– А я думала, ты пошутил, что-то ты на рабочего не похож.
      – Может, лучше о другом поговорим?
      Нам нелегко найти общую тему. Разве что потолковать о машинах. Ей бы хотелось иметь «открытую, низкую или еще такую, что покачивается, как лодка на море». Значит, либо «спринт», либо «кадиллак», если я ее правильно понял. Что же до остального, то Модуньо ей не нравится, читает она только иллюстрированный «Болеро», спорт. – для мужчин, а в кино ее сводит с ума Тони Кэртис, ни одного английского слова не знает и учить не хочет – у «Манетти и Роберте» знать язык не требуется. Ну, а дальше что?
      – Тебе какая актриса нравится? – Ждет, что я назову Лолло или Мэрилин.
      – Эва-Мари Сент, – говорю я.
      Но она, конечно, не видела «В порту», она не ходит в кино, когда показывают полицейских и гангстеров.
      – Одна стрельба и драки!
      Мы молча глядим друг на друга. Она улыбается. Темнеет. Сидевший на другом краю старик с палкой ушел. Братишка играет в мяч посреди аллеи. А я, словно это тоже предусмотрено правилами игры, беру ее за руку. Она тотчас же закрывает глаза и принимается вздыхать. Думаю, ждет поцелуя. На мгновение прижимаюсь к ее губам, ощущаю холодок ее зубов, но она тут же вскакивает, хватает за руку ребенка и оставляет меня на скамье одного.
      На следующий вечер мы, конечно, являемся втроем. Она одна.
      – Я с братом только иногда гуляю, просто случайно. – Все так, словно мы встретились впервые. – Привет!
      – Привет!
      Усевшись в ряд, занимаем всю скамейку. Мило болтая, она предлагает заполнить анкету:
      – Ты чем занимаешься?
      – Знаешь, поступаю на «Гали».
      – Ах, да. Твое призвание. Ну, а ты?
      – Торгую, не в лавке, но у нас постоянное место у лоджии Порчеллино.
      – Хоть над вами не капает, а все же не лавка. А ты?
      – Я, как и он, помогаю отцу. У нас траттория в Кастелло.
      – Как мило! – Через несколько минут она встает, словно ей наскучило быть на одном месте, и пересаживается ближе к Армандо. Все выглядит совсем невинно, но говорит больше любых слов. Армандо мне подмигивает. В душе я уже уступил ее. Раз она ему нравится, мы с ней можем «остаться друзьями». Для меня одного этого жеста довольно, чтоб относиться к ней хуже, чем к проститутке.
 
      С Розарией меня познакомил Армандо, он же, кстати, свел меня и с Электрой.
      – От Паолы толку мало, – сказал он мне как-то вечером. – Так, одни поцелуи… Она девушка честная. – Он этим не был доволен, но в то же время как бы гордился. – Вот что, ребята, мы с вами давно уж шатаемся без толку, – сказал он.
      В то время закончили строить и заселили дома «для греков», возведенные на самом краю города, между больничным поселком и лугом. Мэр, префект, музыка, флаги – а мы обо всем узнали только случайно. Беженцы, столько лет прожившие в казармах, перетащили в новые дома свои нищенские пожитки и темные промыслы, служившие источником дохода этим «оборванцам»: торговлю сигаретами, консервами, зажигалками, о которой знала вся Флоренция. Теперь они перенесли свою «малину» в удобные, хорошие, новые, свежевыкрашенные квартиры, поселились «почти в дачной зоне», которая, однако, как и предвидели, вскоре должна была превратиться в хлев, где держат скот без ухода, а значит – в рассадник грязи. «Мужчины заняты подозрительными делишками, женщины сплошь проститутки». Очутившись словно за санитарным кордоном недоверия и презрения всего квартала Рифреди, несколько сот человек, раскинувших здесь «цыганский табор», в свою очередь демонстративно пренебрегали кварталом. Торговали они на улицах и перекрестках, где их знали и откуда они не могли уйти; старики, женщины и дети, словно в крепости, оставались в плену этих расположенных квадратом новых домов, между которыми пролегали аллеи и грядки тотчас же увядших цветов. Их дома окружали решетки на высоком каменном фундаменте. У трех подъездов постоянно дежурили полицейские. Все вместе напоминало лепрозорий. Покуда Дино и я ходили в школу и на работу, Армандо одним из первых проник за эту изгородь, он пришел туда даже раньше коммунистов, проведших там первый предвыборный митинг.
      – К счастью, я нашел гречанку, – добавил Армандо. – Если будете себя вести хорошо, я вам ее одолжу, как ту, что покончила с собой.
      Я заставил его говорить уважительнее.
      – У нее было имя, ее звали Электрой. – Даже при одном упоминании о ней мне казалось, будто меня вываляли в грязи. Я был ему признателен за то, что он не принял меня всерьез.
      – Ладно, – сказал он, – эту зовут Розария, она тоже идет на все. Деньги берет только у тех, кто ей не по душе. С тех, кто ей нравится, не берет вовсе. Мне с ней хорошо. Она ничего не требует, да еще вдобавок дешево продает мне сигареты, которые я за двойную цену сбываю шоферам грузовиков.
      – Когда?
      – Хоть сегодня вечером.
      Розария не спросила меня, чем я занимаюсь. Она взглянула на нас почти рассеянно, сначала на меня, потом на Дино. Ему подала руку, а мне сказала:
      – Привет!
      Смоляные волосы собраны над затылком так, чтобы виднелась шея. На ней черный, шерстяной, плотно облегающий тело джемпер, желтая юбка. Дино верно сказал: «Есть в ней что-то хищное…» Глаза темные, задумчивые, глубокие, поначалу кажется даже, что она бог знает как умна. Она стройна. У нее узкие бедра, длинные ноги, а грудь высокая, полная.
      Мы условились, что они под каким-нибудь предлогом оставят нас одних. Армандо ее «одалживал», а спорить с Дино о первенстве мне ведь не приходилось: скажу «после меня» – он и доволен. В первый же вечер мы с ней отправились на прогулку вдоль берега.
      – Привет! Ты гречанка?
      – Ну вот, – ответила она, – все тот же вопрос. Такая же итальянка, как ты. После войны нас выселили из Пат-раса – мы сохранили итальянское гражданство. Я тогда еще пешком под стол ходила.
      Та же история, что и у Электры. Меня удивило, что Армандо не рассказал ей об Электре.
      – Ты ее тоже знал? – спросила она. – Из-за нее семью прогнали из приюта для беженцев. Им пришлось перебраться в жалкую лачугу, они и сейчас там живут. Там, конечно, лучше, чем было в приюте, но теперь они из-за этого потеряли право на квартиру.
      – Все из-за нее?
      – Раз ты знал ее, значит, поймешь. Вела себя слишком скандально. Братья – трое их у нее – без конца ее колотили. У нас такое поведение, знаешь, не принято, – добавила она. – Покуда были живы старики, она хоть немного их слушалась. Но отец и мать Электры умерли в больнице. Отец – когда они жили в бывшей полицейской казарме на Виа-делла-Скала, а мать – уже после того, как они перебрались на виа Гуэльфа, что за старой табачной фабрикой. Вот где люди мерзли! Я там тоже жила. Не забыть мне, как мерзли на виа Гуэльфа. Зимой можно было на пальцах пересчитать тех, кто не схватил воспаления легких.
      Мы шли вдоль зарослей камыша; совсем близко у перекрестка раздавались голоса, они доносились к нам издалека – слабое эхо чьей-то беседы.
      – Отчего она с собой покончила?
      – Тебя это задело? С нами всеми судьба поступила жестоко. Только я ничего не замечаю – молода, жить люблю. – Она шла, чуть опережая меня, и вдруг остановилась, скрестив руки за спиной. – Зачем мы сюда пришли? Разговаривать об Электре? Ты из тех, кто в нее был влюблен?
      – Нет, встретился с ней всего один раз, – ответил я, чувствуя, как на лице вспыхнула краска стыда. Розария не заметила моего неожиданного волнения.
      – Ну и что ж? Я тебе верю, знаю, кто ты. Мне твой приятель все рассказал. Узнала, что ты умен, а что красив – и сама вижу.
      Она уселась спиной к камышам, склонив голову:
      – Давай отдохнем!
      Я это понял как приглашение. Когда я шел следом за ней, мной владело желание, естественное при таких обстоятельствах и навязанное соучастием друзей. Теперь я мог делать с ней все, что хотел, «повалить» ее, как выражался Армандо, но воспоминания об Электре с необъяснимой силой заставили вспыхнуть угрызения совести и погасили мой порыв. Розария сидела, запрокинув голову, выставив грудь. Выражение ее лица пугало: казалось, будто любовь могла ее убить. Я сел рядом с ней, с трудом сдерживая охватившую меня дрожь. Сказал ей:
      – Знай, мне ничего не нужно…
      – Со мной не так просто, – улыбнулась она. – О нас пошла дурная слава. Впрочем, думай как хочешь и что хочешь. Спорим, что твой Армандо уже успел похвастаться.
      – Да, – признался я, – это так.
      Меня отталкивал сильный запах ее тела. Во рту она держала шпильку, которую теперь воткнула мне в волосы.
      – Да он и впрямь трактирщик! Впрочем, тут ничего дурного нет.
      – Электра, – сказал я, – тоже жила с теми, кто ей нравился.
      – Электра жила со всеми, каждый раз с кем-нибудь другим. Это не ее вина, она была больна.
      – Что значит больна?
      В тот первый вечер она больше ничего не захотела сказать. Я проводил ее немного и был рад, что не пришлось ее даже целовать. Она шла, держа меня под руку, и что-то напевала. Прерывая молчание, она внезапно спросила:
      – Хочешь взять у меня сигареты за полцены? – Потом вытащила из-за пазухи пачку «Муратти». – Только одна и осталась. Денег не нужно. Заплатишь завтра. Если ты на самом деле такой честный, завтра снова придешь.
 
      – Я не такая, как Электра, – сказала она мне на следующий вечер. – Но не вижу греха в том, что выбираю сама. Скоро выйду замуж за своего двоюродного брата. У нас ведь свои обычаи, как у гречанок или женщин из Апулии. Муж для нас все равно что король. Когда мужья вечером возвращаются домой, мы разуваем их, и вода у нас уже согрета, и таз готов. После трудного дня у нас еще многое недоделано. Но мы рады оказать им услугу. Мы, женщины, заботимся о доме. У нас не принято, чтобы женщины ходили на работу. Такие, как Электра, исключение. Ее и колотили за это. Не хотела дома сидеть или сбывать сигареты и другое барахло. Предпочла завод. Они ее любили, но ничего с ней не могли поделать. Такой был разлад в их семье.
      – Вы и впрямь, как цыгане, – сказал я.
      – Ты только не шути, бывает и везение, и дурной глаз. – Она перекрестилась, тронула меня за руку. – Вот такие разговоры мне не по душе.
      – Ну, а счастье? В чем ваше счастье?
      Я нарочно посмеивался, а она отвечала всерьез:
      – В том, что мы женщины! Это наше ремесло.
      Прошли недели. Теперь мне с ней было легко, но я все еще не желал близости, особенно из-за этого запаха, который мне казался противным. Как-то вечером шел" дождь, нам пришлось укрыться под мостом. Уселись с ней рядом на камне – том самом, с которого мы ныряли, пока не обмелеет Терцолле. Как-то Дино столкнул меня в воду с этого камня – так я научился плавать.
      – Дома, в Греции, наши были обеспечены. У них был свой участок земли. Мне суждено было стать крестьянкой. У нас были поля и виноградники, у нас было розовое вино «химеттос», оно пахло смолой. Я запомнила из-за цвета. Ведь мне к концу войны было всего три года, и тогда нас изгнали из страны, тотчас после концлагеря. Мы теперь потеряли все, – сказала она. – Мужчинам пришлось выкручиваться, идти на любую работу. И теперь, когда у нас есть дома, люди все еще видят в нас прокаженных. Если бы мы не стали ловчить с самого начала, пришлось бы с голоду подыхать при том пособии, что мы получаем.
      – Но вы пошли против закона, – сказал я. – Право воровать есть у тех, кто голоден, кто родился несчастным. А вы обыкновенные жулики.
      – А закон был справедлив к нам? Наши старики выбрали родиной Италию. Как она вознаградила нас за это? Ведь могли же мы отречься, стать греками, по-прежнему жить на своих землях. Те, кто так поступил, сейчас живут лучше прежнего. Время от времени они приезжают к нам погостить. Они по сравнению с нами – настоящие баре. Конечно, и там есть нищета, но у нас ведь была собственная земля. А тут торгуй не торгуй – останешься оборванцем. Помогли нам те, кто ведет большую торговлю на «черном рынке», но они-то начинали, имея деньги. Мужчины слушаются их, они помогают им заработать, они подчиняются им, как мы своим мужьям. Мужья приходят домой вечером, и женщины моют им ноги, подают кебаб, горячий, прямо с огня. Спорим, тебе бы понравилось жареное мясо с душистой травой. Я бы так и клала его тебе в рот прямо с вертела!
      Особенно хорошо она умела готовить гювеш, его готовят из мяса молодого барашка, а не из крольчатины – только барашек и тесто. Едят из той же кастрюли, в которой готовят.
      – Нужно только все делать с любовью, чтобы хорошо получилось, – сказала она. Еще она умела делать кефледес из риса, рубленого мяса и тыквы. – Да, но не с пармезаном, дурачок. Тебе бы пришлись по вкусу и массака, и долмадес, и ладера. Боже, как мне хотелось бы угостить тебя всем этим!
      Она пододвинулась ко мне, приблизила свои губы к моим. Я сидел откинувшись назад, опершись на руки. Теперь я уже видел перед собой не Электру, а ее – Розарию, юную, полную жизни, запах ее тела сливался со свежим запахом зелени, доносившимся из зарослей камыша. Я повалил ее на траву. Она притворно сопротивлялась:
      – Нет, нет, только не теперь… – И боролась и наконец уступила с одной лишь мыслью – отдаться мне целиком, взять на себя все, что было страданьем и болью. Нет, я не был с нею нежен. Я был груб и жесток: слишком все это долго тянулось и требовало выхода. Под конец я чувствовал себя совсем опустошенным, она же испытывала какое-то идиотское блаженство. Во мне поднялось чувство ненависти, желание оскорбить ее.
      – Как же ты будешь ладить со своим двоюродным братом? Что ж он за южанин, если не ревнует тебя?
      – Он король, – повторила она. – У короля не может быть подозрений. Мы служанки, нам это нравится. Таков закон, который мы чтим. Вот если король пренебрегает нами, тогда мы виноваты.
      – Сволочь, ты, – сказал я.
      – Что ж! Может, я в тебя влюблена? Я не гашу свет допоздна, только свистнешь – прибегу.
      Такова уж ее логика, отталкивающая, но принятая мной.
      В один из вечеров, после того как она уже сдружилась с Паолой, которая обхаживала Армандо, и мы, исключив из нашей компании Дино, гуляли вчетвером, она открыла мне тайну Электры.
      – Виноват один из наших, – сказала она. – Знаю, об этом нельзя говорить, нельзя предавать… О том, что бывает у нас, вообще нельзя говорить. Но я вижу, как много ты об этом думаешь.
      – Мне нужно все всегда понять до конца. Не выходит– значит, беда – я, как пес, кидаюсь на друзей, ссорюсь с матерью.
      Она приласкала меня. Мы лежали на постели из трав посреди камышей.
      – Я же говорю: один из наших, родом из Луканьи. Он овладел ею, когда она была совсем девочкой. Причем, неплохой парень как будто… Тебе не понять наших страшных ночей в казармах. Спали на одной кровати, под одним одеялом, втроем-вчетвером. Она еще не была женщиной, но знала все. Не она первая, и со мной так же было, – добавила она спокойно. – Спала, и кто-то ко мне подобрался. Но я не стала из этого делать трагедию. А Электра и без того была немного сумасшедшая, ну, больная. Ему было почти двадцать, они могли бы пожениться, но он исчез, спутавшись с какими-то торговцами шерстью, а потом вернулся с женой-немкой. Вернулся, чтоб уехать тотчас: ему угрожала тюрьма за дезертирство с военной службы. Что до Электры, то она уже не могла обойтись без мужчин и повела себя так, чтобы больше ни в кого не влюбляться.
      – Тебе это кажется убедительным?
      – Ее поймет только женщина, – сказала она. – Нет для нее другого бунта, другой защиты. Что ж, ты бы хотел, чтобы она себе пулю в лоб пустила? Мы – южане, но мы из Греции. Для нас мужчина – самое святое.
      – Король.
      – Конечно, король! – воскликнула она. – А ты? Кто ты?
      Она растрогала меня. Я начал смутно ее уважать.
      – Но отчего же она покончила с собой? – спросил я.
      – Она не хотела, – сказала Розария. – Дозой ошиблась. Это были другие таблетки, не снотворные, как тогда писали в газетах. Забеременела, хотела сделать выкидыш…

14

15