В первую же ночь Виталия Осиповича атаковали клопы. Он выскочил на улицу и, сдирая с себя рубашку, которая показалась ему наполненной пылающими угольками, громко поносил избяных варваров.
      Его проклятья бессильно прозвучали среди равнодушной тайги под высоким бледным небом. Он это сообразил, как только дыхание северной ночи охладило его тело и вернуло способность трезво отнестись к положению.
      И первой трезвой мыслью было острое желание сломать все это замшелое, старое, наполненное клопами, вонью и дурными воспоминаниями.
      Он надел рубашку и, поеживаясь от холода, побрел обратно в кислую духоту избушки.
      Хозяин безмятежно спал на печке, благодушно всхрапывая.
      Утром он, посмеиваясь в негустую, растрепанную бороду, говорил:
      — А меня жрать неинтересно, клопам-то. Какой во мне вкус? Я моченый, дубленый, смоленый. А вы для них вроде пряника. Балованные, черти.
      Он сидел на высоком тесовом крыльце, с интересом наблюдая, как под его босыми ногами мгновенно тает иней, и терпеливо выслушивал советы своего постояльца насчет уничтожения паразитов. Прослушав, снова засмеялся:
      — Пробовала жена-покойница их вымораживать. Не боятся. После еще злее делаются. А вы наплюйте на них. А не то я вам новый домишко приплавлю. Это у нас скоро.
      Петр Трофимович начал обуваться, ловко одной правой рукой навертывая портянки. Левая праздно свисала вдоль тела и, когда он поворачивался, с сухим стуком ударялась о ступеньки крыльца. Иногда он брал ее и, чтобы не мешала, клал к себе на колени.
      На вопрос Виталия Осиповича, где он повредил руку, Обманов не сразу ответил:
      — Лесиной пришибло. — И, поглаживая мертвую свою руку, строго попросил глухим голосом:
      — Вы их, чертей боговых, мужиков-то этих, сразу за холку берите. Они сами не придут, а плотники хорошие.
      — Мужички-пятачки? — спросил Виталий Осипович, вызывая своего хозяина на откровенность.
      — Деньги любят… — неопределенно ответил тот, явно уклоняясь от прямого ответа.
      — Деньги, наверное, многие любят, — подсказал Виталий Осипович.
      Обманов согласился:
      — Наверное.
      Поморгал веками, глядя на полоску зари над тайгой, и вдруг заговорил злобно и в то же время насмешливо, будто продолжая застарелый спор с каким-то давним и несокрушимым врагом:
      — …Зависть все это, зависть. У одного много, а другому уж и завидно. Начинает он тоже наживать. Себя не жалеет при этом, не говоря уже о других. На всякую подлость идет. И до того разгорячится, что даже подлость эту за доблесть почитать начинает. Ему бы тут по зубам, по зубам… В понятие его произвести, что богаче всех ему не жить. А надо таковое житье себе наладить, хуже которого некуда. Чтобы этому худу пуще богатства позавидовали. И будет это самая главная зависть: потому нечего уже и взять с такого человека. С голого рубахи не сымешь. Вошка и та его не грызет. Вот ему, голому-то, и позавидуют некоторые…
      Выслушав это неожиданное признание, Виталий Осипович рассмеялся:
      — Выдумываете вы глупости, дорогой товарищ.
      Обманов очень охотно согласился:
      — Это вы правильно. Глупости у нас еще много. — И тут же снова вызывающе прибавил: — А умный-то и в глупости смысл найдет.
      Усмотрев в этом ответе некий вызов, Виталий Осипович сказал, все еще продолжая посмеиваться:
      — Не вижу смысла: завидовать одичавшему…
      — В этом и смысл, — запальчиво перебил его Обманов. — Люди счастью завидуют — нехитрое дело. Рыбка тоже счастлива бывает, когда червячка заглатывает. И все ей, другие-то рыбки, завидуют. А у червячка-то крючок в середине. Вот тебе и счастье. Рыбину из воды выдернули, а все, которые в реке остались, так и до сей поры мечтают: «Как бы нам такое счастье урвать».
      Он говорил быстро и сердито, словно ждал возражений. Но Виталий Осипович спокойно спросил:
      — Это как понимать? Рыбка, значит, на земле счастлива была, а на том свете к чертям на сковородку попала?
      Обманов поморгал красными веками, стараясь понять, смеется его собеседник или спрашивает всерьез. Решил — испытывает, и оставил вопрос без внимания.
      — Ну, скажем так, — заговорил он. — Жили два друга, два брата. Пока были малы — лизали друг дружку, как телята. А начали в возраст входить, ума набираться, да пришлось самим корм добывать, тут и пошла у них вражда. Увидали они: счастье одно, а ртов много. Кто ухватит, тот и жует. И схватила их зависть. И начали они топить друг друга. Какое уж тут счастье. А вот который голый, такого никому и не надо. Пусть живет как хочет, голый-то.
      — Так что ж, по-вашему, счастья на свете мало? На всех не хватит? — спросил Виталий Осипович.
      Обманов быстро пояснил:
      — В том вот и вопрос. Может быть, и хватит на всех, а каждому побольше хочется. И каждый смотрит и думает: «А вот тому кусок жирнее попался». И соображает, как бы отнять. Вот оно как. Зависть душит.
      — А у вас есть зависть?
      — Еще есть маленько. Без зависти человек не живет. У меня зависть вот какая, с еловое семечко. Грошик рублю не завидует, ему и пятачка хватит. А у кого много, тому еще больше хочется. На зависти мир стоит.
      — Это верно! — согласился Виталий Осипович. — Только смотря чему завидовать. Я вот на работу завистливый. Так бы вот все и сделал в один день для общего счастья. А у вас зависть черт знает к чему. Друзья-то эти… или братья родня вам?
      Но Обманов увильнул от прямого ответа:
      — Работу в карман не складешь, — сказал он и, натянув сапог, встал на кривые ноги.
      Постоял, глядя на залитую нежным зоревым светом воду, подумал и вдруг спросил:
      — Такого человека не довелось встречать: Берзина Павла Сергеевича?
      — Нет, — безразлично ответил Корнев, — а кто он такой?
      — Да, говорю — человек. Чина-звания и которого места жительства не знаю. Потому и спрашиваю. Надо мне его сыскать. Если встретится — немедля оповестите. Это моя просьба. Я вам за это что хотите.
      Он говорил негромко и строго, словно, прощаясь навек, завещал Корневу некий подвиг. Перед ним таежная река катила по огненной воде шелковую волну. И какие-то воспоминания разбудило в нем это утро и эта река, на берегу которой прошла вся его жизнь, потому что он улыбнулся и сказал задумчиво:
      — Полушалки в прежние времена девки носили. Как река. Алые до того, что в синь ударяло. Да…
      Здоровой рукой он взял свой заплечный мешок, ловко закинул его за спину и спустился с крыльца.
      — Ну, вот и владейте моим дворцом. А просьбы моей не забудьте…
      Попрощался, поморгал мокрыми веками и пошел вдоль берега.
      На Весняне, в пятнадцати километрах выше Бумстроя закладывали запонь — верхний склад древесины. Сюда и держал путь Петр Трофимович Обманов.
      Шел такой легкой походкой, будто широкое тело было невесомо и его несло попутным ветром вдоль реки. Думы у него всегда были так же необременительны. Одинокое пребывание в тайге располагает к мыслям спокойным и неторопливым. А вот за последнее время события начали принимать какой-то иной, неспокойный оборот. На днях пришли к нему эти мужики из таежной деревушки разведать, не угрожает ли течению их жизни новое строительство. Чудаки. Войну видели, многие до Берлина дотопали, а спокойствия ищут. Бога своего спасают. Очень они нужны богу-то, такие спасители. Да они за пятачок кого хочешь продадут, человека лесиной придавят. Потом ходи весь век сухоруким. А тут, когда прижало, прибежали: «Послужи артели, Пётра, не помни старое. Все под богом грехами обросли, как болотным мохом». Вот они какие гладкие да удалые — против ветра сосну валят. Боговы старатели, мужички-пятачки.
      Шел он берегом по песку и мелкой гальке, перепрыгивал через многочисленные таежные ручейки, со звоном падавшие в Весняну, и только у самой будущей запони пришлось отойти от воды и подняться на пригорок.
      В этом месте река делала поворот, и берег возвышался над водой высокой каменистой кручей.
      Медленно поднимаясь по крутой тропке, петлявшей в густом ельнике, Петр Трофимович продолжал размышлять.
      Вот какими голосами запели. Артель, дескать, у них, промышленный коллектив. Они артелью только богу молятся, да и то каждый на свою сторону тянет: «Мне помоги, господи, я тут самый праведный, а другим не надо». Он им поможет, Виталий-то Осипович. С налету бьет. Не бог: молитвой его не купишь. «Я — говорит — на работу завистливый». Это у них у всех нынче повадка такая. Себя не очень-то бережет, значит, и других не жалко. Однако, если не бог, значит, грехи имеются. Надо домишко ему срубить да приплавить, эта свечка покрепче будет всех ваших боговых…

      Оставшись один после ухода Обманова, Виталий Осипович подумал привычной формулировкой: «Силён мужик», но размышления о чужой тайне не покинули его. Словно кто-то невидимый и поэтому раздражающий преследовал его, выглядывая из-за деревьев и заставляя все время быть настороже. Подкинул старик загадку.
      Впрочем, он недолго развлекался поисками отгадки — другие заботы легли на его плечи. Начался второй день его пребывания на Бумстрое, и за весь этот день он только один раз утром вспомнил о Петре Обманове. И то потому только, что ему напомнили об этом.
      Ксения Ивановна, конторская уборщица, — нелюдимая, неопределенных лет женщина, спросила, как он устроился в избушке Обманова. Он рассказал ей о бессонной ночи. Это сообщение не удивило ее. С непонятной интонацией не то осуждения, не то одобрения она сказала:
      — Вот так у нас! И клопы его не берут.
      — За что его ваши мужики не любят?
      — Про то мужиков спрашивайте.
      — А вы разве не знаете?
      Женщина исподлобья поглядела на Виталия Осиповича, но, встретив его взгляд, спокойный и немного насмешливый, отвернулась и пошла к двери.
      — Ну, я спрашиваю! — властно остановил ее Корнев и, шумно задышав, потребовал: — Если я спрашиваю, надо отвечать. Понятно?
      Постояв у двери, Ксения Ивановна не спеша повернулась и, смягчая голос, начала объяснять:
      — А я и отвечаю: у мужиков спросите. Я за них не ответчица. У меня свои дела.
      Подумав, подошла к столу и сообщила:
      — Руку ему это они покалечили. Сосну на него уронили. Он их обсчитывал, мужиков-то. Наживался. Теперь он приутих, затаился. А то на эти дела он лихой был. Ох лихой! Этому месту лет двадцать прошло.
      — Судили их? — спросил Виталий Осипович, застегивая планшет.
      — Какой же суд? — удивилась она. — Тайга не выдаст. Он сам и прикрыл все дело. У нас так…
      Виталий Осипович, решив, что разговор окончен, поднялся. Но Ксения Ивановна сама спросила:
      — Про Берзина, наверное, спрашивал?
      — Спрашивал.
      — Всех спрашивает. Придумал себе забаву на старости лет, что будто Берзин его сын.
      — А зачем это ему?
      — Да кто ж его знает. Темная у него голова. Может быть, думает: два сына — два пособия.
      Виталий Осипович вспомнил утренний разговор с Обмановым о двух друзьях-завистниках и спросил:
      — В самом деле Берзин его сын?
      — Да какое там. Моя мать с его матерью подружки были. Гнала Петьку Обманова нещадно Анюта-то Берзина. Вот он со зла и выдумал тогда, будто от него у нее сын. Опозорить ее хотел. Ну а сейчас, конечно, о себе хлопочет… Так мы думаем.
      Виталий Осипович поднялся, неопределенно заметив:
      — Да. Вот какие дела.
      И пошел к двери. Она спросила вдогонку:
      — Домой-то когда придете?
      Ответив, что придет поздно, и не обратив на этот вопрос внимания, Виталий Осипович пошел к реке, где строили бараки. У десятника узнал, что плотники из таежной деревушки Край-бора не явились.
      Разговор был прерван шумом, который доносился из крайнего, уже почти готового барака. Оттуда, через дверной проем стремительно выскочил большого роста парень с очень светлыми растрепанными волосами в старой черной рубашке, порванной на плече. И внезапное появление большого парня, и стремительность, с которой он удирал от невидимого врага, невольно вызывали вопрос, каким же чудовищем должен быть этот самый враг, потому что парень был молод и, по-видимому, очень здоров и силен.
      Но сам парень без всякого страха ожидал появления своего врага. Ничего, кроме любопытства и ожидания, не было в его светлых глазах. Он даже чуть улыбался, стыдливо и вместе с тем добродушно.
      А когда появился его враг, парень перестал улыбаться и громко вздохнул. Шустро, как стриж, из барака выскочил второй парень и упруго, словно не касаясь земли, налетел на беловолосого, но, увидев начальника, остановился. Гортанным, срывающимся голосом яростно закричал, оскаливая ослепительные белые зубы:
      — Арестуй его, начальник, сейчас арестуй гада-вредителя!
      Был он смуглый, ловкий. На нем надета выгоревшая зеленая майка, не скрывающая его коричневых рук с блестящими от пота буграми мускулов.
      — В чем дело, Гизатуллин? — спросил у него десятник.
      — Иди сам смотри. Меня не спрашивай: в чем дело. Его спрашивай: в чем дело. Идем смотреть… Пошли, Гошка, покажи свою работу…
      И, не оглядываясь, он первый пошел к бараку. Большой парень покорно двинулся за Гизатуллиным. Направляясь вслед за ними, Виталий Осипович спросил у десятника, кто этот Гизатуллин и за что он набросился на Гошку. Оказалось, что Гизатуллин во время войны закончил ремесленное училище, работал в городе и сюда приехал с группой молодежи по комсомольской путевке. Плотником он оказался хорошим, старательным, и его сразу же поставили бригадиром. Про другого плотника, сильного парня, десятник ничего не успел рассказать.
      Они вошли в барак. Здесь все блистало новизной: розоватые, только что окоренные бревна стен, желтые, из-под пилы, доски пола и потолка. Остро и свежо пахло смолой и кисловатым духом сохнущего дерева. Таежный ветерок вольно пролетал сквозь просторные оконные проемы, гоняя по полу косяки кудрявеньких стружек.
      Гизатуллин, совсем уже остывший, сумрачно приказал:
      — Показывай свою работу, Гошка, сам показывай!
      Гошка шумно вздохнул и тоже сумрачно ответил:
      — Чего казать-то, напортачил, и так видно… Сознаю.
      В самом деле, показывать было излишне. На полу лежала дверь. Обычная дверь, сколоченная на скорую руку. Корнев даже не сразу понял, что в ней так возмутило бригадира. И только присмотревшись сообразил, в чем дело. В каждую доску было вбито столько гвоздей, что хватило бы еще на одну дверь.
      Виталий Осипович спросил, обращаясь к Гошке:
      — Ты знаешь, что гвоздей не хватает? Проволоку на гвозди рубим, а ты пакостишь.
      — Дурная голова, — непримиримо добавил Гизатуллин.
      — Да сознаю же, — в отчаянии завопил Гошка. — Думал, лучше будет. Крепче. Ну чего ты?
      Виталий Осипович подмигнул десятнику и строгим голосом приказал:
      — Выгнать. Сегодня же дайте расчет.
      — В тишине раздался голос бригадира:
      — Неправильно решил начальник. Совсем плохо решил.
      — Ты же сам сказал, что он вредитель. Вот рубашку ему порвал.
      — Я ошибку делал. Злой был. Пускай он своим зубом все гвозди выдернет. Учить надо, гонять легко, воспитывать надо. У нас дела много, людей мало, плотников совсем мало.
      — Ну что же, — подумав, ответил Корнев, — решил ты по-хозяйски. Слово бригадира — закон.
      Гизатуллин одобрительно согласился:
      — Правильно.

      Поздно ночью возвращался Виталий Осипович домой. Весенняя ночь раскинула над тайгой свой мерцающий светлый шатер. Наступила пора белых ночей, когда даже в чащобе не остается места для таинственной темноты.
      Виталий Осипович стремительно шагал прямиком через тайгу и размышлял о тех невидимых силах, какие движут людьми, толкая их на дела добрые или злые. И, как бы подтверждая его мысль о невидимом, из ельника с неестественной живостью выскочил какой-то человек. С отчаянием, словно бросаясь под машину, он преградил путь. С ходу налетев на него и не отступив, Виталий Осипович спросил:
      — Ну еще что?
      И тут же узнал Антона Сазонтовича Ощепкова, вожака таежных мужиков. Имя Виталию Осиповичу сообщил Обманов, пояснив, что здесь половина деревни Ощепковы. Тот, как ни в чем не бывало, привычно козырнул:
      — Разрешите обратиться!
      — Ну давай, — недовольно разрешил Виталий Осипович и, слегка оттеснив его, пошел своей дорогой.
      Шагая чуть позади, Ощепков сообщил:
      — Мужики наши работать не согласны. Невозможно им соглашаться.
      — Ну и черт с ними, — раздраженно ответил Корнев. — А в артели можно?
      — Артель это как бы для себя, — деликатно объяснил Ощепков.
      — А бумкомбинат для кого?
      — Так ведь религия… Нельзя нам на государство работать.
      И, словно извиняясь за темноту своих товарищей, он посоветовал:
      — Вы им прикажите, чтобы, значит, видимость была не по своей как бы воле. А будто насильно. По принуждению будто бы терпим.
      Усмехаясь, Виталий Осипович проговорил:
      — Милиционера, что ли, за вами посылать. Так нет у меня власти на это…
      Засмеялся и Ощепков:
      — Зачем милиционера? Вы нам бригадира дайте. Такого мужика твердого. Командира.
      — Бога обманываете?..
      Ощепков усмехнулся:
      — Бог простит…
      — На меня грехи свои вешаете?
      — Замолим, — уже откровенно смеясь пообещал Ощепков. — Это у нас запросто.
      — Ну что с вами делать. Плотники до зарезу нужны. Есть у нас плотник — парнишка молодой, но старательный. По фамилии Гизатуллин.
      — Азият?
      — Татарин.
      — Это для нас еще лучше.
      — Злой на работу, — предупредил Корнев.
      — И мы не ленивы.
      Некоторое время шли молча. Виталий Осипович, не слыша шагов своего спутника, подумал, что тот так же незаметно отстал, как и появился, но скоро понял, что ошибся. Ощепков, лесной житель, умел бесшумно двигаться по тайге. Он снова заговорил:
      — Если что надо, скажите. Доставим. Молока там или овощ какую. За деньги, конечно, — поторопился предупредить он, чтобы начальник, боже упаси, не подумал, что его хотят подкупить. Нет, он предлагает от души. Уважаемому человеку положено удружить, чем богаты. — Вот и ваша квартира. Разрешите идти? Так вы утречком пришлите бригадира. А мы все, как один. Спокойной вам ночи.
      И тут он в самом деле бесшумно исчез, словно его и не бывало.
      Направляясь к дому, Виталий Осипович подумал, что, собственно говоря, все эти застарелые загадки во взаимоотношениях людей, все эти таежные тайны не стоят того, чтобы над их смыслом кто-то ломал голову. Их надо выкорчевывать, чтобы не мешали. И это может сделать только молодежь, чуждая всех предрассудков прошлого. Он, конечно, правильно поступил, назначив Гизатуллина бригадиром к старым плотникам. Это решение пришло внезапно, и оно еще может оказаться ошибочным. Ну что ж, все ошибаются. Ошибается даже господь бог, думая, что такие, как Ощепков, все еще верят в него. Впрочем, это ошибка всех богов.
      Открыв дверь, Виталий Осипович еще в сенях почувствовал новый запах, какой бывает в свежеотремонтированных помещениях: запах известки и свежей влаги от промытых досок пола. При трепетном свете зажигалки он увидел побеленные стены и потолок, выскобленный пол и прибранную кровать, застланную его одеялом. На столе стояла заправленная керосиновая лампа, очевидно, принесенная из конторы.
      Он зажег лампу и снова огляделся. Какую работу должна была проделать Ксения Ивановна, чтобы придать этой берлоге вид человеческого жилья! В том, что все это сделала именно она, не могло быть сомнения…
      Оказывается, все проще, чем представлялось Виталию Осиповичу в прошлую ночь. Вот она, простая, работящая женщина, не жалея рук, потрудилась, и оказалось: можно в старом доме жить. Надо только, не боясь труда, выбросить из дома всю нечисть, всю грязь. Это урок, чтобы не очень мудрили там, где надо просто приложить руки.
      Ночь он проспал спокойно и, проснувшись, как всегда, в седьмом часу, пошел умываться на Весняну.
      По реке медленно двигался плот. Слабо различимый в утреннем тумане, он не возбудил особого интереса. Мало ли всяких плотов и плотиков проплывает по таежным рекам. Но в фигуре плотогона, длинным шестом направляющего плот к берегу, было что-то знакомое: так ловко и размашисто мог работать только один человек. Виталий Осипович спросил на всю реку:
      — Тарас!.. Это ты?
      Тарас еще не успел ответить, как из хвойного вороха настила возник еще один человек. Он и ответил мягким Жениным, хрипловатым от сна, словно туманным голосом:
      — Это мы, Виталий Осипович! Это мы!