- Нет, эти мысли до добра не доведут, - пробормотал он и в ту же минуту с радостью услышал тихий свист, возвещавший возвращение Перчинки.
      Он зажег свечу и двинулся навстречу ребятам, которые еле тащились, сгибаясь под тяжестью неуклюжей и громоздкой машинки "Ундервуд", выпущенной, вероятно, еще в начале века.
      - Ну, эта? - тяжело переводя дух, спросил Перчинка.
      Марио взял в руки тяжелую машинку и принялся внимательно разглядывать ее.
      - А вот бумага, о которой ты говорил, - добавил Винченцо, вытаскивая из-за пазухи рулончик белой бумаги и несколько листов копирки.
      - Ну, ребята, завтра примемся за работу, - проговорил Марио. - А сейчас нужно куда-нибудь подальше спрятать эту штуку. Не ровен час полиция нагрянет...
      - Давай отнесем ее в твое убежище, - предложил Перчинка.
      С трудом протиснувшись через узкий и темный проход, они втащили свою тяжелую ношу в клетушку под монастырской кладовой. Окинув взглядом низкую каморку, Марио отметил про себя, что печатать придется лежа на животе.
      - А я? - спросил Перчинка. - Что я должен делать? Марио на минуту задумался.
      - Видишь ли, Перчинка, - медленно проговорил он. - Теперь я буду печатать листовки, много листовок. А ты и твои друзья должны будете распространять их в бомбоубежищах, домах - одним словом, везде, где есть люди. Только это нужно делать так, чтобы комар носу не подточил, чтобы ни одна душа не заметила. Люди должны находить листочки в карманах, а о том, откуда они, не догадаться.
      - Ну, это плевое дело! - воскликнул Перчинка. - Положить в карман легче, чем вытащить из кармана.
      - Но все-таки вы должны глядеть в оба, чтобы вас не сцапали.
      Винченцо клевал носом. Марио тоже чувствовал, что его клонит ко сну. Перчинка в последний раз ласково погладил большую черную машинку.
      - А ведь правда красивая, - сказал он.
      Через несколько минут обширное подземелье погрузилось в тишину. Четверо друзей крепко спали. Над их головой выли сирены, возвещая воздушные тревоги, гремели выстрелы зениток, ухали фугаски и жалобно трещали обрушивающиеся дома. Луна зашла, и на небе остались только крошечные светильнички звезд. Внизу, словно черное озеро, в котором то и дело загорались яркие вспышки разрывов, замер Неаполь.
      На дворе по-прежнему стоял август 1943 года. Но что-то уже начало меняться, хотя бы благодаря этой старой, запыленной и покрытой паутиной пишущей машинке, дремавшей сейчас под кладовой капуцинов, которые, сбившись в кучу, бормотали молитвы.
      Глава VI
      БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ
      Страшный грохот потряс стены бомбоубежища, и в ту же секунду погас свет. Женщины закричали, прижимая к себе малышей, мужчины замерли и молча стояли, прислонившись к стенам.
      - Дженнаро, Дженнарино, где ты? - жалобно звал чей-то голос.
      Старухи, сидевшие в углу, принялись вслух молиться. Громко, навзрыд плакала какая-то девочка, пока ее отец не крикнул:
      - Замолчи! Беду накликать хочешь? Девочка умолкла.
      Зажгли несколько свечей, мужчины включили карманные фонарики, и тут все увидели, как с крутой лестницы, ведущей в убежище, скатился какой-то человек.
      | - Школу напротив разбомбило! - крикнул он. - А больше ничего не видно. На улице тьма кромешная!..
      В ответ послышались крики, восклицания. Невозможно было разобрать, что они выражали: то ли радость, что опасность миновала, то ли страх, что бомба чуть не угодила в бомбоубежище. Скорее всего и то и другое. О школе не жалели, потому что все знали, что там никого не было. Убивался только школьный сторож. Сам он, правда, едва объявили тревогу, укрылся в бомбоубежище, но квартиры его больше не существовало.
      - Вся мебель! Боже мой, вся моя мебель! - горестно восклицал он. Двадцать лет работал, чтобы купить ее и вот на тебе!
      - Да перестань же ты бога гневить! - громко прервала его сидевшая рядом жена. - Благодари господа, что сами живы остались. Лучше о сыне подумай, где-то он сейчас...
      Их сына призвали в армию, послали воевать в Африку, и вот уже несколько месяцев от него не было никаких вестей. Старый сторож смахнул слезу, повернулся к дону Микеле, который сидел рядом, и сказал:
      - Вы-то меня можете понять...
      - Э, друг мой, - откликнулся ополченец, - на то она и война. А о сыне не волнуйтесь, скоро получите от него весточку, помяните мое слово. Война-то к концу идет.
      - Вы говорите...
      - Уверен. В Мармарине наши наступают, с англичанами почти что покончено. Так, по крайней мере, говорит дон Доменико.
      - Так ведь они чуть ли уже не высадились в Сицилии!
      - Если дон Доменико говорит - значит, так оно и есть, - возразил Микеле. - Он человек ученый.
      - А говорят, этот дон Доменико... - начал было сторож.
      Однако дон Микеле поспешно закрыл ему рот рукой. Нет, черт возьми, ему совсем не хочется нажить себе неприятность, а дон Доменико такой человек, что ему ничего не стоит раздуть дело. Старый ополченец отодвинулся подальше от сторожа и полез в карман за табаком для трубки. Но вместо табака он неожиданно для себя извлек оттуда какой-то листок бумаги. Как раз в этот момент снова включили электричество, и дон Микеле принялся по складам разбирать напечатанные на пишущей машинке слова.
      "Жители Неаполя! - говорилось в листовке. - Война нужна только фашистам и королю. Нам от нее - одно разорение и погибель. Наши парни умирают на полях сражения, и мы сами каждую минуту рискуем погибнуть под бомбами. Наши дети голодают. Давайте добьемся прекращения войны. Долой войну, да здравствует мир!"
      Дону Микеле пришлось три или четыре раза перечитать листовку, прежде чем он понял ее содержание, а когда он наконец понял, то почувствовал, что на лбу у него выступил холодный пот. Ведь нужно же было случиться, чтобы эта штука попала именно к нему! И какой сумасшедший написал все это! В этот момент чья-то рука опустилась ему на плечо.
      - Святые угодники! - подскочив на месте, прошептал несчастный дон Микеле и поспешно спрятал листовку за спину.
      - Ну-с, дон Микеле, что вы тут хорошенького прочитали? - раздался у него над ухом голос аптекаря.
      - Ни-ничего... со-совершенно ни-ничего, доктор... - пролепетал дон Микеле.
      - Да не бойтесь, - успокоил его аптекарь. - Я ведь сразу понял, в чем дело. У меня тоже есть такая бумажка, вот полюбуйтесь. - И он сунул под нос ополченцу листовку, как две капли воды похожую на ту, что держал в руке дон Микеле.
      Старый ополченец чуть не вывихнул себе шею, стараясь отвернуться, потому что боялся даже посмотреть на нее.
      - Клянусь вам, доктор... - жалобно начал он.
      - Да в чем вам клясться? - прервал его аптекарь. - Вы что же думаете, я пойду на вас доносить? Я же прекрасно знаю, что это не ваших рук дело. Да и потом, между нами говоря, если бы даже и ваших, что ж из того? Ну ладно, ладно, оставим это.
      - Доктор, ради бога, никому ни слова! - умоляюще прошептал дон Микеле.
      - Да поглядите вокруг, олух вы царя небесного, - совсем потеряв терпение, прервал его аптекарь. - Вон, полюбуйтесь!
      Дон Микеле оглядел бомбоубежище и увидел, что по крайней мере десяток людей, с трудом разбирая итальянские слова, читает точно такие же листовки. Передавая листочки бумаги друг другу, люди вполголоса обменивались впечатлениями. Никогда еще старому ополченцу не приходилось видеть ничего подобного, он прямо-таки не знал, что и подумать.
      - Видели, доктор? - спросил сторож, подходя к аптекарю и протягивая ему листовку. - Не иначе как американцы разбросали.
      - Да какие там американцы! - отозвался аптекарь. - Американцы бы в типографии отпечатали. А это на машинке.
      - Кто же "тогда, по-вашему, это сделал? - возразил сторож.
      - Ой, мамочка родная, мамочка родная! - заголосила вдруг какая-то женщина. - Что же это с нами будет? Хоть бы и правда война эта кончилась! Пускай тогда катятся на все четыре стороны и король, и фашисты, и генералы, и все! Никого мне не надо, только бы сынок уцелел, да крыша над головой была!
      - Молчи, дурища! - испуганно прошипел ее муж. - В тюрьму захотелось?
      Однако две или три женщины сейчас же поддержали товарку, и бомбоубежище наполнилось их пронзительными голосами:
      - Хватит с нас! Хватит! Невмоготу больше!
      - Месяц воды не видим, умыться нечем! У меня вот шестимесячный ребенок, посмотрите на него, весь коростой покрылся! Просто чудо, что он до сих пор не подхватил какую-нибудь болезнь и не отправился на тот свет!
      - Сынок! Сыночек ты мой! - рыдая, запричитала жена сторожа. - Убили его, чует мое сердце, убили! Оттого и не пишет он! Ой-ой-ой, сыночек мой родимый!
      Вопли старухи заставили всех на минуту забыть о листовках. Женщины окружили ее, стараясь успокоить. Мужчины отошли в сторону и начали тихонько переговариваться.
      - Это смутьяны, подрывные элементы. Их рук дело, - говорил один.
      - Да кто они такие, эти подрывные элементы?
      - Как - кто? Коммунисты, американцы, антифашисты.
      - Так ведь они же против войны!
      - Пораженцы они, поэтому и против, - с важной миной вмешался лавочник, державший табачный магазин. - Они только и мечтают, чтобы мы скорее проиграли войну.
      - Ну, если хочешь знать, кум, войну мы уже давным-давно проиграли, возразил ему один из мужчин и тут же поспешил скрыться, потому что в дверях боковой комнаты бомбоубежища показался дон Доменико.
      В руках у фашиста тоже была листовка.
      - Да здравствует Италия! - заорал он, выкидывая вперед руку в фашистском приветствии, но тотчас же осекся, так как совсем рядом грохнула бомба.
      Убежище тряхнуло. Женщины разом взвизгнули. Придя в себя, дон Доменико воспользовался наступившей тишиной и снова заорал:
      - Да здравствует Италия! Смерть пораженцам!
      И опять его слова заглушил грохот взрыва. Когда же фашисту удалось снова заговорить, то голос его уже не звучал так воинственно.
      - Сдайте мне подрывную литературу, - сказал он.
      Я начальник бомбоубежища, я тут представляю и правительство, и полицию, и все, что хотите. Кто распространяет листовки, а? Если кто-нибудь знает этого человека и покрывает его, то он несет ответственность наравне с тем, кто пишет эти листовки.
      Но со всех сторон, куда бы он ни посмотрел, его встречали холодные взгляды или такие откровенно равнодушные лица, что ему волей-неволей пришлось прикусить язык. Он прямо-таки бесился от злобы, которая вот-вот уже готова была прорваться наружу, как вдруг сверху докатился глухой грохот. Вслед за тем по лестнице сбежали несколько мужчин, с головы до ног обсыпанных пылью и известкой.
      - Разбомбило выход! Выход завалило! - кричали они.
      - Без паники! Без паники! - сейчас же вмешался дон Доменико. - У нас три запасных выхода!
      - Да там дети! - чуть не плача, воскликнул один из мужчин. - Двое мальчишек наверху остались. Сам видел: только они выскочили - как трахнет! Навес над дверью - в щепки. Мы им кричали, да куда там! Как сквозь землю провалились. На улице пылища, в двух шагах ничего не видно, разве разглядишь!
      Матери с криками ужаса начали созывать и пересчитывать своих детей. Но все, как будто, были на месте. Дон Микеле огляделся, ища Перчинку, который только что вертелся рядом, но мальчика нигде не было видно. Тогда старый ополченец отправился разыскивать его по всем коридорам и комнатам бомбоубежища, пока не убедился, что его поставщик табака бесследно исчез. Теперь не могло быть никаких сомнений в том, что одним из мальчишек, замеченных в пыли обвала там, наверху, был Перчинка. В глазах старика блеснула слеза. К чести его надо сказать, что в этот момент он меньше думал о табаке, чем о бедном мальчугане, который, вероятно, лежит сейчас наверху раненый, а может быть, даже мертвый. Но кому сказать об этом? Ведь никто не рискнет отправиться в этот ад. Сверху все еще доносилась яростная пальба зениток и отдаленные взрывы фугасок. Боже мой, когда же все это кончится? Вспомнив о листовке, лежавшей у него в кармане, дон Микеле невольно с надеждой подумал, что, может быть, и впрямь всему скоро придет
      конец: и войне, и самому дону Доменико со всей его спесью.
      - Но кто же все-таки они были, эти' мальчуганы? - продолжал допытываться аптекарь.
      - Если только они им не приснились, - язвительно вставил дон Доменико.
      - Я знаю, кто они, - неожиданно произнес дон Микеле. - То есть я знаю одного из них...
      - Вы ополченец ПВО, - официальным тоном заявил дон Доменико, - и ваша обязанность сейчас же отправиться наверх и узнать, что там произошло.
      - Как же так?.. - пролепетал несчастный старик. - Послушайте только, что там творится!
      - Вы ополченец ПВО, - повторил фашист, - и должны гордиться тем, что носите эту форму. Вы на своем примере должны показать, что не все такие подлые трусы и пораженцы, как авторы этих листовок. Идите, дон Микеле!
      Что мог бедняга возразить дону Доменико? К тому же, фашист был не один. Все, кто находился в бомбоубежище, и особенно женщины сейчас же одобрили это предложение, так как каждому не терпелось узнать о судьбе двух мальчуганов, которые так неосторожно выскочили на улицу. Опустив голову, дон Микеле поручил себя всевышнему и медленно двинулся к лестнице, не отвечая на многочисленные советы, которые сыпались со всех сторон. Но не успел он сделать и десяти шагов, как его остановили радостные возгласы:
      - Да вот же они! Вот они! Ура! Слава богу, живы, здоровы!
      Подняв глаза, дон Микеле увидел перед собой худую, остренькую мордочку Перчинки и круглую физиономию его неразлучного дружка Чируццо. Оба мальчика вприпрыжку спускались с лестницы. Глядя на них, можно было подумать, что они возвращаются с веселой прогулки. И тот и другой были невероятно грязны и оборванны, но, как видно, совершенно здоровы. На них со всех сторон посыпалась радостная брань.
      - Вот дураки безмозглые! Ну куда вас понесло? Жить надоело, что ли? Захотели, чтобы вас укокошило?
      Один дон Доменико молча смотрел на ребят с откровенной враждебностью. Что касается дона Микеле, тот был на седьмом небе от радости, что теперь уже не нужно выходить под бомбы. Он обнял пораженного Перчинку и прошептал ему на ухо:
      - Будь осторожен. Если у тебя есть листовки, спрячь их куда-нибудь. Дон Доменико подозревает...
      В эту минуту фашист подошел к ребятам и положил руку на худенькое плечо Перчинки.
      - Зачем ты выходил? - спросил он.
      - Посмотреть на погодку! - дерзко ответил мальчик.
      - Не прикидывайся дурачком, со мной это не пройдет! - злобно проговорил фашист. - Ты знаешь, что выходить из бомбоубежища во время тревоги запрещено?
      - Нет, синьор, не знаю, - с притворным раскаянием в голосе ответил мальчик, почти вплотную приближаясь к огромному животу фашиста.
      - Эй! - крикнул тот. - Отодвинься, не видишь, ты же весь в известке!.. Так будешь отвечать? Да или нет?
      - Да, синьор, конечно, дорогой синьор! - торопливо закивал Перчинка.
      Казалось, он совсем одурел от страха. Дон Микеле, который прекрасно знал смелость и находчивость Перчинки,, глядя на него сейчас, не верил своим ушам.
      - Ну, - продолжал фашист, - зачем ты выходил на улицу?
      - Не знаю, синьор, - растерянно пробормотал Перчинка и как бы невзначай снова прислонился к животу дона Доменико.
      - Да отодвинься же ты! - взвизгнул фашист. - И так всего перепачкал в известке. Дон Микеле!
      - Я здесь, слушаю, синьор, - поспешно отозвался ополченец.
      - А ну-ка, обыщите этого сорванца, - приказал фашист. - Авось найдем что-нибудь интересное.
      Дон Микеле нехотя повиновался. Люди, толпившиеся вокруг Перчинки и его приятеля, как по команде, принялись со скучающим видом разглядывать потолок бомбоубежища. Через некоторое время дон Микеле выпрямился и протянул фашисту целую коллекцию самого невообразимого хлама. Там были и пробочки, и стеклышки, и ножички со сломанными лезвиями, и даже мертвая ящерица.
      - Вот, пожалуйста, дон Доменико, выбирайте, - проговорил он.
      Фашист яростно мотнул головой.
      - Я убежден, что это они притащили листовки в бомбоубежище. И ясно, что они их запрятали где-то здесь, - пробормотал он сквозь зубы.
      Потом с угрожающим видом подошел к Перчинке и, замахнувшись на него, прошипел:
      - Ну, выродок, говори, кто дал тебе эти листовки? А?
      - Какие еще листовки? - спросил Перчинка. Теперь от его притворного испуга не осталось и следа.
      Мальчик без улыбки смотрел на человека, стоявшего перед ним, и в глазах его светилось что-то похожее на угрозу. Перехватив этот взгляд, дон Доменико опустил руку, бормоча сквозь зубы:
      - Впрочем, можешь не говорить, мы и так узнаем. А ты смотри! Я с тебя теперь глаз не спущу!
      Сказав это, фашист круто повернулся, и тут все увидели, что из кармана его пиджака вывалилась и рассыпалась по полу пачка белых листочков. Не обращая ни на что внимания, он важно прошествовал в другую комнату, и все время, пока он шел, из его карманов сыпались те самые листовки, которые он искал. Все свидетели этой любопытной сцены, провожая его глазами, давились от смеха, а Перчинка тем временем уже преспокойно играл в "орлянку" с сыновьями булочника.
      Наконец завыли сирены, возвещая отбой. Люди потянулись на улицу, и, когда бомбоубежище опустело, на полу не осталось ни одного листочка. Перчинка и Чиро побежали домой, где их ожидал Марио, не находивший себе места от беспокойства за исход этой первой операции. Дон Микеле забрался в дворницкую возле своего дома и вместе с дворником принялся обсуждать странные события, происшедшие в бомбоубежище. Сторож и его жена, у которых теперь не было дома, шарили среди развалин школы в надежде найти что-нибудь из своих вещей, после чего отправились ночевать в сырые подвалы бомбоубежища. Больше им некуда было деться, вокруг продолжалась война. Дон Доменико вернулся домой с двумя злополучными листовками в руках, с тревогой спрашивая себя, правильно ли он вел себя сегодня там, в бомбоубежище. Ведь при нынешнем правительстве, при этом Бадольо, никогда нельзя быть уверенным, что поступаешь именно так, как надо.
      А листовки, разлетелись по домам квартала. Находились, конечно, люди, которые, прочитав, рвали их на мелкие кусочки. Однако были и такие, которые перечитывали их по три-четыре раза, стараясь найти в немногих словах, напечатанных на машинке, какое-нибудь указание, черпая в них надежду. Читая эти листовки, женщины плакали, а мужчины сжимали кулаки. Назавтра, выйдя на улицу, люди увидели на стенах уцелевших домов квартала сделанные углем и мелом надписи:
      "Довольно!", "Мир!" Это не было делом рук Перчинки и его друзей, которые, как вы знаете, не умели писать. Это действовали листовки!
      Сообщение о надписях привело Марио в восторг. Лежа на полу, почти в полной темноте, он печатал все новые и новые листовки, стараясь как можно тише ударять по клавишам, чтобы не услышали живущие наверху монахи. И с каждой новой листовкой появлялся новый призыв. И все же его частенько мучили угрызения совести. Ведь, откровенно говоря, самая опасная часть работы ложилась на плечи ребят, в то время как он работал почти в полной безопасности. Но тут уж ничем нельзя было помочь. Дело требовало того, чтобы он продолжал писать, писать без устали. Война шла к концу, и он обязан был своим трудом приблизить ее конец, помочь людям понять правду.
      Фашизм был свергнут, но фашисты еще оставались, по крайней мере, здесь, в Неаполе, и их нельзя было скидывать со счета. Нельзя было также забывать о тех подозрениях, которые появились у дона Доменико по отношению к Перчинке и его друзьям. Да и самого Марио несомненно все еще продолжали разыскивать. Словом, накопилась тьма-тьмущая вопросов, над которыми приходилось крепко призадуматься. Взять хотя бы пленных солдат союзных армий.
      Однажды Марио спросил у Перчинки, где расположен ближайший концентрационный лагерь.
      - В Аренелле, недалеко от Вомеро, - ответил мальчик.
      - А ты сумеешь пробраться туда с листовками? - помолчав, спросил Марио.
      - Да ведь там же полно немцев! - воскликнул Перчинка. - А впрочем... добавил он после недолгого колебания, - проберусь!
      К немцам Перчинка не питал никакой симпатии. Все они казались ему на одно лицо - бледные, белобрысые, огромные и жестокие. Встречаясь с кем-нибудь из них на улице, мальчик испытывал такое чувство, будто земля уходит у него из-под ног, как при землетрясении. Да что там говорить! На них только посмотришь - и сразу ясно, что все они злые и нехорошие люди.
      Но раз надо отнести листовки, он отнесет.
      - А не слишком ли это опасная затея? - с тревогой спросил Марио.
      - Нет! - решительно ответил Перчинка. - Может, и опасная, только не для меня.
      После этого разговора Марио постарался воскресить в памяти то немногое, что он знал по-английски. Когда-то, во время вынужденной эмиграции, он учил этот язык, вернее, с трудом усвоил самые азы. Однако это занятие вскоре пришлось забросить, так как на него навалились тогда более важные и неотложные дела. Как бы там ни было, но после долгих трудов ему удалось наконец составить коротенькое послание. "The Italian people, - говорилось в ней, - is for the peace! Courage: we are with you!" <"Итальянский народ за мир. Мужайтесь: мы с вами!" (англ.)>
      Конечно, листовка была написана на очень скверном английском языке, однако она вполне годилась для главной цели - ободрить людей, находящихся за колючей проволокой, вселить в их души надежду. Отпечатав десяток таких посланий, Марио вручил их Перчинке.
      Ранним солнечным утром следующего дня мальчик уже подходил к Аренелле. "Последний раз он был здесь весной, а сейчас стояли первые числа сентября, и хотя все еще держалась настоящая августовская жара, все же и в воздухе и в поредевших кронах деревьев чувствовалась едва уловимая грусть наступающей осени.
      Прошел почти месяц, с тех пор как Марио поселился вместе с ребятами в развалинах старого монастыря, месяц, в течение которого они не теряли времени даром. В квартале уже почти открыто говорили о скором мире и, что ни день, на стенах домов появлялись все новые надписи. Не раз, заходя в бомбоубежище, Перчинка замечал в руках у людей свежие, отпечатанные на машинке листовки, очень похожие на те, что писал Марио. Только теперь, находя их, люди уже не удивлялись; напротив, они каждый день ждали этих маленьких клочков бумаги, как ждут утренних газет.
      Дон Доменико прикусил язык. С некоторых пор он жил в постоянном страхе и старался быть тише воды, ниже травы. Однажды он отвел в сторону дона Микеле и принялся распинаться перед ним, рассчитывая на то, что старый ополченец не замедлит разболтать все, о чем услышал.
      - Дон Микеле, - начал он, - уж кто-кто, а вы-то, можете меня понять. Я всегда старался выполнить свой долг и выполнял его, чего бы мне это ни стоило. Ну как вы считаете, разве можно осуждать человека только за то, что он выполняет свой долг?
      - Ясное дело, нет, дон Доменико, - ответил ополченец.
      - И неужели вы не поверите мне, если я скажу, что не меньше других хочу окончания войны? - продолжал хитрый фашист. - Ох, уж этот Муссолини! - с притворным возмущением воскликнул он. - Ведь как мы все ему верили! Все! И те, которые сейчас громче других кричат против него - они тоже верили! Да... Наобещал нам златые горы, а что на деле получилось? А? Я вас спрашиваю, что получилось на деле? Тяжелое наступило время, дорогой мой дон Микеле!
      - Тяжелое, дон Доменико, ох, тяжелое! - согласился старик, польщенный доверием фашиста.
      - Вот я и говорю, - подхватил Доменико, - подвел он нас, этот Муссолини! И не столько тех, кто ему не верил... Те хоть не верили, и всё тут. Но ведь, в первую голову, он нас обманул, тех, которые поклялись ему в верности. Зарезал он нас, прямо зарезал! И получилось, что правы оказались те, кто был против нас. Я вот, со своей стороны, не боюсь во всеуслышание заявить, что ошибался. Да, дон Микеле, так я и говорю: ошибался! - Говоря это, он уже протянул руку, чтобы потрепать по голове Перчинку, который как раз в этот момент проходил мимо них, но мальчик неожиданно отскочил в сторону и показал бывшему секретарю фашистов язык. - Ну и ребята пошли!.. сокрушенно покачивая головой, воскликнул дон Доменико. - Грубые, невоспитанные! И во всем виноват он, - добавил фашист жалобным тоном, - все тот же Муссолини! Да и мы тоже хороши!.. Да, мы, которых он водил за нос!..
      Однако на жалобные причитания фашиста никто, кроме дона Микеле, не обращал внимания. Все были заняты чтением листовок, написанных Марио, все, даже сам полицейский комиссар. Да, да, сам полицейский комиссар! Все открыто, под самым носом у разъяренного дона Доменико читали эти крамольные листовки! А он, хоть и бесился в душе, вынужден был улыбаться и делать вид, что ничего не замечает.
      - Не беспокойся, будет и на моей улице праздник! - возвратившись вечером домой, говорил он жене. - Вот тогда мы посмотрим, кто кого...
      - Смотри, Мими, смотри, тебе виднее, - отвечала жена. - По правде говоря, я никогда не могла понять, почему тебе вечно не везет в делах. Но я все же думаю, что эта война должна наконец кончиться.
      - И ты туда же? И ты с ними заодно! - хватаясь за голову, кричал дон Доменико, и при этом лицо у него было точь-в-точь такое, какое, наверное, было у Юлия Цезаря, когда он увидел кинжал в руке своего друга Брута.
      Концентрационный лагерь размещался за Аренеллой. Он представлял собой два длинных ряда бараков из гофрированного железа, расположенных крест-накрест и обнесенных высоким забором из колючей проволоки, вдоль которого непрерывно ходили немецкие часовые с автоматами в руках.
      Усевшись на бугорке возле забора, Перчинка старался придумать какой-нибудь способ переправить за колючую проволоку листовки, написанные Марио. Но, чем больше он думал, тем яснее сознавал, что сделать это будет очень трудно. Даже больше того, совершенно невозможно. Как же быть? Вернуться к Марио и сказать, что он не сумел выполнить задание? При одной мысли об этом мальчик краснел от стыда. Нет, если он так сделает, то сам же перестанет себя уважать. К тому же он теперь понимал, что распространение листовок не игра, не развлечение, а очень важное и нужное дело, самое важное из всех, какие ему когда-либо поручали.
      Долго просидел он в таком положении, внимательно наблюдая за жизнью лагеря. Перед ним взад и вперед прохаживались немецкие часовые в стальных касках и коротких, до колен, штанах. Со стороны казалось, что все они забыли надеть брюки и щеголяют в одних трусах. Когда кто-нибудь из немцев смотрел в сторону Перчинки, мальчик делал вид, что играет в густой траве. Уж кто-кто, а он-то знал, что немцы шутить не любят.
      "Чудно, - думал Перчинка, глядя на застывшие, словно деревянные лица часовых, - взрослые дяди, а ходят в коротеньких штанах. И какие же они противные! Интересно, почему они не уходят домой? Что им тут надо в нашем Неаполе? И как бы мне все-таки подобраться к лагерю? Может быть, подождать до вечера? В темноте, . пожалуй, будет легче".
      Часовых было двое. Каждые две минуты они сходились как раз напротив того места, где сидел Перчинка, поворачивались друг к другу спиной и снова расходились в противоположные стороны. Наблюдая за ними, мальчик внезапно сообразил, что если быстро добежать до колючей проволоки и спрятаться за каким-нибудь бугром в высокой траве, то можно остаться незамеченным.
      Дождавшись удобного момента, Перчинка бросился вперед. Он словно заяц проскочил за спинами немцев и притаился рядом с колючей проволокой, скрытой от глаз часовых небольшим холмиком. Но как же пролезть через колючую проволоку? Он огляделся - никакого прохода, никакой даже самой узенькой лазейки. Ворота находились с другой стороны лагеря, к тому же они так хорошо охранялись, что о том, чтобы пробраться, нечего было и думать. Черт возьми! Выходит, он зря рисковал!..
      Вдруг Перчинка почувствовал, что на него кто-то пристально смотрит. Раздвинув траву, он увидел перед собой черное, как вакса, лицо, похожее на одну из тех масок, которые можно встретить на празднике Пьедигротта <Пьедигротта - название пригорода Неаполя, где ежегодно в ночь с 7 на 8 сентября устраиваются праздники, имеющие такое же название. Главная часть этих праздников - конкурс на лучшую песню>. Лицо застыло в полуметре от мальчика, вылупив на него глаза с огромными белками. Глаза смотрели дружелюбно, а широкие красные губы неизвестного расплывались в улыбке.
      "Кто же это такой? - подумал Перчинка. - Неужели военнопленный? Но уж во всяком случае не немец!"
      - Приятель, - вполголоса проговорил Перчинка, обращаясь к негру, - ты пленный?
      Негр что-то быстро залопотал на непонятном языке. Мальчик покачал головой.
      - Я ничего не понимаю, - прошептал он, а про себя подумал: "Как же все-таки узнать, немец он или пленный?"
      Правда, таких черных немцев он никогда не видел. Но все же нужно было точно узнать, действительно ли это один из тех, к кому обращался Марио в своей листовке. Был только один способ выяснить это. Достав из-за пазухи одну листовку, Перчинка протянул ее незнакомому. Тот осторожно просунул руку через колючую проволоку (оказывается, он тоже лежал распластавшись на земле), осторожно взял маленький клочок бумаги и стал читать. Потом поднял голову и, радостно улыбнувшись, сказал по-итальянски:
      - Друг!
      Вот теперь другое дело! Перчинка даже подскочил от радости. Он сейчас же выхватил из-за пазухи остальные листовки, которые мгновенно исчезли в кармане пленного.
      После этого пленный и мальчик, оба взволнованные, несколько минут молча смотрели друг на друга! Еще бы! Ведь Перчинке ни разу в жизни не приходилось так близко видеть негра! Неудивительно, что для него это было настоящим событием. Шаги часовых то приближались, то удалялись. Нужно было уходить. И тут Перчинка кое о чем вспомнил. Он жестом попросил негра подождать, полез в карман и вытащил пакетик с табаком, который еще вчера приготовил для дона Микеле. Черт возьми! В конце концов, дон Микеле не военнопленный. Сегодня он сам может достать себе окурков.
      Негр дрожащими руками жадно схватил пакетик и снова улыбнулся Перчинке. Не теряя времени, мальчик сполз в ложбинку между двумя холмиками, и, дождавшись момента, когда оба часовых повернулись к нему спиной, вскочил на ноги и что было духу помчался от лагеря. Но тут ему не повезло. Один из немцев, обернувшись на шум, увидел его.