Крутясь на перевернутом панцире, осененный проблеском надежды, вдруг да верной ответ спасет его от пинков, Великий Бог пробормотал: “Без проблем”. Еще одна нога поддела его, неприметного никому из верующих среди леса ног. Мир слился в пятно. Он уловил исполненный безнадежности старческий голос, произносивший: “Боже, Боже, почему моего сынка забирают в твой Божественный Легион? Кто теперь будет тянуть хозяйство? Не можешь ли ты взять какого-нибудь другого мальчика?"

— Не беспокойся. — пискнул Ом. Сандалий поддел его под хвост и послал на несколько ярдов вперед. Вниз никто не смотрел. По общему поверью, произносимые молитвы приобретают дополнительный вес от неотрывного глазения на золотые рога на крыше Святилища. Если же присутствие черепахи в какой-то мере и замечалось, как удар по лодыжке, от него тут же отделывались автоматическим движением другой ноги. — … моя жена больна… — Сделано!

Пинок. — … очистить наш колодец от… — Будет!

Пинок. — … каждый год саранча… — Обещаю, только…!

Пинок. — …пропал в море пять лет назад… — …прекратите меня пинать !

Черепаха приземлилась на все четыре лапы на крошечном свободном участке. Видимое… Распознавание контуров охотника и добычи занимает большую часть жизни животных. Случайному взгляду лес представляется всего-навсего лесом. С точки зрения голубки это архиважный размытый зеленый фон сокола, которого вы не заметили на ветке. Для охотящегося канюка, едва заметным пятном вырисовывающегося в высях, панорама мира — лишь туман вокруг бегающей добычи. Со своего насеста на самых Рогах в небеса поднялся орел. К счастью, все то же знание форм, делавшее черепаху столь заметной на площади, заполненной бегающими людьми, скосило единственный глаз черепахи вверх в жутком ожидании. Орлы — существа упорные. Если уж в их уме появится идея обеда, то она там и останется, пока не будет воплощена.

* * *

Перед апартаментами Ворбиса стояло двое Божественных Легионеров. Они поглядывали на Бруту, боязливо стучавшегося в двери, словно ища повода на него наброситься. Маленький серый священник открыл дверь и препроводил Бруту в крошечную полупустую комнатку. Многозначительно указал на стул. Брута сел. Священник пропал за занавеской. Брута бросил единственный взгляд на обстановку и его объяла тьма. Прежде, чем он успел что-нибудь предпринять — движения Бруты и в лучших условиях были не слишком хорошо скоординированыголос у самого его уха произнес: “Без паники, брат. Я приказываю тебе не паниковать. "

На лице у Бруты находилась какая-то тряпица. — Просто кивни, парень. Брута кивнул. Они надевают на голову мешок. Это знает каждый послушник. В спальнях рассказывали. Они закрывают материей лицо, чтобы инквизиторы не знали, кого они обрабатывают… — Отлично. Сейчас мы пойдем в другую комнату. Осторожно ступай. Руки направляли его вдоль по полу. Сквозь туман непонимания он почувствовал прикосновение занавески, потом кое-как соскочил по нескольким ступенькам на песчаный пол. Руки повернули его несколько раз, твердо, но без явного недоброжелательства, а потом повели вдоль по коридору. Раздался шорох еще одной занавеси, а затем появилось неопределенное ощущение обширного, большого помещения. Позже, много позже, Брута понял: страха не было. В комнате главы Квизиции на его голову опустили мешок, но это не заставило его испугаться. Потому, что у него была вера. — За твоей спиной стул. Сядь. Брута сел. — Можешь снять мешок. Брута снял мешок. Он заморгал. В противоположном конце комнаты с Божественными Легионерами по бокам на стульях сидели трое. Он узнал орлиный профиль дьякона Ворбиса. Оставшаяся пара состояла из невысокого коренастого и очень толстого мужчин. Не ширококостного, как Брута, но подлинного шмата сала. И на всех троих — серые рясы без украшений. Не было ни малейшего признака ни раскаленного железа, ни даже скальпеля. Все трое внимательно его разглядывали. — Послушник Брута? — сказал Ворбис. Брута кивнул. Ворбис усмехнулся, как присуще очень умным людям, когда они думают о чем-то не слишком веселом. — И, конечно, однажды наступит день, когда мы должны будем обращаться к тебе Брат Брута, сказал он. — или даже Отец Брута? Пожалуй, слишком хлопотно. Этого лучше избежать. Думаю, стоит позаботиться о том, чтобы ты как можно скорее стал Субдьяконом Брутой. Что ты об этом думаешь?

Брута ничего об этом не думал. Он смутно понимал, что обсуждалось повышение. Но его голова была пуста. — Ладно, хватит об этом. сказал Ворбис с легким раздражением человека, сознающего , какую прорву работы ему предстоит проделать во время этой беседы. — Узнаешь ли ты сих ученых отцов одесную и ошуюю от меня?

Брута потряс головой. — Отлично. У них есть к тебе несколько вопросов. Брута кивнул. Очень толстый мужчина наклонился вперед. — У тебя есть язык, юноша?

Брута кивнул. Потом, чувствуя, что этого, возможно, недостаточно, предоставил его на обозрение. Ладонь Ворбиса успокаивающе легла на руку толстого человека. — По-моему, наш юный друг слегка переполнен благоговейным страхом. — кротко сказал он. Он улыбнулся. — А теперь, Брута, пожалуйста, убери его, — я собираюсь задать тебе несколько вопросов. Ты понял?

Брута кивнул. — В начале, когда ты попал в мои апартаменты, ты несколько минут провел в приемной. Пожалуйста, опиши ее. Брута по-лягушачьи уставился на него. Но глубины памяти независимо от его желания ожили, изливая слова на первый план его сознания. — Это комната примерно три на три метра. С белыми стенами. На полу песок, кроме угла у двери, где видны плиты. На противоположной стене есть окно, около двух метров в высоту. На окне три запора. Стоит трехногий стул. Есть святая икона Пророка Оссори, вырезанная по афакиевому дереву и отделанная серебром. На нижнем левом углу рамы царапина. Под окном полка. На полке нет ничего, кроме подноса. Ворбис вытянул свои тонкие длинные пальцы к его носу. — На подносе? — сказал он. — Извините, лорд?

— Что на подносе, сын мой?

Образы промелькнули перед глазами Бруты. — На подносе был наперсток. Бронзовый. И две иголки. На подносе был отрезок веревки. На веревке были узлы. Три узла. И еще на подносе было девять монет. И еще серебрянная чаша, украшенная узором из листьев афакии. Был еще длинный кинжал, думаю, стальной, с черной ручкой с семью бороздками. На подносе был кусочек черной материи было стило и грифельная доска… — Расскажи про монеты. — тихо произнес Ворбис. — Три из них были центы Цитадели. — сразу сказал Брута. На двух были изображены Рога, а на одной корона. Четыре монеты были очень маленькие и золотые. На них были надписи, которых я не смог прочесть, но которые, если вы дадите мне стилос, я думаю, я смог бы… — Это что, розыгрыш? — сказал толстяк. — Уверяю вас, сказал Ворбис. — мальчик видел обстановку комнаты не более секунды. Брута, расскажи об оставшихся монетах. — Оставшиеся монеты были большие. Они были бронзовые. Это были Эфебские дерехмы. — Как ты определил? Едва ли они часто встречаются в Цитадели. — Я видел их однажды, лорд. — Когда это было?

Лицо Бруты сморщилось от напряжения. — Я не уверен…-сказал он. Толстяк удовлетворенно улыбнулся Ворбису. — Ха! — сказал он. — Кажется…. — сказал Брута. — …это было после обеда. Но может быть утром. Около полудня. Третьего Грюня, в год Изумительных насекомых. В нашу деревню завернули несколько торговцев. — Сколько тебе было лет? — сказал Ворбис. — За месяц до того, как мне исполнилось три, лорд. — Я не верю в это. — сказал толстяк. Рот Бруты пару раз открылся и захлопнулся. Откуда этот толстяк может знать? Его-то там не было!

— Ты можешь ошибаться, сын мой. — сказал Ворбис. — Ты — ладный парень лет… пожалуй…семнадцати-восемнадцати? Нам кажется, ты не можешь помнить случайный образ монеты пятнадцатилетней давности. — Нам кажется, ты это выдумываешь. — сказал толстяк. Брута не сказал ничего. Зачем что-то выдумывать? Ведь это прочно сидит в голове. — Ты все помнишь, что с тобой произошло в жизни? — сказал коренастый, внимательно наблюдавший за Брутой во время разговора. Брута был благодарен за это вмешательство. — Нет, лорд. Большую часть. — Ты что-нибудь забываешь?

— Уммм…Есть вещи, которых я не помню. — Брута слышал о забывчивости, но ему было трудно это себе представить. Но были периоды, особенно в первые несколько лет жизни когда не было ничего. Не стертая память, а большая запертая комната во дворце его воспоминаний. Забытое не более, чем перестает существовать запертая комната, но… запертая. — Каково твое первое воспоминание, сын мой? — мягко сказал Ворбис. — Был яркий свет, и потом кто-то ударил меня. — сказал Брута. Трое мужчин тупо уставились на него. Потом повернулись друг к другу. На глубину его страха долетал шепот. — …мы теряем?…-Глупость и, возможно, дьявольское…-ставки высоки — Одна попытка, и они будут ждать нас… И так далее. Он оглядел комнату. В Цитадели не предавалось большого значения предметам обстановки. Полки, стулья, столы… Среди послушников ходили слухи, что у старших священников, ближе к иерархической верхушке, мебель была из золота, но здесь на это не было даже намека. В этой комнате царила та же жестокая умеренность, как и в комнатах послушников, разве что расцветшая еще более пышным цветом. Это была не вынужденная скудость бедности; это была аскеза, нарочитая и абсолютизированная. — Сын мой?

Брута поспешно повернулся. Ворбис взглянул на своих коллег. Коренастый кивнул. Толстый пожал плечами. — Брута. — сказал Ворбис. — Сейчас возвращайся в свою спальню. Прежде, чем ты уйдешь, один из слуг тебя накормит и напоит. К восходу ты явишься к Вратам Рогов и отправишься со мной в Эфебу. Ты знаешь о посольстве в Эфебу?

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.