Догорал солнечный костер в бледном небе. Алые облака недвижно стояли над дальней тайгой. Розовые дома поднимались из развороченной, изрытой земли. Мишка уже привык к этому беспорядочному пейзажу большой стройки. Знакомой тропинкой добрался он до конторы и на крыльце встретил Лину. Она как будто не очень удивилась его приходу.
      — О, пришел? — спросила девушка, прикрывая свои круглые глаза темными веками.
      Лина стояла на высоком крыльце в зеленой стеганой телогрейке и яркой клетчатой косынке, завязанной углом назад, тоненькая, стройная, и ждала, что он скажет.
      А Мишка, шофер первого класса, балагур и пройдоха, не мог найти ни одного подходящего к случаю слова. Он постыдно молчал и злился на себя, на нее, на весь свет. Он стоял и глупо рассматривал своими горячими глазами ее аккуратные, начищенные сапожки. Стоял, наверное, долго, потому что Лина легко спорхнула с крыльца и, проходя мимо него, посоветовала:
      — Ты еще постой. Часа через два вернусь, тогда, может быть, вспомнишь, зачем пришел, а меня Ваня Козырев на лекцию ждет.
      Мишка кинулся за ней и, догнав, схватил за плечи.
      — Ты это шуточки свои брось! — хрипло сказал он.
      Лина ответила холодно:
      — А я думала, ты шутишь. Ну-ка, пусти. — Она ловким движением освободила свои плечи и, не оглядываясь, пошла по дороге.
      Сказав отчаянное: «Эх, жизня…», Мишка побрел вслед за ней. Он видел, как Лина вошла в крайний дом. Дом еще не был достроен, только в окнах нижнего этажа, предназначенного под магазин, были вставлены рамы. Мишка заглянул в окно. Там неяркий горел свет и на грубо сколоченных скамейках тесно сидели люди. В большинстве это были молодые парни и девушки. Кому не хватило скамеек, сидели на подоконниках и стояли вдоль стен. В тишине раздавался чей-то солидный хрипловатый голос.
      Мишка подумал: «Что здесь—собрание или лекция?» Он вошел. Долго бродил в темных сенях, наталкиваясь на какие-то ящики, доски и кирпичи. Наконец он нащупал дверь и злобно рванул ее. Около двери тоже стояли темные фигуры людей. Они слегка раздвинулись, давая ему место, но ни один из них не оглянулся.
      Мишка шепотом поинтересовался, что здесь происходит. Так же шепотом ему ответили торопливо: «Лекция Ивана Козырева».
      Козырев солидным голосом говорил о какой-то особенной кладке стен. Слышался глухой звон кирпичей, очевидно, там показывали, как именно надо класть эти особенные стены.
      Стоя у порога, Мишка недоумевал, зачем Лина пришла на лекцию и с чего это ее потянуло на какие-то кирпичи? Нет, не в кирпичах тут дело. Похоже, напрасно Мишка топтался у этого порога, ничего тут не отломится на его долю. Опоздал. Опередил его какой-нибудь строитель, может быть, и сам знаменитый Иван Козырев. Вон даже Виталий Осипович с ним дружбу водит.
      Мишка спиной нажал на дверь. Она с шумом распахнулась. К нему обернулись негодующие лица. Один из парней толчком в грудь помог ему покинуть помещение. Дверь захлопнулась. Налетев на противоположную стену, Мишка постоял в темноте, накапливая обиду в тоскующем сердце. Но вместе с обидой приходило сознание своего одиночества и бессилия. Куда он годен один против всех? Один на один — вот тут может получиться интересная беседа.
      Он вышел на улицу и долго ходил в темноте вдоль каких-то столбов, неизвестно для чего врытых около дома. Тут он дождется ее и посмотрит, с кем она пойдет. Уж очень много она о себе думает. Да и все они здесь чрезвычайно гордые ходят и свысока смотрят на всех, кто только что приехал и не успел еще ничем себя проявить. За каким бесом понатыканы тут эти столбы? Того и гляди — башку расшибешь. Ну ничего. Он еще покажет, что такое опытный таежный шофер.
      Вспомнив об отобранных правах. Мишка загрустил, но в это время в доме вдруг заговорили все разом, распахнулась дверь, в темноте вспыхнули огоньки спичек и красные искры папирос. Звонкий девичий голос у всего поселка спрашивал:
      — Девчонки-и, кто со мной!?
      Другая голосисто сообщила — тоже всему поселку:
 
…Голубые глаза хороши,
Ну, а мне полюбилися карие…
 
      Все они, и девушки и парни, разговаривая и смеясь, прошли мимо столбов, прошли мимо Мишки, словно он тоже был столб неизвестного назначения. И она прошла. Мишка даже не разглядел ее в толпе.
      Он стукнул кулаком о столб, выругался и пошел по дороге, смутно, как река в черных берегах, белеющей в темноте. Тайга да болото! Какой дурак выдумал на таком гиблом месте строить город. Напиться бы сейчас, да в этом царстве небесном, наверное, сейчас и не найдешь ничего. Сознательные ваши головы.
      Как и все шоферы, работающие на такси. Мишка пил мало и только в нерабочее время. Но сейчас ему казалось, что стакан водки помог бы ему понять то, чего он еще не понимал, и вообще облегчил бы его существование в этом проклятом месте.
      По дороге, ему навстречу, шел человек богатырского роста. Он двигался не спеша, словно прогуливался перед сном. Остановив его, Мишка спросил, не знает ли он здесь такого теплого места, где можно выпить.
      — Как же, знаю! — хрипловатым басом ответил человек и спросил: — Недавно здесь?
      — Не так давно, — ответил Мишка, чувствуя, как злоба, которую по капле накапливал он в сердце, вдруг всколыхнулась мутной горячей волной.
      По басовитому и хрипловатому голосу он узнал знаменитого каменщика Ивана Козырева. Вот он и встал на Мишкином пути.
      Они были вдвоем на широкой новой дороге. В аспидном небе над ними сияла одна единственная звезда.
      Злоба горячо кипела в Мишкиных глазах. Он плохо понимал, что собирается делать. С безрассудной отвагой кинулся он на человека, намереваясь воровским приемом ударить под крутой подбородок.
      И тут же вдруг ощутил во всем теле необычную легкость. Вырвалась из-под ног земля. Бешено крутанулась в черном небе одинокая звезда. Одно мгновенье продолжался этот великолепный полет. И вот уже лежит Мишка, прижавшись к холодной земле, и понимает только одно — сейчас его будут бить.
      До него доносится басовитый вопрос:
      — Ну как? Еще поднести или хватит?
      Прикрыв лицо и голову руками. Мишка не спеша поднялся. Так и надо дураку, на кого налетел? Не видал, что ли, экой дядя-медведь, кулачище, если на полную силу развернется, то и собирать нечего будет.
      Помогая Мишке окончательно утвердиться на непрочной колеблющейся земле, человек спросил скорее с любопытством, чем со злобой:
      — За что же это ты меня? Или в темноте обознался? Мне ведь таких-то, как ты, десяток надо на один удар.
      Поняв, что бить его не собираются, Мишка рассвирепел:
      — Ну, чего ждешь. Веди в милицию. Дело верное — покушение на знатного строителя Ивана Козырева.
      — Ага, — понимающе сказал человек. — Ну, пойдем.
      И, подхватив Мишку под руку, поволок его куда-то в темноту.
      — Далеко идти-то? — отчаянным голосом спросил Мишка, приготовляясь бежать при первой возможности.
      Но человек очень миролюбиво ответил:
      — Уже пришли.
      В темном коридоре он постучал. Сейчас же за дверью быстренько прошлепали шаги и звонкий голос пропел:
      — Ильище, ты?
      — Я, Аннушка. И гостя веду.
      Щелкнул замок. На пороге со свечой в руке стояла маленькая круглолицая женщина в цветном платье, обтягивающем ее крепкое ловкое тело. Она острыми глазками взглянула на Мишку и сочувственно, необидно засмеялась:
      — Это вы, значит, в яму свалились! Ну ничего. У нас тут без провожатого не пройдешь.
      Ее певучий голос ободрил Мишку. Он снял кубанку и, встряхивая кудрями, галантно поклонился. Дикие его глаза постепенно теплели.
      Почему-то ничуть не удивившись тому, что ее супруг привел гостя, Аннушка начала распоряжаться:
      — В комнату я вас не пущу, там ребята. Идите на кухню. Плащ снимите. Грязь не смола, высохнет — отвалится. Что так долго? — спросила она у мужа.
      — Сама знаешь, — ответил он, — перевыборы бюро.
      — Тебя? — спросила она.
      — И меня.
      — Ну, конечно, больше некого, — ворчливо, но не без Удовлетворения проговорила Аннушка, уходя на кухню.
      В это время широко распахнулась дверь. Из комнаты выглянула круглая ребячья мордочка с быстрыми материнскими глазами.
      — Папка!
      — Давай, давай, — громовым шепотом проговорил отец, стремительно присаживаясь на корточки и оглядываясь на кухню.
      Трехлетний мальчонка в синих штанишках, с перекрещивающимися лямками и с аварийной прорехой сзади, откуда выглядывал белый хвостик рубашонки, издал дикарский клич торжества и бросился к отцу.
      Не успел отец его подхватить, как в дверях показался еще точно такой же круглолицый, быстроглазый и в точно таких же синих штанишках с лямками и белым хвостиком. Он тоже торжествующе завизжал и повис на отце.
      — Хороши послевоенные? — спросил хозяин.
      Мишка только из уважения к хозяину неестественно улыбнулся, хотя ему было не до схема. Тащился куда-то в конец поселка — а где тут начало, где конец, никому неизвестно, — вывозил в грязи новый плащ и в заключение вместо выпивки тебе показывают каких-то двойняшек, да еще спрашивают твое мнение.
      А кто их там разберет, хороши или нет. Кажется, ничего. Даже вон вихорчики на затылках одинаковые. Если в тятьку вымахают, то ладные будут мужики.
      Но не успел Мишка высказать своего мнения, как прибежала Аннушка и загнала ребят в комнату.
      — Мне идти? — спросил Мишка, пряча отчаянные глаза. Он уже давно сообразил, что перед ним не тот, за кого он в слепой злобе принял этого человека, и на душе у него стало очень нехорошо.
      — Пойдем ужинать, — строго приказал хозяин. — Тебя как звать-то?
      — Мишкой зовут.
      — Кто зовет?
      — Да все.
      — Это плохо. Вроде человек взрослый, а — Мишка.
      Невесело улыбнувшись. Мишка отчаянно махнул рукой:
      — Как ни назови, хоть горшком, в печку только не ставь.
      — Это так, — согласился хозяин. — А отца как звали?
      — Назаром.
      — Вот это порядок. Михаил, значит, Назарович. А меня давно уже все называют Ильей Васильевичем.
      Через несколько минут они сидели на табуретках у стола, покрытого старой клеенкой, и ели жареную картошку, запивая ее крепким чаем.
      Илья Васильевич сказал, что это у него сибирская Привычка — запивать чаем всякую еду.
      Очень скверно было у Мишки на душе.
      Покончив с ужином, они вышли покурить во двор. Стоя около двери. Мишка слушал неторопливую речь хозяина:
      — Ты эти свои замашки брось. В тюрьме не сидел, ну и не стремись туда. Какую тебе обиду сделал Иван Козырев? Ладно, не хочешь — не говори, это твое дело. Кстати, налетать на него не советую. Ростом он пониже тебя, но если размахнется, то уж не обижайся — мало не будет. Да и друзей у него много. Во всяком промахе виноват прежде всего ты сам. Виноватых не ищи на стороне. Понял? И запомни навсегда. Где работаешь-то?
      Узнав, за что обиделся Мишка на Виталия Осиповича, Комогоров на минуту задумался.
      — Да, Виталий Осипович умеет человека прижать. А ты не обижайся, у него работа потяжелей нашей. Ты не думай, что если он начальник, то ему жить легко. Это, учти, тяжелая должность быть начальником.
      Мишка слушал неторопливую речь Комогорова и думал, что этому человеку, наверное, легко живется на земле. И не только потому, что он силен и, по-видимому, очень здоров, но, главное, потому что он знает, как надо жить. Все у него ладно, и на словах, и на деле.
      За окном, завешенным белой занавеской, быстро двигался силуэт маленькой женщины. Оттуда доносились приглушенные ребячьи голоса, очевидно, Аннушка укладывала спать близнецов.
      Мишке и прежде приходилось бывать в семьях своих случайных друзей, но никогда не испытывал он такого острого чувства одиночества, такой тоски по неведомому теплому дому, как сейчас. Не понимая, в чем тут дело, откуда взялись такие мысли в его мятежной голове, он попытался отмахнуться от них, но не смог. Это было удивительно. Он подумал, что, наверное, такие мысли приходят с годами.
      Как бы подслушав его, Комогоров спросил:
      — Тебе, Михаил, годов-то много?
      — Много. Двадцать шестой.
      — А родные есть?
      — Нет, наверное. Отец из цыган, говорят, был. В детском доме так меня и звали цыганенком.
      Положив тяжелую руку на Мишкино плечо, Комогоров с неожиданной строгостью сказал:
      — По годам тебе Михаилом Назаровичем называться надо. А ты все — Мишка. Не заслужил, значит? Рабочего авторитета не заслужил? Ты вот на Ивана Козырева зуб имеешь, а он, двадцати ему не было, уже знатным каменщиком стал. Ванькой такого не назовешь. Язык не повернется. Под его началом старики ходят. Понял? Тебе мой совет, — я тебя старше, — ты слушай: держись за одно место. Полеты эти брось. Помощь нужна — приходи, помогу. Дорогу знаешь. В яму только, гляди, не попадай.

      Утром Виталий Осипович сказал:
      — Я задержусь сегодня, Женюрка, а может быть, и совсем не приду обедать. Ты не переживай. Служба такая.
      — Хорошо, — ответила Женя и подумала: «Скажет, почему задержится, или нет?»
      Он не сказал и даже поцеловал ее как-то рассеянно, думая, наверное, о том деле, которое не позволит ему сегодня забежать домой на какие-нибудь десять минуток. Женя горько улыбнулась: и это, товарищи дорогие, называется медовый месяц.
      — Ты бы мог вместо меня сейчас поцеловать что угодно. Дверь, например. И, я думаю, не заметил бы. Такой поцелуй отсутствующий.
      Он бросился к Жене, роняя по пути плащ, планшет, фуражку… Подняв Женю на руки, стал целовать губы, щеки, волосы. В перерывах между поцелуями он кричал, задыхаясь:
      — Не будем мелочны, Женюрка моя. Будем выше мелких обид. Ведь я же тебя отчаянно люблю.
      Она устало прильнула к его груди, слушая, как напряженно стучит сердце, и ей стало хорошо, так хорошо, что захотелось не отпускать его от себя.
      — Обещаю тебе, — томно сказала Женя, — обещаю: здесь я всегда буду мелочна. Каждый твой взгляд замечу, каждый шаг. Все до капельки высмотрю и не все прощу. Вот так.
      Виталий Осипович опустил Женю на пол. Ей казалось, что пол мягко и плавно покачивается под ней, но муж стоял против нее, держал ее за плечи крепкими, надежными руками, заглядывал в ее глаза и говорил веселым голосом:
      — Нельзя так. Нельзя замечать все до капельки. Ты же умная, не мелочная. И у тебя есть опыт многих поколений: образцы художественной литературы. Там все сказано, как надо жить, чтобы не впасть в ошибку. Семейный конфликт начинается именно с пустяков, с мелочей. Жена недовольна занятостью мужа — вот уже и начало семейной драмы. А нам с тобой наплевать на это. Мы не такие!
      — Ну, хорошо, — согласилась Женя. — Тогда пообедаем в столовой кто когда сможет. Я позвоню Лине, чтобы она тебя прогнала в столовую. Меня до обеда тоже не будет дома. А может быть, и до вечера…
      — Субботник? Где? — спросил Виталий Осипович, поднимая с пола свой плащ.
      — На бирже, — ответила Женя. Она подняла фуражку и, надевая ее на голову мужа, вздохнула: — Я тебя совсем мало вижу.
      Он снова привлек ее к себе и поцеловал, теперь уже по-настоящему, как и полагается любящему мужу. С порога он вдруг сообщил новость, с таким видом, с каким можно было бы сказать: «А на улице-то сегодня дождь»…
      — Скоро на бирже хозяин будет. Приезжает Тарас. Письмо вчера получил. Тебе привет…
      — И ты молчал целый день! — возмущенно воскликнула Женя. — Наш Тарас!
      — Да, — ответил Виталий Осипович, не замечая Жениного возмущения. Перекладывая плащ с руки на руку, он по всем карманам разыскивал письмо. Попутно он сразил Женю еще одной новостью:
      — Тарас-то, представь себе, женился.
      — На Марине?
      — Нет, ее зовут, кажется, Людмила, или вообще Анна. Он застегнул планшет, где тоже не оказалось письма, и, пообещав прислать его с кем-нибудь, ушел.
      Дверь захлопнулась. Женя резким движением дважды повернула ключ. Фыркая, как рассерженный котенок, она возмущенно сказала:
      — Так вам всем и надо!..
      Это относилось к Тарасу и Марине, проворонившим свое счастье, к мужу, который совершенно не умеет быть счастливым. Счастье надо искать, за него надо бороться, беречь его надо. Каждая минута счастливая драгоценна и так же невозвратима, как прожитый день. Берегите свое счастье, дорогие товарищи!
      Женя подошла к окну и с третьего этажа смотрела, как муж пробирался по деревянным мосткам и кучам глины и песка, наваленным между недостроенными домами. Все встречные здоровались с ним, он отвечал на приветствия, иногда подзывал кого-нибудь, и тот, кто был ему нужен, торопливо догонял его и некоторое время шел рядом, выслушивая приказания.
      Виталий Осипович шел неторопливой, твердой походкой. Шел хозяин вершить свои хлопотливые дела.
      Все, что видно из окна, и многое, чего не видно, подвластно ему. Вот эти пламенеющие на заре свежие стены с пустыми прямоугольниками окон, и ажурные мачты кранов, и машины с грузом оранжевых досок, и многочисленные фигуры людей на стенах домов и на изрытой земле — все это повинуется ему, его твердой воле.
      Во всем этом тоже есть свой смысл. Здесь Виталий Осипович хозяин своего счастья, здесь он ищет, борется, творит. Это Женя отлично понимает. Она — человек труда, но никогда, ни за что на свете она не согласится жить только тем счастьем, которое дает труд. Мало этого для человека! Труд теряет всякий смысл, если нет личного счастья или хотя бы отдаленной надежды на него. Счастье труда и счастье любви нераздельны, и зачем тогда жить на свете, если любимый человек предпочитает одно какое-нибудь счастье другому.
      — Не будем мелочны, — сказала Женя. — Мы оба не будем мелочны и не будем придираться к какому-то там отсутствующему поцелую и забытому письму. Мало ли что бывает в семейной жизни.
      Она часто говорила сама с собой, но так, как будто говорили они оба или даже говорил он один и за себя и за нее. И ее очень радовала такая власть над ним, и его необременительная власть над ней. Она только что научилась говорить МЫ. Не Я и ОН, а — МЫ! И это новое положение наполняло ее гордостью и придавало необычайную силу ее словам и поступкам.
      — Не будем ссориться по пустякам. У нас столько дел! У нас столько неприятностей. Все может быть, все может случиться, и мы еще не привыкли к тому, что у нас есть жена, которая не только создает нам нормальную жизнь, но еще и переживает вместе с нами все наши неприятности. Мы этого ничего не знаем. Мы привыкли к холостой, бросовой жизни. Мы даже не догадываемся, что жена переживает оттого, что не всегда мы жалуем ее откровенными разговорами, что чаще всего ей самой приходится догадываться, чем озабочен муж. Мы еще не знаем по-настоящему, что такое жена, подруга жизни, самый близкий человек на свете. Вот, подожди, на днях я уеду, и ты останешься один. И тебе и мне будет очень тоскливо. Но это ненадолго. Это заставит нас быть внимательнее друг к другу.
      Глядя на широкую спину мужа, обтянутую старой, потертой гимнастеркой. Женя снова вспомнила Тараса и то раннее утро в тайге. Тогда, проводив Марину, одуревший от отчаяния Тарас гнал плот по таежной реке. Женя сидела на плоту и, глядя на спину Тараса, мстительно говорила: «Эх ты».
      Она никак не могла освоиться с ошеломляющей новостью: Тарас женился не на Марине. А ведь любил! Такой красивый, могучий человек не смог удержать своего счастья! Значит, не мог. А возможно, и не было это счастьем.
      — Эх ты! — уже без прежнего возмущения сказала Женя и, вздохнув, принялась за уборку квартиры. Это, были две маленькие комнатки и большая кухня. Стены, побеленные известкой с ярким голубым накатом, некрашеный пол и двери, которые плохо закрывались. Но все эти и многие другие мелочи — что они значили для Жени? Это был ее дом, ее первый дом, где она могла делать все, как ей хотелось.
      И мебели пока тоже было мало. Привезли из города раздвижной стол, четыре стула и, что казалось Жене уже необыкновенной роскошью, зеркальный шифоньер. Она вначале даже боялась к нему подходить. Ей все казалось, что стоит открыть дверцу, как случится что-то ужасное. Шифоньер стоял холодно поблескивая зеркалом, как бы предупреждая: «Ты меня лучше не тронь».
      — Ну, ты не очень-то, — тихо сказала Женя и потянула за железную петельку, свисавшую над замочной скважиной.
      Дверца с легким скрипом отворилась, разогнав по стенам стремительных, сверкающих зайчиков. И ничего ужасного не случилось. Внутри шифоньера стоял приятный запах сухого дерева и клея. Там было так уютно, что у Жени пропала вся робость, и ей сразу же захотелось развесить немногочисленные свои платья в таком роскошном шкафу. Она это сделала с полным сознанием своей власти над вещами.
      Кровати пока не было. Ее заменил пружинный матрац, поставленный на два низких и длинных ящика. Ночью на матраце спали, а на день Женя застилала его пестрой ситцевой накидкой, и получалась великолепная тахта. Этому ее научила Аннушка Комогорова, с которой Женя подружилась после первого субботника.
      Вот и все, что успели завести молодые супруги в первый свой месяц совместной жизни. Была и кухня, но там, не считая небольшого столика и полки с посудой, пока ничего еще не стояло.
      Уборка такой необжитой и необставленной квартиры не отнимала много времени, и Женя хотела сделать все как можно лучше, чтобы когда она уедет, он в каждой мелочи видел ее заботливую женскую руку. Чтобы трудно было без нее, чтобы каждая вещь в доме говорила ему: «Смотри, это она, твоя жена, поставила меня сюда, и в это время она подумала о тебе».
      Этому Женю тоже научила Аннушка Комогорова. Откуда Жене, одинокой, бездомной девчонке, знать все житейские тонкости? Но когда ее учили, что и как надо делать для укрепления семейного счастья, ей казалось, что она все это давным-давно знает, но не всегда умеет применять.
      Как большая яркая птица, Женя расхаживала по комнатам и, что-то напевая, стирала пыль, поправляла тюлевые занавески на окнах и продолжала думать о муже.
      Да, он еще не научился семейной жизни. Он еще не знает, что такое родной дом и близкий человек в этом доме. Он, наверное, думает: все, что случается на работе, все эти неприятности, или все хорошее, можно оставлять за порогом своего дома. Он еще надеется на такую двойную жизнь: на работе одно, а дома другое. Нет, Женя так не может. Она должна жить одними интересами с самым дорогим для нее человеком. Иначе незачем и жить с ним. Слов нет, она очень любит встретить его усталого, приласкать, накормить. Но она хочет, чтобы он после ужина посидел с ней рядом и, пока еще тахта не стала кроватью, поведал все, что его огорчает и что радует.
      Но этого еще нет, и Жене обо всем приходится догадываться самой или расспрашивать его, вытягивая каждое слово. Она знает, как это тяжело и для нее и для него. Поэтому она старается сама все рассказать, обо всех своих делах. Ему известен каждый ее шаг. Она хочет, чтобы он одобрил все, что сделано ею, или, наоборот, поругал за то, что сделано не так. Это, в конечном счете, все равно. Просто необходимо почувствовать, что есть в доме мужчина, муж, который здесь старше и умнее всех, и что она всегда может опереться на его твердую руку…
      Кто-то негромко и торопливо постучал в дверь. Женя подумала: должно быть, это Аннушка Комогорова. Вчера она забегала звать Женю на субботник. Первая очередь комбината готовится к пуску, и сейчас все — и жены и даже дети — ходят на уборку территории комбината от строительного мусора.
      Женя, пробегая через столовую, посмотрела на ходики: половина восьмого. С ума сошла эта Аннушка, в такую рань явилась. Ну и пусть теперь дожидается, пока Женя закончит уборку. Нельзя же так все бросить…
      Она, раскрасневшаяся, возмущенная, открыла дверь. Там стояла Лина и, как всегда, восторженно смотрела на Женю.
      — Вы сегодня красивая.
      — Я сегодня растрепанная и злая, — засмеялась Женя. — Вот как будто ничего еще у нас нет, а сколько уборки.
      Женя никак не могла понять, за что ее любит эта девушка. От мужа Женя знала о нелегкой жизни Лины. Знала также о недавнем ночном посещении. Рассказывая о нем, Виталий Осипович не мог объяснить, почему при взгляде на портрет Жени так вдруг сразу изменилась Лина. Женя тоже ничего не поняла из его рассказа. Да, по правде говоря, оба они не очень-то старались разобраться в чужих чувствах, всецело занятые своими.
      Рассудительная Аннушка со своей всегдашней прямотой и уменьем видеть во всех поступках человека их житейский смысл, сказала про Лину:
      — На холоду выросла девушка. Вот и смотрит, кто бы пригрел. И боится всех. Однако ждать от нее можно всякого. Ты, Женечка, ее не отталкивай.
      Женя и не думала отталкивать Лину хотя бы потому, что она вообще не умела обижать людей, которые не возбуждали ее неприязни.
      — Вот письмо, — сказала Лина. — Виталий Осипович просил передать. Сегодня ровно месяц, как вы приехали.
      Женя с грустью согласилась:
      — Да. Пойдемте пить чай, а то я так и не выберу для этого времени. В общем, на днях я уезжаю.
      Женя принесла чайник. Они сели у большого квадратного стола. Принимая чашку из Жениных рук, Лина сказала со вздохом:
      — Кончился ваш медовый месяц…
      Потому что, произнося слова кончился, конец, полагается вздохнуть.
      — Меду было немного, — тоже вздохнула Женя, но сделала это от чистого сердца. — Вот повидло, с хлебом очень вкусно.
      — Спасибо. У нас такая жизнь, что людям некогда обратить на себя внимание. Особенно Виталий Осипович. Если его не знать, то можно подумать, что он и не человек вовсе. Я тоже так думала.
      — Это не верно, — ответила Женя, неторопливо прихлебывая чай. И вдруг, поставив блюдце, рассмеялась — А ведь он забыл, что сегодня конец нашего медового месяца и конец моего отпуска.
      Они обе посмеялись. Лина отставила свою чашку: «Нет, нет, спасибо, я больше не хочу», и, помолчав, вдруг спросила:
      — Он рассказывал вам об одном моем глупом поступке? Я очень была обижена им, его отношением. Простите меня, я не знала, что есть на свете вы. Я пришла к нему ночью, как дура. Новое платье надела, губы намазала. И вдруг увидела ваш портрет. Меня будто кто-то взял за космы и оттрепал: «Не дури, не дури… На кого ты обижаешься? Не может он плохим человеком быть, если его такая девушка любит». Смотрю на ваш портрет, и будто вы мне все о Виталии Осиповиче рассказываете, какой он хороший, неразменный…
      Изумленная внезапным признанием, Женя спросила:
      — Неразменный?
      — Да. Он такой целый. На мелочь не разменяешь. И я подумала, зачем хорошему человеку надо быть таким сухим? Этого я и сейчас понять не могу. Жизнь у нас такая, что ли?
      — Ох, нет, — счастливо засмеялась Женя, — не такая у нас жизнь. Не может у нас быть такой жизни. Человек жить хочет, а не только командовать…
      — Я понимаю, — перебила ее Лина, — я недавно это понимать научилась. Человек не всегда командует оттого, что это ему нравится, а потому, что так надо. Виталий Осипович мне все объяснил. Я его вначале очень боялась. Даже в армии никого так не боялась.
      Женя улыбнулась:
      — А я так нисколько не боялась. Ни одной минуточки. Я его сразу полюбила. Какая уж тут боязнь… А у вас кто-нибудь есть?
      — Нет, — нетвердо ответила Лина.
      — Ох, есть! — с ласковым лукавством пропела Женя. — Меня не обманете. Есть?
      — Нет… Ну не знаю…
      Женя решила:
      — Значит, есть. Кто?
      — Вы его знаете.
      — Никого я еще тут не знаю.
      — Знаете. Баринов.
      — Мишка!
      — Он мне проходу не дает.
      Женя подумала: «Он и мне когда-то проходу не давал». И сказала:
      — Отчаянный он какой-то…
      Сузив свои круглые блестящие глаза, Лина с усмешкой сказала:
      — А он думает, я гордая и насмехаюсь над ним. А ведь я его боюсь. Ходит за мной и страшные слова о любви говорит. Я иду, нос кверху, а сама думаю: «Как он сейчас Меня схватит!»
      Потушив блеск в глазах, вздохнула и с какой-то удалью договорила:
      — Когда-нибудь так и будет. Доиграюсь. Вот скажите: как тут быть?
      Женя тоже вздохнула и подумала: вот она до чего дожила. От нее ждут совета. На нее смотрят, как на женщину, знающую цену мужским поступкам. Тоном старшей она спросила:
      — Ах вы, девочка… Да вы-то хоть любите?
      — Вот этого я как раз и не знаю.
      — Наверное, любите, — решила Женя. — И не надо все время нос кверху. Знаю я Михаила. А вы поговорите с ним просто. Ласковое слово скажите. Я думаю, он хороший. По крайней мере, зла никому не сделал.
      Посмотрев на ходики, Лина заторопилась.
      — Ох, засиделась я. Хорошо с вами. Вот поговоришь, и легче станет. У вас всегда хорошие слова сыщутся. А Виталия Осиповича я сегодня уговорю пораньше вернуться.
      Оставшись одна, Женя подумала: какое хорошее слово утешило Лину? А кто ей. Жене, скажет такое слово, чтобы она знала, что ей делать, когда нет дома Виталия Осиповича? Одиночество всегда тяготило ее, и теперь, в своем доме, о котором так много и так страстно мечтала, вдруг становилось пустынно, когда она оставалась одна.
      Письмо Тараса оказалось очень коротким. В нем сообщалось только то, что Жене уже было известно от Виталия Осиповича. Никаких подробностей.
      — Эх ты! — снова укоризненно сказала Женя. — Как же ты так скоро успел разлюбить и снова полюбить? А без любви разве можно?

      Когда Женя, закончив уборку, мыла руки, прибежала Аннушка Комогорова. Она еще с порога звонко сообщила:
      — Ох, запоздала я… Бабы, наверное, все косточки мои перемыли. Бригадирша опаздывает. А ты все еще красоту наводишь?..
      Женя заторопилась. На ходу сбросила халат, побежала в спальню и, прыгая на одной ноге, стала надевать комбинезон.
      — Я сейчас, сейчас, — повторяла она.
      Аннушка вошла следом за ней в спальню и уже спокойно сказала:
      — Да не торопись ты, не рвись. Минута больше, минута меньше, какая разница. Где у тебя иголка?
      Найдя иголку, она села на тахту и принялась зашивать рукавицы. При этом она не переставала говорить о своих птенцах-близнецах, которые неизвестно с чего вдруг устроили концерт, не желая оставаться с чужой теткой.
      — Сегодня у нас работа ударная. Полная уборка на лотках и под эстакадами. Вот если тебя, Женечка, не знать, трудно поверить, что ты из рабочей семьи. Такая купчиха, белая да румяная. — И, заметив, что Женя улыбнулась невесело, Аннушка своим певучим голосом спросила участливо: