Поскольку дельфинам трудно имитировать звуки человеческой речи, а людям – различать на слух звуки, издаваемые дельфинами, он сконструировал особый прибор, преобразователь, который превращал человеческие слова в дельфиноподобный свист. Предполагалось также создание преобразователя для превращения дельфиньих свистов в звуки, близкие к человеческому голосу, но, насколько мне известно, сконструирован он так и не был.

Ренди Льюис ушла из Парка, чтобы работать с дельфинами в этом эксперименте Уэйна сначала в калифорнийском дельфинарии военно-морского ведомства, а затем вновь на Гавайях в дельфинарии Гавайского университета и в Океаническом институте. Ей помогал Питер Марки, один из сотрудников Уэйна. На мой взгляд, Ренди и Питер совершали чудеса дрессировки. Они создали систему словесных команд, которые два их дельфина слышали под водой уже в виде свистов, напоминающих дельфиньи. Это были команды для простых поведенческих элементов, вроде удара по мячу, проплывания сквозь обруч и прыжков. Затем оба дельфина выучили свои клички – Мауи и Пака, так что дрессировщик мог сказать: «Мауи, прыгай; Пака, ударь по мячу!» – и каждое животное выполняло свою команду.

Затем они отработали сигнал «начинай!» Дрессировщик мог скомандовать, чтобы Мауи ударил по мячу, и Мауи оставался наготове, пока дрессировщик не говорил: «Давай!» Так, можно было дать сигнал: «Мауи, мяч…», и оборвать его на этом. Мауи в таких случаях оставался рядом, занимаясь, чем хотел, пока не слышал «давай!», после чего ударял по мячу. Паузу можно было затянуть до целой минуты. Мауи очень сердился из-за того, что вынужден был ждать, но все-таки ждал.

Далее, Ренди и Питер закрепили сигнал поправки «неверно», чрезвычайно полезный для дрессировки. Они говорили, например: «Пака, обруч. Давай!», но, если Пака поворачивал к мячу, дрессировщик мог сказать «неверно!», и дельфин останавливался. Кроме того – и вот это, по-моему, бесспорно свидетельствует о смышлености дельфина, – они могли сказать: «Пака, прыгай. Неверно. Обруч. Давай!», и Пака проплывал сквозь обруч вместо того, чтобы выполнять отмененную команду.

Этот эксперимент, конечно, включал и задачу добиться того, чтобы дельфины отвечали какими-либо звуками. Поскольку второй преобразователь еще не был готов, Ренди и Питер установили в бассейне гидрофон, чтобы слышать свист дельфинов, и подсоединили его к спектроанализатору, регистрировавшему на бумажной ленте звуки, испускавшиеся животными. Затем, решая только на слух (задача дьявольски трудная!), насколько в этот раз звук оказался более точным, чем раньше, они обучили Мауи и Паку воспроизводить несколько сигналов-команд. Так, дрессировщик говорил: «Мауи, мяч, повтори: давай», преобразователь издавал четыре коротких свиста, по одному на каждое слово, и Мауи вместо того, чтобы бить по мячу, в свою очередь свистел – настолько тихо, что я почти не различала его свиста, однако сонограмма показывала, что свист Мауи с абсолютной точностью воспроизводил свист-сигнал преобразователя, означающий «мяч».

На мой взгляд, это было замечательным достижением дрессировки, но и только. Уэйн Батто просто взбесился, когда я небрежно предложила повторить их эксперимент, используя в качестве сигналов не звуки, а разноцветные флажки. К сожалению, преобразователь дельфиньих звуков в человеческие так и не был создан. С его помощью дельфины действительно могли бы научиться подавать сигналы людям и даже изобретать собственные сигналы. Может быть, из этого и развилось бы что-то вроде языка. Поскольку преобразователь лучше всего работал с гласными звуками, а гавайский язык состоит в основном из гласных, для многих сигналов использовались гавайские слова. Мы все согласились, что было бы просто великолепно, если бы первый по-настоящему говорящий дельфин говорил по-гавайски. Но трагическая гибель Уэйна Батто (он утонул) положила конец этому эксперименту.

Некоторое время спустя Грегори как-то спросил меня за столиком в «Камбузе»:

– А вы слышали про людей, которые учат шимпанзе говорить?

– Нет, – ответила я скучным голосом. Слишком уж много было абсолютно бесплодных попыток добиться, чтобы шимпанзе произносили слова человеческой речи, на что они физически не способны.

– Они учат их амслену, – продолжал Грегори. – Это американский язык жестов, которым пользуются многие глухонемые.

Я сразу загорелась. Вот из чего мог выйти толк! Ведь и шимпанзе и человек жестикулируют с одинаковой легкостью, они видят жесты друг друга и способны их понимать. Необходимость в громоздкой аппаратуре отпадает и можно создать практичную систему двустороннего действия.

Этот эксперимент оказался чрезвычайно успешным и получил широкую известность.[14] При первом же удобном случае я побывала в Невадском университете у Алана и Беатрисы Гарднеров, которые первыми разработали этот метод. Я показала им фильмы о моих дельфинах, а они за это целый вечер показывали мне свои фильмы и рассказывали. Кроме того, я навестила Уошо, их первого шимпанзе, с которым теперь работает в Оклахомском университете Роджер Футс, один из сотрудников Гарднеров, а также других шимпанзе, учивших амслен как сумасшедшие. Эти чертовы шимпанзе действительно могут говорить! Они даже болтают. И придумывают собственные слова. И составляют предложения. Шутят и обзывают друг друга. В их словарь входит сто с лишним слов. Их возможностям словно бы нет предела. В настоящий момент ведутся другие разнообразные эксперименты, в которых используются пластмассовые символы, кнопочные панели компьютеров, а также другие словозаменители и которые со все большей ясностью устанавливают ошеломляющий факт, что животные – во всяком случае, человекообразные обезьяны – действительно могут пользоваться языком.

Я считаю, что вполне можно выработать искусственный, но взаимопонятный двусторонний код для общения с целым рядом животных, если подобрать для него средства, равно удобные как нам, так и самим животным. Я убеждена, что очень сложная система общения между хорошо обученными лошадьми (например, лошадьми ковбоев) и их наездниками включает и чисто индивидуальный взаимовыработанный язык, который опирается на осязание. Мне кажется, было бы интересно повторить с дельфинами (внеся необходимые изменения) ставшие уже классическими эксперименты, которые были разработаны для шимпанзе, – просто чтобы доказать, что это возможно. Несомненно, дельфин мог бы пользоваться кнопочной компьютерной панелью.[15] Однако для демонстрации того, что «язык» можно развить у животного, совершенно не похожего на человека, больше всего подошел бы слон.

В 1966 году я отправилась в турне с лекциями о дельфинах и, в частности, посетила Бостон. Там наш друг Билл Паркер, ведущий научные изыскания для военно-морского ведомства, предложил познакомить меня с Берресом Фредериком Скиннером, создателем оперантного научения и экспериментального исследования поведения.

Из моего дневника, 22 апреля 1966 года

Завтракала с Биллом Паркером и его приятельницей, а потом мы отправились к Скиннеру, который оказался совершенно не таким, как я себе представляла. Говорили, что он очень холоден и сдержан, а я увидела обаятельнейшего веселого гнома, удивительно приветливого и живо всем интересующегося. Мы осмотрели его лаборатории по изучению поведения животных, а я показала ему и еще десятку человек свои фильмы о дельфинах, и они им всем очень понравились. Потом мы обедали и пили эль. Скиннер настоял, что платить за обед будет он. Назад мы шли через Гарвардский академический городок, которым Скиннер очень гордится. Он показал мне коллекцию редких книг в библиотеке Уайднера. Я снимала его кинокамерой, а он подарил мне две свои книги и несколько оттисков, и я поговорила с Дебби, его красавицей дочкой – летом она, возможно, будет работать у нас дрессировщицей. Скиннер собирается приехать в Гонолулу прочесть лекцию – тем больше оснований, чтобы Дебби тоже поехала туда.

Лаборатории производят жутковатое впечатление. Два помещения с электронным оборудованием, где стоит несмолкающий тихий гул, и помещение с небольшими ящиками: внутри каждого ящика сидит полностью скрытый от глаз голубь или крыса, а научение производится с помощью невообразимо сложного электронного оборудования. Дальше идут помещения, где голуби и крысы сидят в клетках, порученные заботам двух умных и добрых людей – пожилой женщины и молодого человека, которые напомнили мне старшую сестру и усердного санитара в какой-нибудь больнице.

Аспирант составляет план своей работы, создает свою паутину электронных связей и раз в день является, чтобы забрать километры выданной компьютером информации. Старшая сестра и санитар выбирают подопытных животных, сажают их в ящики, вынимают их оттуда, следят за их весом и нормальным питанием и, как я подозреваю, знают об оперантном научении гораздо больше аспирантов. Те ведь даже не видят своих животных. Что за удовольствие вести такие исследования? Словно работаешь с болтами и гайками.

На фоне всей этой обезличенной механизации мне было особенно приятно заметить, что двое служителей, ухаживающих за животными, по-настоящему их любят. Они показали мне крыс, которые, по их мнению, с трогательным мужеством переносили электрошоки (бррр!), и брали они животных в руки с нежной бережливостью. Старшая сестра вынула из клетки своего любимого голубя, чтобы я могла им вдосталь налюбоваться. На мой взгляд, он ничем не отличался от всех прочих голубей, однако он усваивал предлагаемые задачи с такой поразительной быстротой, что, по ее мнению, был совершенно особенным голубем – с чем я, разумеется, спорить не собираюсь.

Пожалуй, лучшим, что мне принесло это турне, было знакомство с Дебби Скиннер, которая действительно приехала к нам и занялась дрессировкой с огромным рвением и большой фантазией. Первые месяцы своей жизни Дебби, как и некоторые другие младенцы, провела в знаменитом скиннеровском «детском ящике», который вопреки мнению всего света вовсе не бесчеловечная темница. У некоторых народов младенцы все часы бодрствования и почти все часы сна проводят на коленях или на спине матери. А вот у нас младенцы просто страшное количество времени лежат в колыбелях, скучая, мучаясь то от жары, то от холода, нередко мокрые и, как правило, стесненные неудобными пеленками, одеяльцами и прочим. Скиннер же просто сконструировал колыбель-люкс, в которой младенец лежит голенький в приятном тепле на специальной подстилке, всасывающей мочу, среди интересных вещей, которые можно рассматривать и трогать. В результате часы, которые младенец вынужден проводить в колыбели, перестают быть тягостными и становятся даже приятными. По моему мнению, тут совершенно не к чему придраться, и в Дебби тоже не к чему было придраться – она просто чудо, и нам замечательно работалось вместе.

Из моего дневника, среда, 30 августа 1966 года

Читала лекцию в ТОНе (Театре Океанической Науки). Представление вела Дебби Скиннер. Птенцы в ТОНе только-только начали летать. Сегодня во время лекции один из них слетел со своего насеста, я подставила ему руку и продолжала говорить, а птенец хлопал крыльями, стараясь удержать равновесие, – это была полная неожиданность и для птенца и для публики, а я даже не запнулась. Дебби смеялась до упаду, а после представления мы с ней развлекались, перекидываясь птенцами и подставляя им руки. Птенцам это как будто нравилось.

Вторник, 14 сентября 1966 года

Приехал Фред Скиннер. Вчера было очень весело. Он развлекался, дрессируя Кеики, и получил большое удовольствие от «игры в дрессировку», котирую мы для него затеяли. Ну, почему Скиннер отвергает все разумное, что есть в этологии, а Грегори и другие этологи – все разумное в оперантном научении? Я чувствую себя английской трактирщицей, которая пытается разнять драку: «Ах, джентльмены, джентльмены! Ну, пожалуйста!». Я прощупала Скиннера насчет разных экспериментов, и некоторые его заинтересовали. Дебора рассказала мне смешную историю, якобы апокрифическую, но абсолютно в духе ее батюшки. Двое его студентов решили выработать у своего соседа по комнате поведенческий элемент, поощряя его улыбками и одобрениями. Они преуспели настолько, что он по их желанию взбирался на стул и отплясывал на нем. Упоенные удачей, они пригласили Скиннера выпить у них вечером кофе и продемонстрировали ему, как их злополучный товарищ в простоте душевной взбирается на стул и переминается на сиденье. «Очень интересно! – заметил Скиннер. – Но что это дает нам нового в отношении голубей?»

Про другой, уже не апокрифический случай, совершенно в духе Скиннера, рассказал мне он сам. Если принципиальные бихевиористы смотрят сверху вниз на тех, кто наблюдает поведение животных в естественных условиях, вроде Грегори, то еще ниже они ставят психологов, которые платят им тем же. И вот виднейший авторитет в области психологии человека и столь же видный хулитель «бесчеловечного» скиннеровского подхода приехал в Гарвард прочесть лекцию. Одни лекторы предпочитают смотреть куда-то в глубину зала и говорить в пространство (к таким принадлежу я), другие же выбирают в одном из передних рядов какого-нибудь чутко реагирующего слушателя и обращаются к нему. Этот психолог относился ко второму типу. Скиннер, с которым он не был знаком, отправился на лекцию, сел в первом ряду, слушал с чрезвычайно увлеченным видом и заставил психолога сосредоточиться на себе. Затем Скиннер принялся изображать скуку, когда психолог говорил о любви, но оживлялся и начинал одобрительно кивать всякий раз, когда лектор делал раздраженный или воинственный жест. «К концу лекции, – сказал Скиннер, – он потрясал кулаками не хуже Гитлера».

Знакомство Скиннера с дельфинами доставило удовольствие всем нам, и мы начали переписываться. «Дорогой Фред, я абсолютно согласна с Вашим утверждением в последнем номере Psychology Today, что творческое поведение может быть сформировано…» «Дорогая Карен, благодарю за положительное подкрепление…» Однако дельфинам я была обязана не только этой дружбой с одним из моих интеллектуальных идолов. На Гавайи, чтобы прочесть курс лекций в университете, а также собрать рыб с коралловых рифов для своего потрясающего аквариума в Зевизене, приехал Конрад Лоренц, лауреат Нобелевской премии и отец этологии – науки, изучающей поведение животных в естественных условиях. Лекционное турне могло привести меня в Бостон, но я не надеялась, что когда-нибудь поеду с лекциями в Европу, а потому возликовала при такой возможности познакомиться с ним. К счастью, Лоренц остановился у моих друзей, а кроме того, ему, как и всем людям, нравились дельфины, и он приехал в парк «Жизнь моря».

Услышав, что он тут, я опрометью бросилась в дрессировочный отдел и увидела белобородого, как дед-мороз, довольно-таки плотного человека с веселыми глазами, вокруг которого толпились завороженные дрессировщики. Я кинулась к нему, бормоча, как я счастлива познакомиться с автором моей любимой книги «Кольцо царя Соломона».[16] Лоренц просиял ласковой улыбкой и со словами: «Как жалко, что я не лесной волк и не могу приветствовать вас должным образом», помахал рукой позади себя, точно радостно завилял большим пушистым хвостом.

Так я впервые познакомилась с удивительным умением Конрада имитировать животных. Оно очень оживляло его лекции. Движение руки или головы – и он вдруг становился рассерженным гусем, мышкующей лисицей, обмирающей рыбой-бабочкой. Его шедевром такого рода я считаю то краткое мгновение, когда во время лекции в Гавайском университете он, скосив глаза, свив руки и переплетя ноги, превратился в зримую модель эйнштейновской Вселенной.

В Парке Конрад много времени проводил с Грегори Бейтсоном и целое утро беседовал с дрессировщиками в конференц-зале. Всем нам очень много дал его глубоко научный и в то же время человечный подход к поведению животных. Например, он упомянул, что его серые гуси «влюбляются», и кто-то из дрессировщиков почтительно спросил:

– Доктор Лоренц, но почему вы, говоря о животных, употребляете такое человеческое выражение? Ведь это же антропоморфизм!

Конрад ответил:

– Это точный термин, выражающий конкретное явление, для которого не существует другого названия. И на мой взгляд, он приложим к животным любого вида, если, конечно, с ними происходит именно это.

Затем он сообщил нам, что наиболее благоприятна для этого ситуация, когда встречаются гусь и гусыня, знававшие друг друга гусятами, но с тех пор не видевшиеся.

– Ну, вы представляете себе это ощущение: неужели вы – та самая девчушка с косичками и пластинкой на зубах, с которой я когда-то играл?

Мы засмеялись.

– Так я познакомился со своей женой, – закончил Конрад.

Из моего дневника, 6 апреля 1967 года

Конрад два часа просматривал видеозаписи вертунов, которые сделал Грегори. Потом мы отправились в Бухту Китобойца посмотреть их в натуре. Они играли с полотенцем, а Конрад наблюдал за ними в иллюминатор и сразу же начал называть их всех по именам. «Оно у Хаоле. А, вот Акамаи. Ого, полотенце перехватил Моки». Он научился различать шестерых дельфинов по видеозаписям! Меня это потрясло. Я хорошо знаю наших вертунов, но все-таки с трудом распознаю их, когда они беспорядочно носятся по бассейну, и уж вовсе не различаю на туманном экране видеомагнитофона.

Гуляя с ним по Парку, я в простом разговоре почерпнула столько, что даже трудно было усвоить за один прием. Поведение рыб, обитающих на коралловых рифах. Обучение. Игра. Подражание. «Сознательное подражание чему-то, что не входит в естественный поведенческий репертуар данного животного, – вещь чрезвычайно сложная: это иллюстрация к тому, что Грегори подразумевает под вторичным обучением, или обучением высшего порядка. Конечно, при нормальных обстоятельствах ничего подобного увидеть нельзя. Разве что крайне редко». Браво! А также – ага! Позже я спросила: «Как вы поступаете, если какой-нибудь курьез кажется вам интересным?» «Ну, стараюсь сделать так, чтобы он повторился». Как просто, а я-то ломала голову! Потом кто-то из сопровождавших его студентов пожаловался, что надо будет повторить эксперимент с самого начала, чтобы убедить профессора. «Ни в коем случае не жалейте, если вам приходится повторить проделанную работу, чтобы заставить критика замолчать. Когда мне приходилось повторять то, что я считал абсолютно ясным, вот тогда-то я и узнавал больше всего». И еще Конрад сказал мне: «Берегите Грегори. Он ведь один из биологов-теоретиков, которых в мире можно пересчитать по пальцам. И его работа крайне важна». (Мы свыклись с представлением о физиках-теоретиках, но эта мысль была для меня новой и полезной.)

Лоренц любезно заглянул в мою книгу о грудном вскармливании младенцев, написанную за несколько лет до нашей встречи, и сразу же выделил проблему, из-за которой я в свое время и взялась за нее.

– Мне кажется, вы совершенно правы, что помехой тут стало разрушение преемственности. В современной семье отсутствует тесное сосуществование разных поколений, и потому преемственность нарушается.

Я объяснила, что, по моим ощущениям, женщина «инстинктивно» стремится перенять эту традицию, кормление грудью, у другой женщины и отказывается от него из-за попыток передавать традиционное поведение через врачей-мужчин.

– Ну, конечно, конечно, – сказал Лоренц почти с нетерпением. – Другой женщине она доверяет.

Идея доверия как врожденного, а не только приобретенного ощущения удивила меня и в то же время показалась поразительно верной.

Встречи с Конрадом помогли нам взглянуть на наших животных и их странные повадки более непредвзятым взглядом: по-прежнему избегая ложных предпосылок, по-прежнему пытаясь не подменять человеческими мыслями реакции животных, но хотя бы без смущения избегая обратного греха – того, что Джозеф Вуд Крач называет «механоморфизмом», который безжалостно сводит всякое поведение любых животных к машиноподобному автоматизму и отбрасывает все, что не поддается измерению. Заблуждение вредное, но, безусловно, модное.

В последний день своего пребывания на Гавайях Конрад пригласил меня на Кокосовый остров посмотреть рыб, которых он собрал, чтобы увезти домой. Я захватила для него подарок: несколько рыбок, которые ему особенно понравились в нашем Аквариуме. Их изловил для меня сачком один из наших аквалангистов. Мы отправились на ловлю к рифу – Конрад и я, хотя от меня было больше вреда, чем пользы; я взбаламучивала ластами ил и вода затекала мне под маску в самые неподходящие моменты. Но Конрад был сама доброта. У него есть удивительный дар заставлять человека чувствовать, что он нужен. А также дар заставлять стыдиться глупых или необдуманных слов. И еще у него есть дар учить – всему и всегда.

Из моего дневника, 9 апреля 1967 года

Лестер, занимающийся ловлей рыб на Кокосовом острове, отвез меня назад в своей лодке, и я смогла отплатить ему за эту любезность, пересказав все похвалы Лоренца по его адресу. В ответ он с чувством сказал, что очень многому научился у Лоренца: «Я же всю жизнь этих рыб вижу. Вижу, что они там делают, но до сих пор мне и в голову не приходило: а что они, собственно, делают? Из-за Конрада я теперь весь океан по-новому вижу».

Приезд Лоренца принес мне еще одну, уже личную и нежданную радость. Мой отец, Филипп Уайли, как раз опубликовал книгу «Волшебное животное», которая во многом опиралась на труды Лоренца, и я послала ее Конраду, познакомив их, так сказать, по почте. Фил, тронутый ответом Конрада, стал приглашать его к себе – обязательно, когда он в следующий раз приедет в Штаты. Фил не ждал, что это приглашение будет принято. Однако в конце концов Конрад и его жена Гретль провели чудесные две недели в гостях у Фила и Рики Уайли в Морской лаборатории Лернера на Бимини (Багамские острова), наблюдая рыб и обмениваясь всякими историями. Эта дружба, поддерживавшаяся затем перепиской, принесла моему отцу в недолгие остававшиеся ему годы огромную радость, за что я всегда буду благодарна судьбе. Таков был еще один подарок, который я получила от моих дельфинов, хотя и окольным путем.