— Мистер Скотт, я уже начал было волноваться, что наша встреча не состоится. А мне так хотелось... с вами побеседовать.

В искренности его слов я нисколько не сомневался, но промолчал.

— Введите его, — сказал он своим подчиненным и отступил в сторону.

Меня ударили в спину и с силой втолкнули в дверь. Ввалившись в комнату, я упал на пол лицом вниз. После такого обращения можно было легко предположить, что меня ожидает в дальнейшем, хотя я и раньше не питал никаких иллюзий в отношении жестокости этого ублюдка.

Прилагая невероятные усилия, я со связанными за спиной руками все же поднялся на ноги. Все время, пока я корчился на полу, Вилламантес с интересом наблюдал за моими страданиями. Передо мной стоял тот же садист, которого я видел и раньше: то же гладко выбритое лицо с большими пухлыми губами и длинными баками, на голове — те же густые черные волосы. На нем был черный строгий костюм без единой морщинки. Выглядел он так, словно собрался на важную деловую встречу — обычный респектабельный мексиканец-бизнесмен, да и только. Зная его садистские наклонности, зная, наконец, что он советский агент, я вглядывался в него в надежде увидеть что-нибудь необычное, характерное. Но ничего необычного в лице Вилламантеса и даже в его карих глазах я не разглядел. Со стороны его можно было принять за нормального, вполне приличного человека. И от этого его облик показался мне еще более таинственным и зловещим. Любой человек, считающий себя мессией, выглядит именно так до тех пор, пока не заявит, что он — посланец Божий.

Неожиданно лицо Вилламантеса оживилось.

— Что я хочу от вас узнать, мистер Скотт, вам известно, — сказал он. — Так что начинайте. Я готов вас выслушать.

Я его понял. Примерно то же я сказал капитану Эмилио в его машине, а затем и Моник. Я и до этого молчал, так что на вопросы Вилламантеса отвечать не собирался.

Он прождал недолго и, недовольно сдвинув к переносице брови, произнес:

— Будьте разумны, мистер Скотт. Учтите, я очень не люблю разговаривать с людьми, которые не отвечают на мои вопросы.

Мне была понятна угроза, прозвучавшая в его словах. Я ничуть не сомневался в том, что Вилламантес способен прибегнуть к любому средству, чтобы заставить меня заговорить. Он может начать поджаривать ступни моих ног или выкалывать по одному глаза. Подобные пытки часто описывают в бестселлерах, видимо, когда авторы хотят показать несгибаемую волю и мужество своих героев. Я мог бы рассказать Вилламантесу только то, о чем ему уже было известно, но это только на время отсрочило бы мой конец. Такой вариант, как, впрочем, и роль героя-мученика, меня не устраивал.

— А у меня не так уж и много есть, о чем рассказать, — ответил я.

— Как же? А о девушке, дочери доктора Баффингтона? О красавице Моник? Капитане Эмилио? Что занесло вас на крытый стадион? О, вам есть, о чем мне поведать. Так что начинайте.

Единственный вопрос, который поставил меня в затруднительное положение, был о Бафф. О ней этому мерзавцу я ни за что бы не рассказал, так как хорошо знал, что с ней произойдет, попадись она в его руки снова.

— Как я оказался на стадионе? Хорошо, объясню. А больше мне рассказать нечего, — ответил я и стал оглядывать комнату.

— На вашем месте упорствовать глупо, — донеслись до меня слова Вилламантеса.

Остального я уже не слышал, так как все мое внимание было приковано к убранству его кабинета. Правда, из всего сказанного в моем сознании отпечатались слова «мерзость» и «гадливость», которые, как казалось, никакого отношения ко мне иметь не могли. Они больше подходили к тому, что я разглядывал в эти минуты. Такого, как у Вилламантеса, кабинета у человека с нормальной психикой быть не могло.

На каменной стене висела пара картин. На одной из них была изображена нагая женщина, распятая на кресте. Из ее рук и ног торчали штыри, тело покрывали ножевые раны. Почти отрезанная грудь женщины свисала над животом. Из нее, как и из других многочисленных ран, лилась кровь. Рот распятой скривился в жутком крике. Вторую картину я разглядел с большим трудом. Сначала я даже не понял, что на ней изображено. Она показалась мне ярким образцом сюрреалистического идиотизма, но когда я пристальней пригляделся, то понял, что на ней нарисовано. А изображала она груду расчлененных человеческих трупов. Отрубленные пальцы, руки, ноги, головы и женские груди, сваленные в единую кровавую кучу, напоминали страшную сцену злодеяний НКВД в лесу под Катынью. При виде этого меня стало мутить.

Вилламантес следил за моей реакцией и, когда я, не в силах больше смотреть на этот ужас, отвел от картины глаза, произнес:

— Это моя любимая. На нее приятно смотреть.

Следующим предметом, который привлек мое внимание, была статуэтка не более четырех дюймов высоты, стоявшая рядом с телефонным аппаратом на столе у Вилламантеса. Это была свернувшаяся в пружину змея из раскрашенного гипса. Она, подняв голову, раскрыла красную пасть, из которой выглядывал раздвоенный язык. Только с очень близкого расстояния можно было разглядеть, что змея своими кольцами обвила крошечную человеческую фигурку.

А потом я увидел и живых змей, гремучих, о которых рассказывал генерал Лопес. Они находились в террариуме, стоявшем на тумбе у самой стены слева от меня. Этот ящик длиной и шириной в три фута и около полутора футов в высоту имел только одну выдвижную стеклянную стенку, остальные были выполнены из полированного дерева. В этом ящике копошились похожие на угрей или огромных червей мерзкие твари. Гремучих змей в террариуме было не меньше дюжины, а то и больше. Я непроизвольно зажмурился и почувствовал, как по моей спине пробежал холодок. Стало так противно, словно под рубашкой были не мурашки, а змеи.

Вилламантес фыркнул от смеха.

— Вам не понравились мои любимицы, мистер Скотт? От их укусов уже погибло одиннадцать человек. Страшная была смерть. А вот эту малышку я люблю больше остальных, — сказал он и нежно погладил рукой гипсовую статуэтку.

Этот человек был явно сумасшедшим. Хотя ничто ни в его облике, ни в голосе не говорило о его безумии, он действительно был умалишенным.

— Может быть, теперь, мистер Скотт, вы заговорите, — уже более резким голосом сказал Вилламантес. — Так не теряйте же времени и рассказывайте все, как было.

— Я уже вам сказал, что могу рассказать только о том, как оказался на стадионе. Но, вероятно, вам об этом все известно.

Мне хотелось подольше тянуть резину, хотя надеяться, собственно говоря, было не на что. Да, влип, подумал я, теперь уже никто не поможет. Единственной слабой надеждой оставалась Кармелина, служанка генерала, в том случае, если она не окажется сообщницей Вилламантеса и передаст мое сообщение своему хозяину. В этом случае я мог рассчитывать, что генерал Лопес поднимет в воздух самолет и сбросит на эту проклятую базу бомбу. Пусть даже атомную. В том положении, в котором я сейчас находился, мне уже было все равно.

— А что вы можете рассказать о девушке? Об этой Бафф?

— Я думал, что она у вас.

Вилламантес сурово посмотрел на своих людей, которые все еще стояли за моей спиной.

— Можете быть свободны. Оставьте меня с мистером Скоттом наедине, — сказал он и уже с улыбкой перевел на меня взгляд. — Видите? Не такой уж я и плохой.

Может быть, этот ублюдок вовсе и не собирается выкалывать мне глаза, пришло мне в голову.

Затем он, улыбаясь, продолжил:

— Конечно, если вы, мистер Скотт, не будете делать глупостей.

Он еще что-то добавил по-испански, и тут на мою голову обрушился страшной силы удар, потом еще один. Возможно, был и третий и четвертый — я уже ничего не чувствовал. Я потерял сознание. Когда я вновь открыл глаза, то сразу вспомнил, где нахожусь. Я лежал на полу, прижимаясь щекой к ковру в кабинете Вилламантеса. Судя по боли, которую я испытывал, можно было смело утверждать, что били меня не только в лицо: болело все тело. Не сомневаюсь, что и Вилламантес, наблюдая, как его молодчики меня отделывают, не удержался от искушения поддеть несколько раз ногой под мои ребра. Наверное, я пошевелился, потому как вскоре услышал его слова:

— Пора вставать, мистер Скотт. Постарайтесь подняться.

Впервые в его голосе проскользнули нотки, которых я раньше не слышал. Я уловил в нем некоторое напряжение, возможно даже легкое возбуждение или затаенную радость. Но это мне могло и померещиться. Затем он снова заговорил, и голос его зазвучал как обычно.

Упершись в ковер лбом, я попытался подняться. Но первая моя попытка не увенчалась успехом: острая боль пронзила левое плечо, и я снова завалился на пол. Должно быть, вывернули сустав, подумал я и попробовал отвести руку. Как ни странно, она оказалась свободной.

Тогда я, упершись правой рукой в пол, перевернулся на бок, затем встал на колени.

— Ты все-таки отъявленный подонок, Вилламантес, — тихо сказал я и обвел глазами комнату.

В кабинете никого, кроме нас, не было.

Отлично, подумал я. При себе он имел оружие, и мне, для того чтобы спасти свою жизнь, оставалось всего-навсего прыгнуть на него, сбить с ног, оглушить, затем, выбежав из кабинета, уложить человек десять — двенадцать охраны, совершить рекордный прыжок в высоту, расправить крылья и, перебирая струны лиры, взмыть в небо... Чтобы совершить такое, мне понадобилось бы не менее полутора месяцев, чтобы отлежаться в постели и прийти в себя.

— Ты сущий изверг, Вилламантес, — пробормотал я.

— Я так и полагал, что вы знаете мое имя. Так где же девушка?

Я помотал головой, будто силясь понять, о чем меня спрашивают. Правду говоря, я действительно поначалу не сообразил, о ком идет речь.

— Моник? — тупо переспросил я. — Не знаю. Впрочем, нет, минуточку, — сказал я и, снова помотав головой, поднялся с пола.

Левое плечо болело хоть и сильно, но рука все же слушалась, и пальцы на ней шевелились. Но о том, чтобы сжать ее в кулак и врезать Вилламантесу слева, нельзя было и подумать.

Вилламантес пристально посмотрел на меня.

— Нет-нет, не Моник. О ней позже. Сначала о мисс Баффингтон, — сказал он и выдержал паузу. — Вы же умный человек, мистер Скотт. Посудите сами. Мне известно, что капитан Эмилио ничего не сообщил ни в полицейский участок, ни мне. Кроме того, ни Моник, ни водитель, в чьей машине вы, к большому несчастью, попали в аварию, до сих пор не объявились. Одного только этого, хотя мне о вас многое известно, вполне достаточно, чтобы понять, что вы пытаетесь меня обмануть. Вы же прекрасно знаете, где скрывается девушка. Я вам скажу честно: человек я здравомыслящий... — Он вновь сделал паузу, а потом добавил: — И весьма изобретательный. У меня много способов узнать, что вы от меня скрываете. — Вилламантес улыбнулся: — Неужели мне для этого придется вскрыть вам череп и порыться в ваших мозгах?

Я не сразу понял, шутит ли этот мерзавец, и уже представил, как острая циркулярная пила, жужжа, впивается в мой череп.

Неожиданно Вилламантес удивленно пожал плечами и произнес:

— Ну что ж, у вас будет время подумать, мистер Скотт. Об этом и остальном тоже. Возможно, после отдыха у вас развяжется язык.

Он подошел к двери и стукнул по ней кулаком. Дверь тотчас открылась, и появились двое парней. Я подумал, что они снова начнут меня избивать, но Вилламантес что-то сказал им по-испански, и те вывели меня из кабинета. Вероятно, он действительно решил дать мне время передохнуть и все обдумать. В любом случае Вилламантес явно что-то задумал.

Из кабинета меня вывели сначала в большой зал, затем провели по узкому коридору, подвели к какой-то двери и втолкнули в нее. Я оказался в залитой светом комнате и, едва за мной захлопнулась дверь, увидел в ее углу сидевшего на раскладушке человека. Это был доктор Баффингтон.

Некоторое время мы молча разглядывали друг друга, потом он вскрикнул:

— Шелл! Боже мой! Как ты здесь оказался?

Доктор выглядел очень измотанным, намного старше своих лет. Его костюм был сильно помят, глаза красные, а бородка всклокочена. Он поднялся с раскладушки и, кривясь от боли, захромал мне навстречу.

— Доктор... — начал было я, но он прервал меня:

— Моя дочь, моя Бафф? Ты видел ее? С ней все в порядке? Что они с ней сделали?

— Она... — снова начал я и тут же замолк.

Мне показалось, что я разгадал замысел Вилламантеса, давшего мне передышку.

— Простите, доктор, — продолжил я, — но о ней я ничего не знаю. Этот ублюдок Вилламантес задавал мне те же вопросы. Он просто ненормальный.

Я оглядел комнату доктора, высматривая картины, большие пепельницы — все, в чем мог быть спрятан микрофон. Возможно, у меня просто разыгралось воображение, но я был уверен, что Вилламантес устроил мне встречу с доктором явно не для того, чтобы встретиться с ним.

Мне было страшно смотреть на доктора и видеть, как он изменился. Когда он услышал, что мне ничего не известно о Бафф, лицо его вытянулось, плечи опустились.

— Что ты имел в виду, когда сказал, что Вилламантес задавал тебе те же вопросы? — нахмурившись, спросил доктор.

— Ничего. Просто он тоже спрашивал меня о Бафф и очень разозлился, когда я ответил ему то же, что и вам. Он, наверное, думает, что я ясновидец. Но кое-что мне все же известно, доктор. Например, что Моник с ним из одной компании.

Но доктор меня даже не слышал.

Он заломил руки:

— Сегодня вечером я ее не видел. Они, наверно, убили ее. Мою дочь, детку мою.

На доктора было жутко смотреть, но я легко мог понять его чувства и знал, через какие муки довелось ему пройти с момента его похищения. Неожиданно его лицо сморщилось, и из глаз хлынули слезы. Измученный, сломленный обрушившимся на него горем человек зашелся в громких рыданиях.

— Моя детка, — запричитал он, — моя Бафф. Боже мой! Боже мой!

Он обхватил свою облысевшую голову руками и с силой сжал ее. На его узком лице появилось отрешение. Мне было тяжко смотреть на убитого горем немолодого человека, стоящего передо мной.

— Сядьте, доктор, — сказал я и, положив руку на его плечо, подвел к раскладушке.

Прислонившись губами к его уху, я прошептал:

— С ней все в порядке. Только об этом ни слова. Нас, вероятно, подслушивают. Бафф в центре нет, она в безопасном месте.

Доктор выпрямился, открыл было рот, но, увидев, что я приложил палец к губам, удержался от вопросов.

— Садитесь, — сказал я. — Не надо так отчаиваться. Давайте лучше поговорим. Так как же им удалось заставить вас сотрудничать с ними?

Он уставился на меня, и в его покрасневших от слез и усталости глазах затеплилась надежда. Я многозначительно закивал ему, а потом снова спросил:

— Они ведь очень старались? Не так ли, доктор? Истязали Бафф?

Мои вопросы вывели доктора из оцепенения.

— Да. Ее били, — уже твердым голосом ответил он.

Мне дали пробыть наедине с доктором не более пятнадцати минут. Он успел мне поведать, что, выйдя из «Монте-Кассино», он сел в первую подвернувшуюся ему машину. Проехав квартал, такси остановилось, в него сели еще двое, они и привезли его в центр. Вот так, подумал я, сработали легко и незатейливо. Потом доктор стал рассказывать, как он продолжил свои работы, что теперь перед ним поставлена задача изготовить более активный препарат, чтобы меньшим количеством химиката можно было уничтожить больше людей, а для наладки массового производства по возможности упростить его состав.

— Они еще хотят, чтобы я, если это возможно, немного изменил характер действия своего препарата. Чтобы он не убивал человека, а только нарушал его психику. Не знаю, зачем им это понадобилось. Правда, я не уверен, что мне удастся...

Последних слов доктора Баффингтона я уже не слышал. Возможно, он не знал, зачем такой вариант препарата понадобился коммунистам, но мне сразу все стало понятно. Сегодня я уже испытал его воздействие на себе, ощутил все симптомы, которые вызывает подобное токсическое вещество: неотступный страх, переходящий в панику, бессилие воли, неуверенность в себе, смятение чувств и непреходящее возбуждение — все, что уже на протяжении многих лет Советы в России и их «пятая колонна» в Соединенных Штатах пытаются вызвать у американцев. Только пока они действуют устным и печатным словом, грозят и бряцают оружием, идут на обман и подтасовку фактов, стараясь заменить патриотизм идеями всеобщего равенства, а индивидуальные чувства каждого американца на стадные инстинкты. Оказывается, то, к чему стремятся коммунисты, можно было легко достигнуть с помощью химического средства, которое разработал бы для них доктор Баффингтон.

Все это я, взволнованно расхаживая по комнате, рассказал доктору, а потом, повернувшись к нему, добавил:

— И все это пошло от Ленина, доктор, от одного из коммунистических божков. От этого идола с глиняной головой. Он призывал к деморализации своих врагов, подавлению их воли, созданию у них пораженческих настроений. Преуспев в этом, можно добиться победы над противником без единого выстрела или бомбежки. Тогда и материальные ценности врага остаются в полной сохранности, да и люди как таковые при этом не погибают. А враги для коммунистов — мы, причем самые заклятые. Сегодня они пытаются выиграть необъявленную войну, посеяв в нас страх угрозой применения атомной бомбы, радиоактивного заражения и лучевой болезни. Они лгут о своей мощи и достижениях в экономике. За их улыбками следуют грубые окрики. В этом и заключается искусство революционной пропаганды, доктор. Так что нам сначала грозит уничтожение всех моральных и этических норм, а потом — полная капитуляция перед Советами. — Я перестал шагать по комнате и присел рядом с доктором. — Они надеются, что с вашей помощью они при меньших затратах достигнут успеха. И значительно быстрее. Только и всего.

Доктор испуганно заморгал:

— Я... не знаю. У меня даже не было времени задуматься...

— А вот теперь хорошенько все обдумайте. Представьте, что такой препарат попадет в систему водоснабжения целой страны. Не таясь, его добавят в питьевую воду под видом фтора или будут делать инъекции, убедив население, что это вакцина против, например, абиссинской чесотки. Или начинят им боеголовки и бомбы. Словом, выберут любой способ, лишь бы ваше средство возымело действие.

Лицо доктора сделалось серым.

— Понимаю, — медленно произнес он. — Теперь мне все понятно.

— Тогда не облегчайте им задачу. Не важно, какое давление они на вас окажут.

Он проглотил комок, застрявший в его горле.

— Боюсь... — сказал он, — но мне кажется, я уже сделал то, что они от меня требовали. Но теперь — все. С этим будет покончено.

Некоторое время мы сидели молча. Доктор думал о чем-то своем, а я — о Вилламантесе.

Слышал ли он, что я посоветовал доктору прекратить все работы в лаборатории, или нет — меня уже не волновало. Я решил, что будет даже лучше, если он нас подслушивает. Тогда он решит, что я действительно не знаю, где находится Бафф, и не станет меня больше пытать. Чем дольше Вилламантес, желая выудить побольше информации, держал бы меня вместе с доктором, тем больше у меня было шансов дождаться помощи от генерала Лопеса. Если конечно же она вообще подойдет. Меня совсем не устраивала перспектива оказаться под циркулярной пилой.

Я решил наш разговор с доктором повернуть в другое русло и переключился на Моник.

— Моник — их сообщница, доктор, — сказал я.

Доктор не сразу отреагировал на мои слова и только спустя несколько секунд удивленно вскинул на меня глаза.

— Моник? — переспросил он.

— Да, доктор. Она была с ними заодно еще до вашего знакомства в июле.

На лице доктора Баффингтона появилась кривая улыбка.

— Да, она познакомилась с Бафф спустя неделю после того, как в моей лаборатории погибли подопытные шимпанзе. Тогда Моник, помню, много о чем меня расспрашивала. Мне нравилось с ней беседовать. Она была такой благодарной слушательницей, казалась мне весьма эрудированной девушкой.

— О, в том, что она была благодарной слушательницей, я нисколько не сомневаюсь.

В этот момент дверь за моей спиной распахнулась, и на ее пороге появился Вилламантес.

— Ну что, передохнули, мистер Скотт? — спросил он.