Помолчав, он продолжал:
      - А ведь может и так случиться: мы начнем восстание, а они нам по загривку. Им ничего не стоит с утра до вечера держать весь город под обстрелом.
      Сальваторе не произнес ни слова, он сидел, хмуро уставясь в землю, и казалось, у него было лишь одно желание - поспать.
      - А почему нельзя напасть на их батарею? - простодушно спросил Перчинка.
      Но взрослые даже не взглянули на него. Тогда мальчик решил присоединиться к Чируццо, дежурившему у входа в монастырь. Спрятавшись в зарослях бурьяна, ребята принялись наблюдать за немцами, которые, тяжело топая сапогами, проходили по площади перед входом в развалины. Временами из города и с ближайших холмов доносились короткие перестрелки, которые затихали так же внезапно, как и начинались. На город медленно опускался вечер, обволакивая все вокруг мягким покровом. Огни погасли. Но выстрелы по-прежнему не утихали. Наоборот, чем больше сгущался мрак, тем оживленней становилась перестрелка.
      Неожиданно чья-то крадущаяся тень скользнула по открытой площадке перед входом и решительно направилась к развалинам. Перчинка свистнул, предупреждая о тревоге, потом, прячась в траве, бесшумно отполз назад, чтобы проследить, куда направится таинственный незнакомец.
      Глава XI
      ПРОЩАЙ, СТАРЫЙ МОНАСТЫРЬ!
      Немцы все время напевали одну и ту же песню "Mit du Lili Marlen" <"С тобой Лили Марлен" (нем.)>. Мотив этой веселой песенки Перчинка выучил наизусть. Только почему-то в темноте подземелья она звучала мрачно и сурово, как погребальный плач.
      Но иногда, особенно по вечерам, под древними сводами монастыря раздавалась совсем другая песня. Правда, Перчинка не понимал в ней ни слова, но Марио объяснил ему, что это старинная песня, в которой говорится о том, что все проходит и забывается, что все на земле имеет конец, и только любовь, которую носит в своем сердце солдат, никогда не иссякнет.
      Однако Перчинка подумал про себя, что если так и бывает, то далеко не всегда. Взять хотя бы тех солдат, которые поселились у них в монастыре. Разве можно поверить, что у них в душе есть хоть какие-нибудь человеческие чувства? Они даже и пели-то иначе, не как те люди, которых он знал. Немцы тянули мотив одинаковыми голосами, без чувства, совсем не так, как пели итальянские парни, собиравшиеся летними вечерами где-нибудь перед дверью остерии. Там царила атмосфера веселья и дружбы, то и дело раздавались взрывы смеха, парни дружески подталкивали друг друга. Случалось, что какой-нибудь торговец арбузами, устроившийся по соседству с веселой компанией, давал мальчику бесплатно большой ломоть, а иногда Перчинку даже подзывали к столику и угощали стаканом густого красного вина, которое трактирщик называл вином с Эпомео <Эпомео - потухший вулкан на острове Иския, расположенном в Неаполитанском заливе>.
      А те, что жили наверху, - были совсем другими. Они пили пиво, которого Перчинка никогда в жизни не пробовал и представлял себе чем-то вроде горького лекарства, и хором пели, причем делали это с такой же бездушной аккуратностью, с какой ходили или стреляли. К немцам Перчинка не мог подходить с той же меркой, что и к другим, ну, скажем, к негру из концентрационного лагеря. Негр так широко, так сердечно улыбался ему тогда, что мальчик невольно почувствовал к нему расположение, словно к старшему брату, о котором знаешь, что он радуется и печалится вместе с тобой. Из немцев только белобрысый солдатик без гимнастерки, плясавший на площади Плебисцита в день объявления перемирия, казался Перчинке таким же человеком, как все. Его радовало и огорчало то же, что радовало и огорчало всех остальных людей. Но истуканы, арестовавшие его только за то, что он радовался вместе с народом... Нет, их он не мог назвать людьми! Точно так же он мог без неприязни вспомнить выражение стыда, появившееся на лице солдатика, когда его застали пляшущим в толпе неаполитанцев.
      В глубине души Перчинка не мог испытывать к немцам даже ненависти; сталкиваясь с ними, он вообще ничего не чувствовал, кроме желания внутренне отгородиться от них, как от чего-то бесконечно чуждого и далекого, словно они были жителями другой планеты.
      Человек, появившийся среди развалин монастыря, оказался седобородым капуцином. Он стремительно прошел по темным переходам подземелья, словно шпион оглядывая все вокруг. После тревожного свиста Перчинки Марио, Сальваторе и калабриец мгновенно скрылись в своем тайничке под монастырской кладовой, которая сейчас была превращена немцами в склад.
      Дойдя до большой залы, капуцин остановился и некоторое время стоял неподвижно, оглядываясь по сторонам, очевидно пораженный темнотой и тишиной, царившими в подземелье. Перчинка неслышно подкрался к нему и остановился рядом. На темной лестнице у входа он не узнал его, но теперь благодаря призрачному свету луны, проникавшему в подземелье сквозь щели и трещины в потолке и озарявшему пучки травы, росшей в промежутках между камнями, он разглядел темную рясу и белую бороду монаха.
      - Падре!.. - пролепетал пораженный мальчик.
      Что нужно здесь этому монаху? За всю свою жизнь Перчинка ни разу не видел среди развалин ни одного из них.
      Правда, он несколько раз заходил в жилую часть монастыря, чтобы попросить тарелку супа, но решался появляться там только в том случае, если уж совсем помирал с голоду. Объяснялось это тем, что мальчик отнюдь не питал симпатии к обитателям монастыря, которые, прежде чем налить ему полтарелки холодного супа, норовили напичкать его душеспасительными наставлениями. Кроме того, они никогда не упускали случая за свою щедрость использовать его на побегушках, посылая с поручениями то в один, то в другой монастырь. Поэтому мальчик старался как можно реже попадаться им на глаза, и не удивительно, что сейчас монах не узнал его.
      Услышав возглас Перчинки, капуцин повернулся, как на пружинах.
      - Кто ты такой? - спросил он.
      - Меня, зовут Перчинка, - жалобно протянул мальчик, - я тут сплю, потому что у меня нет дома.
      Капуцин не обратил никакого внимания на эту литанию <Литания торжественная церковная служба у католиков. В переносном смысле значит канитель, нескончаемые жалобы.>.
      - Хорошо, хорошо, - пробормотал он. - А теперь скажи, где же все остальные?
      - Кто - остальные? - с притворным удивлением спросил мальчик.
      - Не прикидывайся дурачком, - строго проговорил монах.
      Он все еще тяжело отдувался, но, как видно, больше от пережитого страха, чем от усталости, потому что пройти ему пришлось всего несколько шагов.
      - Я не знаю, отец мой, кого вам нужно, - с самым невинным видом пробормотал Перчинка. ...
      - Мне нужны люди, которые здесь скрываются, - сердито ответил монах. Патриоты, вот кто мне нужен.
      Это слово родилось всего несколько дней назад, но его уже с гордостью произносили все жители Неаполя, для которых в этом слове слышался отзвук героической эпохи Рисорджименто <Рисорджименто - движение итальянского народа за объединение и национальную независимость Италии, начавшееся в первой половине XIX века и закончившееся в 1870 году образованием единого итальянского государства>. Патриот - это тот, кто боролся против немцев и фашистов. Защищая свой город против иностранного владычества, неаполитанцы словно впервые за много лет обрели родину.
      Однако Перчинка был слишком недоверчив, чтобы сразу растрогаться, услышав это слово.
      - Я ничего не знаю... - по своему обыкновению, плаксиво затянул он.
      - Нельзя терять ни минуты, - оборвал его монах и, скрестив руки, добавил:
      - Дон Доменико...
      - Что дон Доменико? - с живостью спросил Перчинка, забыв на минуту о своей роли.
      - А то, что он сейчас в немецком штабе, вон там, над нами, - ответил капуцин, подняв палец кверху, - и ведет переговоры с немецким лейтенантом. Он сказал, что здесь, у нас в подземелье, настоящее логово бунтовщиков. Я сам это слышал, потому что комната лейтенанта как раз рядом с моей. Я стоял и молился, но перегородки такие тонкие, что... - Тут монах замялся и, если бы не темнота, Перчинка, наверное, увидел бы, как покраснел старик, произнося эту ложь. - Ну, одним словом, я слышал, и всё тут, - с сердцем закончил он, видимо рассердившись на себя за свою слабость. - Так вот, дон Доменико сообщил, что сегодня сюда то и дело входят какие-то мужчины и мальчишки...
      Он сказал правду. Весь вечер ребята без устали сновали между Винченцо, который вел наблюдение, и развалинами, передавая все нужные сведения о силах немцев.
      - Вон оно что! Так это был дон Мими! - воскликнул вдруг в темноте чей-то голос.
      Перчинка сразу узнал голос полицейского комиссара. Монах подскочил как ужаленный.
      - Что это? - испуганно пролепетал он.
      - Не бойтесь, отец мой, это я, комиссар, - успокоил его полицейский. Я тоже скрываюсь здесь. Но прошу вас, расскажите мне...
      Капуцин облегченно вздохнул и уже готов был заговорить, когда со свечой в руке, бросавшей вокруг слабый свет, появился Марио в сопровождении Сальваторе и калабрийца.
      - Привет вам, падре, - проговорил Марио. Капуцин повторил свой рассказ.
      - Не знаю, что они собираются делать, - добавил он. - У меня создалось впечатление, что лейтенант не особенно поверил словам дона Доменико. Он выставил его за дверь и сказал, чтобы он убирался к... ну, словом, чтобы он больше не надоедал ему. Но потом лейтенант встретился с капитаном, и они о чем-то долго говорили по-немецки. Вот тут-то я и побежал к вам предупредить.
      - Так, - проговорил Марио. - Ну что же, падре, прошу вас вернуться к себе. Спасибо, вы спасли нам жизнь...
      - Одну минуту, - вмешался Сальваторе. - Отец мой, сколько вас осталось? Я хочу сказать, сколько осталось монахов в монастыре?
      - Нас четверо, включая меня, - ответил удивленный капуцин.
      - Необходимо, чтобы и вы, все четверо, тоже незаметно исчезли. Укройтесь где-нибудь. Ну... я не знаю... в другом монастыре, что ли. Потому что, если они придут сюда и никого не найдут, то сразу смекнут, что это вы нас предупредили.
      - Падре, - послышался вдруг тоненький голосок Перчинки, - а что у вас сейчас на месте вашей кладовой?
      Все засмеялись.
      - А! Так это был ты! - свирепо закричал капуцин, поворачиваясь к мальчику. - Я же говорил, что кто-то таскает у нас продукты!
      - Что же все-таки немцы держат в кладовой? - снова спросил Перчинка.
      - По-моему, боеприпасы, - ответил монах. - Ведь они снабжают батарею на площади Санита.
      - Вот здорово! - весело воскликнул Перчинка.
      Все удивленно посмотрели на мальчика, который неожиданно выпалил:
      - Не выбраться им отсюда!
      - Что ты хочешь сказать? - спросил Марио. Но Сальваторе мгновенно все понял.
      - Молодец парень! - заметил он. - Верно. Мы их всех поднимем на воздух!
      Капуцин в страхе закрыл рот рукой.
      - Ради бога, не надо! - в ужасе воскликнул он. - Все-таки они христиане!
      - Христиане! - крикнул Марио. - Христиане, которые убивают людей на улицах, которые пришли, чтобы захватить нашу землю! - Потом уже тише добавил: - Послушайте, падре, у нас нет другого выхода. Мы должны их опередить. Вы понимаете, если они останутся здесь, то не задумываясь перебьют и вас и нас.
      - Но ведь мы же христиане! - дрожащим голосом повторил монах.
      - Мы на войне, падре, - холодно проговорил комиссар.
      Он был какой-то взъерошенный, совсем непохожий на прежнего благодушного полицейского комиссара. Даже его огромный живот приобрел теперь воинственный вид. А револьвер, поблескивающий у него на поясе, еще больше усиливал это впечатление.
      - Идите, падре, не теряйте времени, - снова заговорил Марио. Предупредите братьев и скорее бегите куда-нибудь. Но только так, чтобы этого не заметили.
      - Но я обязан охранять капеллу!.. - неуверенно возразил монах.
      - Я думаю, что капелла не пострадает от взрыва, - вмешался Сальваторе. - А теперь слушайте, падре. Мы подожжем фитиль только после того, как вы уйдете из монастыря. Но это значит, что каждая потерянная минута может стоить нам жизни. Понятно?
      Капуцин кивнул головой и, не произнеся больше ей слова, направился к выходу. В ту же минуту Перчинка как сумасшедший бросился к проходу, ведущему в комнатку под кладовой, которой предстояло превратиться в гигантский пороховой погреб.
      - Подожди! - крикнул ему Марио. - Нужно еще достать пороху!
      - Порох высыпем из патронов, - не задумываясь, сказал Сальваторе. - А сверху положим ручные гранаты.
      Собрав все свои запасы пороха и ручных гранат, они с тяжелым пакетом полезли через узкий проход в низенькую клетушку, из которой Перчинка столько раз лазил через люк в потолке в кладовку святой братии.
      - Боюсь, что этого будет маловато, - с сомнением покачивая головой, заметил Марио. - Ведь нужно, чтобы пробило потолок и взорвало склад.
      Связав вместе три ручные гранаты, они сунули их в середину небольшой кучки черного пороха, найденного в старых патронах для охотничьего ружья, которые калабриец захватил с собой после завершения операции с тележкой зелени. В последнюю минуту Сальваторе с тяжелым вздохом прибавил к этому скромному заряду большую, снабженную длинной рукояткой немецкую ручную гранату, которую всегда носил на поясе. Конечно, не так-то просто было заставить взорваться ручные гранаты, но еще во много раз труднее было добиться того, чтобы взрывом разрушило потолок и подняло на воздух весь немецкий склад боеприпасов. Тут требовалось что-то придумать. Несколько минут Марио и Перчинка молчали, поглядывая то на шнур, то на пакет с гранатами. Наверху царила тишина, песни прекратились. Может быть, немцы просто улеглись спать, а может быть - и это было вероятнее всего, - они готовились к нападению на подземелье.
      - Да, нужно, чтобы взрыв произошел непосредственно в складе, задумчиво сказал Марио, словно рассуждая сам с собой. - Если мы взорвем эту штуку здесь, то ничего кроме шума, не получится.
      Перчинка не ответил. Он стоял, выпрямившись во весь рост, слегка касаясь головой низкого потолка, и, казалось, внимательно к чему-то прислушивался.
      - Ну, что скажешь? - спросил Марио.
      Вместо ответа мальчик приложил палец к губам, потом присел на корточки и, наконец, протянув к Марио руку, попросил:
      - Дай-ка фитиль.
      - Держи, - ответил тот, подавая ему обрывок бикфордова шнура.
      Шнур был не больше двух метров длины. Требовалась исключительная быстрота и ловкость, чтобы молниеносно выскочить из каморки и успеть выбежать на улицу, прежде чем произойдет взрыв и обрушится подземелье. Если, конечно, вообще что-нибудь обрушится.
      - Что ты собираешься делать? - спросил Марио, видя, что Перчинка прикидывает у люка длину шнура.
      - Уходите все, - пробормотал мальчик, - я все устрою. Только спички оставьте.
      - Но что ты все-таки хочешь делать? - снова спросил встревоженный Марио.
      - Хочу положить сверток прямо в склад. Там сейчас нет ни души, ответил мальчик. - Значит, так: я забираюсь наверх, кладу сверток, зажигаю фитиль и убегаю. Даже зажечь фитиль могу уже здесь, когда спущусь. Но так наши гранаты будут прямо среди немецких снарядов, и уж наверняка все взлетит на воздух.
      - Да ты что, с ума сошел? - запротестовал Марио. - Разве это для детей? Между прочим, ты когда-нибудь имел дело со взрывчаткой? Вот то-то! Нет уж, отправляйся-ка на улицу, а тут я сам распоряжусь. Иди к нашим, и все вместе выходите из монастыря. И ты чтобы тоже вышел, слышишь?
      - Нет, я останусь здесь, - твердо возразил Перчинка. - Как только монахи уйдут, вы свистните, чтобы я знал, что в монастыре никого нет. Я сразу же лезу наверх, потом зажигаю фитиль и убегаю. Подумай только, разве ты можешь быстро пролезть по этой трубе? Да и бегаю я быстрей тебя. Нет, тебе не спастись!
      Марио колебался.
      - Ничего, не беспокойся, - засмеялся Перчинка. - Все будет в порядке. Знаешь, сколько раз я туда лазил? Сам небось видел, как монах-то разозлился! Ну и добра же у них там было! Что твоей душе угодно. А я, конечно, не терялся!..
      Несмотря на серьезность положения, Марио, слушая мальчугана, не мог сдержать улыбку.
      - Иди, иди вниз, - повторял Перчинка, и его хрипловатый голосок дрожал от нетерпения. - Я все устрою. Ты не волнуйся, я знаю, что делаю. Да, вот что! Как только выйдете, сразу же прячьтесь за стену. А то вас увидят.
      - Ладно, - вздохнул Марио.
      В самом деле, вряд ли он сможет быстро пролезть через этот узкий проход. Но, с другой стороны, просто страшно подумать, какому огромному риску подвергнется мальчик. Что если немцы оставляют в кладовке часового? Это значило бы, что мальчишку пристрелят раньше, чем он успеет вылезти из люка! Да и шнур чертовски мал. А доставать новый уже некогда. Он снова вздохнул, все еще не решаясь дать согласие.
      - Скорее, Марио, - торопил Перчинка. - А то как нагрянут, и...
      В этот момент оба услышали какую-то возню в жилой части монастыря. Марио наконец решился. Махнув рукой, он исчез в темном отверстии прохода. Перчинка остался в убежище. Он неподвижно стоял в темноте, не спуская глаз с того места в потолке, где должен был находиться люк, сжимая в одной руке спички, а в другой перевязанный веревкой пакет с гранатами.
      Миновав узкий проход, Марио присоединился к своим товарищам, которые молча ждали в коридоре.
      - Остался Перчинка, - сразу же сообщил Марио. - Он хочет проникнуть непосредственно в немецкий склад. Только он один и сможет быстро пролезть через эту трубу. Как только мы ему свистнем, он запалит шнур.
      - Ох, оставит он там свою шкуру! - тихо пробормотал комиссар.
      Марио покачал головой.
      - Другого выхода нет, - сказал он глухим голосом. - А Перчинка уверен, что выберется.
      - Так-то оно так, - снова заметил комиссар, - но ведь это же всего-навсего ребенок.
      Как видно, в эту минуту он вспомнил о своих сыновьях.
      - Идемте к выходу, нужно посмотреть, когда пройдут монахи, - неожиданно вмешался Чиро, И его маленькая круглая физиономия побледнела от волнения. А я вернусь и предупрежу Перчинку.
      - Ладно, - согласился Марио, - но запомни: свистнешь и сейчас же назад. Никаких глупостей, понял? Мы должны победить. А если нас всех перебьют, от этого не будет никакой пользы.
      Осторожно выбравшись на освещенную луной площадку перед входом в развалины, они незаметно, по одному, перебрались за невысокую каменную стену, возвышавшуюся неподалеку от дверей монастыря. Только Чиро остался у входа и, притаившись в кустах, ждал, готовый броситься вниз, едва монахи покажутся на площади.
      Далеко на колокольне Сан-Гаэтано часы пробили двенадцать ударов. Наступила полночь. Из монастыря донеслось несколько коротких приказаний. Немцы готовились к нападению на подземелье.
      - Пусть только попадется мне в руки этот проклятый дон Мими, - бормотал себе под нос комиссар. - Пусть только попадется! Я его живым съем, ей-богу!..
      Вдруг он замолчал. Через площадь к лестницам, ведущим на улицу Фория, скользнула черная тень. За ней так же неслышно мелькнули еще три фигуры.
      - Бегите! - высовываясь из-за стены, громким шепотом крикнул монахам Марио. - Не теряйте времени!
      Чиро тоже увидел черные фигуры. Сделав знак своим друзьям, скрывавшимся за стеной, он юркнул в подземелье.
      Перчинка терпеливо дожидался сигнала. Он напряженно прислушивался, но ничего не слышал, кроме громких ударов собственного сердца. А возня наверху становилось все громче. Черт возьми! Что, если немцы вломятся в подземелье раньше, чем Марио и его друзья успеют уйти? Проклятые монахи! Это, конечно, верно, что они - правда, не подозревая об этом - долгое время кормили его, поэтому он не мог допустить, чтобы они погибли вместе с немцами, но... Словом, Перчинка от всей души желал им провалиться сквозь землю.
      ОТСУТСТВУЮТ СТРАНИЦЫ 145-146
      какой изголодавшийся человек уплетал бы, вероятно, сочный ломоть ветчины.
      В следующее мгновение Перчинка уже вползал в узкое отверстие прохода. Все звуки, наполнявшие казарму, сразу стали далекими и смолкли. Мальчик быстро прополз по трубе, выскочил наружу и в два прыжка перелетел почти на середину подземелья. Здесь он снова на секунду остановился. Прямо перед ним, еле различимая в темноте, виднелась лестница, заросшая кустиками бурьяна. Он огляделся вокруг, словно навеки прощаясь со старым другом. Прощайте, древние стены, заплесневелые, мокрые, но такие родные! Пригнувшись, он что есть духу бросился наверх и через несколько секунд уже был на залитой луной площадке перед входом в монастырь.
      А голубой огонек продолжал торопливо бежать вверх по шнуру. Вот он добрался до открытого люка и, подпрыгивая, побежал к двум ящикам, между которыми лежала завернутая в бумагу мина.
      В ту минуту, когда Перчинка юркнул за каменную ограду, двери жилой части монастыря раскрылись и на пороге показался немецкий офицер, крича что-то солдатам на своем деревянном языке.
      - Бежим! - шепнул Перчинка.
      Все шестеро одновременно повернулись спиной к монастырю и бросились к лестнице, ведущей на улицу Фория. К счастью, она была окутана густой тенью, потому что луна еще не добралась до этой части площади. Вдруг со стороны монастыря донесся глухой удар, словно упало что-то очень тяжелое. Солдаты, выходившие из монастырских дверей, в нерешительности остановились, на этот раз без всякого приказа. На какое-то мгновение наступила мертвая тишина. Потом из центра монастыря, из самого его сердца, взметнулся высокий столб огня. Пробивая крышу, он швырнул в небо облака камней, исковерканную мебель и человеческие тела. Страшный грохот потряс холм и прокатился по всему городу. За ним последовало несколько более слабых взрывов, и вся жилая часть монастыря, рассыпавшись, как карточный домик, рухнула на старые развалины, словно объятая желанием навеки слиться с ними воедино.
      Одновременно с главным ударом из монастыря вырвались десятки человеческих криков, смешавшихся в один душераздирающий вопль и на мгновение даже как будто заглушивших грохот взрыва.
      На несколько секунд лестницу осветило колеблющееся зарево, но шестеро беглецов, подчиняясь взмаху руки Марио, уже рассыпались по переулкам, направляясь каждый в свою сторону. А на вершине холма целая туча удушливой пыли медленно оседала на исковерканные развалины монастыря.
      Глава XII
      СМЕРТЬ КОММУНИСТА
      На улицах Неаполя стреляли. То тут, то там, с крыши, с балкона, из-за забора вдруг раздавался меткий выстрел, и, сраженный на бегу, падал немецкий вестовой или как подкошенный валился на землю фашист, совершавший обход. Да, фашист, потому что они все еще встречались в городе. Правда, их было немного, они были насмерть перепуганы и по большей части не рисковали высовывать нос из своей казармы на площади Мадзини. Чаще всего снова надеть фашистскую форму их толкал страх - страх перед немцами, опасение, как бы последние не подумали, что они имеют какое-то отношение к народу, сопротивляющемуся с оружием в руках.
      Дон Доменико тоже напялил черную рубашку и, всюду выставляя напоказ свой боевой дух, лез из кожи вон, чтобы выслужиться перед начальством и немцами. Но, когда его вызвали однажды из его удобной комнаты в казарме и приказали отправиться в знакомые ему Звездные переулки, чтобы проверить, есть ли там бунтовщики, у него вытянулась физиономия.
      - Это бесполезно, синьор командир, - ответил он, вытягиваясь по стойке "смирно". - Бунтовщики повсюду...
      - Не рассуждать! - рявкнул чентурионе <Чентурионе - командир роты в итальянских фашистских частях>. - Выполнять приказ!
      - Но ведь там от меня и костей не соберут!.. - плаксивым голосом осмелился возразить дон Доменико.
      Рядом с чентурионе, наблюдая всю эту сцену, стоял немецкий офицер, и, хотя он не понимал ни слова по-итальянски, губы его кривились в иронической улыбке. Взглянув на эту улыбку, дон Доменико счел за благо подчиниться приказанию.
      - Да я так просто сказал, чтобы объяснить, что, по-моему, от этого будет мало толку, - пробормотал он и, вскинув руку в фашистском приветствии, крикнул: - Слушаюсь!
      Офицеры небрежно ответили на салют, и дон Мими уныло потащился к выходу.
      "Черт возьми! - думал он про себя, шагая по коридору. - Ведь надо же было, чтобы именно я попал в эту передрягу! "Отправляйтесь в переулки"! Легко им говорить! А каково мне? Меня там первый же встречный укокошит! И пикнуть не успеешь! Можно, правда, только вид сделать, что я иду туда, а на самом деле..."
      Однако в этот момент рядом с ним появились два немецких солдата, поджидавшие его у дверей.
      - Мы идти с тобой. Патруль, - проговорил один из них.
      Дон Мими только горестно вздохнул. А он-то надеялся пробраться домой и скорее переодеться в штатское. И на кой черт он впутался в эту заваруху? Сейчас он никак не мог этого понять. Снова надевая черную рубашку, он думал, что с приходом к власти немцев вернутся прежние порядки и его верность фашистской партии принесет ему какие-нибудь выгоды. Черта с два! Теперь-то уж он убедился, что все это гиблое дело.
      Патруль вышел на безлюдные улицы. Дон Доменико, обвешанный ручными гранатами, которые беспомощно болтались на его необъятном брюхе, имел несчастный вид и казался особенно жалким рядом с подтянутыми надменными немцами, которые несли свои автоматы так, словно и родились с ними. Каменная мостовая гудела под их тяжелыми сапогами. При каждом их шаге дон Доменико вздрагивал и испуганно озирался по сторонам, ожидая, что вот-вот приоткроется какая-нибудь ставня и в щели блеснет дуло ружья.
      - Если тут и вправду прячутся патриоты, они прежде всего должны были бы взять на мушку этих заводных кукол, - размышлял он. - Ведь как ни говори, а я все-таки такой же итальянец, как и они, и бог свидетель, я бы охотнее хотел сидеть сейчас дома, чем устраивать этот идиотский парад. И на кой дьявол он нужен?..
      Наконец все трое добрались до музея, так и не встретив ни одной живой души. На углу улицы Санта Тереза они заметили какую-то старую женщину, сидевшую на ступеньках подъезда. Один из немцев указал на нее дону Доменико, и бывший секретарь фашистов покорно засеменил к дому.
      - Что вы тут делаете? - спросил он, подходя к старухе.
      Женщина подняла голову. Казалось, ее не очень-то испугала фашистская форма дона Доменико и оружие, которым он был обвешан.
      - А куда прикажете мне идти, синьор, - в свою очередь, спросила она, не поднимаясь с места. - У меня ни дома, ни родных. Вот присела тут отдохнуть.
      - Здесь нельзя, - безапелляционным тоном сказал фашист. - Идите в какой-нибудь переулок. Здесь опасно.
      В этот момент к ним подошел один из немцев.
      - Где бунтовщики? Спросить! - сказал он, указывая на старуху.
      Дон Доменико пожал плечами.
      - Не заметили вы здесь бунтовщиков? - спросил он - Кого? - не поняла женщина.
      - Ну... этих... вооруженных людей... с ружьями, но не военных, а в штатском.
      Женщина покачала головой.
      - Я здесь с семи часов утра, - ответила она, - всякие люди ходили, а таких не видала. Вот стрелять стреляли, это да.
      В эту минуту со стороны Римской улицы донеслось три коротких взрыва, которые на минуту заглушили стремительно нарастающий треск мотоцикла. Гулко прокатившись в тишине, он замер вдали, и улицы снова погрузились в безмолвие.
      - Еще того не легче!.. - пробормотал дон Доменико, осеняя себя крестным знамением.
      Старуха тоже перекрестилась. Немцы нетерпеливо замахали руками.
      - Идти, камерата! - крикнул один из них.
      Не обернувшись и не взглянув больше на старуху, дон Доменико в сопровождении солдат отправился дальше. Нет ничего удивительного в том, что он не заметил, как она вскочила и побежала в противоположную сторону. Очутившись у музея, она свернула за угол. Теперь патруль уже не мог ее видеть. Тогда старуха вытащила из кармана свисток и сильно дунула. Пронзительный свист рассек тишину.
      Фашист и оба немца как по команде повернулись кругом и начали всматриваться в пустынную улицу. В этот момент они находились на полдороге между музеем и сквером, примыкавшим к улице Фория, как раз напротив переулка, который круто спускался к площади Стелла. В ту же секунду грохнул сухой винтовочный выстрел, и один из немцев, даже не охнув, ничком рухнул на землю. Другой немец принялся стрелять вслепую из своего автомата, а дон Доменико бросился на мостовую и зажмурил глаза. Немец, совсем еще молодой парень, был бледен как смерть и озирался по сторонам, словно затравленный зверь, очутившийся в ловушке. Вдруг позади него с балюстрады, окружавшей музей, снова прогремел выстрел. Пораженный в спину немец, как мешок, свалился на землю, ударившись головой о край тротуара.
      Тут дон Доменико не выдержал. Вскочив на ноги, он помчался по направлению к скверу. Фашист и сам не знал, в какую сторону надо бежать. Он летел куда глаза глядят, подхлестываемый визгом пуль, которые поднимали вокруг фонтанчики мелкой гальки, бившей его по ногам. Вот и первые деревья сквера. И вдруг что-то горячее ударило его по левой лопатке. Он упал, но тут же вскочил с истерическим криком:
      - Сдаюсь! Сдаюсь!
      Потом, раскинув руки, снова грохнулся на землю, зарывшись лицом в клумбу.
      Первым к фашисту подбежал Марио. Перевернув труп на спину, он вздрогнул.
      - Смотрите-ка, - вздрогнув пробормотал он, - старый знакомый!
      - Получил, чего добивался. Никто его не заставлял, - тихо сказал комиссар, с печальной гримасой глядя на неподвижное тело фашиста. - Сидел бы дома, ничего бы и не случилось, - добавил он.
      - Такой конец ждет всех предателей и шпионов! - сурово заметил Сальваторе.
      Перестрелка замолкла. Улицу, затянутое облаками небо заполнила тяжелая, свинцовая тишина. К Марио, Сальваторе и комиссару подошел калабриец в сопровождении старухи.
      - Ну, быстро собрать оружие, и бежим, - приказал Марио. - С минуты на минуту здесь могут быть немцы. Небось они уже услышали выстрелы.
      Тела двух немцев и труп дона Доменико лежали примерно на расстоянии сотни метров друг от друга. Друзья бросились подбирать оружие. Особенно ценными были немецкие автоматы, считавшиеся самым грозным оружием, и ручные гранаты, незаменимые в борьбе с танками. А чтобы вернее поражать стальные чудовища, к гранатам добавляли бутылки с бензином.