Пока шли заседания пленума райкома, моторист все время вертелся в фойе дома культуры, пил в буфете пиво и, если при этом попадался на глаза начальнику, морщился, словно ему впервые в жизни приходится глотать такую дрянь. Но когда подошло время ехать, его нигде не оказалось.
      Иванищев, сидя в катере, молча нажимал кнопку сирены. Звук охрипшей свирели взлетал над сонной без блеска рекой. Около самой воды стояли Виталий Осипович и Чикин.
      Час тому назад закончился пленум райкома партии. Все были утомлены и хотели спать. Хотел спать и Чикин, но возбуждение, которое сжигало его весь вечер, еще не совсем погасло, и он никак не мог успокоиться.
      На пленуме ему объявили строгий выговор за канцелярско-бюрократический стиль работы и за безразличие к удовлетворению нужд трудящихся. Его вывели из состава бюро райкома и рекомендовали партийной организации комбината срочно провести перевыборы секретаря парткома.
      Пока шли к реке и ждали моториста, Чикин вялым голосом делился своими планами на будущее. Планы были неопределенные: не то он хотел стать преподавателем, не то собирался сам пойти поучиться. Одно для него ясно: он книжник, мыслитель, к практическим делам не способен. Сейчас на партийную работу надо выдвигать людей, практически понимающих марксизм-ленинизм.
      — Не практически, а творчески, — заметил Виталий Осипович, но Чикин никого не слушал, продолжая рисовать свою будущую, заполненную наукой, жизнь.
      Вверху над кручей раздался топот тяжелых сапог. Все подняли головы. На бледном небе возникла знакомая фигура моториста. Он так самоотверженно кинулся с кручи, будто собирался спасать утопающих.
      — Напился? — спросил Иванищев, освобождая его место.
      — Напился, — сознался моторист. — И проспался. Все по плану.
      — Смотри, по плану, на топляк не налети.
      Катер, приглушенно урча, полетел между сказочных берегов по молочной реке. Конец июня — разгар белых ночей. Только в это позднее время ночи вода лежит голубовато-белая, как снятое молоко. Через час потеплеет восток и река загустеет топленой пенкой.
      Чикин уснул на заднем сиденье, не успев даже докурить папиросу.
      Пряча бороду в поднятый воротник пальто, Иванищев сидел рядом с мотористом. Виталий Осипович, глядя в его спину, спросил:
      — Спите, Гаврила Гаврилович?
      Ответил моторист, со снисходительностью заботливой няньки:
      — Пусть спит. Уходился начальник.

* * *

      Секретарем парткома был избран Комогоров. Чикин сразу же собрался и уехал. Комендант поселка пришел к новому секретарю и спросил:
      — Квартиру посмотрите или так переедете?
      — Ну, идем посмотрим, — согласился Комогоров.
      Он, тяжело ступая по крашеным полам, прошел через все три комнаты, которые занимал Чикин, постоял на кухне, подумал. Постоял в коридоре, посвистал и еще подумал.
      Следуя по пятам за новым начальством, комендант заверял, что все в полном порядке. А если что не по характеру, цвет наката, например, то можно моментально перекрасить.
      — Накат хороший, — хмуровато прекратил его речь Комогоров и снова засвистал.
      Словно зачарованный этим музыкальным вступлением, комендант стоял у дверей, склонив голову к плечу.
      — Вот что, — прервав свист, сказал Комогоров, — накат, по-моему, что надо. Как ваше мнение, Сажину, варщику, он понравится?
      — Как вы сказали? — спросил комендант, сохраняя прежний вид очарованного человека.
      — А вот так. У Сажина пятеро детей, живут они в бараке, ясно?
      Комендант вытянулся:
      — Совершенно ясно! — весело сказал он. — Это, товарищ Комогоров, очень мне ясно…
      Вечером Аннушка сказала мужу:
      — Ну, что ты мнешься? Я и не собиралась в эту квартиру. Мы еще и здесь поживем.
      Сидя за столом, он привлек ее к себе и нежно сказал:
      — Как жили, так и будем жить. Как народ, так и мы. Поняла? Чтобы никакой разницы.
      — Ой, да знаю я это все, — ответила она и рассказала, как ходила сегодня в магазин за хлебом.
      Конечно, не очень-то рассчитывала она на эту квартиру, хотя с двумя ребятишками на шестнадцати метрах жить нелегко. Так думала она, подходя к магазину.
      Женщины, стоявшие в очереди, встретили ее несколько настороженно. Она, с тех пор, как муж стал секретарем парткома, не раз замечала такие взгляды, словно ее избрали, а не мужа.
      — Кто крайний? — спросила она пристраиваясь к очереди.
      Впереди все как-то вдруг расступились перед ней, и одна из женщин сказала:
      — Да чего ты, Аннушка. Проходи, милая, вперед.
      — Пожалуйста, — издалека улыбнулась молоденькая продавщица.
      Аннушка вспылила:
      — Вот что, бабы. Вы меня не испытывайте. Медом меня не обмазывайте. Я какая была, такая и останусь. А ты там, в белом халате, очередь не нарушай и подхалимничать не учись.
      Женщины притихли, а та, которая предложила ей получить хлеб без очереди, покраснела и тоже начала кричать на Аннушку:
      — Дура ты, дура! Чего выдумала. Мы к тебе душевно, а ты какие-то фигурки строишь!..
      Женщины вдруг набросились на нее и, хватая за руки, подтолкнули к самому прилавку.
      — Скажи ей, Ксанка, скажи про квартиру.
      — Я не подхалимка, тетя Анюта, — тихо сказала продавщица и вспыхнула так, что слезы брызнули из широко раскрытых глаз. — Товарищ Комогоров нам квартиру отдал, мы из барака переехали сегодня.
      — Свою квартиру отдал, которая ему назначенная, — пояснила одна из женщин. — Мужик-то твой.
      — Ну и что же? — сказала Аннушка, поняв наконец все. Она хотела вернуться на свое место, но ее не пустили. Заставили взять хлеб без очереди.
      — Правильно это? Теперь уж и сама не знаю, — закончила Аннушка свой рассказ.
      Комогоров хмуро ответил:
      — Все это неправильно. Все это переделать надо. Квартиры эти, очереди. Советская власть женщин освободила не для того, чтобы они в очередях хлеб добывали. Комбинат построили, а на паршивую пекарню сил не хватило. Ну, теперь уж не долго. Пришло другое время. Сейчас партия за все эти дела возьмется. Город надо строить ударно, как строили комбинат!
      И вдруг улыбнулся, ласково взглянул в вопрошающие глаза жены и закончил:
      — Ты сама знаешь, где правильно, где неправильно. Разберешься. Главное, живи как жила. А то, что муж у тебя руководитель, это значит — забот у нас прибавилось. Вот так, Анюта.
      На другой же день после выборов парткома Комогоров пришел к Виталию Осиповичу. Он еще не привык к своему месту, к своему великолепному кабинету с монументальной девушкой-секретарем и поэтому никого не вызывал к себе, а сам шел к тому, с кем хотел поговорить.
      Сначала поговорили вообще о разных делах и только потом, как бы мимоходом, Комогоров спросил:
      — Ну, как настроение?
      — Настроение у меня постоянное, — ответил Виталий Осипович, зная, что именно интересует Комогорова.
      Когда год тому назад спросили, хочет ли он возглавить городское строительство, Виталий Осипович ответил отказом. Ему казалось, что такое предложение умаляет достоинство главного инженера крупного строительства.
      Строить дома по стандартным проектам, где все уже заранее известно и определено и где, собственно говоря, инженеру и делать-то нечего, — занятие нудное и склочное.
      Именно склочное. И материалы, и механизмы, и рабочая сила — все это в первую очередь идет на основное строительство, на комбинат. План жилищного строительства никогда не выполнялся, и это всем казалось неизбежным, как стихийное бедствие, с которым можно бороться, но которое нельзя предотвратить.
      Отказываясь от новой работы, Виталий Осипович в то же время понимал, что его все равно назначат туда, куда найдут выгодным, не особенно считаясь с его желанием. Он считал такой порядок разумным, а значит, и справедливым. Плоха та армия, где командование уговаривает, а не приказывает. Никогда еще он не жаловался на тяжесть дисциплины. Мало ли чего он не хочет. Если каждый станет делать только то, что хочет, коммунизма не построить.
      Он тогда же, в прошлом году, изложил эту свою точку зрения. И Комогоров на заседании бюро, где эта точка зрения была изложена, резко осудил главного инженера за такие мысли. Своим ровным басовитым голосом Комогоров сказал, что Виталий Осипович, по-видимому, считает, что он поднялся выше своего дела, перерос его. Плохи, значит, дела у Корнева, если они не растут вместе с ним. Так может думать только человек ограниченный или человек, который не смотрит вперед. Конечно, слов нет, лестно, когда тебе доверяют крупное мировое строительство, где можно развернуться во всем блеске, где дают ордена. А вот ты здесь заслужи.
      Виталий Осипович тогда ответил, что он целиком полагается на волю коллектива, но мнения своего не меняет. Он не верит красивым словам, верит только делам. Все решил Чикин, сказав, что надо думать о досрочном выполнении государственного задания, а не о собственных удобствах.
      Никто тогда не мог возразить Чикину, хотя все знали, что ему-то не приходится жаловаться на бытовые неудобства.
      Сейчас, вспоминая все, Виталий Осипович не хотел сознаться, что в этом застарелом споре Комогоров оказался прав.
      Как бы угадав затруднительность его положения, секретарь парткома удовлетворенно сказал:
      — Ну вот и хорошо, что ты сам все решил.
      — Где сам, где люди помогли, — ответил Виталий Осипович, — так сообща и решили. Коллегиально.
      Скоро после этого разговора его вызвал к себе директор комбината. Шли на убыль белые ночи, густела тьма по вечерам, и утренники припудривали мховые кочки и деревянные крыши.
      Ничего не замечая, шагал Виталий Осипович по мшистой тропинке. Зеленоватый военный плащ, наброшенный на плечи, отставая от стремительной походки хозяина, бился и трепетал за его спиной, путался в ногах и хлопал жесткими полами по кирзовым голенищам.
      — Знаете, зачем позвал? — спросил Иванищев, переглядываясь с Комогоровым так торжествующе и загадочно, точно они сговорились преподнести Виталию Осиповичу приятный сюрприз.
      — Догадываюсь, — ответил тот невесело.
      — Ну вот и приступайте! — обрадовался Гаврила Гаврилович. — Во всех инстанциях одобрено.
      Он, засунув руки в карманы отутюженного пиджака, расхаживал по своему просторному кабинету и с непонятным для Корнева ликованием говорил:
      — Дело, прямо скажу, строгое. Ваши предшественники все развалили. С нашей, конечно, помощью. Прямо скажем, плевали мы на жилищное строительство. Вот теперь и вывози. Это прямо для вас дело, для вашего молодецкого плеча…
      Виталий Осипович, мрачно поглядывая на ликование своего начальника и друга, злорадно подумывал: «Веселись, веселись, я тебя сейчас развеселю». Он выждал, когда Иванищев окончательно разойдется, и тогда в тон ему, насколько мог жизнерадостно, сказал:
      — Должность, это верно, богатырская. За доверие, конечно, как положено, благодарствуем. Только и я не с пустыми руками пришел. Вот, докладную заготовил. Копия в главк.
      — Узнаю орла по полету! — еще более радостно воскликнул Иванищев и снова подмигнул Комогорову. — А ты говоришь, будет отбиваться. — Он выхватил бумагу из рук Виталия Осиповича и стоя начал читать. — Вот: «Приступая к исполнению возложенных на меня…» Все правильно!
      Но по мере того, как он читал, ликование его таяло, словно чтение деловой бумаги целиком поглощало его. «Ага, думал Виталий Осипович, дошло. Читай, читай. Дорого тебе обойдется мое назначение».
      Комогоров подошел к директору и, перегнувшись через его плечо, тоже начал читать докладную, но заметив, что Иванищев вдруг приумолк, решил ободрить его:
      — Все совершенно правильно, — сказал он. — Виталий Осипович дело знает.
      Прочитав докладную, Иванищев степенно сел в свое кресло и, пряча смешливые искорки в глазах, грустно сказал:
      — Какого Змея Горыныча согрел я за пазухой. Это же грабеж! Мало того, что я отдал своего лучшего друга, этот новый начальник жилстроя еще требует, — он снова схватил докладную, — он требует… где тут…
      Теперь настало время ликовать Виталию Осиповичу, что он и сделал:
      — Новый начальник требует передать тресту бригаду Козырева (каменщики), бригаду Гизатуллина (плотники), три самоходных крана, тридцать автомашин и из вновь прибывающих все бульдозеры, три трактора…
      Иванищев сидел в своем кресле и только потрясал седеющей своей шевелюрой, словно отгоняя невидимых мух, а в глазах его по-прежнему прыгали смешливые искорки.
      — Это называется «кошелек или жизнь». А зачем еще копия в главк?
      — Для порядка.
      — Выходит, я жмот и бюрократ?
      — Я же вас знаю, — неопределенно начал Виталий Осипович, но Иванищев быстренько перебил:
      — Отослали?
      — Плохо вы меня знаете…
      — Пишите приказ о передаче. Канители с этим много будет, да ведь вы пробьете. Вы знаете, про вас как говорят? — Иванищев помял свою бороду, хитровато взглянув на Виталия Осиповича. — Я слыхал, говорят: с таким водиться — легче в крапиву садиться. Здорово? Я раньше не верил, а сейчас убедился — говорят правильно.
      — Про меня еще и не то говорят… Один человек — я ему этого вовек не забуду — один человек говаривал, что я вообще беспощаден к людям.
      — Не забыл? — оживленно воскликнул Комогоров. — Очень хорошо, что помнишь. А, случится, забудешь — напомню. Чувствуешь, какая у нас жизнь начинается?
      Он засмеялся, как бы желая смягчить свое предупреждение. А Виталий Осипович, улыбнувшись для приличия, поспешил закончить разговор.

* * *

      В черной избе старуха прядет свою пряжу при свете тусклой электрической лампешки.
      Старуха вообще была против электричества. Когда в деревню протянули линию от комбинатской ТЭЦ, она согласилась осветить свою избу только тогда, когда ей дали самую маломощную лампочку. «Как при лучине», — смеялись электрики, молодые ребята. Про лучину они читали у Пушкина: «Трещит лучина перед ней» — и считали упорство старухи простым чудачеством.
      Откуда им знать, что к старухе приходят и приезжают бородатые люди или же такие, как и она, черные старухи, в полутьме ведутся негромкие разговоры. Гремя безменом, она отвешивает им товар, за который эти молодые ребята-электрики и копейки бы не дали: ладан, лампадное масло, свечи. Все это привозит ей Самуил Факт. А по ночам, когда закрыты магазины, здесь можно достать водку или брагу собственного изготовления. Все эти дела не уважают яркого света.
      — В самый раз, как при лучине, — проворчала старуха, — так нам привычнее.
      Она прядет свою пряжу, а напротив нее за столом сидит Самуил Факт и пьет водку. Ему жарко. Он расстегнул намокший от пота тугой воротник гимнастерки, но шарф снять забыл.
      — Где же это Зойка долго идет? — вздыхает он, поглядывая в окно маленькими своими глазами.
      Старуха безнадежным голосом жалуется:
      — На свечах наживаешься сверх положенного. Да еще водки требуешь. В бога вот не веришь, а он тебя накажет. Бог-то. Обманываешь ты его.
      Она знает, что слова ее не задевают Факта, что все равно он сдерет с нее втридорога и жаловаться некому. Но поговорить надо.
      Вытирая жирную шею концом своего шарфа, Факт равнодушно отмахивается:
      — Я, бабка, только этим и живу, что богов обманываю. И земных обманываю и небесных.
      — Грех ведь, — вздыхает старуха и чешет концом веретена висок под платком. — Жуликоватый ты человек.
      Факт выпивает еще стопку и с хрустом откусывает огурец. Выплевывая скользкие огуречные семечки, он философствует:
      — Жулик, по-моему, самый правильный человек на земле. У него кругозор шире и мысль гуще. Что такое честный человек? Он, честный-то, считает, что он во всем прав, а жулик перед ним виноват. А жулик говорит: честный прав, он свое добро бережет, а я прав, когда это добро ворую. Честный не любит жулика и всячески жаждет его гибели, а жулик, наоборот, любит честных и хочет, чтобы их было больше. Вот каков жулик.
      — А громобоя-то не сумели обмануть.
      — Виталия Осиповича ты, старая, не упоминай при мне. Это моя скоротечная болезнь. Никого не боялся. Одного его боюсь. От него, знаю я, смерть приму. У него грехов нет, зацепиться мне не за что. У вас такого в святые записали бы.
      Он сложил свою буйную голову на руки и сказал в стол:
      — Что же это Зойка-то?..
      Когда пришла Зойка, он уже спал на ее кровати. Она растолкала его:
      — Тридцать человек сократили. Да проснись же ты. Приказ сама видела. И меня тоже. Теперь у директора и главного инженера одна на двоих секретарша будет. Сашку-криворучку дуру оставили…
      Сидя около него на кровати, она долго страстным шепотом проклинала злодейку-судьбу, начальство, которое только и занято изобретением неприятностей, и своих многочисленных завистников. Факт курил, обволакивая дымом ее трясущееся белое лицо. Когда ему надоело слушать, он сказал:
      — Не шепчи, Зойка. Сокращение управленческого аппарата проведено. Отчет послан. Переждем и будем устраиваться. Порядок известный… Пошумят, и все пойдет обратным ходом. Мы еще поживем некоторое время.
      Зойка скривила дрожащие бесцветные губы и звонко высморкалась. Факт уже окончательно проснулся и, стреляя словами, начал поучать:
      — Привыкать к новому обстоятельству надо. Сейчас, Зойка, время переломное. Смотри в оба, чего можно, чего нельзя. Мы такие, вроде как на складе переходящие остатки. Могут использовать, могут списать к чертовой бабушке.

* * *

      Михаил взял Лину за руку и, сощурив свои горячие глаза, строго сказал:
      — Моя жена.
      Но Виталий Осипович заметил, как застеснялись они оба от непривычки называть себя мужем и женой, и, чтобы помочь им преодолеть неловкость, он весело заговорил:
      — Ничего. Все так начинали. И стесняться тут нечего.
      Усадив молодоженов на диван, сам сел напротив, как бы для того, чтобы получше разглядеть, как они выглядят в самую счастливую пору своей жизни.
      Виталий Осипович вспомнил свой медовый месяц и добрым голосом спросил:
      — Что ж вы свадьбу-то зажали?
      Но тут он заметил, как Лина сделала трагические глаза и локтем подтолкнула Михаила и как Михаил посмотрел на жену и откашлялся в кулак. Он заметил, что пришли они вовсе не за тем, чтобы для полного семейного счастья получить добрые пожелания. Им нужна помощь. Квартира им скорей всего требуется для полного семейного счастья…
      Он вздохнул:
      — Ох, ребятишки. Что мне с вами делать?
      — Жить там дальше нельзя, — заговорила Лина. — Еще пока я работала в конторе, было терпимо. Они там все в деревне вас боятся и меня не тревожили. А теперь как взбесились. Я уж Михаила сдерживаю.
      — Она меня только и сдерживает, — вспылил он, ударив кулаком по кубанке, надетой на колено. — На неделю бы хватило хоронить-отпевать, если бы не она.
      И Корнев знал: не будь Лины, Михаил выполнил бы свою угрозу.
      — Что мне с вами делать? — повторил он задумчиво.
      Лина откинула на затылок коричневую шаль и, поблескивая сережками, деловито, как давно обдуманное, предложила:
      — Вы нам отдайте вашу старую избушку. Мы смотрели. Она еще не очень развалилась. Ее привести в порядок, так еще можно жить.
      Проговорив это, Лина просительно посмотрела на Корнева, боясь, что он откажет им в счастье владеть заброшенной и оттого пришедшей в негодность избушкой. Михаил сумрачно смотрел в пол, приняв раздумье Корнева за отказ. Он уже собрался надвинуть кубанку на глаза и сказать что-нибудь вроде «ну и подавитесь вы своей завалюшкой», но в это время Виталий Осипович вдруг рассердился: он вскочил и с непонятной злобой произнес:
      — Избушку я эту к чертовой матери сломаю. Довольно в избушках жить. А вы вот что… — он снова на секунду задумался и деловито закончил — Бери, Михаил, свою машину. Прямо сейчас. Грузи вещички и переезжай ко Мне. Что я один в двух комнатах жить-то буду!
      Михаил вскинул голову и прижал кубанку к груди.
      — А Евгения Федоровна приедет? — начала Лина, но Виталий Осипович перебил:
      — Приедет и скажет: правильно. И будете жить, пока мы вам квартиру не построим. Обязаны построить. Будьте покойны. Словом, держи, Лина, ключ. Чтобы сейчас же!
      Об этом поступке Корнева было много разных разговоров. Одни осуждали его, другие находили, что сделал он правильно.

      В ресторане произрастали пальмы, сделанные из палок, посыпанных опилками, и ядовито-зеленых картонных листьев. От них пахло клеем и масляной краской.
      Женя сказала:
      — Мы сядем в другом зале, где нет этого надругательства. Я себе их совсем не такими представляла, когда ты читал мне стихи о сосне и пальме, тоскующих друг без друга: «Одна и грустна на утесе горючем прекрасная пальма растет».
      — Это искусственные пальмы, — напомнил Виталий Осипович.
      Женя вздохнула:
      — К сожалению, да. Это пальмы для пьяных, потому что трезвый не поверит, что могут быть такие. Не все надо делать искусственно. Пальмы, например, и шницели, которые мы, может быть, закажем в этом ресторане.
      Посмеиваясь над искренним негодованием жены, Виталий Осипович повел ее в другой зал. Он вообще готов был исполнить ее любую прихоть. Она была красива, нарядна и так непринужденно держалась, словно все здесь принадлежит ей.
      Он только вчера приехал по делам нового треста, а заодно и для того, чтобы с пользой истратить премию, которую ему выдали в связи с успешным пуском комбината. Целый день они ходили по магазинам, накупили посуды, белья, книг и много такой мелочи, о назначении которой Виталий Осипович не имел никакого понятия.
      Но самой главной покупкой явилась беличья шубка. Женя давно присмотрела ее в комиссионном магазине, но не надеялась приобрести так скоро.
      Окна в ресторане были приоткрыты, но с улицы не вливалась освежительная прохлада, а сочился тот же безжалостный зной, который вот уже несколько дней изнурял город.
      Женя говорила:
      — Я люблю театр больше всего на свете. Но так дальше жить нельзя. Я хочу, чтобы у меня был муж не только два-три дня в год. Я не могу видеть коменданта общежития. Ты бы послушал, как она говорит: «Две простыни на кровать и одна на столик для уюта». Осточертел мне этот казенный уют! Но я выдержу еще один — последний сезон, а потом — прощайте!
      — А как же ты будешь без театра?
      — Без театра я не буду. Ты только скорее построй Дворец культуры. У нас появится театр. Это я тебе обещаю. Короче говоря, мне надоело наше искусственное, как пальма, семейное счастье. Я хочу приходить с работы домой, я хочу, чтобы хоть раз в месяц мой муж видел меня на сцене. Я чувствую, что скоро сама превращусь в такую вот бездушную пальму. Если ты этого не хочешь, то умоляю тебя: строй скорее.
      Виталий Осипович оживился:
      — За это не беспокойся. Строить мы взялись. Знаешь, что Ваня Козырев предложил?
      Женя сказала, что она знает бригадира каменщиков Ивана Козырева, но не знает, какое отношение имеет его предложение к семейному счастью…
      — Самое прямое, — так шумно рассказывал Виталий Осипович, что на них начали оглядываться. — Он строит дома, без которых немыслимо личное счастье. Он предложил приблизить счастье сотен семей. Мы теперь будем строить не отдельные дома, а целые улицы и кварталы сразу.
      — Да здравствует Ваня Козырев! — серьезно сказала Женя, поднимая рюмку с желтым вином.
      На другой день Виталий Осипович уехал, и Женя затосковала. Это случалось с ней и раньше, но то была тоска неясная, неопределенная, тоска, сжимающая сердце и вызывающая тихие слезы. А сейчас она тосковала о своем доме, о своих окнах, откуда виден милый сердцу северный городок, о своем шифоньере с запахом духов и сухого дерева, о своем диване, который, когда надо, мгновенно превращается в кровать…
      Она гнала тоску. По утрам, как и всегда, усиленная порция гимнастики, потом занятия гекзаметром. Стараясь заглушить тоскливые нотки, она выпевала на разные голоса одну и ту же фразу:
      — «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына, Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал!..»
      И все-таки тоска не проходила. Женя знала: самое лучшее лекарство в таких случаях — работа. Но работы у нее было как раз немного.
      Как-то в знойный августовский день Женя пришла домой, когда подруг, с которыми она жила в одной комнате, еще не было. Женя была общительным человеком и не выносила одиночества, поэтому она обрадовалась, когда явилась уборщица со своими тряпками и ведрами. Увидев Женю, уборщица удивилась: было рано и в театре еще не закончились репетиции.
      Уборщица присела к столу передохнуть и пожаловалась на житейские невзгоды. Невзгод было много, и все, живущие в общежитии, давно уже о них знали, поэтому даже самой потерпевшей было скучно повторять все с начала.
      Узнав о Жениной тоске, уборщица очень обрадовалась и, хотя все ей было понятно с полуслова, стала расспрашивать, вдаваясь в подробности, и под конец, когда тема была исчерпана, дала дельный совет:
      — А ты вот что, Женечка, сделай — ты вымой пол. У меня как подступит сюда, — она кулаком ткнула куда-то себе под жирную грудь, — я возьмусь пол мыть или белье стирать. Вот как помогает!
      И Женя вдруг подумала, что именно вот такое бабье дело только и может излечить ее тоску по дому. Она сейчас же, сбросив платье, взялась за дело с такой сноровкой, что уборщица умилилась и, отчего-то вздохнув, ушла.
      Женя терла некрашеные доски пола, разгоняла воду, потом собирала ее и с силой выкручивала тряпку над ведром.
      День перевалил на вторую половину. Совершенно золотое солнце скатывалось к западу. Тоска затихала, остывая, как проходящий день.
      Кто-то постучал в дверь, и неробкий девичий голос спросил артистку Корневу. Женя сказала: «Минутку…», но дверь уже открылась и вошла очень юная, очень тоненькая и, надо полагать, очень самостоятельная девушка. На ней было синее в мелкий белый горошек платье и матерчатые пыльные босоножки.
      Она вызывающе смотрела на Женю темными глазами, плотно сжимая пухлые, очень яркие губы.
      — Это вы артистка Корнева? — недоверчиво спросила она.
      — Да, это я. Вот садитесь на этот стул и ждите, пока я домою пол.
      Девушка сняла пыльные босоножки и, перешагнув через лужу, босиком прошла к стулу. Она долго и придирчиво наблюдала, с какой ловкостью моет пол эта женщина, назвавшая себя артисткой, и сомнение все больше и больше овладевало ею. Наконец у нее не хватило сил сдерживаться, и она решила добиться полной ясности:
      — Вы в самом деле Корнева? Скорей всего вы меня разыгрываете. Зачем артистке самой мыть полы?
      Женя поправила волосы, не касаясь их ладонью, как это делают все женщины, когда им приходится иметь дело с грязной водой, и улыбнулась.
      — А кто же это будет делать за меня?
      Тоска ее таяла. Домыв пол, она ушла в ванную. Растирая тело полотенцем, она думала о своей посетительнице. Странная какая-то девушка. Что ей надо?
      Накинув старый пестрый халат, Женя вернулась в комнату. Там стояла чистая приятная прохлада. И даже солнце присмирело и тихо лежало на желтом полу. Женя с удовольствием ощущала босыми ногами его ласковое тепло.
      Девушка смотрела на нее осуждающе.
      Причесываясь, Женя в зеркале видела этот откровенно непримиримый взгляд. Она с улыбкой спросила:
      — Ну, теперь вы, наконец, поверили или нужны еще доказательства? И скажите, пожалуйста, кто вы такая.
      — Вот что, — ответила девушка, — я бы к вам никогда не пришла. Вот еще. Вы мне скажите: зачем вам надо, чтобы Гриша Петров работал на Бумстрое?
      Женя быстро обернулась:
      — Ага! Вы — Тамара. Он мне рассказывал о вас.
      — Зачем он вам? — спросила Тамара.
      Она подбежала к двери и, всовывая ноги в свои пыльные босоножки, задыхаясь продолжала выкрикивать:
      — Ну, зачем? Это стыдно, у вас муж есть.
      С треском распахнув дверь, Тамара выбежала из комнаты. Женя бросилась за ней, позабыв, что она в халате.
      — Постойте, Тамара! Ну куда же вы!..
      Она догнала Тамару только потому, что та заплуталась и, как птица, билась среди запертых дверей. Тут она и попалась. Женя, схватив ее за плечи, повернула к себе и со всей строгостью, на какую только была способна, спросила:
      — Не стыдно вам такие глупости говорить?
      Всхлипывая и вытирая смуглыми ладошками слезы на щеках, Тамара отвечала: