Но при виде этого пса даже такие собаки бесстыдно забились бы под диван и притворились, что в данный момент в этом мире их не интересует ничего, кроме резиновой косточки.
      Он уже рычал, и в этом рыке слышалась свернутая тугой пружиной угроза. Такой рык рождается глубоко в глотке, а выбравшись наружу, не теряет даром ни секунды, и умирает в первой попавшейся по соседству глотке.
      С челюстей пса капала слюна и с шипением падала на асфальт.
      Пес шагнул вперед и понюхал недвижный воздух.
      Его уши встали торчком.
      Он услышал вдали голоса. Голос.Голос мальчишки, однако этот пес был создан именно для того, чтобы повиноваться ему, он не могему не повиноваться. Если этот голос скажет «Рядом!», он пойдет рядом; если скажет «Убей!» – убьет. Голос Его Хозяина.
      Пес склонил голову набок, словно сидел перед фонографом на эмблеме фирмы грамзаписи HMV. Потом он перепрыгнул через изгородь и неторопливо потрусил по полю, мимо пасшегося там быка. Бык насупился, вгляделся в пса, взвесил шансы и торопливо отошел на дальний конец пастбища.
      Голоса слышались из неопрятной рощицы поодаль. Черный пес оскалился и подкрался поближе.
      Один голос сказал:
      – Да нипочем не подарит. Ты всю дорогу говоришь, что подарит, и ничего. Вот пусть тебе папа кого-нибудь подарит. Кого-нибудь интересного. А то ведь будут какие-нито жуки жалючие. Вот тебе интересное – так твой папа думает.
      На морде пса появилось выражение, которое с собачьего переводится как «недоуменная ухмылка», но он тут же потерял интерес к этим словам, потому что заговорил Хозяин, Центр Его Вселенной:
      – Собаку, вот кого.
      – Как же. Ты нипочем не знаешь, что это собака. Никто не говорил, что это собака. А почем ты знаешь, что это собака, если никто не говорил? Папа твой будет ворчать, что он только и делает, что жрет.
      – Кусты. Бирючину, к примеру. – Если судить по голосу, обладатель третьего голоса был гораздо аккуратнее, чем первые два. Такой голос мог принадлежать человеку, который, занявшись сборкой пластиковой модели, не только тщательно подсчитает все детали, прежде чем начать, но и, в соответствии с инструкцией, покрасит все части, подлежащие покраске, и оставит их сохнуть на точно оговоренное время. Короче говоря, в этом голосе проявлялись все качества, необходимые для успешной карьеры бухгалтера высшей квалификации.
      – Не едят они бирючину, Уэнсли. Ты что, видел когда-нибудь, чтобы собаки жрали кусты?
      – Я жуков имею в виду. Они, кстати, довольно интересные. Они поедают друг друга, когда спариваются.
      Наступила напряженная, полная работы мысли тишина. Пес подполз поближе, и понял, что голоса доносятся из большой ямы.
      Дело в том, что деревья скрывали старый меловой карьер, который уже наполовину зарос вьюном и терновником – старый, но явно не заброшенный. Повсюду его пересекали тропинки; на гладких склонах виднелись следы, свидетельствующие о регулярных тренировках скейтбордистов и велосипедистов на Стене Смерти, или, по крайней мере, Стене Серьезно Поврежденных Коленок. С нависших над карьером ветвей, тех, до которых можно было добраться, свисали куски изрядно потрепанных веревок. Там и здесь среди листвы виднелись укрепления из железных листов и старых досок. Из зарослей крапивы торчал выгоревший и проржавевший кузов монументального «триумф-геральда».
      Куча помятых колес и скрученной проволоки в дальнем углу карьера была знаменитым Затерянным Кладбищем, куда приезжали умирать тележки из супермаркета.
      Если вы ребенок, это место – рай. Взрослое местное население называло его Ямой.
      Пес выглянул из-за куста крапивы, и увидел четыре маленькие фигуры, которые сидели посреди карьеры на трибуне из непременного атрибута всех потайных убежищ и секретных штабов: обычных ящиках из-под молочных бутылок.
      – Да врешь!
      – Не вру.
      – Спорим, врешь, – сказал первый из говоривших. Точнее, первая, поскольку некоторые нотки ее голоса позволяли предположить, что это юное существо женского пола. Другие нотки свидетельствовали, что услышанное привело ее в ужас и вызвало крайний интерес.
      – Они точно едят друг друга. У меня их было шесть, а потом мы уехали на каникулы, и я забыл сменить у них бирючину, а когда мы приехали, у меня остался один. Большой и толстый.
      – Да ну. Это, наверно, пауки. Я по телику видел, как паучиха, когда спарится, сразу сжирает мужа. А может, богомолы.
      Еще одна полная задумчивости пауза.
      – А о чем они молятся? – послышался голос Хозяина.
      – Кто ж их знает. Наверно, чтоб не жениться.
      Пес ухитрился подобраться еще ближе, нашел в покосившемся заборе дыру от вывалившегося сучка, и заглянул в нее одним глазом.
      – Это как с великом, – авторитетно заявил первый голос. – Хочешь получить велик с семью скоростями, с высоким седлом, фиолетового цвета, все такое – а тебе дарят голубенький. С корзинкой. Девчачийвелик.
      – Ну, ты же девчонка, – сказал другой.
      – Это дискринацияпросто, вот что. Когда дарят девчачьи подарки только потому, что ты девчонка.
      – А у меня будет собака, – твердо заявил Хозяин.
      Хозяин сидел спиной, и пес не мог разглядеть его лица.
      – Ага, такой большущий бульбультерьер, что ли? – с уничтожающим сарказмом спросила девочка.
      – Нет, это будет собака, с которой можно поиграть, – сказал Хозяин. – Не большая собака…
      (…глаз в зарослях крапивы стремительно рванулся к земле…)
      – …а щенок, но очень умный, и чтоб мог залезть в кроличью нору, и чтоб одно ухо у него всегда заворачивалось, как наизнанку. И настоящая дворняжка, вот. Породистаядворняжка.
      Четверо в карьере не слышали негромкое «бум!» на краю карьера. Такое «бум!» может получиться, скажем, когда воздух внезапно заполняет вакуум, образовавшийся в результате превращения очень большой собаки в не очень большую.
      А совсем тихое «щелк!» сразу за «бум!» вполне могло быть вызвано тем, что одно ухо у нее вывернулось наизнанку.
      – А назову я его… – сказал голос Хозяина, – Я назову его…
      – Ну? – спросила девочка. – И как же ты его назовешь?
      Пес неподвижно замер. Настал тот самый момент. Момент Наречения. Сейчас он получит цель в жизни, узнает свое назначение, станет самим собой. Его глаза – значительно ниже над землей – засветились тусклым красным огнем и слюна закапала на крапиву.
      – Я назову его Бобик, – решительно сказал Хозяин. – И никаких проблем с таким именем.
      Адский пес застыл. В глубине своего дьявольского собачьего сознания он понимал, что что-то здесь не так, но не мог ослушаться, и внезапно проснувшаяся огромная любовь к Хозяину преодолела все дурные предчувствия. В конце концов, кто решает, какого ему быть роста?
      И он поскакал вниз по склону навстречу своей судьбе.
      И странное дело – ему и раньше хотелось бросаться на людей, но теперь он вдруг понял, что, вопреки всем ожиданиям, ему хочется одновременно вилять хвостом.

* * *

      – Ты же говорил, что это он! – простонал Азирафель, рассеянно подбирая пальцем остатки крема с лацкана. Он облизал палец.
      – Это был он, – сказал Кроули. – То есть, я-то знаю, правда ведь?
      – Значит, вмешался кто-то другой.
      – Кто другой? Кроме нас, больше никого нет, так? Добро и Зло. Или одно, или другое.
      Кроули ударил кулаком по рулю.
      – Ты даже представить не можешь, что с тобой могут сотворить там, внизу, – сказал он.
      – У меня сильное подозрение, что это не сильно отличается от того, что могут сотворить там, наверху, – заметил Азирафель.
      – Да брось. Все ваши непостижимо милосердны, – ядовито сказал Кроули.
      – Неужели? В Гоморре бывать не приходилось?
      – Приходилось. Там была одна таверна, где подавали отменные коктейли из перебродивших фиников, с мускатным орехом и толченым лимонником…
      – Нет, позже.
      – А-а…
      – Видимо, что-то случилось в больнице, – сказал Азирафель.
      – Ничего там не могло случиться! Там было полно наших людей!
      – Чьих людей? – холодно спросил Азирафель.
      – Моих людей, – поправился Кроули. – Хорошо, не моих людей. Ну, ты сам знаешь. Сатанистов.
      Он попытался сказать это слово, как бы оправдываясь. Оба признавали, что мир был замечательно интересным местом, получать удовольствие от которого оба они собирались как можно дольше, но в остальном было не так уж много вопросов, по которым их мнение совпадало. Однако они полностью соглашались друг с другом в том, что касалось людей, по той или иной причине желающих поклоняться Князю Тьмы. Кроули всегда становилось за них неудобно. Не то чтобы они заслуживали грубого обхождения, но смотрел он на них примерно также, как смотрит ветеран вьетнамской войны на соседа, явившегося на собрание «Объединения соседей для поддержки порядка» в полной боевой выкладке.
      К тому же их энтузиазм нагонял тоску. Демоны, по большей части, не могли взять в толк, зачем нужна вся эта возня с перевернутыми распятиями, пентаграммами и петухами. Все это не нужно. Все, что нужно, для того чтобы стать сатанистом – это усилие воли. Ты можешь быть одним из них всю жизнь и не догадываться о том, что такое пентаграмма, а с убиенными представителями семейства куриных сталкиваться только во фрикасе по-наваррски.
      Кроме того, многие сатанисты старого толка на самом деле были вполне приятными людьми. Как было заведено, они собирались вместе и произносили речи, точно так же как те, кого они считали своими оппонентами, а потом отправлялись домой и всю неделю жили себе тихой, непритязательной жизнью, и у них в головах даже не появлялось особенно неправедных мыслей.
      Что же до остальных…
      Были люди, называвшие себя сатанистами, от которых Кроули просто корчило. И дело не в том, что они делали, а в том, что они винили в этом Ад. Стоило им забрать в голову очередную тошнотворную идею, какую ни один демон не придумал бы за тысячу лет, какую-нибудь безумную и мрачную гадость, способную появиться только в полноценном человеческом мозгу, и заорать «Дьявол заставил меня сделать это!» – как тут же симпатии присяжных были на их стороне. При этом Дьявол вряд ли кого-нибудь когда-нибудь заставлял. Нужды не было. Вот чего некоторые никак не могли взять в толк. Ад – не трясина зла, точно так же как и Рай, по мнению Кроули – не водопад добра: это просто имена игроков в великой космической шахматной партии. А вот настоящее, неподдельное, неповторимое добро – и равно кровавое, кошмарное, катастрофическое зло – можно найти только в глубинах человеческого сознания.
      – А-а, – протянул Азирафель. – Сатанисты.
      – Ну и что же они могли напутать? – сказал Кроули. – То есть, берем двух младенцев. Не так уж трудно их… – Он вдруг замолчал. Из туманных глубин его памяти выплыл образ монашки, которая тогда, в больнице, произвела на него впечатление на редкость безмозглой особы, даже для сатанистки. И там был еще кто-то. Кроули смутно вспомнил мужчину с трубкой и в куртке покроя, вышедшего из моды в 1938 году. По всему его виду было понятно, что он готовится стать отцом.
      Значит, должен был быть и третий ребенок.
      Кроули сказал об этом Азирафелю.
      – Почти не за что уцепиться, – заметил ангел.
      – Мы знаем, что ребенок должен быть жив, – сказал Кроули, – так что…
      – Откуда мы это знаем?
      – Ты думаешь, если бы он вернулся Туда, Вниз, я бы все еще сидел здесь?
      – И верно.
      – Значит, нам всего-то нужно его найти, – заявил Кроули. – Для начала просмотрим больничные записи.
      Мотор «бентли», кашлянув, завелся, и машина рванулась вперед, втиснув Азирафеля в сиденье.
      – А потом? – спросил Азирафель.
      – А потом мы найдем ребенка.
      – А потомчто? – Машина резко свернула за угол, и ангел крепко зажмурился.
      – Не знаю.
      – Следи за дорогой!
      – Думаю – уйди с дороги, урод!– ваши вряд ли согласятся – вместе с самокатом!– предоставить мне убежище?
      – Я как раз собирался спросить тебя о том же – Осторожно, пешеход!
      – Раз вышел на дорогу, значит знает, чем рискует! – заявил Кроули, и «бентли» протиснулся между припаркованной на обочине машиной и притормозившим такси так, что между ними не влезла бы и лучшая из кредитных карточек.
      – Следи за дорогой! За дорогой следи! А где эта больница?
      – Где-то к югу от Оксфорда!
      Азирафель уцепился за ручку на двери.
      – Сто пятьдесят километров! Так нельзя ездить в центре Лондона!
      Кроули, прищурившись, глянул на спидометр.
      – Почему? – спросил он.
      – Мы разобьемся! Насмерть! – Азирафель подумал, и неуверенно поправился: – Развоплотимся. Что вызовет определенные неудобства, – добавил он, и немного расслабился. – Ну и потом, ты можешь задавить кого-нибудь другого.
      Кроули пожал плечами. Ангелу так и не удалось полностью вжиться в двадцатое столетие, и он не понимал, что по Оксфорд-стрит вполне можно передвигаться со скоростью сто пятьдесят километров в час. Просто надо устроить так, чтобы никто не лез под колеса. А тогда – поскольку все знали, что по Оксфорд-стрит невозможно ехать с такой скоростью – никто этого и не замечал.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.