Выйдя во двор, Брута прислонился к стене и перевел дыхание.
      – Чтоб твои глаза… – начала было черепашка.
      – Еще одно слово, – перебил ее Брута, – и вернешься в корзинку.
      Черепашка замолкла.
      – У меня, наверное, и так будут неприятности, ведь я пропустил занятия по сравнительной религии, которые ведет брат Велк, – признался Брута. – Но Великий Бог предусмотрительно сделал его близоруким, и, возможно, наставник не заметит моего отсутствия, но если он его заметит, мне придется сообщить, что я натворил, ведь лгать брату считается большим грехом, за такое прегрешение Великий Бог упечет меня в преисподнюю на миллион лет.
      – Ну, в данном случае я мог бы проявить некоторое снисхождение, – успокоила черепашка. – Радуйся, срок будет уменьшен до тысячи.
      – Хотя моя бабушка говорила, что я все равно отправлюсь в преисподнюю, – продолжал Брута, не обращая внимания на последнюю фразу. – Жизнь сама по себе греховна. А раз ты живешь, значит, каждый божий день ты совершаешь грех.
      Он опустил глаза на черепашку.
      – Вряд ли ты Великий Бог Ом, – знак священных рогов, – во всяком случае, я так думаю, потому что, если бы я попытался коснуться Великого Бога Ома, – еще одни священные рога, – у меня бы мигом отсохли руки. Да и брат Нюмрод правду говорил: Великий Бог Ом никогда не стал бы заурядной черепахой. Но в Книге пророка Сены говорится, что, когда он странствовал по пустыне, с ним беседовали духи земли и воздуха. Может, ты один из них?
      Черепашка долго смотрела на него одним глазом, а потом спросила:
      – Сена – это длинный такой? С густой бородой? Глазки все время рыскают?
      – Что? – переспросил Брута.
      – По-моему, я его помню, – кивнула черепашка. – Точно. Когда он говорил, глазки его так и бегали. А говорил он все время. С собой. Говорил и постоянно натыкался на камни.
      – Он целых три месяца странствовал по диким, необжитым местам, – поделился Брута.
      – Тогда это многое объясняет, – хмыкнула черепашка. – Там же жрать почти нечего. Кроме грибов.
      – Или ты демон? – снова принялся размышлять Брута. – Семикнижье запрещает нам беседовать с демонами. Сопротивление демонам, как говорит пророк Фруни, делает нас сильными в вере и…
      – Да загниют твои зубы раскаленными нарывами!
      – Как-как?
      – Я самим собой клянусь, что я Великий Бог Ом, величайший из богов!
      Брута постучал черепашку по панцирю.
      – Демон, дай-ка я тебе кое-что покажу.
      Прислушиваясь к себе, Брута с радостью ощущал, как его вера крепнет с каждым мгновением.
 
      Это была не самая величественная статуя Ома, зато самая близкая. И стояла она неподалеку от темниц, где содержались всякие преступники и еретики. А сделана она была из склепанных вместе железных листов.
      Вокруг никого не было, лишь пара послушников вдалеке толкала наполненную чем-то тачку.
      – Какой здоровенный бычара, – заметила черепашка.
      – Точный образ Великого Бога Ома в одном из его мирских воплощений! – гордо заявил Брута. – И ты говоришь, что ты – это он?
      – В последнее время я много болел, – объяснила рептилия.
      Ее тощая шея вытянулась еще дальше.
      – У него на спине дверь, – удивилась черепашка. – Зачем ему дверь на спине?
      – Чтобы класть туда грешников, – пояснил Брута.
      – А зачем еще одна на животе?
      – Чтобы высыпать очищенный от скверны прах, – ответил Брута. – А дым выходит из ноздрей – чтобы безбожники видели и чтоб им неповадно было.
      Черепашка, вытянув шею, осмотрела ряды зарешеченных дверей. Посмотрела на закопченные стены, перевела взгляд на пустующую сейчас канавку для дров, что была прорыта прямо под железным быком. И пришла к некоему заключению. Черепашка неверяще моргнула единственным глазом.
      – Людей? – наконец выдавила она. – Вы жарите в этой штуковине людей?
      – Так я и думал! – торжествующе воскликнул Брута. – Вот еще одно доказательство, что ты – не Великий Бог! Он бы точно знал, что людей мы здесь не сжигаем. Сжигать людей? Это же неслыханно!
      – А, – сказала черепашка. – Тогда что?
      – Эта статуя служит для переработки еретических отходов и прочего мусора, – растолковал Брута.
      – Весьма интересное применение для статуи, – похвалила черепашка.
      – Тогда как грешникии преступникипроходят очищение огнем в темницах квизиции и иногда – перед Великим Храмом, – объяснил Брута. – Уж кто-кто, а Великий Бог должен это знать.
      – Да знаю я, знаю, просто забыл, – попыталась вмешаться черепашка.
      – Кто-кто, а Великий Бог Ом, – священные рога, – должен знать, что он сам некогда сказал пророку Стеношпору. – Брута откашлялся и прищурился, сдвинув брови, что, по его мнению, означало глубокий умственный процесс: – «Да спалит священный огонь неверующего, причем начисто». Стих шестьдесят пятый.
      – Что, именно так я и сказал?
      – А в год Снисходительного Овоща епископ Крибльфор одной силой убеждения обратил в истинную веру демона, – продолжал Брута. – Тот присоединился к церкви и впоследствии даже стал поддьяконом. Так, во всяком случае, пишут в книгах.
      – Я никогда не имел ничего против хорошей драки… – начала было черепашка.
      – Твой лживый язык не искусит меня, рептилия, – прервал ее Брута. – Ибо силен я верой своей.
      Черепашка аж запыхтела от усилий.
      – Ну все, сейчас тебя поразит гром!
      Над головой Бруты появилась маленькая, очень маленькая тучка, и крошечная, очень крошечная молния обожгла ему бровь.
      По своей ударной силе она могла сравниться разве что с искоркой, которая иногда мелькает на кошачьей шкурке в жаркий сухой день.
      – Ай!
      – Теперь-то ты мне веришь? – осведомилась черепашка.

* * *

      На крыше Цитадели дул легкий ветерок. Отсюда открывался чудесный вид на пустыню.
      Б'ей Реж и Друна немного помолчали, переводя дыхание. А затем Б'ей Реж спросил:
      – Здесь нам ничто не угрожает?
      Друна посмотрел вверх. Над высушенными солнцем барханами парил орел. Интересно, насколько острый у орла слух, вдруг задумался он. Что-то у него точно острое. Слух? Способен ли парящий в полумиле над пустыней орел что-либо услышать? Ну и бес с ним, разговаривать-то он все равно не умеет, верно?
      – Вряд ли, – ответил он.
      – Могу ли я тебе доверять? – уточнил Б'ей Реж.
      – А тебе я могу доверять?
      Б'ей Реж забарабанил пальцами по парапету.
      – Угу, – наконец промолвил он.
      Именно в этом и крылась проблема. Проблема всех тайных обществ. Они ведь тайные.Сколько последователей у Движения Черепахи? Этого никто точно не знал. Как зовут стоящего рядом человека? Это знали два других члена, представивших его, но кто скрывается под их масками? Всякое знание несет в себе опасность. Квизиция медленно, но верно выдавит из тебя все, что ты знаешь. Поэтому лучше не знать ничего. Хорошо отлаженная система незнания значительно облегчает разговор внутри ячеек и делает его абсолютно невозможным за пределами тайного общества.
      Перед всеми заговорщиками стоит одна основная проблема: как устроить заговор, не обмолвившись о нем ни словечком своему ближнему, он же предполагаемый доносчик, который в любой момент может указать на тебя раскаленной докрасна обвиняющей кочергой.
      Мелкие капельки пота, которые, несмотря на теплый ветерок, выступили на лбу Друны, предполагали, что секретарь ломает голову именно над вышеуказанной проблемой. Впрочем, капельки пота – это еще не повод для обвинения. Ну а для Б'ей Режа оставаться в живых уже вошло в привычку.
      Он нервно защелкал суставами.
      – Священная война… – наконец промолвил он.
      Данная формулировка была абсолютно безопасна. Предложение не содержало в себе ни единого словесного ключа, свидетельствовавшего об отношении Б'ей Режа к тому, что их ожидало. Он ведь не сказал: «Клянусь богом! Какая священная война? Этот парень просто чокнулся. Какой-то миссионер-идиот сам напросился, чтобы его убили, еще кто-то там насочинял гору чуши касательно формы нашего мира – а мы начинаем войну?» В случае давления, под пытками, он всегда сможет заявить, что имел в виду примерно следующее: «Наконец-то! Ни в коем случае нельзя упустить возможность погибнуть славной смертью во имя Ома, единственного истинного Бога, который Насмерть Затопчет Безбожников Железными Копытами!» Хотя какая разница, что скажет на допросе какой-то генерал-иам; обвинение, предъявленное святой квизицией, весомее всех прочих доказательств – но по крайней мере один или два инквизитора могут засомневаться в собственной неоспоримой правоте.
      – Вообще-то, за последнее столетие церковь стала куда менее воинственной, – ответил Друна, глядя на пустыню. – Больше внимания уделялось мирским проблемам империи.
      Утверждение. Ни единственной щели, в которую можно было бы вставить расщепитель костей.
      – Был Священный Поход против Крестьянитов, – сухо заметил Б'ей Реж. – А также Покорение Мельхиоритов. Затем состоялось Устранение лжепророка Зеба. И Наказание Пеплелиан, и была наложена Епитимья на…
      – Но все это не более чем политика, – прервал его Друна.
      – Гм-м. Да, пожалуй, ты прав.
      – Хотя, конечно, никто не усомнится в мудрости войны во имя Великого Бога и с целью распространения веры в Него.
      – Что ты, никто не усомнится, – подтвердил Б'ей Реж, которому частенько доводилось бродить по полю брани на следующий день после очередной битвы и который не понаслышке знал, как выглядит воистину славная победа.
      Омниане строго-настрого запрещают употребление любых стимулирующих средств. И этот запрет кажется особенно строгим, когда ты отчаянно стараешься не заснуть, чтобы не видеть снов, которые обычно следуют за такими прогулками.
      – Разве Великий Бог не заявил через пророка Бездона, что не существует более великой и почетной жертвы, нежели отдать жизнь во имя Господа?
      – Именно так он и заявил, – согласился Б'ей Реж.
      Тут генерал-иам не мог не припомнить, что все пятьдесят лет своего служения Господу, перед тем как тот Избрал его, Бездон безвылазно просидел в Цитадели. На него не нападали, размахивая мечами, визжащие враги. И он никогда не смотрел в глаза человеку, который желал бы ему смерти… впрочем, нет, церковь же встречается со своими прихожанами, вот только сделать эти простолюдины ничего не могут – в отличие от воинов-варваров.
      – Умереть смертью храбрых во имя своей веры – это самая благородная смерть, которую только можно себе представить, – нараспев произнес Друна, словно читал слова по некой развернутой внутри головы бумажке.
      – Так утверждают пророки, – тихо подтвердил Б'ей Реж.
      Б'ей Реж знал, что пути Великого Бога неисповедимы. Разумеется, Он сам избирает Своих пророков, хотя иногда создавалось впечатление, что помощь Господу не помешала бы. Или Он слишком занят, чтобы заниматься какой-то там отбраковкой, и служители церкви уже ему помогают? Во всяком случае, во время служб, проводимых в Великом Храме, все священнослужители постоянно о чем-то перешептывались, кидали друг на друга многозначительные взгляды и утвердительно кивали друг другу.
      Определенно, вокруг молодого Ворбиса присутствует некое божественное свечение – как легко перейти с одной мысли на другую… Этот человек явно отмечен судьбой. «Или еще чем-то», – добавила крошечная часть Б'ей Режа, которая провела свою жизнь в палатках, в которую часто стреляли и которая участвовала в кровопролитных схватках, где могла быть убита как врагом, так и союзником. Этой части генерала-иама была уготовлена участь бесконечные вечности жариться в самых глубоких преисподних, но определенная практика выживания у нее уже была.
      – Тебе известно, что я много путешествовал? Когда был моложе? – спросил он.
      – Я частенько слышал твои крайне занимательные истории о путешествиях в варварские земли, – вежливо ответил Друна. – Особенно ты любишь рассказывать о колокольчиках.
      – А я когда-нибудь рассказывал тебе о Коричневых островах?
      – Это о тех, которые находятся за краем всего? – уточнил Друна. – Вроде что-то было. Хлеб там растет на деревьях, а девушки занимаются тем, что ищут в ракушках маленькие белые шарики. По твоим словам, они ныряют за этими своими ракушками без единой нитки…
      – Не это главное. Я припомнил еще кое-что, – прервал его на самом интересном месте Б'ей Реж. Вспоминать было тоскливо, особенно здесь, в пустыне, под лиловым небом. – Там на море очень сильное волнение. Волны гораздо выше, чем на Круглом море, и люди выгребают ловить рыбу за прибой на странных деревянных досках. А когда им надо вернуться на берег, они поджидают волну, встают на нее, и она несет их прямо на берег.
      – Честно говоря, мне больше понравился рассказ о молодых ныряльщицах, – признался Друна.
      – Но иногда приходят очень большие волны, – Б'ей Реж словно не слышал его. – И все живое отступает перед ними. Единственный способ выжить, когда на тебя идет такая волна, – это оседлать ее. И я научился этому.
      Друна заметил блеск в его глазах.
      – Ах! – воскликнул он, согласно кивая. – Как мудро со стороны Великого Бога разместить на нашем пути столь поучительные примеры!
      – Главное – правильно определить силу волны, – продолжал Б'ей Реж. – Потом ты вскакиваешь на доску и едешь.
      – А что случается с теми, кто не смог вскочить на доску?
      – Они тонут. Часто. Некоторые волны очень большие.
      – Абсолютно естественное состояние волн, насколько мне известно.
      Орел по-прежнему парил над холмами. Если он и понимал что-нибудь из разговора, то умело скрывал это.
      – В языческих землях поджидает нас много опасностей. Кто знает, что спасет тебе жизнь?! – неожиданно бодро воскликнул Друна.
      – Разумеется.
 
      С башен, расставленных по всему периметру Цитадели, дьяконы монотонно доносили молитвы.
      Брута должен был сидеть на занятиях. Впрочем, наставники иногда делали ему поблажки. В конце концов, он знал наизусть все до единой Книги Семикнижья, а также все гимны и молитвы – и все это благодаря своей бабушке. Вот и сегодня, возможно, наставники сочли, что он занимается общественно полезным трудом. Делает то, что другие делать не хотят.
      Брута обработал мотыгой грядку бобов – просто так, для красоты. Тем временем Великий Бог Ом, временно утративший свое величие, закусил листиком салата.
      «Всю жизнь, – думал Брута, вяло нарисовав знак священных рогов, – я считал, что Великий Бог Ом – это… огромная борода в небе, а если Он спускается на землю, то становится гигантским быком или львом… ну, или чем-то крупным. Чем-то, на что обычно смотришь снизу вверх».
      Почему-то он не воспринимал черепашку. «Я так стараюсь… но ничего не получается. А когда эта рептилия говорит о семиархах как о лишившихся ума стариках, это похоже на сон…»
      В субтропических лесах подсознания Бруты вылупилась и для пробы взмахнула крылышком бабочка сомнения, совершенно не сведущая, что гласит о такой ситуации теория хаоса…
      – Я чувствую себя значительно лучше, – заявила черепашка. – Лучше, чем за последние несколько месяцев.
      – Месяцев? – переспросил Брута. – И долго ты… того… болел?
      Черепашка наступила на лист.
      – А какой сегодня день? – спросила она.
      – Десятое грюня, – ответил Брута.
      – Да? А какого года?
      – Э… Умозрительной Змеи. Что ты имеешь в виду?
      – Стало быть, три года, – подсчитала черепашка. – Хороший салат. Это говорю тебе я. В горах нет салата. Иногда бананы, но в основном – колючки. Пожалуй, от еще одного листочка я не откажусь.
      Брута общипал ближайшее растение. «Так рек Он, – подумал он, – и явился еще один лист».
      – А почему ты не принял образ, скажем, быка? – уточнил он.
      – Понимаешь, я открыл глаза… вернее глаз… и увидел себя черепахой.
      – Как такое могло случиться?
      – Откуда мне знать? Понятия не имею, – соврала черепашка.
      – Но ты ведь… всеведущ, – удивился Брута.
      – Это еще не значит, что я знаю все-превсе.
      Брута, задумавшись, прикусил губу.
      – Гм. А по-моему, именно это и значит.
      – Ты не путаешь?
      – Нет.
      – Никак не могу запомнить, чем «всемогущий» отличается от «всеведущего».
      – «Всемогущий» – это когда ты все-все можешь. Но ты и всемогущ тоже. Так говорится в Книге Урна. Он был одним из Великих Пророков. Надеюсь, тебе об этом известно, – добавил Брута.
      – А кто сказал ему, что я всемогущ?
      – Ты сам и сказал.
      – Я не говорил.
      – Ну, во всяком случае, он утверждал, что это был ты.
      – Урн? Что-то не припомню никого с таким имечком, – пробормотала черепашка.
      – Ты разговаривал с ним в пустыне, – начал объяснять Брута. – Должен помнить. Он был восьми футов ростом. С очень длиной бородой. С огромным посохом. И со сверкающими на голове священными рогами…
      Брута вдруг замолчал. Да нет, все верно, рога точно были, он же видел статуи и священные иконы. Они не могут врать.
      – Никогда не встречал подобного урода, – ответил мелкий бог Ом.
      – Ну, может, он был чуть меньше ростом, – уступил Брута.
      – Урн, Урн… – задумчиво повторила черепашка. – Нет… Нет… Не могу сказать, что…
      – Он утверждает, что ты говорил с ним из огненного столба, – добавил Брута.
      – Ах этот Урн… – облегченно произнесла черепашка. – Из огненного столба. Ну да.
      – И ты продиктовал ему Книгу Урна, – продолжал Брута, – которая содержит Указания, Введения, Отречения, и Наставления. Всего сто девяносто три главы.
      – А вот этого я не припомню, – с сомнением откликнулась черепашка. – Если б я кому-то надиктовал сто девяносто три главы, то, думаю, всяк запомнил бы такое…
      – Что же ты тогда сказалему?
      – Ну, просто крикнул: «Эй, смотри, как я умею!»
      Брута не сводил глаз со смущенной, если такое вообще возможно, черепашки.
      – Что пялишься? Богам тоже нужно время от времени расслабляться, – огрызнулась она.
      – Сотни тысяч людей проживают свои жизни согласно Отречениям и Наставлениям! – прорычал Брута.
      – Я же им этого не запрещаю, – парировал Ом.
      – Если ты ему ничего не диктовал, то кто тогда это был?
      – Мне-то откуда знать? Повторяю, я – невсеведущ!
      Брута дрожал от ярости.
      – А пророк Бездон? Он что, тоже получил свои Кодициллы от случайного прохожего?
      – Ну, во всяком случае не от меня…
      – Они были написаны на свинцовых плитах высотой десять футов!
      – И это, по-твоему, означает, что такое мог сотворить только я?! Ну да, у меня всегда под рукой тонна-другая свинцовых плит на тот случай, если встречу кого в пустыне.
      – Что? Если их ему дал не ты, то кто же?
      – Понятия не имею. И почему я должен это знать? Я не могу быть везде одновременно!
      – Но ты же вездесущ.
      – Кто сказал?
      – Пророк Хашими!
      – Никогда не встречал такого!
      – Да? Что? То есть это не ты дал ему Книгу Сотворения?
      – Какую-такую Книгу Сотворения?
      – Ты что, не знаешь?
      – Нет.
      – Тогда кто дал ее ему?
      – Не знаю! Может, он сам ее написал!
      Брута в ужасе закрыл рот ладонью.
      – Это ве бохофульфо.
      – Что?
      – Я сказал, что это же богохульство!
      – Богохульство? Как я могу богохульствовать, если я сам бог?
      – Я тебе не верю.
      – Ха! Хочешь схлопотать еще одну молнию?
      – И ты называешь это молнией?
      Брута весь покраснел, его била дрожь. Черепашка печально повесила голову.
      – Хорошо, согласен. Признаю, молния получилась не слишком убедительной, – сказала она. – Но если бы я чувствовал себя лучше, от тебя осталась бы лишь пара дымящихся сандалий. – Черепашка выглядела совсем жалкой. – Не понимаю… Ничего подобного никогда со мной не происходило. Я намеревался стать на недельку-другую гигантским белым быком, а в результате на целых три года застрял в облике черепахи. Почему? Яне знаю, а предполагается, что я знаю все. По крайней мере, если верить твоим пророкам, с которыми я якобы встречался. Да со мной вообще отказывались говорить! Я пытался обращаться к козопасам, еще к кому-то, но меня просто не замечали! Я даже начал подумывать, что я – черепаха, которой пригрезилось, будто она – бог. Настолько плохо мне было.
      – Возможно, все так и есть, – сказал Брута.
      – Твои ноги распухнут и уподобятся стволам деревьев! – рявкнула черепашка.
      – То есть… то есть, – перебил Брута, – ты утверждаешь, что пророки… это обычные люди, которые что-то там написали?!
      – Ну да!
      – И ты им ничего не говорил?
      – Говорил, наверно, – откликнулась черепашка. – За последние несколько лет я столько всего забыл…
      – Но если ты ползал в виде черепахи, кто ж тогда слушал обращенные к тебе молитвы? Кто принимал жертвоприношения? Кто судил мертвых?
      – Не знаю, – ответила черепашка. – А раньше кто всем этим занимался?
      – Ты!
      – Да?
      Брута заткнул уши пальцами и открыл их только на третьем стихе «Безбожники, Убойтесь Гнева Омьего».
      Через пару минут черепашка высунула голову из панциря.
      – Послушай, – сказала она, – а сжигая безбожников… вы им тоже что-то поете?
      – Нет!
      – Слава мне. Они умирают без мучений. Можно я кое-что скажу?
      – Если ты еще хоть раз поставишь под сомнение мою веру…
      Черепашка замолчала. Ом покопался в своей увядающей памяти. Потом провел по земле лапкой.
      – Я помню день… Солнечный летний день… Тебе было… тринадцать…
      Бесстрастный тоненький голос говорил монотонно. От удивления рот Бруты открывался все шире и шире.
      – Откуда тебе это известно? – наконец спросил он.
      – Ты ведь веришь в то, что Великий Бог Ом следит за всеми твоими поступками?
      – Ты – черепаха, ты не мог…
      – Незадолго до того, как тебе исполнилось четырнадцать, твоя бабушка выпорола тебя за то, что ты украл сливки из кладовой, хотя ты этого не делал. Она заперла тебя в твоей комнате, а ты пробормотал ей вслед: «Чтоб ты…»
 
      «Должно явиться знамение, – думал Ворбис. – Знамение всегда является, главное – знать, куда смотреть. Пути Господа неисповедимы, но мудрец умеет сделать так, чтобы Бог повстречал его на Своем пути».
      Он шел по Цитадели. Ворбис каждый день обходил нижние уровни, но, разумеется, всегда в разное время, и всякий раз он следовал другим маршрутом. Одним из удовольствий в жизни – по крайней мере, из более или менее понятных нормальным людям – Ворбис находил рассматривание лиц скромных членов духовенства, когда священнослужители, ничего не подозревая, выныривали из-за угла и сталкивались лицом к подбородку с дьяконом святой квизиции Ворбисом. За этим всегда следовал судорожный вдох, свидетельствующий о нечистой совести. Ворбис любил выявлять и искоренять всякую нечистую совесть. Впрочем, какая совесть никогда не страдала виной? А вина – это смазка, при помощи которой вращаются колеса власти.
      Он вышел из-за угла и увидел на противоположной стене грубое изображение овала с грубыми лапками и еще более грубыми головой и хвостом.
      Ворбис улыбнулся. В последнее время таких изображений становилось все больше. Пусть ересь нагноится, пусть выйдет на поверхность, как нарыв. Ворбис умел управляться с ланцетом.
      За этими раздумьями он прошел нужный поворот и вдруг очутился на солнце.
      На мгновение ему показалось, будто он заблудился, несмотря на доскональное знание всех темных закоулков Цитадели. Он стоял посреди одного из обнесенных стеной огородов. Окружая со всех сторон ухоженный лоскут высокой декоративной клатчской пшеницы, тянулись ввысь красно-белые цветы бобов, а между бобовыми грядками на пыльной почве жарились на солнечном свету нежные дыни. В обычных обстоятельствах Ворбис не преминул бы отметить и одобрить столь эффективное использование земли, но в обычных обстоятельствах он не увидел бы пухлого молодого послушника, катающегося в пыли с заткнутыми пальцами ушами.
      Некоторое время Ворбис смотрел на паренька, а потом тронул его носком сандалии.
      – Что мучает тебя, сын мой?
      Брута открыл глаза.
      Из всех высших церковных чинов в лицо он знал лишь пару человек. Даже сенобиарх был для него далеким мутным пятном в толпе. Но эксквизитора Ворбиса знали все без исключения. Что-то в его облике внедрялось в ваше подсознание в первые же дни после прихода в Цитадель. Бога по привычке лишь боялись, в то время как Ворбис внушал людям сущий ужас.
      Брута потерял сознание.
      – Как все странно… – задумчиво промолвил Ворбис.
      Его заставило оглянуться какое-то необычное шипение.
      Рядом со своей ногой он увидел маленькую черепаху. Задрав свою головку, она старалась отползти назад и шипела, будто чайник.
      Ворбис поднял рептилию и внимательно осмотрел со всех сторон, а потом выбрал участок огорода на самом солнцепеке и положил черепашку на спину. Подумав еще немного, он взял с цветочной клумбы пару камушков и подложил их под панцирь так, чтобы рептилия не смогла перевернуться.
      Ворбис считал, что нельзя упускать ни малейшей возможности пополнить свои эзотерические знания, а потому решил про себя обязательно заглянуть сюда несколькими часами позже и посмотреть, как движется процесс, – если, конечно, работа позволит.
      Затем Ворбис вновь обратил свое внимание на Бруту.
 
      Есть своя преисподняя для богохульников. Своя – для людей, оспаривающих законную власть. Несколько разных преисподних для врунов. Возможно даже, существует своя преисподняя для маленьких мальчиков, которые некогда желали своей бабушке смерти. В общем, всяких преисподних хватает – самых разнообразных, на любой вкус.
      А еще существует следующее определение вечности: это промежуток времени, определенный Великом Богом Омом для того, чтобы каждый успел получить заслуженное наказание.
      Чего-чего, а преисподних у омниан хватало.
      В данный момент Брута проходил через все из них по очереди.
      Брат Нюмрод и брат Ворбис внимательно наблюдали, как он мечется по кровати, словно выброшенный на берег кит.
      – Это все солнце, – сказал Нюмрод. Он почти отошел от первоначального шока, который испытал, подняв глаза и увидев перед собой эксквизитора. – Бедный парнишка целый день работал на огороде. Это должно было случиться.
      – А наказывать ты его пробовал? – поинтересовался брат Ворбис.
      – Должен признаться, пороть молодого Бруту все равно что стегать матрас, – ответил Нюмрод. – Он, конечно, дерет глотку, кричит что-то, но, как мне кажется, только для того, чтобы продемонстрировать усердие. Очень усердный и прилежный паренек. Это о нем я как-то упоминал.
      – Выглядит не слишком сообразительным.
      – Так оно и есть, – признал Нюмрод.
      Ворбис одобрительно кивнул. Чрезмерную сообразительность послушника вряд ли стоит считать счастливым даром. Иногда ее можно направить во славу Ома, но зачастую она становится причиной… нет, не неприятностей, потому что Ворбис точно знал, как следует поступать с излишней сообразительностью, просто не любил выполнять дополнительную ненужную работу.
      – Тем не менее ты утверждал, что наставники о нем весьма высокого мнения, – продолжил он.
      Нюмрод пожал плечами.
      – Очень послушный паренек, – пояснил он. – Кроме того, у него такая память…
      – Какая память?
      – Слишком хорошая, – сказал Нюмрод.
      – У него хорошая память?
      – Хорошая не то слово – великолепная. Он знает наизусть все Семи…
      – Гм-м? – вопросил Ворбис.
      Нюмрод почувствовал на себе взгляд дьякона.
      – Идеальная, если хоть что-то может быть идеальным в этом самом неидеальном из миров, – пробормотал он.
      – Значит, начитанный юноша… – подытожил Ворбис.
      – Э… Не совсем так, – поправил его Нюмрод. – Он не умеет читать. Ни читать, ни писать.
      – А, ленивыйюноша…
      Дьякон был не из тех людей, которые любят изъясняться двусмысленностями. Нюмрод несколько раз открыл и закрыл рот, подбирая правильные слова.
      – Нет, – выдавил он наконец. – Паренек старается. В этом мы абсолютно уверены. Просто, как нам кажется, он не способен… не может понять связь между звуками и буквами.
      – Ну хоть за это вы его наказывали?
      – Наказание никаких плодов не принесло.
      – Как же тогда он выбился в способные ученики?
      – Он слушает, – ответил Нюмрод.
      Никто не умел слушать так, как Брута. Вот почему учить его было трудно. Словно… словно ты оказывался в огромной пещере и все произносимые тобой слова бесследно исчезали в безбрежных глубинах головы Бруты. Незнакомые с Брутой наставники могли начать заикаться или даже замолкали перед лицом столь полного, концентрированного впитывания каждого звука, срывающегося с их губ.
      – Он все слушает, – продолжал Нюмрод. – Все видит. И все впитывает.
      Ворбис перевел взгляд на Бруту.
      – Кроме того, я ни разу не слышал, чтобы он произнес хоть одно недоброе слово, – добавил Нюмрод. – Другие послушники иногда насмехаются над ним. Называют Тупым Быком или вроде того.
      Ворбис внимательно осмотрел похожие на окорока руки Бруты, его толстые, как стволы деревьев, ноги.
      Казалось, он глубоко задумался.
      – То есть ты утверждаешь, что он не может читать и писать, зато отличается крайней преданностью?
      – Преданностью и верностью.
      – И хорошей памятью… – пробормотал Ворбис.
      – Более чем, – подтвердил Нюмрод. – Это даже нельзя назвать памятью.
      Судя по всему, Ворбис пришел к некоему решению.
      – Как очнется, пришлешь его ко мне, – велел он.
      Нюмрод смертельно побледнел.
      – Я с ним только поговорю, – успокоил его Ворбис. – Возможно, паренек мне пригодится.
      – Слушаюсь.
      – Ведь пути Великого Бога Ома столь таинственны, столь неисповедимы…
 
      Высоко в небе. Только свист ветра в перьях.
      Орел парил на ветру и смотрел вниз на игрушечные здания Цитадели.
      Он где-то ее выронил и теперь никак не мог отыскать. Она где-то там, внизу, на этом крошечном зеленом пятнышке.
 
      Пчелы весело жужжали в бобовых цветах. Солнце немилосердно жгло панцирь Ома.
      И для черепах тоже имеется своя преисподняя.
      Он слишком устал, чтобы шевелить лапками. Но другого способа не было. Или высунуть голову как можно дальше и мотать ей в надежде перевернуться.