Марина бродила по улицам таежного города и думала о будущем. Дома смотрели на нее блестящими стеклами окон. По утрам изо всех труб дружно поднимались кудрявенькие пряди дыма. На улицах подтаивал снег и со звоном падали с крыши сверкающие капли.
      У нее завелись знакомые, с которыми можно было поговорить о погоде, о книгах, о делах. Они были приветливы, но если не видались в течение двух дней, то при встрече обязательно удивлялись: «А вы все еще не уехали?»
      Старик вахтер в конторе сказал ей:
      — Вы командировочная, а я житель.
      Словом, она поняла, что тоскует по дому. Это с ней бывало и раньше во время командировок.
      Но тогда она не думала о прошлом и не боялась будущего. А сейчас, невозможно было не сознаться в этом, она боялась.
      Ее будущее было туманно, она боялась его больше, чем недавно боялась прошлого.
      Она ничего не ответила Берзину, и он не беспокоил ее. Он привык ждать. И это молчаливое выжидание наводило на мысль, что он уверен, что все в конце концов будет так, как он захочет.
      Марина, любившая ясность всегда и во всем, сейчас предпочитала оставаться в неведении. Она доказывала сама себе, что живет здесь только для работы, и в самом деле работала много и хорошо.
      Она помогла Рогову написать брошюру, которую он не считал особенно полезной, потому что это было делом прошлым. С ее помощью он начал писать о модернизации бумажных машин. Это было не только его будущее, но, что самое главное, будущее всего комбината, и Рогов работал с азартом увлеченного своим делом человека.
      Почти ежедневно по вечерам Рогов приходил к Марине или она шла в техникум, и они сразу же принимались за работу. Он читал написанное за день. В пустой аудитории гулко раздавался его негромкий голос. Потом Марина начинала исправлять рукопись; Рогов почти всегда соглашался с ее правкой. Ей казалось, что каждая ее поправка доставляет ему удовольствие. Но уж если он начинал спорить, то всегда оказывался прав. Заставив Марину признать это, он спешил дальше. По-видимому, его мало интересовали уже признанные победы. Он спешил дальше, к новым победам.
      Марина думала, что Рогов похож на путника, который шагает по дороге, нетерпеливо заглядывая вперед жадными глазами. Он не замечает окружающего, его мало интересуют места, по которым он идет. Ему нет до них никакого дела. Вперед, только вперед! Настоящее — это трамплин для прыжка в будущее. И чем меньше мы тут задержимся, тем лучше.
      Но когда Марина спросила Рогова, так ли это, он задумался, чуть прищурив свои светлые, внимательные глаза. Он всегда, прежде чем ответить, на секунду задумывался, будто прислушивался к чему-то.
      — Ну, это неверно, — нахмурился Рогов. — Извините, конечно, плохо вы это придумали. Если настоящим не жить, то, значит, и вовсе не жить. Выходит, все время ждать да догонять.
      Он вдруг необидно рассмеялся, и Марина впервые заметила, что внимательные его глаза загорелись мальчишеской удалью:
      — А я, между прочим, когда-то был чемпионом комбината по прыжкам с трамплина. Тут вы угадали.
      Его смех смутил Марину, и, чтобы скрыть это, она сказала:
      — Наверное, вы очень счастливый человек…
      — Конечно, — согласился Рогов. — А почему вы так подумали?
      — Вы никогда не говорите о счастье, как здоровый человек о здоровье.
      — Это правильно. Вы тоже никогда не говорите…
      — У меня свое понятие о счастье.
      Рогов задумчиво спросил:
      — Это, должно быть, неверно?
      Они поспорили. Рогов утверждал, что какого-то своего, индивидуального счастья не может быть. Есть общее счастье, без которого немыслимы вообще счастливые люди.
      Марина не соглашалась.
      — А война? — тихо спросил Рогов и, видя, что Марина, охваченная горячкой спора, не поняла его, пояснил: — Во время войны счастливых не было.
      — А разве победы не приносят радость?
      — Радость — да. Радость победы — это я понимаю. Но разве во время народных бедствий может кто-нибудь сказать, что он счастлив.
      Марине пришлось согласиться, что она и сделала, с одной, впрочем, оговоркой:
      — Но когда налицо всеобщее счастье, то каждый имеет право быть счастливым так, как ему хочется.
      Рогов ничего не ответил, но Марина поняла, что он не согласен с ней.
      Рано утром, когда Марина еще лежала в постели, вбежала Женя, румяная от возбуждения. Она свалилась на Марину стремительно, как лавина. От нее пахло чудесной предвесенней свежестью тайги и тающего снега. Выкрикивая бессвязные слова приветствия, она бежала к Марине, разбрасывая по пути шубку, зеленый платок, перчатки, сумочку. Уже потом, расцеловав подругу, Женя начала водворять все на место. Марина в это время успела накинуть халат.
      В новом, очень нарядном платье Женя расхаживала по номеру, и было похоже, что она спешила на какое-то торжество и сюда заглянула на одну минуту.
      Марина сказала ей об этом, и Женя бурно подтвердила:
      — Ты угадала. У меня торжественный день. Я приехала к мужу. Пусть посмотрит, какая я. Надоело перед чужими красоваться. Ты не можешь понять, как это здорово, когда твой муж думает: «Всем вам далеко до моей!» Кроме того, и это сегодня главное: я приехала сюда навсегда и уже получила назначение. Должность.
      Она открыла сверкающую перламутровую сумочку и достала оттуда сложенный вчетверо листок.
      — Приказ. Художественный руководитель дома культуры. Это я… Ну вот, а теперь расскажи о себе.
      — Рассказывать нечего, — вздохнула Марина и загрустила.
      Женя хлопнула ладонью по столу:
      — Я так и знала. Не каждый умеет рассказать так, как было. Ну давай по вопросам: он кто?
      Марина ответила.
      Женя снова спросила:
      — Он любит тебя?
      — Наверное. В любви не объяснялся.
      — Разве это обязательно? А ты его любишь?
      Женя забрасывала Марину вопросами так, что та не успевала отбиваться. Наконец Марина взмолилась:
      — Ну, довольно. Больше не буду отвечать. Мне надо причесаться. Ты не возражаешь?
      Но Женя не собиралась отступать. Стоя по одну сторону большого круглого стола, она критически проследила, как Марина устраивалась на другой стороне. Дождавшись, когда Марина уселась перед зеркалом и рассыпала свои светлые волосы по плечам и спине. Женя снова спросила:
      — Ты хоть на телеграмму-то ответила?
      — Ну что ты привязалась, Женька!
      И, положив гребенку, Марина совсем другим тоном спросила:
      — Тебе известно, как мы ходили к Обманову?
      Женя ответила, что вообще известно, но попросила рассказать подробнее. Выслушав подругу, она возмущенно фыркнула:
      — Ф-фу! Я думала, ты за эти годы изменилась. А ты все такая же. Словно и не жила.
      Она говорила, как старшая, умудренная опытом жизни женщина, поучающе и чуть-чуть снисходительно. И Марина думала, что это говорит в Жене та же не знающая сомнений и преград сила, которая могуче звучит здесь: «Мы строим!»
      — Мы строим! — повторяют все и каждый на свой лад.
      А Женя страстно и возбужденно говорила:
      — А ты чего же испугалась-то? Думаешь, все друг к другу чистенькими приходят? Нет, милая моя, дорожка к счастью тяжелая. Через все перейти придется. И на все проще смотреть надо. Мудрить-то для чего? Жизнь любит простых людей, веселых, щедрых. Сколько ты отдашь от всего сердца, столько и получишь. И не думай, что счастье за тобой побежит. Нет. Ты за ним погоняйся, да поймай, да на обе лопатки его положи. Без этого ничего не выйдет. Знакомо все это, испытано… А на свое прошлое не оглядывайся.
      Кое-как причесав перед зеркалом пышную копну своих светлых волос, Марина, глядя сама себе в глаза, безнадежно повторила то же, что вчера сказала Рогову:
      — У каждого свое счастье…
      Женя пылко возразила:
      — Чепуха! Счастье в одиночку не бывает.
      — Я не одинока, у меня есть работа, товарищи, наконец, родные…
      Вспомнив о родных, Марина поморщилась. Не все родные имеют право на хорошие воспоминания о них.
      А Женя продолжала убеждать:
      — Этого мало, понимаешь, мало. Нужен один человек, без которого невозможно было бы жить!
      — Ну, это как для кого…
      — Скажи мне, как называется твое счастье, и я скажу, кто ты.
      — Ах, Женюрка! Ты заговорила афоризмами. Как у тебя все ясно и просто. А в жизни так не получается…
      Последние слова она хотела произнести покровительственным тоном старшей, но должна была признаться, что это у нее не получилось.
      Поняла это и Женя. У нее вообще появилось такое чувство, какое бывает у человека, который после долгого отсутствия посетит родные места, где прошло его детство или юность. Умиленный бродит он по знакомым тропинкам, с удивлением и грустью отмечает, что все вокруг сделалось меньше, как бы вросло в землю и покрылось пылью. А в самом деле все осталось прежним, но сам-то он за это время вырос и смотрит вокруг глазами, повидавшими широкий, большой мир.
      Женя поняла это, и сердце ее сжалось. Марина печально брела по тропинкам прошлого, и пыль, поднятая ее ногами, щекотала в горле и вызывала слезы на глазах.
      Марина уходила, и никакими силами невозможно было удержать ее. Да она и не хотела, чтобы ее удерживали.
      Боясь расплакаться. Женя пробормотала что-то о делах и одном месте, где ее ждут, и начала надевать свою шубку. Наверное, не часто ей самой приходится делать это, подумала Марина, глядя на ее неловкие движения.
      Зеленый шерстяной очень красивой крупной вязки платок мягко сполз со стула на пол. Женя подняла его и привычным движением накинула на голову.
      Марина спросила, только для того, чтобы нарушить затянувшееся молчание:
      — Эстонский?
      — Сама вязала, — ответила Женя.
      — Красиво. Тебе к лицу.
      С каким-то грустным отчаянием Женя согласилась:
      — Э, да мне все к лицу. — И, уже стоя в дверях, пригласила с излишней горячностью: — Заходи к нам. Обязательно.
      — Ну, конечно, — тоже горячо согласилась Марина.
      Вечером Виталий Осипович спросил о Марине. Женя сидела за столом, утомленная массой впечатлений, встреч и разговоров, какие сваливаются на голову человека, вернувшегося домой после долгой разлуки.
      Помешивая ложечкой чай, она неохотно ответила:
      — Толкует о каком-то индивидуальном счастье. Кается во всех грехах и собирается в монастырь. Вот до чего докатилась.
      Виталий Осипович вспомнил тот вечер, когда после посещения Обманова он выслушивал покаянные речи Марины, и подумал, что в самом деле она похожа на кающуюся грешницу.
      — Трудно ей живется, — сказал он.
      — Сама виновата, — мстительно отозвалась Женя и, бросив ложечку на стол, пылко заговорила:
      — Черт знает, что такое. Когда человек свихнется: жену бросит или запьет, мы начинаем вправлять ему мозги, ухаживать. Перевоспитывать, словом. А если человек жизни боится, от солнца прячется, мы — ничего. Ведь в Человеке чувства погибают, дорогие товарищи! А тот сидит, как дурак. Дожидается… Ух, ненавижу я таких. Как он там писал? Ожидающий вас. Разве счастье ожидают? Его берут.
      Виталий Осипович спросил:
      — А если она не хочет такого счастья?
      — Я же говорю — она погибает. Неужели надо ее спрашивать: разрешите вас полюбить? Глупо как все получается!..
      А через несколько дней Марина стояла на деревянном перроне около своего вагона и слушала Женины воспоминания:
      — Ты всегда была очень хорошим другом, Марина. Когда мы работали в тайге, помнишь, я старалась подражать тебе во всем. Ну, не всегда удачно. Ты заботливая и самоотверженная. Когда была пурга и меня замело в тайге, ты первая пришла спасать меня. Ты и Мишка. Не все тогда до меня дошло, теперь вот только начинаю понимать, какие верные у меня друзья. Ну, что надо сделать, чтобы ты была счастлива?
      Марине показалось, что Женя чувствует себя виноватой за все то, что она наговорила ей за последние дни. Эх, Женюрка! Откровенная душа.
      — Не может быть так, чтобы все были счастливы, — растроганно заметила Марина.
      — Может! Может!
      — Я хочу сказать: каждый по-своему понимает счастье, — продолжала Марина.
      Но Женя вдруг показала, что никакой вины за собой не чувствует. Она широко сказала:
      — Ну, если каждый будет понимать счастье только по-своему, счастья нам не видать!
      Конечно, ни в чем Женя не виновата. Они здесь все правы. Недавно то же самое о счастье сказал и сеточник Рогов. Их не переспоришь. Да, кажется, и спорить-то не о чем. Все, оказывается, просто. Люди достойны счастья и борются за него, и в самой борьбе они тоже видят счастье и стремятся к нему. И нет такой силы, которая бы смогла остановить это могучее стремление.
      — Не надо больше ничего говорить, — тихо, так, чтобы слышала только одна Женя, проговорила Марина. — Хорошо?
      И вдруг как-то надломленно склонилась к Жене и неловко ее обняла.
      — Ты все понимаешь, моя хорошая…
      Да, Марина была растрогана, но не это удивило Женю, хотя она впервые видела свою гордую подругу в таком состоянии. Удивительно было то, что сама Марина даже и не пыталась скрыть внезапную слабость, которую всегда считала величайшим грехом.
      Но никто, кроме Жени, этого не заметил. За несколько минут до прощального гудка подобные слабости допустимы. Даже Виталий Осипович, терпеливо дожидавшийся, когда ему протянут руку на прощанье, и тот не обратил на это никакого внимания.
      Наконец он дождался. Обнимая Женю одной рукой, Марина протянула ему другую:
      — Прощайте и спасибо…
      — Ну, что там.
      — Если бы не вы, мне, пожалуй, туго бы пришлось.
      — Всегда рад помочь.
      Марина медленно убрала свою руку:
      — Наверное, с этим покончено.
      Женя улыбнулась и промолчала.
      Проводив Марину, Женя и Виталий Осипович возвращались со станции. Они молча шли по хрупким льдинкам. Впереди, совсем недалеко, сверкали теплые огни города.
      — Ну вот и проводили, — облегченно вздохнула Женя, и сейчас же издалека донесся долгий, слитный шум, словно кто-то огромный ответно вздохнул из темной глубины тайги.
      — Что это? — спросила Женя.
      — А ты уже и забыла?
      Женя легко засмеялась. Ну как она могла забыть? Ведь это снег. Последние снегопады наметают на кроны сосен огромные снеговые шапки. Где-то в темных глубинах тайги, куда не всегда проникает солнце, снег особенно прочно оседает на ветвях, ломает их, крутит в бараний рог, но вот наступает такой момент, когда во всем, что есть живого в тайге, забродят весенние соки земли, напоят каждую веточку, кинутся в каждую иголочку хвои буйной силой жизни. И, согретое этой силой, дерево чуть наклонит зеленые свои лапы и скинет с себя остатки зимнего гнета. Сорвутся снежные глыбы и с долгим водопадным звоном, увлекая на пути весь снег, ухнут вниз — в последние сугробы.
      И тогда воспрянут сосны, закачают вершинами, расправляя затекшие ветки и вскидывая их к черному небу, томно потянутся, как человек, пробуждающийся от долгого сна.
      — Вспомнила, — сказала Женя. — Это весна.
       Пермь.
       1954–1960.