Женя получила письмо от Хлебникова. Он писал: «Милая девочка, приезжай, есть ролька как раз для тебя. На нее нацелилась К., но ей не сыграть. Она капризная, но не глупая. Поймет, что в сорок лет восемнадцатилетних только гениям играть разрешается. Разговаривал с В., он согласен…»
      Это был небывалый случай, бешеная удача. Ей, самой молодой актрисе, предлагают роль, на которую «нацелилась К.». Заслуженная Костюкович. Даже сам В. — главреж Володин — согласен.
      Может быть, ей еще и не достанется эта роль, не так-то легко это сделать, но все равно — о ней вспомнили, ее оценили.
      Милый Хлебников, сколько доброго ты сделал, любя искусство, которое должно быть вечно молодым, если даже его делают и не совсем молодые. Он так и говорил — Женя запомнила его слова: «Душа искусства должна быть вечно молода. И любое дело, если к нему прикоснется молодая душа, становится искусством».
      Женя сидит в своей кухне, про которую никак нельзя сказать, что к ней прикоснулась душа хозяйки. Потрескивают в плите дрова, в кастрюлях варятся овощи: картофель, свекла, морковь. Все отдельно, как учила ее Аннушка. Будет винегрет, обязательное блюдо на каждом пиру, если этот пир происходит на севере.
      Это первый званый вечер, который устраивают молодые супруги. Женя совершенно не знает, как это полагается устраивать. Виталий Осипович знает еще меньше ее. Если бы не Аннушка, вообще ничего бы не вышло.
      В соседней комнате бреется Виталий Осипович. Он негромко напевает, кажется, единственную свою песню про сына, который задумал жениться, для чего попросил разрешения у отца. Но…
 
…не поверил отец сыну,
Что на свете есть любовь.
 
      У Виталия Осиповича отличное настроение. Женя уже знает. Если муж запел про «веселый разговор», значит, на душе у него спокойно.
      Письмо лежит у нее на коленях. Его только сейчас принесли. Он еще ничего не знает о Жениной радости, которая должна огорчить и его и ее.
      Булькает и переливается через край вода в кастрюлях, шипит на раскаленной плите. Женя встает и, положив письмо в карман халата, приоткрывает крышку. Шипение прекращается.
 
Что на свете девок много,
Можно каждую любить…
Веселый разговор…
 
      Веселый разговор. Да, разговора не избежать. Но должен же он понять, что Женя не может жить так, ничего не делая, или делать, не вкладывая душу в свое дело. Это все равно, что всю жизнь варить картошку.
      Подумав так, она ужаснулась: неужели любовь может испортить им жизнь? Она уже боится сказать о своей радости тому, которого любит больше всего на свете. Вот до чего она докатилась, дорогие товарищи!
      Кастрюля плевалась паром, вода, переливаясь через край, шариками каталась по плите и яростно шипела. Но хуже всех вела себя картошка. Она злобно колотилась в кастрюле, заставляя вздрагивать крышку. Она требовала какого-то особого внимания и грозила неожиданными бедами. Она как бы напоминала: «Ты это брось, всякие свои высокие стремления, я тебе настроение испорчу».
      Женя возмущенно поглядела на всю эту кухонную вакханалию. Можете, можете бесноваться сколько угодно, никого и ничуть не волнует ваше шипенье.
      Она решительно поднялась и вышла из кухни.
      — Вот, — сказала она скорбно и вызывающе, — у нас большая удача.
      И подала ему письмо.
 
Взял он саблю, взял он востру… —
 
      запел Виталий Осипович, водя безопасной бритвой под широким подбородком и дурашливо скашивая на жену глаза.
 
И зарезал сам себя…
Веселый разговор.
 
      — Прочитай. Ведь я тебя… — Женя хотела сказать о своей любви, но не смогла. Почему-то вдруг стало очень много воздуха и он такой огромной волной хлынул в ее грудь, что она захлебнулась и, по-детски всхлипнув, уткнулась носом в надежное, теплое плечо мужа.
      Он обнял жену, прижал к себе и начал успокаивать, поглаживая и похлопывая по вздрагивающим от рыдания плечам. В то же время он читал письмо, держа его за ее спиной.
      Женя притихла на широкой груди мужа, под его надежной рукой. Наступила тишина, такая тончайшая тишина, что Женя услыхала легкое шипучее потрескивание мыльной пены на щеках.
      Скоро все это сделается воспоминанием, тоской, мечтой, чем угодно, только не живым теплом любви.
      Тяжести этой мысли Женя уже не выдержала и разрыдалась так бурно, что Виталий Осипович бросил письмо и с веселым изумлением спросил:
      — Так чего же ты плачешь, маленькая? У нас и в самом деле, кажется, большая удача.
      И оттого, что его, по-видимому, не огорчила предстоящая разлука и что он впервые назвал ее как-то по-новому, Женя перестала рыдать. Она тихонько сказала:
      — Нам придется поскучать…
      — Нам никогда не будет скучно!
      — Мы будем работать… — рассудительно сказала Женя.
      — Еще как! У тебя уже поседел висок.
      Женя взяла зеркало. В самом деле ее пышные волосы побелели на левом виске. Она грустно улыбнулась.
      — Я становлюсь рассудительной старушкой, — и стерла с волос мыльную пену.
      Он снова привлек ее к себе:
      — Маленькая моя…
      — Но я не могу работать без любви, — сказала она, закрывая глаза, — имей это в виду.
      Вдруг кто-то торопливо забарабанил в дверь ногой. Они замерли и, как нашалившие дети, тихо засмеялись, грозя друг другу. Женя на цыпочках прокралась к двери и открыла ее.
      Аннушка ворвалась как буря. Она сунула Жене в руки две корзины, прикрытые белым, и пронеслась прямо в кухню.
      — Женя, у тебя что-то горит!
      Конечно, картошка добилась своего. Выпустив всю воду, она начала пригорать, обличая хозяйку в нерадивости.
      — На минутку нельзя отойти, — возмущенно оправдывалась Женя, — а она, пожалуйста, уже и пригорела.
      Сердито двигая кастрюлями на плите, Аннушка уличала Женю:
      — Пожалуйста, не ври. Я пять минут стучала ногами. Да ты не стой. Тут у нас сейчас большой разворот начнется.
      И начался большой разворот: стучали ножи; скрипела мясорубка; Аннушка смеялась; Женя со слезами на глазах крошила лук; гремели листы, вдвигаясь в духовку; пахло пирогами и подгорелым маслом; Женя смеялась; гудела печь; Аннушка требовала сухих дров; Виталий Осипович первый раз в жизни сражался со столом, пытаясь его раздвинуть; потом он считал гостей, тарелки, вилки, стулья и, убедившись, что это ему не под силу, изнемог и прилег на тахту.
      Вся кутерьма закончилась к шести часам.
      Синие сумерки, прильнув к стеклам, надышали на них туману.
      Аннушка ушла переодеваться и пристраивать на вечер своих близнецов. Женя прилегла на часок и уснула так крепко, что Виталий Осипович с трудом ее разбудил.
      — Я какая? — спросила она, открыв глаза. Ей очень хотелось, чтобы он понял ее и назвал тем новым ласковым именем, каким еще никого не называли и которое она забыла.
      — Ты любимая.
      — А еще какая?
      — Красивая.
      — Нет, не то.
      — Маленькая, — догадался он.
      Она очень серьезно сказала:
      — Я всегда буду для тебя маленькой. Потому что ты больше меня, старше и умней.
      Неужели все это может сделаться воспоминанием, тоской, мечтой? И обязательно ли, если есть любовь, необходимо какое-то дело, чтобы жизнь была полна?
      Так думала Женя, одеваясь к вечеру.

      Все готово к приему гостей. Большой стол накрыт белой скатертью, уставлен закусками и бутылками, ярко освещен, и, может быть, поэтому комната уже не кажется пустынной, как в обычные дни.
      Женя стоит у стола, взволнованная ожиданием чего-то совершенно нового, еще не испытанного ею. Впервые в жизни она принимает гостей в своем доме.
      Для такого торжества она надела лучшее, очень модное платье, которое сшила ей театральная портниха. Оно туго обтягивает ее красивую грудь и бедра, расходясь книзу массой мелких складок.
      Она считает стулья, мысленно рассаживая гостей, каждого на свое место. Если не хватит стульев, можно из кухни принести две табуретки. А в общем, все в порядке, пусть приходят гости—добрые друзья-товарищи. Они не осудят, если что-нибудь и не так.
      В томительной тишине ожидания Женя оглядывает убранство стола. Ее ничуть не смущают тарелки, вилки, стаканы, собранные Аннушкой у соседей и поэтому очень разные.
      Ну и что же? Ведь они только еще начинают свою семейную жизнь. Наследства они не получили. Не получили ни сервизов, ни наставлений, как надо пользоваться этим Добром. Им даже невдомек, что посуда на званом пиру Должна быть подобрана по фасону и расцветке и что каждая тарелка, рюмка, бокал имеют свое назначение. Да, по правде говоря, можно и не знать.
      Вот построим город на севере диком, тогда, может быть, и займемся на досуге всеми такими тонкостями. А пока нам не до этого.
      Зато посмотрите, сколько на столе всякой еды! Два года назад о такой роскоши и мечтать не смели. Консервы, пироги, соления и в центре всего — гора розового винегрета, короля северных закусок. Всего много, все выставлено на стол щедрой хозяйской рукой: милости просим, дорогие гости.
      Конечно, вы не найдете здесь разносолов, это вам не город, где пошел да купил. Здесь надо все самой сделать, ручки приложить.
      Стремительно вошел Виталий Осипович. Он надел новый коричневый костюм, который очень ему идет.
      Женя, изумленно раскрывая глаза, говорит:
      — Подумать только: совсем недавно мы с тобой сидели у костра, где-то поблизости от этого дома. Кругом стояли сосны, и мы отгоняли комаров дымом.
      — Это в тот день, когда Тарас привез тебя на плоту. Вечером мы кипятили чай в котелке.
      — И сверху плавали жирные пятна. Хотя мыла я этот котелок, мыла…
      — А на другой день я принес свой паек — ржаную муку, и ты пекла лепешки. На носу у тебя была сажа…
      — А вы с Тарасом делали вид, что лепешки очень вкусные. Я-то понимала; редкая получилась гадость. Плакала я тогда потихоньку за печкой. Думала, куда я, такая неумеха, еще в жены к тебе напрашиваюсь. А теперь смотри, как все получилось!
      Она развела руками, как бы приглашая Виталия Осиповича остановиться на минутку и посмотреть, как замечательно у них все получилось.
      В торжественной тишине постучался первый гость. Пришли Тарас и Лида. Стряхивая с кепки сверкающие бисеринки дождя, Тарас громко смеялся, так громко, что комнаты сразу стали казаться тесными.
      — Здорово, таежники. С дождичком вас! Эх, живете вы здорово, — с веселым удивлением говорил он, поглядывая то на Женю, то на Виталия Осиповича.
      Женя ревнивым взглядом проверяла каждое движение Лиды. Что нашел в ней Тарас? Чем она околдовала его? Именно околдовала, потому что трудно найти девушку, из-за которой можно забыть Марину: и умна, и красива, а главное, как уже начала понимать Женя, несчастна. Трудно себе представить, но это так. Гордая Марина в своих письмах пишет о тоске, о спокойной, устоявшейся тоске затянувшегося девичества. Вот чего Женя никому не может простить: ни Тарасу, ни этой ясноглазой.
      Но, вовремя вспомнив о своих хозяйских обязанностях, она как можно приветливее улыбнулась и протянула Лиде руку, лицемерно проговорив:
      — Очень рада.
      Взмахнув пушистыми ресницами, в которых застряли сверкающие искорки дождя, Лида пожала Женину руку. Пожатие было сильное, располагающее. Но глаза, чуть выпуклые, густого серого цвета, с такой ясной настойчивостью посмотрели на Женю, что та сразу поняла: ничего тут не поделаешь: хочешь ты или не хочешь, а принимай все как есть.
      Лида откинула капюшон прозрачного плаща и убежденно ответила:
      — Я тоже очень рада.
      Зеленый свитер обтягивал ее широкие плечи и маленькие острые груди. У нее была тонкая талия и широкие бедра. Когда она, опираясь на руку Тараса, снимала резиновые боты, Женя заметила ее маленькие мускулистые ноги. Все ее движения отличались плавной ловкостью уверенного в себе человека.
      Помимо своей воли Женя не могла не отметить, что, пожалуй, именно такая подруга нужна Тарасу, таежнику, инженеру. Но простить измену, виновницей которой являлась, несомненно, Лида, она не могла.
      Поэтому, вероятно, первый разговор не отличался сердечностью. Они сидели на тахте вдвоем. Мужчины, оживленно разговаривая, курили в прихожей.
      Лида похвалила квартиру. Женя ответила:
      — Пустовато у нас еще.
      Лида спросила, занимается ли Женя спортом.
      — Только гимнастикой, — сказала Женя и, заметив, что Лида, кажется, заядлая спортсменка, поспешила внести ясность:
      — В театре это обязательно.
      — Вы актриса? — почти восторженно спросила Лида.
      — Да, — поспешила похвастаться Женя, но тут же выругала себя за то, что поддалась на нехитрую эту лесть, и замолчала.
      Лида поняла ее молчание и, улыбнувшись открытой улыбкой, спокойно отметила:
      — А я думала, на лыжах вместе ходить станем.
      — Я на днях уезжаю, и, наверное, на всю зиму, — отчужденно ответила Женя, но тяжелая хозяйская должность обязывала быть приветливой. Вздохнув, она со светской улыбкой спросила:
      — Нравится у нас?
      — Я везде делаю так, чтобы мне нравилось! Стоит только захотеть. А для этого надо работать.
      — В конторе?
      — Ну, нет. Конечно, на производстве. Пойду в бумажный цех. Выучусь, буду сеточницей.
      Женя отлично понимала всю нелепость своей позиции: Лида определенно нравилась ей, но сознаться в этом — значит изменить многолетней дружбе, признать поражение Марины и победу Лиды. Конечно, глупо не признавать того, что уже совершилось.
      С отчаянной решимостью она спросила:
      — Вы давно познакомились с Тарасом?
      — Нет, не очень давно. А разве это что-нибудь значит?
      С пылкой искренностью Женя согласилась:
      — Конечно, нет.
      — Когда очень полюбишь человека, — продолжала Лида, широко распахнув дремучие ресницы, — все остальное окажется мелочью. Главное, ты полюбила… Это уже потом начинаешь разбираться в мелочах.
      Ее крутой подбородок вдруг задрожал от смеха:
      — Вы знаете, Тарас еще не уверен в том, что он меня любит. Он думает, что любит. Но я-то все вижу… Он один раз уже обжегся на этом.
      — Неправда! — с отчаяньем отбивалась Женя. — Там была любовь!..
      — Нет, — Лида крепко зажмурила глаза и с улыбкой покачала головой, — она его не любила. Это я хорошо знаю. Ей даже и не казалось, что она любит. Из писем видно. Он мне все ее письма показал. Если человек сам себе внушает: «Полюби, да полюби же…» Разве так можно?
      Это была правда, против которой Женя не нашла что ответить. Тем более, что она и сама считала Марину способной на всяческие усложнения простых вопросов. Но, признав свое поражение. Женя, как и полагается побежденному, невзлюбила своего победителя. Оставалось отступить не теряя достоинства. Этого она еще не умела делать. Ей-то не приходилось отступать от собственных убеждений. Ее собственные желания всегда были ясны и непоколебимы.
      Прежде всего необходимо улыбнуться как можно небрежнее. Это она умела. У нее была богатая палитра улыбок, заученных еще в студии. Но одно дело в театре, где играешь чужие чувства, а когда тебе по-настоящему наступят на ногу, попробуй-ка тут высокомерно улыбнуться!
      Ее выручил Тарас. Он неожиданно появился в дверях. Женя и Лида рядышком сидели на тахте. Обе красивые, румяные, улыбающиеся. Тарас, по простоте своей считавший, что если человек улыбается, то должно быть все хорошо, с удовольствием отметил:
      — Подружились…
      — А как же, — поспешила ответить Женя и, услыхав стук в дверь, с явным облегчением сказала: — Вот еще кто-то пришел.
      И поспешила навстречу новым гостям.
      Пришла Аннушка. Торопливо раздеваясь, она сказала, что Комогоров сейчас придет. Сидит у него шофер Баринов, какое-то срочное дело у него. А скорей всего просто он выпил и хочет поговорить.
      — Опять задурил, — вздохнул Виталий Осипович.
      Тарас сказал:
      — Какой-то он ожесточенный. Просил на биржу взять.
      — В чем дело, не пойму, — начал Виталий Осипович, но Женя перебила его, спросив:
      — А вы, оба, хоть поговорили с ним? Так просто человек не задурит. Должна быть причина.
      — У нас тысячи людей, — назидательно сказал Виталий Осипович, и снова Женя перебила его гневным вопросом:
      — И все дурят?
      — Ну, не все, конечно. С шоферами это чаще бывает, а вот монтажники, например, — спокойные дяди…
      — В том-то и дело, — запальчиво сказала Женя. — У человека, кроме специальности, еще и душа есть. Как-то вы забываете об этом. И не всегда можно объяснить, почему вдруг человеку делается плохо. Не все поддается объяснению.
      Сейчас Женя была убеждена в своей правоте и, говоря так, она как бы брала реванш за недавнее поражение. Пусть та, ясноглазая, что стоит рядом с Тарасом, учтет это. Вообще надо бы повидать Мишку, поговорить с ним. И Лина с тех пор, как пошла работать на биржу, не заходит.
      Виталий Осипович и Тарас напали на Женю. Она храбро отбивалась. За нее вступились Лида и Аннушка. Все они сбились в маленькой передней и кричали до тех пор, пока снова не постучался в дверь запоздавший гость. Это был Гаврила Гаврилович Иванищев.
      Выпростав из-под плаща-накидки руки, он сбросил мокрое одеяние. Белым платком вытер бороду и слегка растрепанную черную с проседью львиную шевелюру. При этом он не переставал говорить звучным своим голосом:
      — Стоя за дверью, можно подумать, что вы уже пропели ритуальную песню «Шумел камыш» и сейчас сводите личные счеты. Такой у вас шум. Моя благоверная все еще гостит у сына. Так что принимайте бобыля.
      После этого он поздоровался со всеми по-своему, как умел только он один: очень учтиво и вместе с тем как-то особенно по-дружески. Дамам он поцеловал ручки. Женя приняла это как должное, Лида выдержала, но смутилась, а растерявшаяся Аннушка отдернула руку.
      Гаврила Гаврилович сказал, что у него есть подарок для Жени. Книжечка «У нас в тайге». Шел мимо книжного магазина и купил. Кажется, автор вам небезызвестен. Григорий Петров.
      — Гриша! — воскликнула Женя, благоговейно принимая книгу. Глядя на нее с умилением, словно сам Гриша, чумазый паренек из тайги, стоял здесь, она счастливо засмеялась, повторив: — Гриша!

      Женя уехала. Проводив ее, Виталий Осипович вернулся домой и вдруг понял, только сейчас понял, что такое одиночество.
      Солнце долго плавилось в дальних облаках, окрашивая все вокруг в горячие тона пламени. Величественные корпуса комбината, стройные ряды незаконченных домов, улицы, сбегавшие к реке, и сама река — все было охвачено жаром этого необъятного пламени. Потом, когда солнце скрылось за далекой зубчатой стеной тайги и все побледнело вокруг, наступила майская ночь.
      Таежная майская ночь, похожая на день, лишенный красок дня, и совсем уже не похожая на ночь.
      Не зажигая огня, Виталий Осипович ходил по комнатам и тосковал. Здесь еще, казалось, не выветрилось самое дыхание Жени. Любая вещь напоминала о ней, и он боялся нарушить то очарование, которое придавало всему, ее присутствие.
      Вот скатерть на столе, постланная ее руками, полотенце, брошенное на стул, — это она забыла убрать его. Пусть лежит, как брошено. Вот диван, которому сегодня не суждено превращаться в кровать: к чему — все равно сегодня не уснуть.
      Он открыл шифоньер. На него пахнуло запахом сухого дерева и духов. Здесь висел его выходной костюм и ее зимнее пальто. В другом отделении, где запах духов ощущался сильнее, лежали стопки его белья, на верхней полке ее старая зеленая шляпка, которую она так и не надела ни разу, пока жила здесь, и какие-то тетради, очень потрепанные, с загнутыми углами.
      Взяв кипу тетрадей, он подошел к окну и открыл одну из них. Это ее студенческая тетрадь. Крупным почерком записаны отрывки лекций по стройматериалам, и вдруг на целую страницу рисунок платья, а на обороте этой страницы — стихи и снова лекции.
      Он растроганно улыбнулся. Женя! Она не умеет противиться своему настроению. А вот еще запись. Какой-то афоризм: «Только тот любит, у кого светлеет мысль и укрепляются руки от любви». Черн. «Что делать». Все это Женя подчеркнула и подтвердила своим крупным, откровенным почерком — словно сказала, торжествующе глядя на того, кому доведется прочесть: «Это очень верно!»
      — Это очень верно, — согласился Виталий Осипович, — но почему она сказала это с таким опозданием?
      А он-то ломался перед ней столько лет. Воображал, что, лишая себя и ее всех радостей любви, помогает ей. Он боялся, что она способна из-за любви забыть все на свете: свой долг, свое призвание, свое назначение в жизни. Дурак. Портил жизнь себе и мучил ее, которую любил. Этого даже себе нельзя простить. Он думал: работа есть работа, — и отодвигал любовь в сторону. Ну и глупо! А она записала: «Светлеет мысль и укрепляются руки от любви».
      Он виноват перед ней именно в том, что не сумел дать ей то счастье, какого она требует. Пусть ее мечты о любви и счастье наивны, чисты и плохо увязываются с жизнью. Он — работник, строитель, он не привык много думать о своем благополучии и личном счастье. Он просто не знает, что это такое, и никогда не знал.
      Раньше, размышляя о Жене, он надеялся, что вот явится она и приведет счастье в его дом. Но все вышло иначе. Оказалось, что никто не получает счастье в готовом виде, его надо вырастить самому и постоянно заботиться о нем, отдавая этому все свои силы и помыслы. Оказалось, что она не ограничивает семейное счастье стенами своего дома. А он об этом просто не удосужился подумать.