно окаменелый. «Получается, что девушка из власть имущих, королей жизни!»
      – Вы, Полина, тоже член партии? – встряхнувшись, спросил он.
      – Нет, я только комсомолка. Очевидно, мне политика в маминой утробе опостылела. Разумеется, я за правое дело, но без пены у рта. Испугались? – Полина посмотрела на Андрея лукаво прищуренными глазами.
      – Что вы? Признаться, я ожидал, что вы – дочь врача или инженера… По манерам, так сказать.
      – Вы правы, среди революционеров и членов их семей мало культурных и образованных, – кивнула Полина. – Папа мой по происхождению – потомственный пролетарий, в молодости работал на стекольной фабрике. Рано ушел в борьбу, далее – тюрьма, каторга, подполье. В эмиграции был вынужден учиться, чтобы стать более полезным партии. Да и жене нужно было соответствовать!.. Они познакомились в 1898 году, а поженились только в Австрии, когда мне было тринадцать лет.
      – Мама тоже сидела в тюрьмах? – осторожно поинтересовался Андрей.
      – Один раз, за агитацию рабочих Путиловского завода. Потом родилась я, а с ребенком на руках не до агитации… Слушайте, хватит обо мне, расскажите о себе что-нибудь, – предложила Полина.
      – Например? – сделал серьезное лицо Андрей.
      – О своей семье, о том, как пришли в революцию, где воевали.
      Андрей уперся взглядом в красный горизонт и начал «историю Рябинина». Он скучно поведал о «родной Казани», «покойнице матери», о своем «мещанском происхождении», учебе в университете, германском фронте и о том, как «по убеждениям» записался в Красную армию.
      – …Биография у меня скромная, похожая на миллионы других, – закончил Андрей.
      – Скромничаете! – погрозила пальчиком Полина. – Вы же герой войны, орденоносец. Таких немного.
      – Я выполнял долг, – сухо ответил Рябинин.
      Полина посмотрела ему в глаза. Он почувствовал их теплоту, и в душе его запели радостные струны.
      – Полина, послезавтра суббота. Что вы намереваетесь делать?
      – Выходные мы проводим за городом, на даче. Хотите поехать со мной? – вдруг предложила она. – Там чудесная природа, речка!
      – А ваши родители? – замялся Андрей.
      – Бросьте! Родители будут рады – у меня немного друзей, и я часто скучаю. Мама очень славная, и папе вы понравитесь. Решайтесь! – нетерпеливо и бойко уговаривала Полина.
      – Право, не знаю, – выдавил Рябинин, ему все же было неловко.
      – Да не думайте вы о моих стариках! – воскликнула Полина. – Они сами по себе, уедут на дачу завтра, а мы приедем утром в субботу, отец пришлет машину. К вечеру вернемся домой и пойдем в кинематограф, а?
      Андрей заразился ее планами:
      – Давайте попробуем. Что от меня требуется? Каков «план кампании»?
      – Ничего не требуется. Придете к девяти на Дзержинского, сорок два, к воротам. Внутрь не входите, там охрана приставучая. Я выйду, авто будет ждать, сели и поехали! – объяснила Полина.
      «Охрана, автомобиль… Кто же ее отец? Уж не сам ли Луцкий?» – бешено соображал Рябинин. Он вспомнил огромный портрет на здании губкома: «Это наверняка Луцкого портрет. Впрочем, сходства нет. Кто же? Ладно, неважно, мало ли видных партийцев в городе?»
      – Договорились, – вслух произнес Андрей.
      – Славненько! – Полина хлопнула в ладоши и, поглядев на темное небо, спохватилась. – Ой, солнце село! Пора расходиться. Ночами жутковато, идемте.
      Они зашагали к выходу из парка. На фонарных столбах уже зажглись электрические лампы.
      Дом Полины, солидный трехэтажный особняк за чугунной оградой, действительно был недалеко. У ворот стоял красноармеец с винтовкой.
      Андрей и Полина пожелали друг другу спокойной ночи и расстались под взглядом равнодушных казенных глаз.
 

* * *

 
      Было уже поздно, но спать не хотелось. Полина села за стол и открыла дневник: «Восьмого мая 1924 года. Решила вернуться к моим забытым на целый месяц запискам. В последнее время ничего примечательного не случалось, кроме привычной суматохи в преддверии Первомая. Сегодня же произошла забавная встреча – познакомилась я (на улице! Позор!) с неким Андреем Рябининым, личностью открытой и прекрасной своей армейской героикой, но вместе с тем обладающей тонким умом и образованностью.
      В наших пенатах подобные кавалергарды давно перевелись, обросли животиками и поблекли. Невольно Андрей напомнил мне отца в 1918 году – красивого, подтянутого, полного революционной романтики. Смешно мечтать о чем-либо, но Андрей мне приятен. Да и просыпается иногда во мне здоровый первобытный авантюризм – благо, на дворе бушует весна, и хочется чудесных и дурашливых приключений! (Oh, Mein Gott, как все это глупо)».

      В половине девятого утра директор Трофимов проводил планерку с руководителями подразделений. Подводились итоги недели, ставились задачи на следующую трудовую пятидневку. В конце заседания Трофимов зачитал приказ о создании комиссии по расследованию «несовместимой с должностью совработника деятельности гражданина Невзорова С.И., исполняющего обязанности начснаботдела завода "Красный ленинец". В комиссию вошли: предзавкома Гавришин, окружной оперуполномоченный уголовного розыска Дробышев и главный инженер Бехметьев. Возглавить комиссию предстояло секретарю партячейки завода Михееву. Сам Невзоров, тридцатилетний молодчик с испитым лицом, молча сидел в сторонке. Зачитав приказ, Трофимов объявил планерку оконченной. Люди стали расходиться к рабочим местам.
      Рябинина остановил партсекретарь Михеев:
      – Наслышан о ваших успехах, Андрей Николаевич. Нам не довелось познакомиться, – он подал Рябинину руку, – Алексей Степанович! Вы определили состав бригады для подготовки зала губкома к партконференции?
      – Список подготовлен. Выезжаем через час, сбор – у ворот цеха, – ответил Андрей.
 

* * *

 
      В десять часов у ворот столярного цеха со скрежетом остановился заводской «гочкисс». В кузов полезли Сергунов, Ковальчук и Заправский из редколлегии комсомольской ячейки. На пассажирское место («для политического руководства») забрался Михеев. Андрей сел вместе со своими рабочими – в кузов грузовика.
      Зал, где предполагалось провести конференцию губернской парторганизации, был огромным и светлым, на пятьсот посадочных мест. Михеев тут же «определил задачу»: выявить поломанные кресла, осмотреть пол и сцену, подумать об украшении помещения. Отметив важность исторического момента и призвав товарищей к сознательности, Алексей Степанович удалился.
      – Ступай, перерожденец, без тебя управимся, – буркнул вдогонку Михееву Ковальчук и вместе с Сергуновым принялся осматривать кресла, занося неисправности в блокнот.
      Рябинин и Заправский прохаживались, обсуждая варианты оформления зала. Остановились на хвойных гирляндах, перетянутых кумачовыми лентами. Портреты Ленина и Троцкого, прикрепленные к алому бархату занавеса, решили освежить. Заправский предложил подвесить над сценой разноцветную светящуюся гирлянду, но Андрей возразил – не Новый год. Двери и окна договорились покрасить и задрапировать бархатными гардинами цвета бордо.
      Через час все четверо собрались для подведения итога. Сергунов высчитывал количество пиломатериала и краски, Ковальчук объявил о необходимом для ремонта числе работников. Андрей делал пометки, попутно отвечая Заправскому:
      – …Гирлянду изготовит и повесит комсомольская ячейка, так и скажи Самыгину. Заодно вымоете пол после ремонта.
      Его указания прервал шум в коридоре. Двери распахнулись, и в зал втянулась толпа ответственных работников губкома. То, что они были «ответственными», не вызывало сомнений – их лица были озабочены проблемами государственной важности, многие несли под мышкой крокодиловые портфели.
      Во главе группы чиновников выступал высокий человек средних лет. В молодости он, несомненно, был красив, но к сорока отяжелел, хотя и сохранил былую стать. Широкие плечи облегал легкий полувоенный костюм – белый хлопчатобумажный пиджак с накладными карманами. Под ним виднелась белоснежная сорочка и черный с золотой искрой галстук. Широкие светлые брюки ниспадали на изящные французские туфли.
      Андрей понял, что это и есть Луцкий, секретарь губкома партии.
      Луцкий озирался по сторонам и улыбался, под темными усами блестели ровные крепкие зубы.
      – Товарищи с «Красного ленинца», оборудуют зал к конференции, Григорий Осипович, – пояснил ему кто-то из спутников.
      – Понятно-понятно, – скороговоркой бросил секретарь и приблизился к Андрею. – Вы старший?
      – Так точно. Начальник столярного цеха Рябинин. Проводим осмотр помещения для определения объема работ.
      Луцкий с интересом разглядывал Андрея. Высокий загорелый брюнет с орденом Красного Знамени был ему незнаком.
      – Как ваша фамилия? – нахмурился Луцкий, что-то припоминая.
      – Рябинин, товарищ секретарь губкома, – повторил Андрей.
      Небольшого роста человек с портфелем поднялся на цыпочки и зашептал Луцкому на ухо.
      – Ах, Рябинин! – рассмеялся Луцкий. – Товарищи, это и есть лучший стрелок завода «Красный ленинец»! Да-да, тот самый Рябинин, который затеял пальбу в порту.
      Сопровождающие подхватили смех Луцкого.
      – Довольно, товарищи, – оборвал их секретарь. – Будем знакомы!
      Он протянул Андрею руку, и тот почувствовал вялое рукопожатие.
      – Вопрос ваш, Рябинин, решим на бюро в понедельник, а пока скажу от себя лично: поведение правильное, но стрелять разрешаю только в тире, понятно? – строго проговорил Луцкий.
      Андрей молчал и разглядывал его ботинки. Секретарь губкома благодушно продолжал:
      – Глядите, каков у нас герой на «Ленинце»! Все заводские девки, небось, вздыхают, а? Рябинин? Молчишь, глаза опустил – значит, правда вздыхают!
      Партийцы загоготали. Луцкий потрепал Андрея по плечу:
      – Ладно, мешать вам не будем… А если зачешутся руки пострелять – мы тебя к Черногорову откомандируем! – Он махнул рукой, и процессия вышла из зала.
      Андрей вытащил папиросу и закурил.
      – Кто такой Черногоров, Толя? – обратился он к Заправскому.
      – Да вы что, Андрей Николаевич! – сделал испуганные глаза Заправский. – Черногоров – зампред ГПУ, гроза врагов Советской власти.
      – Кровавый Черногоров, ужас губернии, – негромко добавил Ковальчук и отошел в сторону.
      Андрей загасил папиросу о каблук:
      – Ясно… Вернемся к работе. Товарищ Сергунов, сколько потребуется краски?..
 

* * *

 
      Закончив к полудню расчеты, Рябинин с подчиненными вышел к автомобилю. Несколько минут подождали «для порядку» Михеева и решили ехать. Андрей занял вакантное место в кабине.
      Водитель Вася, ругаясь и сигналя клаксоном, пытался выехать на проезжую часть. В обед движение было оживленным, и задача оказалась нелегкой. Стремясь влиться в поток экипажей и автомобилей, Вася резко дернул и зацепил бампером невесть откуда взявшегося велосипедиста. Крикнув в сердцах: «Чтоб твою мать растуды да коромыслом!» – Вася, пыхтя, полез вон из кабины. Андрей тоже вышел взглянуть.
      Ничего смертельного не произошло – машина зацепила велосипед и повалила на булыжник вместе с ездоком. Велосипедист, белесый паренек, держался за ушибленное колено и морщился.
      – Куды ж ты, дура, прешь? – орал на потерпевшего Вася. – Не видишь разве – автомобиль выезжает?
      Он навис над парнем, словно коршун. Андрей отослал Васю в кабину и подошел к молодому человеку.
      – Как так получилось, гражданин? – строго спросил Рябинин.
      – Думал, успею проскочить, машина ваша медленно двигалась… – краснея, оправдывался неудачливый велосипедист. – Милицию звать будете?
      Парень был симпатичный, смешной и немного жалкий.
      – Не будем, – решил Андрей. – Что с ногой?
      – Не знаю. Болит!
      – Поедем в больницу, пусть врачи разбираются, – он позвал подчиненных.
      Сергунов и Заправский перенесли парня в кузов.
      – Теперича этого прощелыгу еще и лечить! – ворчал Вася, но Андрей цыкнул на него, водитель примолк.
      В приемном покое городской больницы номер один старая фельдшерица осмотрела колено. Повреждений не было, но имелась сильная опухоль от удара о мостовую. Больное место крепко забинтовали и порекомендовали побольше лежать. Пострадавший успокоился и даже повеселел. Андрей помог ему идти к машине.
      – Что же мне теперь делать? Как быть? – опираясь на плечо Рябинина, вопрошал паренек. – Мне нужно материал монтировать, картину сдавать, а я искалеченный!
      – Вы имеете отношение к кинематографу? – поинтересовался Андрей.
      Новоиспеченный калека остановился и, уронив вьющийся чуб, представился:
      – Меллер-Зипфельбаум, Наум Оскарович, режиссер независимой студии «Мотор!», автор полнометражной фильмы и известный поэт!
      – Да ну! – обалдел Андрей.
      – Н-ну да! – гордо парировал Меллер-Зипфельбаум, откидывая назад соломенный чуб.
      – Я верю, верю, – успокоил его самолюбие Андрей. – Только не сложно ли рекомендоваться столь длинным именем?
      – Зипфельбаум – моя фамилия, Меллер – творческий псевдоним. Так принято у нас, людей искусства, – пояснил представитель богемы.
      – Ага! Ну пошли дальше, творческая личность, – иронично усмехнулся Рябинин.
      – Не язвите, милейший, – волоча больную ногу, отреагировала «творческая личность». – Вы сами-то кто будете, с этаким орденом и в деникинском френче? – Меллер опять остановился. – Слушайте, у вас совершенно дивный типаж, точно! Не согласитесь сыграть белогвардейца в моей новой картине? – он засмеялся.
      Андрей тоже похихикал, качая головой:
      – С условием, что в этой же фильме вы сыграете коня батьки Махно. Принимается?
      Меллер надул губы и изобразил обиженные глаза:
      – Грубые у вас шуточки, товарищ!
      Андрей примирительно улыбнулся и протянул руку:
      – Не обижайтесь. Будем знакомы: Рябинин Андрей Николаевич.