По дороге домой ничего не случилось. Небо хранило голубизну, овцы не гоняли по лугу задом наперед, и все дышало тихим, знойным спокойствием. Крысоед сидел на дорожке возле кухонной двери, держа что-то в когтях. Он схватил это в зубы, как только заметил Тиффани, и живо порскнул за угол дома мелкой вороватой рысью всех котов, когда у них рыло в пуху. Тиффани слишком хорошо умела швыряться комьями сухой земли.
      Но, по крайней мере, это что-то у него в зубах не было сине-рыжим.
      — Гляньте на него, — сказала Тиффани. — Мохер трусливый. Ух, я бы его хотела отучить лазить по гнездам, видеть не могу, как он таскает птенцов. Такая жалость.
      — Я тоже видеть не могу, такая жалость, — сказал жаба из кармана ее передника. — Как ты насчет того, чтобы ходить в удобной шляпе с широкими полями?
      Они скрылись в маслодельне, куда весь день обычно никто, кроме Тиффани, не заглядывал.
      В кустах у двери происходил приглушенный разговор.
      — Чего мальца карга рекла?
      — Рекла, есть ее желание, чтобы энтому коту не растекаться по древу и не цапать мальца птах писклятков.
      — Энто? Кривенс! Нае проблемо!
      Тиффани усадила жабу на стол как могла бережно.
      — Что ты ешь? — спросила она. Вежливость всегда требует предложить гостям угощение.
      — Обычно слизяков и червяков, я к ним привык, — сказал он. — Это было нелегко. Если у тебя их нет, ничего страшного. Я полагаю, ты не ожидала, что жаба завернет в гости.
      — А как насчет молока?
      — Очень мило с твоей стороны.
      Тиффани принесла молока, налила в блюдце и стала наблюдать за тем, как жаба перебирается туда через край.
      — Ты был прекрасным принцем? — спросила она.
      — Что ж, может быть, может быть, — ответил жаба, хлюпая молоком.
      — Почему Мисс Тик заколдовала тебя?
      — Она? Ха, она бы не сумела. Это серьезная магия, превратить кого-то в жабу, но сохранить ему человеческий разум. Нет, это была фея-крестная. Никогда не становись поперек дороги женщине со звездочкой на палочке, юная леди. Есть у них в характере эдакая жилка.
      — Почему она это сделала?
      Судя по виду, жаба был в замешательстве.
      — Я не знаю, — сказал он. — Это все как бы… в тумане. Я просто сознаю, что был человеком. По крайней мере, мне кажется, что сознаю. У меня от этих мыслей мурашки порой бывают. Проснешься ночью и думаешь: а я вправду когда-то был человеком? Или я был жабой, которая действовала ей на нервы, и она заставила меня просто думать, что я прежде был человеком? Это было бы неплохим наказанием, верно? Предположим, что мне просто не в кого превратиться обратно?
      Жаба устремил на нее тревожные желтые глаза.
      — В конце концов, заморочить голову жабе — это гораздо проще, чем превратить… м-м… сто шестьдесят фунтов человека в шесть унций жабы, так? В конце концов, куда же делась оставшаяся масса тела, я задаюсь вопросом. Она что же, как бы осталась где-то валяться? Очень неуютная мысль. Я хочу сказать, у меня есть одно-два воспоминания из времен, когда я был человеком, но что такое воспоминания? Просто мысли у тебя в мозгу. Ты не можешь быть уверен в том, что это реально. Честно скажу, я однажды ночью, после того, как накануне съел несвежего слизняка, проснулся от собственного крика. С поправкой: собственного квака. Благодарю за молоко, оно было превосходное.
      Тиффани долго и молчаливо смотрела на жабу.
      — Знаешь, — сказала она, — в магии намного больше сложностей, чем я думала.
      — Хлопки-хлопки хлоп! Пи-пи, пи-пи. Эччч, бедный мальца я, пики-пики.
      Тиффани подбежала к окну.
      На тропинке был Фиггл. За плечами тряпичные крылышки, а на голове заостренная спереди, вроде клюва, соломенная шапка. Он кружил на месте, прихрамывая и подпрыгивая.
      — Эччч, пики-пики! Хлопки-хлоп! Со всех сил надеюся, что близки нету киски! Ой мне, ой! — орал он.
      А чуть ниже по тропе Крысоед, архивраг птенцов, скользил к нему и облизывался. В то мгновение, как Тиффани вдохнула, чтобы закричать, кот прыгнул и приземлился всеми четырьмя лапами на человечка.
      Вернее, точно на то место, где человечек был: тот сделал в воздухе сальто и оказался прямо перед мордой кота, ухватил обеими руками за уши Крысоеда и заорал:
      — Вижу-вижу, кися рыщет, птахов ищет! А получи гостинчик от писклятков, хитроморда!
      И крепко боднул кота в нос. Крысоед перекувыркнулся, свалился брюхом вверх, глаза к переносице, и в оцепенении глядел на человечка, который навис над ним и закричал:
      — ПИ — ПИ!
      Тут Крысоед воспарил над землей в самых лучших кошачьих традициях, дунул прочь по тропе, как огненная ракета, в открытую дверь маслодельни, стрелой мимо Тиффани, и спрятался под мойкой.
      Фиггл оглянулся, ухмыляясь, и заметил Тиффани.
      — Пожалуйста, не убега… — торопливо проговорила она, но тот уже превратился в размытую полоску.
      По тропинке к дому шла ее мать, и так быстро, что Тиффани едва успела спрятать жабу в карман передника.
      — Где Вентворт? Здесь? Он вернулся? — спрашивала мать настойчиво. — Да говори же!
      — Он разве не с тобой был, на стрижке, мам? — сказала Тиффани, мгновенно занервничав. Она чувствовала, что паника струится от матери, словно дым.
      — Мы его не можем найти! — В глазах у матери было дикое выражение. — Я спиной к нему была всего минуту! Ты его не видела, ты уверена?
      — Он же не дошел бы сам оттуда сюда, всю дорогу…
      — Иди, погляди в доме! Давай!
      Миссис Болит ушла так же быстро, как появилась. Тиффани спешно высадила жабу на пол и подтолкнула его в убежище под мойкой. Жаба квакнул. Ошалелый от страха Крысоед вылетел из-под мойки, лапы крутятся, как спицы колеса, и дунул за дверь.
      Тиффани поднялась на ноги. Ее первая, постыдная, мысль была: «Он сам хотел пойти смотреть стрижку. Как он мог потеряться? Он пошел с мамой, с Ханной и Занозой!»
      Ну и как внимательно Заноза с Ханной приглядывали за ним, когда там вокруг молодые парни?
      Она пыталась притвориться сама перед собой, что не подумала этого, но у нее была предательская способность хорошо ловить себя на лжи. В этом и есть горе от ума: иногда он думает больше, чем вы его просили.
      Но Вентворту никогда не было интересно уходить от людей куда-то далеко! До загонов для стрижки отсюда полмили! И не ходит он так быстро. Через несколько футов плюхается на землю и требует сладкого!
      Но тут станет немножко лучше и спокойнее жить, если он потеряется насовсем…
      Вот и опять пришла отвратная, постыдная мысль, и Тиффани постаралась ее придушить, занявшись делом. Прежде всего, взяла из горшка сластей — приманку — и шелестела бумажным мешочком, бегая по комнатам.
      Она слышала топот ботинок со двора — пришли мужчины, которые были на стрижке — но продолжала заглядывать под кровати, в шкафы и кладовки, даже там, где дверцы были слишком высоко для Вентворта, и потом снова заглядывала под кровати, под которые уже заглядывала, потому что это такие поиски. Это такие поиски, когда вы обшариваете чердак, хотя знаете, что дверь туда всю жизнь стоит на замке.
      Через несколько минут она услышала два-три голоса вокруг дома, которые звали Вентворта, и потом голос отца:
      — Пробуем по реке!
      …и это значит, отец тоже не в себе, потому что Вентворт никогда не пошел бы в такую даль кроме как за взятку. Не тот он ребенок, чтобы ему нравилось хоть где угодно, если там нет сластей.
      Это твоя вина.
      Мысль обдавала холодом, словно кусок льда у нее в мозгу.
      Это твоя вина, потому что ты не так уж его любила. Он появился, и ты больше не младшая, и ты вынуждена везде и всюду таскать его за собой, и ты все время желала — разве нет? — хоть бы он испарился.
      — Неправда, — шепотом сказала Тиффани. — Я к нему… совсем не плохо…
      Но и не совсем хорошо относилась, признай. Особенно время от времени. Он не умел нормально играть, и никогда не делал то, что ему говорят. Ты думала, что было бы лучше, если б он вообще потерялся.
      И все равно, — добавила она мысленно, — невозможно все время относиться хорошо к тем, у кого постоянно текут сопли. Все равно… хотела бы я знать — а что, если…
      — Я хотела бы, чтобы мой брат нашелся, — сказала она громко.
      Никакого результата это не дало. Но в доме полно людей, которые открывали-закрывали двери, звали, мешались друг у друга на дороге… а Фигглы, похоже, были застенчивы. Хотя у многих лица напоминали выглядывающий из рыжих волос кулак.
      Не «хоти чтобы», говорила Мисс Тик. Делай.
      Она спустилась в нижние комнаты. Здесь были даже несколько женщин, что пакуют шерсть на стрижке. Сейчас они сгрудились вокруг ее матери, которая сидела, плача, возле стола. Тиффани никто не заметил. Так часто случалось.
      Она проскользнула в маслодельню, тщательно прикрыла за собой дверь и нагнулась, всматриваясь в темноту под мойкой.
      Дверь с треском распахнулась, вбежал отец. Он остановился посреди комнаты, а Тиффани взглянула на него снизу вверх, как застуканная на месте.
      — Дочка, не может его там быть! — сказал он.
      — Ну, э… — сказала Тиффани.
      — Наверху смотрела?
      — Даже на чердаке, пап.
      — Ну… — отец явно был и в панике, и в раздражении. — Иди… делай хоть что-нибудь!
      — Хорошо, пап.
      Когда дверь за ним захлопнулась, Тиффани снова заглянула под мойку.
      — Жаба, ты там?
      — Ужасное убожество и нищета в смысле поживы, — ответил жаба, выползая. — Ты там чистоту развела, хоть бы паучишко какой.
      — У меня серьезное дело! — резко сказала Тиффани. — Мой младший брат пропал. Средь бела дня! На ровном месте, где вокруг все на несколько миль видно!
      — Ой, квак твою… — сказал жаба.
      — Пардон? — сказала Тиффани.
      — Э… я позволил себе выразиться по-жабьи, — ответил он. — Прости, но…
      — То, что творится, это связано с колдовством? — сказала Тиффани. — Связано, так?..
      — Надеюсь, что нет, — ответил жаба, — но думаю, что да.
      — Эти человечки украли Вентворта?
      — Кто, Фигглы? Они детей не воруют!
      Что-то было такое в том, как жаба это сказал: «Они детей не воруют»…
      — Ты знаешь, кто забрал моего брата, так? — требовательно спросила Тиффани.
      — Нет. А вот они могут знать, — сказал жаба. — Послушай, Мисс Тик меня предупреждала, что тебе совсем не следует…
      — Моего брата украли, — проговорила Тиффани жестко. — Ты намерен сказать мне, чтобы я ничего не делала?
      — Нет, но…
      — Вот и хорошо! Где сейчас Фигглы?
      — Убрались и затаились, полагаю. Тут ведь розыски, в конце концов, полно народу, но…
      — Как их вызвать? Они мне нужны!
      — Эмм, Мисс Тик сказала…
      — Как их вызвать?
      — А… Так ты действительно хочешь их позвать назад? — проговорил жаба с похоронным видом.
      — Да!
      — Такое желание просто редко у кого возникало, — сказал жаба. — Они ведь не то, что домовые. Если у вас в доме завелись Нак Мак Фигглы, обычно лучшее средство — съехать. — Он вздохнул. — Скажи, твой отец — человек пьющий?
      — Пиво иногда, — сказала Тиффани. — При чем это здесь?
      — Только пиво?
      — Ну, мне полагается не знать про то, что называется Особое овечье Наружное. Бабушка Болит обычно готовила его, в старом коровнике.
      — Крепкая вещь, да?
      — Разъедает ложки, — сказала Тиффани. — Это для особых случаев. Женщинам его нельзя, отец говорит, от этого на груди растут волосы.
      — Тогда, если хочешь быть уверена, что Нак Мак Фигглы объявятся, принеси это, — сказал жаба. — Сработает, поверь мне.
      Через пять минут у Тиффани все было готово. Мало что можно спрятать от ребенка, который не ведет себя шумно и не страдает плохим зрением, поэтому она знала, где бутылки хранятся, и добыла одну. Пробка вбита через тряпку, но это была старая пробка, и ее можно подковырнуть и вытащить концом ножа. От Наружного духа у Тиффани слезились глаза. Она собралась налить золотисто-коричневой жидкости в блюдце.
      — Нет! Нас обоих затопчут насмерть, — сказал жаба. — Просто подержи бутылку открытой.
      Дух поднимался из горлышка, и было видно прозрачное колыхание, словно в летний зной над камнями.
      Тиффани чувствовала, как в прохладной полутьме маслодельни ощущается прикованное к одной точке внимание.
      Она села на доильную табуретку и сказала:
      — Ну ладно. Выходите.
      Их были сотни. Они высовывались поверх бадей. Спускались на веревочках с потолочных балок. Бочком выбирались из-за сыров на полках. Выползали из-под мойки. Появлялись из мест, где в жизни не подумаешь мог бы прятаться тот, у кого волосы как взрыв оранжевой сверхновой.
      Они все были примерно шести дюймов ростом и синие, хотя не поймешь — цвет кожи у них такой или это из-за татуировок, что были у каждого везде, где не росли волосы. Одеждой им служили короткие кильты, иногда еще кое-что — кожаные жилеты и вроде того. У некоторых были надеты на голову, как шлемы, крысиные или кроличьи черепа. И все как один — с висящими за спиной мечами длиной почти в собственный рост.
      Но что сильнее всего бросилось Тиффани в глаза — они ее явно побаивались. Почти все упорно разглядывали свои ноги, а это было зрелище не для слабого сердца, потому что ноги у них были большие, грязные, и частично в обмотках из чьих-то шкурок, вместо обуви. Ни один из них не хотел встретиться с ней взглядом.
      — Это вы тут наносили воды в бадьи? — спросила она.
      Шорох, с которым шаркали, переминаясь, множество ног, покашливания, и недружный хор: «Айе».
      — И дрова в ящик?
      Опять недружный хор «Айе».
      Тиффани одарила их гневным взглядом.
      — А барана помните?
      Тут они все стали смотреть себе под ноги.
      — Почему хотели украсть у нас барана?
      Бормотание и подталкивание друг друга локтями, наконец один человечек снял свой шлем из кроличьего черепа и стал нервно крутить в руках.
      — Хотелося нам ести, мистрис, — пробормотал он. — Но как стало нам ведомо, что это твое, то в загон возвернули мы бестию единым духом.
      У всех был такой убитый вид, что Тиффани сжалилась над ними.
      — Ну что ж. Я полагаю, вы не стали бы красть, если бы не были такими голодными, — сказала она.
      В ответ она получила несколько сотен изумленных взглядов.
      — Ой стали бы, мистрис, — ответил крутильщик шлема.
      — Стали бы?
      В голосе Тиффани было такое удивление, что крутильщик оглянулся на ряды соратников за поддержкой. Они все закивали.
      — Да, мистрис. Нам пристало. Мы славный хитный народ. Так, парни? Что есть наша слава?
      — Хити! — крикнули синие человечки.
      — А что еще, парни?
      — Пити!
      — А что еще?
      — Лупити!
      — А что еще?
      В ответ на этот вопрос последовало некоторое размышление. Но потом они пришли к решению.
      — Пити да лупити!
      — Было чевойто еще, — пробормотал шлемокрут. — Эччч, да. Поведайте карге, парни!
      — Хити, да пити, да лупити! — прокричали радостно синие человечки.
      — Поведайте мальца карге, кто мы есть, парни, — сказал крутильщик шлема.
      Послышалось кррык сотен маленьких мечей, выхваченных и вскинутых над головой.
      — Нак Мак Фиггл! Мы Мальцы Вольнецы! Без царёв! Без королёв! Без господ! Без хозяев! Боле нас не надурят!
      Тиффани смотрела на них во все глаза. Они тоже пристально смотрели на нее, ожидая, что будет она делать, и чем дольше она молчала, тем более тревожный у них становился вид. Они опустили мечи, заметно смущаясь.
      — Но мы на добро могучей карги не дерзаем, только что коли разве вот ежели славное питье, — сказал крутильщик, шлем отчаянно вращался у него в руках, взгляд на бутылке Особого овечьего Наружного. — Не удружишь ли ты нам?
      — Я вам? — сказала Тиффани. — Я хотела, чтобы вы мне удружили! У меня похитили брата средь бела дня!
      — Ой вэйли, вэйли-вэйли… — сказал крутильщик шлема. — Так пришла она. Пришла она, забирая. Не поспели мы! Кралева’крала’пять!
      — Одного, у меня их не пятеро! — сказала Тиффани.
      — Он говорит: «Королева украла опять», — сказал жаба. — Он говорит о Королеве э…
      — Захлопнись, варопайка! — рявкнул шлемокрут, но его заглушили горестные стоны и вопли Нак Мак Фигллов. Они хватали себя за волосы, топали ногами, выкрикивая: «Чёрендень!» и «Вэйли вэйли вэйли!» а жаба препирался со шлемокрутом, и все вопили громче и громче, стараясь друг друга перекричать…
      Тиффани встала.
      — Молчать всем! — сказала она.
      На присутствующих пала тишина, если не считать пошмыгивания носом и слабых «вэйли» в задних рядах.
      — Мы толечко нутро себе хотели облегчить, мистрис, — проговорил шлемокрут, в страхе присев на корточки.
      — Не смейте делать это тут! — отрезала Тиффани, содрогаясь от возмущения. — Это маслодельня! У меня здесь чисто!
      — Э-э… «облегчить нутро» у них означает «оплакать свою злую судьбу», — сказал жаба.
      — Ибо ежели Кралева пришла, стало быть, наша келда слабнет-гаснет, — сказал крутильщик, — и будет некому за нами приглядети.
      «Приглядеть за нами», подумала она. Их сотни, каждый мог бы победить на соревнованиях Сверни Набок Нос, и они горюют, что некому будет за ними приглядывать?
      Тиффани набрала воздуха в грудь.
      — Моя мать сидит в доме и плачет, — сказал она. — И… «и я не знаю, как ее утешить, — прибавила она мысленно, — я этого совсем не умею, никогда не знаю, что сказать». И проговорила вслух: — Она хочет, чтобы моего брата вернули. Очень. — И добавила, хотя ей дико не хотелось это говорить: — Он у нее самый любимый.
      Тиффани указала рукой на шлемокрута, он попятился.
      — И прежде всего, — сказала она, — до каких пор я должна про тебя думать «шлемокрут»? Как тебя зовут?
      Она услыхала, что Нак Мак Фигглы поперхнулись своим собственным дыханием, и бормотание одного из них:
      — Айе, она как есть карга. То карговской вопрос она вопросила!
      Шлемокрут оглянулся на своих, словно за помощью, и пробубнил:
      — Мы своих прозваний не выдаваем.
      Но кто-то, из относительной безопасности задних рядов, сказал:
      — Карге перечить негоже!
      Маленький человечек посмотрел вверх очень тревожным взглядом.
      — Я в клане Большой, мистрис, — проговорил он. — И прозвание мое… — он сглотнул, — Роб Всякограб Фиггл, мистрис. Но я тебя слезно прошу, не спользуй это против меня!
      Тут жаба был наготове.
      — Они думают, что в их именах заключается волшебство, — негромко подсказал он. — Фигглы не выдают своих имен, чтобы их никто не записал.
      — Айе, да не впишут прозвания наши в куда-ментищи, — сказал Фиггл.
      — В повестки да оредрюги судебные, — сказал другой.
      — Али «В розыске»! — сказал еще кто-то.
      — Айе, да в счета, протоколы-показания, — еще кто-то.
      — Да ни в заявления исковые, ни в описи долговые!
      Фигглы озирались по сторонам, в панике от одной мысли о всяких страшных вещах, что можно написать на бумаге.
      — Они думают, в записанных словах — особое могущество, — шепнул жаба. — Думают, что всякое написанное слово — колдовство. Слова повергают их в тревогу. Видишь их мечи? Они начинают светиться голубым светом, если адвокат где-нибудь поблизости.
      — Ладно, ладно! — сказала Тиффани. — Мы разобрались хоть с чем-то. Я обещаю его имя не записывать. А сейчас расскажите мне про Королеву, которая забрала Вентворта. Она Королева чего?
      — Не можно речь о том вслух, мистрис, — ответил Роб Всякограб. — Слышит она свое имя, да приходит.
      — Собственно говоря, это правда, — сказал жаба. — С ней лучше не встречаться. Никогда.
      — Она скверная?
      — Хуже. Говори о ней просто — Королева.
      — Айе, Кралева, — сказал Роб Всякограб. Он смотрел на Тиффани встревоженными, блестящими глазами. — Бабушки онученя, у коей в кости были холмы сии, о Кралеве не ведаешь? Ты Дженни Зелензуб насувала, да Безглавцу зрела в очи, а не ведаешь? Пути те не казали, вовсе ты карга ли?
      Тиффани одарила его ледяной улыбкой. Потом склонилась к жабе и прошептала:
      — При чем тут Бабушкины онучи? Почему он спрашивает, не коза ли я?
      — Насколько я мог понять, — ответил жаба, — их изумило, что ты не знаешь о Королеве и э-э… колдовских путях, о козе просто забудь, а «онученя» значит «внучка». Они полагают, что раз ты внучка Бабушки Болит и выстояла против монстров, значит, Бабушка научила тебя колдовству. Ты не могла бы поднять меня к уху поближе?
      Тиффани подняла его, и жаба шепнул:
      — Я не рекомендовал бы их разочаровывать, а?
      Она сглотнула.
      — Бабушка никогда не говорила со мной ни о каком колдовстве… — начала Тиффани, но вдруг остановилась. Верно, никогда не говорила. Только показывала каждый день.
      …Как-то раз одну из лучших собак Барона поймали, когда она пыталась загрызть овцу. Это ведь была охотничья собака, в конце концов, и она как-то попала без присмотра на пастбище, и раз овца побежала — собака погналась…
      Барон знал, какое наказание полагается за потраву овец. На Мелу были законы — такие старинные, что никто и не помнил уже, кем они установлены, и этот закон знали все: нельзя оставлять в живых собаку, которая убивает овец.
      Но эта собака стоила пять сотен золотых долларов, и вот — рассказывалось в истории — Барон послал своего слугу в холмы, к хижине на колесах, где жила Бабушка Болит. Она сидела на приступке, курила свою трубку и наблюдала за стадом.
      Человек подъехал к ней верхом и не потрудился сойти с коня. Это не самый верный поступок, если вы хотите, чтобы Бабушка Болит была вам другом. Железные подковы оставляют выбоины в мягкой почве, вредя дерну. Бабушка Болит этого не любила.
      Он сказал:
      — Барон повелевает, чтобы вы изыскали способ спасти его собаку, мистрис Болит. В награду он пожалует вам сто серебряных долларов.
      Бабушка улыбнулась, глядя вдаль, посидела, попыхивая своей трубкой, а потом отвечала:
      — Кто поднимет оружие на своего лорда — будет повешен. Кто голодает и украдет овцу своего лорда — будет повешен. Собака, что убивает овец — должна быть убита. Вот законы этих холмов, а эти холмы у меня в кости. Что такое барон, ради которого надо рушить закон?
      И снова стала смотреть на овец.
      — Эта земля принадлежит барону, — сказал слуга. — Закон здесь — его закон.
      От взгляда, что Бабушка Болит обратила на него, волосы у него поседели. Так рассказывалось в истории. Но во всех историях о Бабушке Болит было чуток чего-то, похожего на «Волшебныя Сказки».
      — Если это, как ты говоришь, его закон — пусть он сломает его и посмотрит, что может статься тогда, — сказала она.
      Несколько часов спустя, Барон послал к ней своего бейлифа, что был куда важнее слуги, но знался с Бабушкой Болит куда больше. Он сказал:
      — Миссис Болит, Барон желает, чтобы вы использовали свой высокий авторитет и спасли его собаку. Он счастлив будет выделить в ваше распоряжение пятьдесят золотых долларов, чтобы уладить эту сложную ситуацию. Я уверен, что вы сумеете позаботиться о благе всех, кто имеет отношение к этому делу.
      Бабушка курила трубку и глядела на новорожденных ягнят. Потом сказала:
      — Ты говоришь слово за своего хозяина, твой хозяин говорит за свою собаку. Кто скажет слово за эти холмы? Где этот Барон, ради которого надо рушить закон?
      Рассказывают, что когда Барону передали эти слова, он долго молчал. Но, хотя он был напыщен, и часто упрям, и слишком спесив, он был неглуп. Вечером он пришел к хижине и сел рядом на траву. Через некоторое время Бабушка спросила:
      — Я могу тебе чем-то помочь, мой лорд?
      — Бабушка Болит, я пришел просить за жизнь своей собаки.
      — Принес с собой свой блеск и тяжесть?
      — Я не принес ни серебра, ни золота, — сказал Барон.
      — Хорошо. Если закон рушится от блеска и тяжести, грош цена тому закону. Так что же, мой лорд?
      — Я прошу, Бабушка Болит.
      — Пробуешь сломать закон словом?
      — Так и есть, Бабушка.
      В истории говорится, что Бабушка посидела, глядя на закат, а потом сказала:
      — Тогда приходи к маленькому каменному амбару завтра на заре, и посмотрим, сумеет ли старая собака научиться новым штукам. Там будет решение. Спокойной ночи тебе.
      Почти вся деревня была наутро возле амбара. Бабушка появилась там с небольшой повозкой. В повозке была овца и ее новорожденный ягненок. Бабушка закрыла их в амбаре.
      Привели собаку. Она сильно нервничала и злилась, потому что просидела ночь на цепи в хлеву, и пыталась наброситься на мужчин, которые держали ее на двух ременных сворках. Она была очень космата и клыкаста.
      Приехал Барон с бейлифом. Бабушка Болит кивнула им и отворила дверь амбара.
      — Миссис Болит, вы пускаете собаку в амбар с маткой и ягненком? — спросил бейлиф. — Хотите, чтобы пес подавился до смерти?
      Особо много смеха не послышалось в ответ. Бейлифа не очень-то любили.
      — Посмотрим, — сказала Бабушка.
      Мужчины подтащили пса к амбару, впихнули внутрь и единым духом захлопнули дверь. Все кинулись к маленьким окошкам.
      Внутри заблеял ягненок, зарычала собака, потом раздался голос овцы. Но не обычный овечий голос. В нем была натянутая струна.
      Что-то ударило в дверь изнутри так, что та заходила ходуном. В амбаре взвыла собака.
      Бабушка Болит подняла Тиффани к окошку.
      Дрожащий пес пытался встать на ноги, но не успел: на него снова налетела овца, семьдесят фунтов ярости так и врезались, как стенобитный таран.
      Бабушка опустила Тиффани на землю и раскурила трубку. Мирно попыхивала, пока у нее за спиной каменный амбар весь трясся и оттуда летел собачий визг и вой.
      Через пару минут она кивнула мужчинам. Те отперли дверь.
      Пес выскочил оттуда на трех лапах, но не смог пробежать и нескольких футов, как овца кинулась из дверей следом и боднула его так, что он покатился по земле.
      Он остался лежать. Может, понял, что ему будет за попытку встать.