Генадий Мартович Прашкевич

Великий Краббен

Это море – великое и просторное: там

пресмыкающиеся, которым нет числа,

животные малые с большими. Там плавают

корабли, там этот левиафан, которого Ты

создал играть в нем.

Псалом 103 (25, 26)

Тетрадь первая

Доброе начало

Лоция Охотского моря. Бывший интеллигент в третьем колене. От Бубенчиково по Симоносеки. Опасности, не учтенные лоцией. Болезнь по-иностранному и метолы ее лечения. Сирота Агафон Мальцев. Вечерние беседы на островах, «Привет, организмы! Рыба!»

Залив Доброе Начало вдается в северо-западный берег острова Итуруп между мысом Кабара и мысом Большой Нос, расположенным в 10.4 мили к NNO от мыса Кабара. Берега залива высокие, за исключением низкой и песчаной северной части восточного берега.

Речка Тихая впадает в восточную часть залива в 9, 3 мили к NNO от мыса Кабара. Речка Тихая – мелководная и извилистая; долина ее поросла луговыми травами и кустарниками. Вода в речке имеет болотный привкус. В полную воду устье речки доступно для малых судов.

Серп Иванович Сказкин, бывший алкоголик, бывший бытовой пьяница, бывший боцман балкера «Азов», бывший матрос портового буксира типа «жук», бывший кладовщик магазина № 13 (того, что в селе Бубенчиково), бывший плотник «Горремстроя» (Южно-Сахалинск), бывший конюх леспромхоза «Анива», бывший ночной вахтер крупного комплексного научно-исследовательского института (Новоалександровск), наконец, бывший интеллигент («в третьем колене!» – добавлял он сам не без гордости), а ныне единственный рабочий полевого отряда, проходящего в отчетах как Пятый Курильский, каждое утро встречал меня одними и теми же словами:

– Почты нет!

А почте и неоткуда было взяться.

В принципе.

Случайное судно могло, конечно, явиться из тумана в виду мыса Кабара, но для того, чтобы на борту этого судна оказалось письмо для Серпа Ивановича Сказкина, или для меня, Тимофея Ивановича Лужина, младшего научного сотрудника СахКНИИ, действительно должно было случиться слишком многое: во-первых, кто-то на материке или на Сахалине заранее должен был знать, что именно это судно и именно в это время выйдет к берегам острова Итуруп, во-вторых, кто-то заранее должен был знать, что именно в это время Серп Иванович Сказкин, крабом приложив ладонь к невысокому морщинистому лбу, выйдет на плоский тихоокеанский берег залива Доброе Начало, и, наконец, в-третьих, такое письмо попросту должен был кто-нибудь написать!

«Не умножайте сущностей», – говорил Оккам.

И в самом деле.

Кто мог написать Сказкину?

Его пятнадцатилетний племяш Никисор?

Вряд ли!

Хитрый Никисор проводил лето в пионерлагере «Восток» под Тымовским.

Елена Ивановна бывшая Сказкина, а ныне Глушкова?

Вряд ли!

Скажи Елене Ивановне бывшей Сказкиной вслух: черкните, мол, Лена, своему бывшему мужу, нынешняя Глушкова без стеснения бы ответила: «Пусть этому гаду гидра морская пишет!»

На этих именах круг близких людей Серпа Ивановича замыкался, ну, а что касается меня, то на весь полевой сезон я всегда обрываю любую переписку.

Однако Серп Иванович Сказкин с реалиями обращался свободно. Каждое утро, независимо от погоды и настроения, он встречал меня одними и теми же словами:

– Почты нет!

Произносил он эти слова отрывисто и четко, как морскую команду, и я, еще ничего спросонья не сообразив, привычно лез рукой под раскладушку – искал сапог, припрятанный там заранее.

Но сегодня мой жест не испугал Сказкина.

Сегодня Сказкин не хихикнул довольно, не выскочил, хлопнув дверью, на потное от теплой росы крылечко. Более того, сегодня Сказкин не испугался сапога, он, Сказкин, даже не двинулся с места, и после секундного, но значительного молчания несколько растерянно повторил:

– Почты нет!

И добавил:

– Вставай, начальник! Я что хошь сделаю!

Сказкин, и – сделаю!

Серп Иванович Сказкин с его любимой поговоркой «Ты, работа, нас не бойся, мы тебя не тронем!» и – сделаю!

Богодул с техническим именем и это невероятное – сделаю!

Открывая глаз, прислушиваясь к тому, как жирно и подло орет за окном ворона, укравшая у нас позавчера полтора килограмма казенного сливочного масла, я упорно решал заданную Серпом загадку.

Что могло означать это – сделаю?

Прошедшая ночь, я не отрицал, действительно выдалась бессонная. Свирепая, мертвая духота упала на берега бухты Доброе Начало. Речка Тихая совсем отощала, от ее узких ленивых струй, как никогда, несло гнильем и болотом. Бамбуки пожелтели, курились едкой пыльцой, огромные лопухи сморщились, как бока приспущенных дирижаблей. Стены домика покрылись влажными тяжелыми пятнами, выцветшие обои поднялись пузырями, потом пузыри лопнули, и так же тяжко, как лопнувшие обои, обвисло небо на каменных мрачных плечах вулканов.

Вторую неделю над Итурупом стояло душное пекло.

Вторую неделю не падало на берега Итурупа ни капли дождя.

Вторую неделю я проводил бессонные ночи у окна, уставившегося на океан пустой рамой, стекла я выдавил – для свежести.

Душная, горячая тишина была наложена на остров, как горячий компресс, и волны шли к берегу ленивые, длинные.

Звезды.

Лето.

– Вставай! – повторил Серп Иванович. – Я что хошь сделаю!

Я, наконец, разлепил веки.

Серп Иванович Сказкин, первая кепка острова, обладатель самой крупной на острове головы, стоял передо мной в трусах на босу ногу и навытяжку, как рядовой над раненым маршалом. Еще на Сказкине был никогда не снимаемый им полосатый тельник. Обнаженные кривые ноги Сказкина казались еще круглее от того, что обвиты были наколотыми на них сизыми змеями.

«Мы устали!» – гласили надписи на змеях, но, несмотря на усталость, змеи эти хищно стремились вверх, прямо под скудные одежды Серпа Ивановича.

Голова у Сказкина, правда, была крупная. Сам император Дионисий, жадный до свирепых пиров, думаю, не отказался бы сделать глоток из такой крупной чаши, как чаша, сработанная из черепа Серпа Ивановича. Прищуренными хитрыми глазками, украшенными пучками белесых ресниц, Серп Иванович смотрел куда-то мимо меня, в сырой душный угол домика, на печально обвисающие лохмотья обоев. Руки Серп Иванович держал за спиной. Он явно что-то от меня прятал.

– Ну, – сказал я. – Показывай.

– Что показывать?

– Не то, что ты сейчас подумал, – предупредил я. – Не серди меня, Серп Иванович. Показывай, что притащил.

– А что я притащил?

– Вот я и говорю, показывай.

Только тогда Сказкин глупо хмыкнул:

– Говядина!

«Это бессонница…» – окончательно решил я.

И я, и Серп Иванович, мы оба очень хорошо знали, что на ближайшие тридцать миль, а в сторону американского континента намного больше, не было на Итурупе ни одной коровы, а единственную белую, принадлежавшую Агафону Мальцеву, даже такой богодул, как Сказкин, вряд бы посмел называть говядиной.

– А ну! – приказал я. – Показывай!

И ужаснулся.

В огромных дланях Серпа Ивановича лежал кусок свежего, чуть ли не парного мяса.

Противоестественный кусок…

На нем сохранился даже обрывок шкуры, будто шкуру с бедного животного сорвали одним махом!

– Кто? – только и спросил я.

Сказкин виновато пожал плечами, покатыми, как у гуся:

– Не знаю, начальник.

– Но ведь это корова Агафона!

– Других тут не бывает, – подтвердил мою правоту Сказкин.

– Так кто? Кто сделал такое?

Серп Иванович не выдержал.

Серп Иванович нервно хихикнул.

Застиранный полосатый тельник делал Сказкина похожим на большую мутную бутыль, по горло полную здравого смысла. Хихикал Сказкин, конечно, надо мной, ибо только младший научный сотрудник Тимофей Лужин (Сказкин был крепко уверен в этом) мог возлежать на раскладушке в тот час, когда всякий порядочный человек тут же соскочил бы, чтобы начать суетиться вокруг такой роскошной находки, как этот кусок говядины. Сказкина переполняло чувство превосходства. Сказкин презрительно и высокомерно пожимал покатыми плечами, Сказкин даже снисходил: дескать, ладно, лежи, начальник! У тебя, дескать, есть я, начальник! А раз у тебя есть я, Сказкин, значит, не пропадем!

Не выдержав его высокомерия, не выдержав духоты и испуга, я, наконец, поднялся и побрел в угол к умывальнику.

– Это еще что, – довольно гудел за моей спиной Сказкин. – Я однажды в Пиреях двух греков встретил. Один нес ящик виски, другой на тебя походил.

Я прислонился к пустой раме.

«Ох, Серп! Ох, Иванович!..»

Слоистая полоса влажного и теплого утреннего тумана зависла над темным заливом, резко разделяя мир на земной, с его тяжкими пемзовыми песками, оконтуренными бесконечной желтой щеткой бамбуков, и на небесный, с его пронзительно душным небом, линялым и выцветшим, как любимый, никогда не снимаемый тельник Сказкина.

– Ну? – переспросил я.

Сказкин доверительно подмигнул:

– Нашел – спрячь. Отнимут!

Подобная мудрость венчала всю философию Сказкина, но мне сейчас было не до рассуждений.

– Агафон знает?

По праву удачливого добытчика Сказкин неторопливо вытянул сигарету из моей пачки и укоризненно покачал большой головой:

– Да ты что, начальник! Это если бы лишней была корова, а то единственная на острове!

– Кто забил?

– Погоди, начальник, – рассудительно протянул Сказкин. – Зачем спешить? Хочешь правды – подумай. Люди, начальник, они везде одинаковые. Что в Бубенчиково, что в Симоносеки. Сойди на берег, поставь бутылочку, к тебе любой обратится неторопливо. Хай, дескать. Хай живешь, дескать? И ты так же отвечай – хай! Если скажешь неторопливо, тебя поймут. Меня вот, начальник, боцманы за что любили? А за неспешность! За то, что я и палубу вовремя выскребу, и к подвигу всегда готов!

– Сказкин, – сказал я, брезгливо разглядывая неаккуратный кусок говядины. – Вернемся к фактам. На столе лежит мясо. Вид у него странный. А принес мясо ты. Так что не тяни, объясни, что случилось с коровой Мальцева?

– Акт оф готт! Действие Бога!

Расшифровывалась ссылка на Бога так.

Поздно ночью, выпив у горбатого Агафона чаю (Агафон любил индийский, но непременно добавлял в него китайских дешевых сортов – для экономии), Серп Иванович решил прогуляться.

Душно невмоготу, какой тут сон!

Так и шел по низким пескам, даже меня в освещенном окне видел. Еще подумал: «Чего это начальник живет не по уставу? Протрубили отбой – гаси свечу, сливай воду!» Топает, значит, так по бережку, по пескам, и обо всем свое понимает – и о начальнике, не умеющем беречь казенные свечи, и о ярких звездах, какие они дикие, будто спутников никогда не видали, и вообще о любом шорохе в ночи. Одного только не понимает – почему по – дурному взмыкивает вдали корова горбатого Агафона. Ей, корове, как никому спать следует. Она, дура, молоко обязана Агафону копить, так нет, ночь уже, а она, дура, взмыкивает по – дурному под ночными вулканами.

«И чего взмыкивает? – подумал Сказкин. – Вот вмажу ей меж рогов, чтоб людям спать не мешала!»

Подобрал бамбучину и ходу!

Забрел аж за речку Тихую, на низкие луга.

До этого, правда, отдохнул на деревянном мостике, поиграл бамбучиной со снулой, мотающейся по реке горбушей. Так хорошо стало Сказкину на мостике – и комаров нет, и ночь тихая, и от Елены Ивановны бывшей Сказкиной, ныне Глушковой далеко!

Так Сказкин шел неторопливо по берегу, а берег перед ним плавно изгибался, как логарифмическая кривая, и на очередном его плавном изгибе, когда Сказкин уже решил поворачивать к дому (корова Агафона к тому времени примолкла, притомилась, наверное), он вдруг увидел такое, что ноги у него сами собой приросли к пескам.

Отгоняя даже сейчас нахлынувший на него ужас, Сказкин минут пять занудливо бубнил про какой-то вертлюжный гак.

Гак этот, железный, пуда на два весом, совсем не тронутый ржавчиной, блестящий, как рыбья чешуя, валялся прямо на берегу. Помня, что хозяйственный Агафон за любую отбитую у океана вещь дает чашку немытых сухофруктов, Серп Иванович сразу решил: гак – Агафону!

И опомнился.

При чем тут, в сущности, гак? При чем тут сухофрукты, пусть и немытые?

Ведь в тихой прозрачной воде, ласкаемая ленивым накатом, лежала, полузатонув, рогатая голова несчастной коровы со знакомой темной звездочкой в широком светлом лбу.

«Ну, не повезло медведю!» – вслух подумал Серп Иванович, хотя если по справедливости, то не повезло скорее уж корове, чем медведю.

«Этого медведя, – решил Серп Иванович, – надо предупредить, а то Агафон задавит его собственными руками!»

А потом проникла в голову Серпа Ивановича еще одна, совсем уже странная мысль: ни один медведь-муравьятник, а только такие и обитают на Курильских островах, никогда не решится напасть на корову Агафона. Рога у коровы Агафона, что морские кортики, а нрав – в хозяина.

Страх сковал Сказкина.

Слева – Тихий океан, он же Великий. Темная бездна, тьма, бездонный провал, а в бездонном провале копошится что-то огромное, свирепое. Справа – глухие рыжие бамбуки. В них темная бездна, рыжий ужас, а в рыжем ужасе тоже пыхтит что-то огромное, свирепое.

Страх!

Бросил Сказкин бамбучину и дал деру от страшного места. Кусок мяса, правда, ухватил. Сказкин, он свое откусает.

– Что ж, она, дура, – хмыкнул я, жалея корову, – на мине, что ли, подорвалась?

– Начальник! – негодующе выкрикнул Сказкин. – Да тут у нас тральщики вычесали каждую банку! Ты в лоцию чаше заглядывай! Если тут есть опасности, то только такие, что учтены лоцией.

– Акулы?

– Да где ж это слыхано, – возмутился Сказкин, – чтобы акулы рвали коров чуть ли не на берегу!

– Не медведь, не мина, не акула, – подвел я итог. – Ты, значит?

Сказкин замер:

– Начальник!

– А если не ты, – смерил я его взглядом, – тогда валяй к Агафону. Попробуй ему объяснить, что такое случилось с его коровой.

И ткнул пальцем в окно:

– Да тебе и идти уже никуда не надо. Вон Агафон к нам топает!

Агафон Мальцев, единственный постоянный житель и полномочный хозяин берегового поселка, используемого рыбаками под бункеровку водой, действительно был горбат.

Но горб не унижал Агафона.

Конечно, горб пригнул Агафона к земле, но зато утончил, облагородил кисти рук – они стали у Агафона хрупкие и веснушчатые. Тот же горб сгладил характер Агафона. А лицо – широкое, морское, обветренное, не знающее морщин. А глаза белесые, чуть навыкате и постоянно схвачены влажным блеском, будто он, Агафон Мальцев, всегда помнил нечто такое, о чем другим вспоминать вовсе не след.

Переступив порог, Агафон молча кивнул и поставил у ног транзисторный приемник «Селга», с которым не расставался ни при каких обстоятельствах.

«И мир всегда на виду, – так он объяснял свою привязанность к приемнику, – и мне помощь. Вот буду где-то один, в расщелине, в распадке, в бамбуках, на тропе, и станет мне, не дай Бог, нехорошо – так по шуму меня и найдут, по веселой песенке Пугачевой!»

«Ерунда! – не верил Мальцеву Серп Иванович. – Упадешь в распадке, не дай Бог, так уже через сутки все батарейки сядут!»

«А я их часто меняю», – строго ответствовал Агафон.

– Коровы нет, – пожаловался, помолчав, Мальцев. – Как с ночи ушла, так и нет. Бегай за ней, будто не я хозяин!

– Да чему мы в этой жизни хозяева? – лицемерно вздохнул Сказкин. – Тьфу, и нет нас!

– Ты, Серп, вроде как с океана шел. Не встретил корову?

– Встретил… – все так же лицемерно вздохнул Сказкин.

А я обернулся и, чтобы не тянуть, чтобы не мучить горбатого Агафона, ткнул кулаком в сторону стола:

– Твоя?

«…на этом, – негромко сообщила „Селга“, стоявшая у ног Агафона, – мы заканчиваем наш концерт. До скорой встречи в эфире!»

И смолкла.

Однако не насовсем.

Где-то через секунду из таинственных недр «Селги» донеслось четкое, явственно различимое икание.

«Прямо как маяк-бипер», – определил позже Сказкин.

Агафон, не веря своим влажным, слегка выпуклым глазам, приблизился к столу и все теми же влажными, растопыренными, как у краба, глазами уставился на кусок мяса, добытого Серпом.

– Кажется, моя…

– Ну вот, а ты все ходишь! – лицемерно обрадовался Сказкин. – А чего ходишь? Вот она корова. Вся тут!

– Да кто ж ее так? – выдохнул Агафон.

– А я не знаю, – вызывающе ответил Сказкин. – Такую встретил!

Агафон ошеломленно молчал.

– Да ты ж переживай, – утешил, сердечного друга Сказкин. – Но не сильно. Тебе на транспорте другую доставят. Не такую, как эта, – лучше! Добрей, спокойней, молочнее! Будет травку щипать, тебя ожидать с прогулок. Сам говоришь, эта тебя вконец загоняла!

– Осиротили! – взвыл Агафон. – Осиротили! Сперва собак отняли, теперь корову! Что ж мне, в одиночестве прозябать?

– Почему в одиночестве? – возразил Сказкин. – Знаешь, сколько живности в океане? Ты пойди, сядь на бережку, обязательно кто-то вынырнет!

– Мне чужого не надо, – плакался Агафон. – Мне без молока трудней, чем тебе без бормотухи!

И потребовал решительно:

– Веди! Я эту историю враз распутаю!

Пока мы брели по плотно убитым пескам отлива, Агафон, припадая на левую ногу, в горб, в гроб и в мать клял жизнь на островах, шалых собак и дурную корову. Вот были у него две дворняги, без кличек, как и корова, глупые собаки, но с ними жизнь у Агафона совсем по-другому шла. Он даже в бамбук ходил без «Селги» – с собаками не страшно. Но однажды, перед самым нашим приходом в поселок, ушли собаки гулять и с той норы ни слуху о них, ни духу.

– И ничего тебе не оставили? – не поверил Сказкин. – Ни хвоста, ни когтей? Так не бывает, это ты, Агафон, брось! Я зверье, считай, знаю, сам конюхом был. Просто ты запустил свой участок, просто ты опустился, Агафон, и чертом стало у тебя на берегу попахивать.

Но пахло не чертом.

Пахло водорослями. Пахло йодом и душной сыростью. Длинные, как бы перфорированные ленты морской капусты путались под ногами, туманно отсвечивали влажные луны медуз, полопавшимися сардельками валялись в песке голотурии.

– Вот! – шепотом сказал Серп.

Песчаная отмель, на которую мы вышли, выглядела так, будто кто-то зло, не по-человечески резвясь, устроил тут самое настоящее побоище. Валялись обломки раздробленных белых костей, полоскались в накате обесцвеченные водой куски мяса и шкуры. Печально торчал острый рог. Вокруг коровьей головы суматошно возились крабы. Уже нажравшиеся сидели в стороне и огорченно помахивали клешнями: вот, дескать, не лезет больше! Не лезет, и все! Такие дела!

Плоскую полосу берега, такого низкого, что поднимись вода буквально на сантиметр, и берег бы целиком затопило, тяжело, мерно подпирал океан – белесый вблизи и темный на горизонте, где его воды смыкались со столь же сумрачным небом.

И ни души.

Лишь позади, над домиком Агафона, курился легкий дымок.

Небо, тишь, ленивый накат, душное равнодушие бамбуков.

И океан…

Вечный океан до самого горизонта…

– Осиротили! – вскричал Агафон и, как кузнечик, отпрыгнул к самой кромке воды – кружевной, шипящей, мягко всасывающейся в пески.

Мы замерли.

Нам показалось: вот сейчас вскинется над берегом лиловое липкое щупальце, вот сейчас рванется оно к небу, зависнет в воздухе и одним движением вырвет из душного грешного мира сироту Агафона Мальцева.

К счастью, ничего такого не случилось.

Суетливо ругаясь, Агафон шуганул крабов и выловил из воды тяжелую голову коровы. Видимо, тут впрямь совершилось то таинственное и грозное, что бывалые моряки всех стран определяют бесповоротными словами: Акт оф готт! Действие Бога!

Глядя на сердечного друга, Сказкин печально кивнул.

Сказкин понимал Мальцева.

Кто-кто, а он, Серп Иванович Сказкин, отлично знал: далеко не все в жизни соответствует нашим возможностям и желаниям. Например, он, Сказкин, даже в мой Пятый Курильский попал благодаря действию Бога. Не дал мне шеф лаборанта (все заняты), а полевые, полагающиеся на рабочего, позволил тратить только на островах (экономия), вот я и оказался на островах один, как перст.

Где найти рабочего?

На островах путина, все здоровые мужики ушли в океан.

Пришлось мне осесть на пару недель на острове Кунашир в поселке Менделееве. Там я пил чай, вытирал полотенцем потное лицо и терпеливо присматривался к очереди, штурмующей кассу местного аэропорта. Если мне могло повезти на рабочего, то только здесь.

Погода не баловала – с океана несло туман. Когда с Сахалина прорывался случайный борт, он не мог забрать и десятой доли желающих, вот почему в пустых обычно бараках кипела живая жизнь – пахло чаем, шашлыками из кеты, икрой морского ежа.

Но центром этой бивачной жизни все равно оставалась очередь.

Здесь, в очереди, завязывались короткие романы, здесь, в очереди, рушились вечные дружбы, здесь, в очереди, меняли книгу на икру, икру на плоские батарейки, плоские батарейки опять на книгу. Здесь, в очереди, все жили одной надеждой – попасть на Сахалин или на материк, потому что очередь состояла исключительно из отпускников. Ни один человек в очереди не хотел понять моих слезных просьб – отправиться со мною на Итуруп хотя бы на месяц.

«Подработать? – не понимали меня. – Да я сам оплачу тебе месяц работы, только помоги улететь первым бортом!»

Я не обижался.

Я понимал курильских отпускников.

А Серп Иванович Сказкин возник в аэропорту на восьмой день моего там пребывания. Просто подошел к извилистой очереди коротенький человек в пыльном пиджачке, наброшенном на покатые плечи, в гигантской кепке, сбитой на затылок, и в штанах, украшенных алыми лампасами. Левый карман на пиджачке был спорот или оторван – на его месте светлел запыленный, но все еще заметный квадрат, куда Серп Иванович время от времени по привычке тыкался рукой. Не вступая ни с кем в контакты, не рассказав анекдота, ни с кем не поздоровавшись, коротенький человек в пыльном пиджачке целеустремленно пробился к крошечному окошечку кассы.

Но именно там, у окошечка, Серпа Ивановича взяли под локотки двое крепких небритых ребят, отставших от своего МРС – малого рыболовного сейнера.

– Ты, организм, куда? – поинтересовался старший небритый.

– На материк! – отрывисто бросил Сказкин.

Демонстративно отвернув небритые лица от Сказкина (ох, мол, и пьянь!), небритые, отставшие от МРС, деловито хмыкнули. Им нравилось вот так, на глазах всей очереди, отстаивать общую справедливость – ведь если Сказкина к заветному окошечку впрямь привела бормотуха, это обещало полноценное зрелище. С подобными преступниками в очереди боролись просто – под одобрительными взглядами отпускников с ладошки преступников влажной губкой стирался порядковый номер, а сам преступник отправлялся в самый конец очереди: пасись, козел!

– Да тут все на материк! – миролюбиво заметил младший небритый. И потребовал: – Покажь ладошку!

Сказкин оглянулся и стал прятать руку в несуществующий карман:

– Болен я. На лечение еду.

Очередь зашумела.

Народ на островах справедливый, но жалостливый и отходчивый. В сложном климате люди стараются не ожесточаться.

– Прижало, видимо, мужика…

– И не говори! Даже глаза ввалились…

– И трясет мужика… Я тоже бывал больным…

– Слаб, организм слаб…

Кто-то даже поинтересовался:

– А доживет он до борта?

Почувствовав сочувствие очереди, Серп Иванович осмелел. Одним движением освободившись от небритых, он из правого, существующего кармана вынул паспорт и деньги и сунул все это в окошечко кассы, как в банк.

Окошечко кассы действительно было такое крошечное и глубокое, что ходил слух – все это неспроста. Кассирша, говорили, из бывших отчаянных одиночек-охотниц на медведя. Было, говорили, недовольная медведица порвала охотнице щеку, вот и работает теперь эта кассирша только за такими крошечными и глубокими окошками.