Теперь его дрессировка пошла по тому же плану, что и с Кане. Скоро я могла закрывать ему оба глаза, пока он занимал позицию передо мной, и уже предвкушала, как он будет выполнять мои команды вслепую.

Макуа по-прежнему не испытывал ни малейшего удовольствия от того, что ему закрывали глаза – все равно чашками-присосками или заслонками. Как-то утром, когда его поведение стало особенно раздраженным и упрямым, он внезапно сделал сильный выдох, опустился на дно бассейна и замер там в неподвижности. Прошло тридцать секунд, прошла минута. Я перепугалась. Может быть, он издох? Выглядело это именно так. Я кинулась искать Криса, чтобы он помог мне поднять Макуа на поверхность. Заглянув в бассейн, Крис расхохотался.

– Макуа дуется, только и всего. Видите, он же следит за нами.

И действительно, сквозь толщу воды я различила маленький глаз Макуа, злоехидно на нас поглядывающий.

Крис объяснил мне, что не раз видел, как афалины, рассердившись, погружались на дно и затаивались. В первый раз он тоже решил, что животное издыхает, прыгнул за ним и вытащил на поверхность. А дельфин перевел дух и снова ушел на дно, еще больше вознегодовав на такое бесцеремонное обращение с ним. Крис вытаскивал его пять раз и только тогда сообразил, что дельфин уходит на дно нарочно.

Я не понимаю, какую пользу должна приносить такая форма поведения тихоокеанской афалине, которая большую часть своей жизни проводит над пятикилометровыми глубинами и вряд ли может опускаться на дно и лежать там всякий раз, когда у нее испортится настроение.[7] Тем не менее в наших бассейнах они проделывали это неоднократно.

А стоило Макуа лечь на дно, и я ничем не могла на него воздействовать. Тайм-ауты никакого впечатления не производили: ведь тайм-аут устраивал он сам, чтобы наказать меня! Мне же нечем было ему отплатить. Конечно, я могла взять длинный шест и тыкать в него, пока он не всплывет, но подобные приемы имеют один недостаток: дрессируемое животное приходит в ярость и становится еще упрямее, вынуждая вас усиливать наказание, чтобы добиться желаемого результата, – и вот вы уже пускаете в ход все более жестокие способы воздействия или попросту физическую расправу. Такова опасность, которой, в частности, чревато всякое негативное подкрепление. И я не желала втягиваться в такую цепь событий.

А потому я взяла инструкции Рона Тернера и принялась штудировать разделы, посвященные отучению. Как можно погасить поведенческий элемент, который вам мешает?

Можно за него наказывать. В данном случае – исключено.

Можно подождать, пока без поощрения или закрепления он не исчезнет сам собой. Но и это тут не годилось. Наглазники у меня в руках, при виде которых Макуа уходит на дно, – это и есть вполне действенное закрепление: он избегает работы в них, а только этого ему и нужно. Кроме того, он способен оставаться под водой (и оставался! по пяти минут, а ждать, когда он всплывет, – значило напрасно терять драгоценное время.

Можно ввести дополнительный поведенческий элемент, несовместимый с нежелательным, и выдрессировать животное делать что-то, чего нельзя делать, лежа на дне. Но ведь я как раз этим и пыталась заняться.

Слово «угасание» постоянно встречается там, где речь идет о стимульном контроле поведения. Когда поведение является ответом на сигнал, без сигнала оно угасает. Вот он – выход! Я приучу Макуа опускаться на дно по команде и оставаться там, пока звучит сигнал. Затем добьюсь, чтобы он не проделывал этого без сигнала, то есть чтобы это поведение угасло. И тогда, если мне не надо будет, чтобы он уходил на дно, я просто не подам ему сигнала.

В следующий же раз, едва Макуа лег на дно, я свистнула и бросила ему рыбу. Он выпустил большой недоуменный пузырь, поднялся на поверхность и съел рыбу. Мы вернулись к работе с наглазниками. А когда он опять разозлился и ушел на дно, я снова свистнула и снова поощрила его. На следующий день он то и дело опускался на дно, и я начала требовать определенного времени пребывания там, устраивая ему тайм-аут, если он всплывал слишком быстро. Вскоре я довела время лежания на дне до надежных тридцати секунд и подобрала для этого поведенческого элемента звуковой сигнал. Ему Макуа научился очень быстро, так как уже освоил два других звуковых сигнала – побуждающих его звонить в колокол и «плюхаться».

В конце концов произвольные погружения прекратились. Теперь Макуа несколько раз ложился на дно по команде в конце сеанса, а наглазники позволял надевать на себя с корректностью истинного джентльмена.

Уход на дно удалось использовать для забавного номера – не слишком оригинального, но всегда смешного. В стеклянном бассейне Театра Океанической Науки зрители видели Макуа и на воде и под водой. Когда он высовывал голову из воды перед площадкой, лектор объяснял, что дрессировщик попросил Макуа сделать то-то или то-то, но забыл добавить «пожалуйста». Тут незаметно для зрителей включался сигнал, Макуа опускался на дно хвостом вперед и лежал там, как воплощение оскорбленного достоинства, пока дрессировщик не «извинялся» и не отключал сигнал. Тогда Макуа весело взмывал на поверхность, а дрессировщик тайком вознаграждал его рыбешкой.

Предположение о наличии у дельфинов эхолокационного аппарата впервые высказал в 1945 году ловец, работавший для океанариума «Морская студия» во Флориде, который заметил, что атлантические афалины обнаруживают разрывы в его сетях и выскальзывают из них даже в самой мутной прибрежной воде.[8] Заинтересовавшись этим предположением, Уильям Шевилл и Барбара Лоуренс, научные сотрудники Вудс-Хола, поместили дельфина на лето в заводь с мутной соленой водой и начали проверять, действительно ли он способен «видеть», не пользуясь глазами. Видимость в заводи практически равнялась нулю – белый стандартный диск невозможно было различить уже в полуметре под водой. А дельфин не только плавал без всяких затруднений, но обнаруживал в воде предметы и даже с порядочного расстояния выбирал из нескольких кусков рыбы самый большой или находил среди предложенных ему рыб разных видов самую любимую.

Во время этих экспериментов гидрофон фиксировал издаваемые животным звуки – отрывистые скрипы, учащавшиеся, когда животное приближалось к предмету, и завершавшиеся взвизгиванием, словно дверь поворачивалась на ржавых петлях. Дальнейшие исследования профессора Уинтропа Н. Келлога, Кена Норриса, ученых военно-морского ведомства США и других[9] показали, что дельфин может посылать из своего лба направленный звуковой пучок, который отражается от всех предметов, находящихся впереди животного, создавая эхо. Животное, по-видимому, улавливает это эхо не ушами, а звукопроводящими каналами в нижней челюсти.[10] Отраженные звуковые импульсы складываются в его мозгу в своего рода мысленный образ предмета. Дельфин может определить расстояние до него, его величину, а также в значительной степени его форму и плотность. Благодаря сонару дельфин получает нечто вроде телевизионного изображения того, что находится впереди него.

Дельфина можно выдрессировать так, чтобы он с помощью своего эхолокационного аппарата находил на дне бассейна предметы величиной с пчелу. Он способен улавливать различия в размерах, столь незначительные, что нам определить их на глаз было бы очень трудно. Он способен различать предметы, сделанные из неодинакового материала, с такой тонкостью, что не спутает алюминиевый квадрат с латунным одинакового размера и толщины. Особенно хорошо он «видит» воздушные пузыри. Когда дельфин «смотрит» на плывущего человека, он, вероятно, воспринимает не столько очертания тела, сколько очертания легких и других заполненных воздухом полостей в нем.

Мы решили, что будет нетрудно продемонстрировать эту интересную способность, полностью закрыв животному глаза, а затем добившись, чтобы оно по сигналу находило рыбу, определяло предметы и избегало препятствий. Зрители смогут наблюдать, как дельфин производит головой сканирующие движения, пронизывая воду впереди звуковым лучом, точно человек, водящий перед собой в темноте лучом фонарика. Хороший гидрофон позволит зрителям услышать те эхолокационные звуки, которые доступны человеческому слуху, и заметить, что они становятся громче и резче по мере того, как животное приближается к объекту. Вот что нам хотелось показать в театре Океанической Науки.

Макуа пользовался своим сонаром без особого блеска. Возможно, условия для этого в бетонном бассейне совсем иные, чем в отрытом море. Прошел довольно большой срок, прежде чем Макуа привык отыскивать в наглазниках свой колокол и звонить в него, но в конце концов он это освоил, а кроме того, научился находить на дне мелкие предметы и возвращать их дрессировщику.

Со временем мы приучили к наглазникам дельфинов нескольких видов и они тоже демонстрировали перед публикой свою способность к эхолокации. Особенно отличался в этом Ола, молодой самец малой косатки. Он попал к нам уже после того, как мы установили в Театре Океанической Науки хорошие гидрофоны. Впрочем, Ола в любом случае был весьма громогласным животным. Когда он носился по бассейну, подхватывая носом медленно тонущие обручи и очень наглядно «сканируя» при их поисках дно, если не успевал собрать их еще в воде, зрители слышали каждый хлопок, щелчок и скрип.

Мне очень нравилось, как публика затаивала дыхание, пока животное, демонстрирующее эхолокацию, «высматривало» упавший на дно обруч. Когда, «увидев» обруч, оно устремлялось к нему, щелчки в гидрофоне становились все громче и громче, а затем внезапно смолкали, и животное ловко подцепляло обруч на нос. Зрители неизменно ахали и начинали аплодировать. Этот дружный вздох всегда меня радовал: значит, они поняли то, что видели и слышали!

Парк «Жизнь моря» рос и рос. Аквариум Гавайский Риф был почти готов, и Жорж отправился ловить для него рыб.

Когда аквариум наполнили водой, возникла очередная проблема: некоторые уплотнения протекали. И вода не просто сочилась, но била струями прямо поперек будущей галереи для публики. Пришлось спустить воду и заново герметизировать окна.

Тем временем вернулся Жорж с партией многоцветных рыб, обитающих на коралловых рифах, и их надо было куда-то поместить – не могли же они так и оставаться в цистернах для приманки на «Имуа». Мы использовали все аквариумы, ванны, фибергласовые баки и все мало-мальски подходящие вместилища вокруг Гавайского Рифа. Может быть, остальных пустить к дельфинам?

А что? Дельфины как-никак видели рыб и прежде, они не испугаются. И я не думала, что наши животные станут их есть: они же такие шипастые, с острыми плавниками, а к тому же почти все гораздо крупнее корюшки и мелкой макрели, излюбленного корма наших дельфинов.

Половину оставшихся рыб мы пустили в бассейн Макуа и Кане, а вторую половину – к Хоку и Кико. Рыбы мгновенно кинулись к сточным решеткам, дававшим хоть какое-то укрытие.

Макуа и Кане сказали «ньям-ньям-ньям» и в мгновение ока сожрали всех попавших к ним в бассейн обитательниц коралловых рифов. Хоку и Кико двое суток отказывались проплывать над сточными решетками с их новым населением.

Перед моим внутренним взором по-прежнему маячило заманчивое видение: Хоку и Кико ловко скользят сквозь подводные обручи. Небольшая глубина наших дрессировочных бассейнов не позволяла расположить обручи на разной высоте, и я решила устроить своего рода подводный слалом, чтобы животные проплывали сквозь цепь обручей, поворачивая то вправо, то влево. Это позволило бы продемонстрировать гибкость и грациозность кико, а также в полной мере использовать все пространство Театра Океанической Науки.

Из пластмассовых трубок, используемых для поливки парков и садов, можно было изготовить отличные полутораметровые обручи – легкие, прочные, водонепроницаемые. Мы реквизировали порядочный кусок такой трубки на строительной площадке Парка и обзавелись обручами.

Когда мои животные научились проплывать сквозь один обруч, я установила второй под углом к первому и начала добиваться, чтобы, проплыв сквозь первый обруч, они проплывали и через второй. Не тут-то было! Второй обруч они старательно огибали. Я подвесила его поближе к первому, чтобы кико физически не могли его миновать, однако они умудрялись проскользнуть даже в самое узкое пространство, разделяющее обручи, и проплывали через оба, только если пространство это вовсе сводилось на нет. Но тогда два обруча практически сливались в один!

Если я не давала им рыбы, настаивая на том, чтобы они проплыли сквозь два обруча, они вообще переставали плавать даже сквозь один обруч, и этот элемент поведения угасал. В чем дело? Не могли же они бояться второго обруча! Так почему же они никак не разберутся, чего я от них хочу? Почему они тратят столько усилий, лишь бы не проплыть сквозь второй обруч?

Я вновь принялась штудировать инструкции и в конце концов даже позвонила через океан Рону Тернеру. Выяснилось, что тут мы имеем дело не с отдельным элементом поведения, а с «поведенческой цепью». Поведенческая цепь слагается из ряда элементов поведения, каждый из которых поощряется возможностью выполнить следующий и так до конца цепи. Как ни странно, отработка поведенческой цепи должна вестись от конца к началу.

Чтобы отработать слалом через несколько обручей, мне следовало начать с отработки проплыва через один обруч в одном направлении, например слева направо, а затем привязать этот поведенческий элемент к сигналу. После чего этот обруч становился последним обручем в цепи – в моей цепи шестым, так как я планировала систему из шести обручей.

Теперь я опустила в воду второй обруч, обруч № 5, всякими улещиваниями добилась, чтобы мои кико проплыли сквозь него, а затем поощряла их всякий раз, когда они проплывали сквозь него то в одну сторону, то в другую, пока они совсем с ним не освоились. С этого времени, когда они проплывали сквозь обруч № 5 справа налево, я уже не давала им рыбы, а включала сигнал «обруч». Они знали, что этот сигнал означает «проплыви сквозь обруч № 6 слева направо и получишь рыбу». Таким образом, сигнал «проплыть сквозь обруч № 6 слева направо» стал поощрением за то, что они проплывали сквозь обруч № 5 справа налево.

Едва они начали без затруднений проплывать сквозь оба обруча, я стала включать сигнал, когда они только приближались к обручу № 5, и не выключала его, пока они не проплывали сквозь обруч. Если я точно улавливала момент, они проплывали сквозь обруч № 5, поворачивали и проплывали сквозь обруч № 6. Если я ошибалась, они огибали обруч № 5 и проплывали только сквозь обруч № 6. Однако тогда я могла их поправить, выключив сигнал до того, как они успевали это проделать. Вскоре я уже вешала оба обруча рядом, включала сигнал, и кико, в каком бы месте бассейна они ни находились, сразу занимали нужную позицию и каждый раз проплывали сквозь обруч № 5, справа налево, а затем через обруч № 6 слева направо.

Теперь уже можно было подвесить перед обручем № 5 обруч № 4, использовать сигнал как поощрение за проплыв сквозь новый обруч слева направо и так далее, пока мы, наконец, не получили прекрасный слалом с трассой из шести обручей, отработав всю поведенческую цепь в обратном направлении к обручу № 1.

Закрепленные ранее прыжки через шесть барьеров тоже, конечно, были поведенческой цепью, которую мне удалось успешно отработать благодаря слепой удаче. Совершенно случайно я предложила животным прыгать через два прута подряд уже после того, как привязала к сигналу прыжок через один прут, в каком бы месте бассейна этот прут ни находился. Поэтому, когда они перепрыгивали через один прут, а сигнал не смолкал, им было нетрудно перепрыгнуть еще через один прут, который они теперь видели перед собой. В слаломе сквозь обручи поведенческая цепь затемнялась необходимостью каждый раз менять направление, и я совершила роковую ошибку, не привязав к сигналу первый проплыв. Рон указал мне, что, начиная отрабатывать цепь с первого элемента, а затем добавляя новый элемент, дрессировщик как бы просит животное сделать без поощрения то, что оно умеет делать, а затем заслужить поощрение, проделав то, чего оно делать не умеет. Всегда необходимо кончать тем, что заведомо отработано.

Самую эффектную поведенческую цепь, которую мне довелось наблюдать, выполняла белая крыса: она должна была взобраться по лесенке, пробежать через галерейку, вскарабкаться по веревке, пробежать через мостик, забраться в ящичек, подвешенный на блоке, высвободить блок и, перебирая веревку лапками, опуститься в ящике на пол, а затем нажать на рычажок и получить шарик пищи. Единственное применение, которое мне удалось найти для поведенческой цепи в своей собственной практике, сводится к тому, что стихи и музыкальные произведения заучиваются как будто легче и быстрее, если начать с конца и двигаться к началу.

Когда мы, наконец, ввели в представление поведенческую цепь, связанную с обручами, произошла одна любопытная вещь. В мелких дрессировочных бассейнах расстояние от обручей до дна и до поверхности воды было небольшим. В Театре Океанической Науки, глубина которого превышала четыре метра, обручи подвешивались метрах в полутора как ото дна, так и от поверхности. И Хоку завел манеру во время слалома плыть не рядом с Кико, а под ней. Он двигался синхронно с ней, поворот в поворот, удар хвоста в удар хвоста, – но под обручами, а не сквозь них. Как-то, когда я во время представления читала лекцию, мне пришло в голову решение этой проблемы. Я сделала знак дрессировщику и его помощнику, а потом сказала зрителям:

– Сейчас мы опустим обручи к самому дну, так что Хоку уже не сможет проплывать под ними.

Помощник вытравил канат, обручи опустились на полтора метра, дрессировщик включил сигнал, и, когда Кико поплыла сквозь обручи, Хоку тотчас пристроился к ней и поворот в поворот, удар хвоста в удар хвоста плыл рядом – но не сквозь обручи, а над ними! Это было очень смешно, и теперь мы на каждом представлении давали Хоку проплыть под обручами, а затем опускали их, и он проплывал над ними.

Открытие Парка, планировавшееся на 1 января 1964 года, из-за забастовок строительных рабочих и скверной погоды состоялось лишь 11 февраля. Наш бюджет был рассчитан на то, что после Нового года мы будем уже не только расходовать деньги, но и получать их. И хотя ожидаемые монеты не посыпались в кассу, по-прежнему надо было кормить дельфинов, выдавать жалованье служащим и оплачивать счета. Каждый день отсрочки приближал нас к полному банкротству. Фамилия представителя одного из наших поставщиков была Вольф – «волк» по-немецки, – и, когда он приезжал на строительство, мы шутили, что волк уже у ворот; но нашей конторе было не до шуток.

Однако нам, дрессировщикам, задержка открытия Парка была только на руку – каждый день отсрочки означал лишний день дрессировки. Вертуны были совершенно готовы. В середине декабря мы перевели их в Бухту Китобойца – Хаоле, Моки, Меле и Акамаи, а также двух кико – Леи и Кахили. Стараниями Дотти они вскоре безупречно проделывали в новой обстановке почти все уже подготовленные номера – вращение, хулу с Леи в леи, групповое дельфинирование.

Любопытно, что отработанный в дрессировочном бассейне поведенческий элемент, когда шесть животных хлопали хвостами по воде, описывая круг вдоль борта, в широком пространстве Бухты Китобойца, не потребовал никакой дополнительной отработки: хотя борт, вдоль которого дельфины плыли прежде, тут отсутствовал, они тем не менее расположились правильным кольцом и, взбивая пену, двигались нос к хвосту, пока сигнал оставался включенным.

На бетонных опорах в одном из концов Бухты уже был установлен наш китобоец, который мы назвали «Эссекс». И Дотти проводила сеансы дрессировки с палубы «Эссекса» – ведро с рыбой висело на поручнях, а рядом стояла сигнальная аппаратура. Корабль выглядел изумительно – уменьшенная, но точная копия злополучного китобойного судна, которое в самом начале прошлого века вышло из гавани Гонолулу и было потоплено разъяренным китом.

Герман Мелвилл услышал эту историю от моряка, спасшегося с «Эссекса», и в основу «Моби Дика» легло истинное происшествие. Мы решили назвать свой корабль «Эссексом», потому что, конечно, были на стороне китов.

Наш «Эссекс» был плодом любовного труда: его по чертежам архитектора-мариниста Эрни Симмерера построили умельцы на верфи Перл-Харбора, которые с наслаждением на время забыли электросварку и прочие ухищрения современного судостроения и вернулись к старинному мастерству, чтобы со скрупулезной точностью воссоздать верхние две трети деревянного парусного корабля вплоть до каждого рея и кофель-нагеля. Такелаж был верен в мельчайших деталях, и перед представлением мы поднимали копию флага капитана настоящего «Эссекса», а также тридцатизвездный американский флаг той эпохи. (После открытия Парка по меньшей мере раз в неделю кто-нибудь из зрителей обращался в кассу с претензией, что у нас на флаге меньше звезд, чем положено.)

Нам был нужен кто-то, кто плавал бы с дельфинами во время представления, и этот кто-то появился. Скульптор Эл Лебюз трудился у нас над прелестным золоченым дельфином для флагштока у входа в Парк (он и сейчас еще там, но я все думаю: многие ли заметили его в тридцати метрах у себя над головой?) и деревянными резными фигурками для магазина сувениров, который мы собирались открыть. Лани, его очаровательная жена-гавайка, все свое время проводила в дрессировочном отделе – помогала нам, ласкала дельфинов. Вскоре выяснилось, что Лани будет рада участвовать в представлениях. Я разработала сценарий для Бухты Китобойца – Лани будет нырять с корабля, в сопровождении дельфинов переплывать на остров в другом конце Бухты и ждать там, пока дельфины не выполнят все свои номера, а затем снова бросаться в воду и играть с ними. Таким образом, представление получало еще один номер, не слишком броский, но очень милый.

Островок подсказал нам еще одну идею – почему бы не устроить гонки дельфинов? Они будут стартовать от корабля, мчаться к другому концу бассейна, огибать островок и возвращаться назад. Если мы сможем добиться от них настоящей скорости, зрелище получится внушительное.

Работу над этим номером Дотти начала с того, что вместо очередного механического звукового сигнала ввела длинный переливчатый свист, совершенно не похожий на резкий отрывистый посвист, которым мы пользовались для закрепления поведенческих элементов. (В тот день, когда она начала дрессировку, сигнальная аппаратура испортилась, и ей пришлось спешно искать выход из затруднительного положения.) Любой дельфин, который случайно плыл в направлении островка, когда раздавалась переливчатая трель, вознаграждался отрывистым посвистом и рыбой, причем рыба бросалась как можно дальше впереди него, чтобы поощрить движение в сторону островка. Дотти (как и все мы, кто работал с вертунами) очень быстро стала настоящей чемпионкой в метании рыбы и с довольно большой точностью бросала ее за тридцать метров. Несколько дней спустя все дельфины, едва услышав переливчатую трель, сигнал «гонок», устремлялись к островку.

Затем мы отправили Лани на островок с ведром рыбы, и она поощряла животных, бросая рыбу в пролив за островком. Вскоре они уже огибали островок и возвращались за наградой к кораблю.

Устанавливать лимит времени не пришлось: животные и без того торопились доплыть до островка и обогнуть его, чтобы поскорее вернуться туда, где их ждала рыба. Обычно они плыли со скоростью 15 узлов, то есть около 27 километров в час – позднее один исследователь измерил их скорость с помощью кинокамеры. Выглядело это достаточно эффектно, и гонки стали одним из самых ярких номеров.

Моки, который всегда шагал не в ногу, вскоре обнаружил, что имеет смысл ринуться вперед вместе с остальными, а затем повернуть перед островком, чтобы добраться до корабля первым и перехватить чужую рыбу. Если кто-нибудь другой позволял себе подобную штуку, мы устраивали тайм-аут, но Моки проделывал это так хитро, с таким искусством изображал стремительный старт и бешеное торможение у финиша, что зрелище получалось на редкость забавное, и мы сохранили его для представления.

Строительство Театра Океанической Науки было еще далеко не закончено, и нам оставалось только молиться, чтобы животные получили хотя бы несколько дней для освоения с новой обстановкой, прежде чем им придется выступать перед зрителями.

Представление там я планировала начать с совместной работы Макуа и кико, которая завершалась бы водным поло. После этого Макуа солирует, демонстрируя свои способности к эхолокации и различные поведенческие элементы. Затем кико эффектно берут шесть барьеров и проплывают через цепь обручей. Кроме того, мы научили кико дружно и высоко выпрыгивать из воды на звук аплодисментов. (Мы все собрались в дрессировочном отделе и энергично хлопали, записывая эти хлопки на пленку, чтобы использовать их в качестве звукового сигнала). Идея заключалась в том, что зрители сами подадут сигнал для заключительных прыжков в высоту.

Когда животные научились гнать мяч к воротам (ворота Макуа устанавливались в левом конце бассейна, а Хоку и Кико – в правом), мы пустили их всех вместе в дрессировочный бассейн, чтобы отработать уже настоящее подобие водного поло. Поймут ли они, что это состязание? Может быть, следует вознаграждать их за голы, а не за удар по мячу в нужном направлении? Получится ли у них настоящая игра?

Мы начали «играть». Мяч выкидывался на середину бассейна, а дрессировщики команд вставали со свистками и ведрами рыбы у противоположных его концов.

Потребовалось три дрессировочных сеанса, чтобы животные разобрались что к чему. Ага! Значит, надо не просто забивать голы, но и не отдавать мяча противнику!

Беда была в том, что дельфины понятия не имели о правилах и запрещенных приемах. Игра мгновенно превратилась в отчаянную схватку за мяч: Макуа всем телом бил Хоку и отбирал мяч, а Хоку и Кико дружно таранили и толкали Макуа, изо всех дельфиньих сил стараясь прогнать его с поля.

На этом и кончилась наша мечта о водном поло. Показывать публике дельфинью войну мы не собирались. Я переработала сценарий так, чтобы разные виды работали отдельно, и с этих пор мы старательно следили, чтобы во время дрессировок не возникало реального соперничества. При обычных обстоятельствах Макуа, Хоку и Кико поддерживали приятельские отношения, но, если их вынуждали оспаривать друг у друга награду, тут уж с их точки зрения было дозволено все, а этого мы, конечно, поощрять не собирались!

Письмо Тэпа Прайора акционерам

6 января 1964 года

Тэп уже с головой ушел в проектирование и организацию научно-исследовательского института, ради которого и создавался Парк. Институт должен был вести изучение дельфинов и осуществлять в открытом море дерзкие программы, подсказанные работами Ива Кусто, пионера подводных исследований. Мы надеялись построить в море подводную лабораторию, обзавестись небольшой погружаемой камерой, чтобы изучать поведение рыб, а также большими бассейнами-океанариумами, которых так не хватает обычным лабораториям, изучающим жизнь моря, и другим оборудованием. А потому Тэп и Кен Норрис пытались заинтересовать тех лиц и те учреждения, которые могли бы располагать подобным оборудованием или нуждаться в нем, – естественно, что в этом списке военно-морское ведомство США занимало одно из первых мест. Такая связь с волнующей областью изучения и использования ресурсов Мирового океана послужила одним из факторов, привлекших в начале шестидесятых годов внимание потенциальных акционеров к проекту создания парка «Жизнь моря».

В дальнейшем нам много раз приходилось устраивать специальные демонстрации для всевозможных представителей влиятельных научных и деловых кругов, а также для правительства, рекламируя наш «товар», то есть новаторские способы изучения океана, и наши возможности, представлявшие собой уникальное и плодотворное сочетание коммерческой и чисто научной организаций.

Первой из таких демонстраций и был назначенный на 24 января предварительный просмотр.

Инициатором его был находившийся тогда на Гавайях адмирал Джон Хейуорд, всячески поддерживавший проекты Тэпа. Уэйклин (он и его жена Пегги стали впоследствии моими близкими друзьями) согласился проездом в Гонолулу заглянуть на часок в парк «Жизнь моря» вместе с сопровождавшими его лицами.

Я стояла на галерее Театра Океанической Науки, сжимая в руке микрофон, и чувствовала, что ноги меня не держат, а толпа важных персон в темных костюмах и белых сверкающих золотым шитьем мундирах уже двигалась к Театру Океанической Науки от аквариума Гавайский Риф, где они мало что увидели, так как экспозиция была еще далеко не готова. А что покажу им я? Вдруг совсем ничего?

Воду в бассейн Театра мы пустили всего три дня назад и тут же перевели туда Макуа, Хоку и Кико, чтобы подготовить их к этому публичному выступлению. В водопроводные трубы откуда-то попадал воздух – мы еще не обнаружили, откуда, – и в результате вода была насыщена крохотными пузырьками, так что не только не возникало впечатления «хрустального голубого зала», о котором я мечтала, но даже задняя стена бассейна была почти не видна. Мы кое-как приладили к стеклянным стенам шесть прутьев для шестикратного прыжка, но цепь обручей еще не была готова.