Умножая знания, умножаешь печали.
      К сожалению, мы слишком поздно осознаем правоту великих и простых истин.
      Я замерз. Меня трясло.
      Мне хотелось наверх, на гребень кальдеры, в поселок, к Агафону, к свече и к кружке горячего чая!
      Еще мне хотелось...
      Точнее, еще мне не хотелось...
      Мне чертовски не хотелось повторить триумф счастливчика Гарвея!
      В тот момент, когда Краббен, туго оплетенный пенными струями холодной воды, восстал из глубин, я мчался по узкой полоске каменистого пляжа в глубь кальдеры. Рушились под ногами камни, летел из-под ног серый песок, я не останавливался, я слышал за собой Краббена!
      А Краббен не торопился.
      Краббен оказался неглуп и расчетлив.
      Краббен (позже мне об этом рассказывал Серп Иванович) очень точно определил то место, в котором я должен был оказаться минут через пять, и двигался, собственно, не за мной, а именно к этому, вычисленному им месту. Вот почему пещера, столь счастливо выручившая меня, столь бурно разочаровала Краббена.
      А я выглянул из пещеры только через час.
      Было темно. Краббен и Сказкин исчезли.
      Смутно вспыхивали в потревоженной глубине фосфоресцирующие медузы. Вода была так прозрачна, что медузы казались звездами, медленно дрейфующими в пространстве. Там же, в прозрачной смутной неопределенности, раскачивалось отражение Луны.
      Как костер...
      Впрочем, костер, причем настоящий, должен был, конечно, пылать на гребне кальдеры; но Сказкин исчез, Сказкин сбежал, Сказкин не поддержал попавшего в беду человека!
      Один...
      Львиная Пасть простиралась так широко, что лунного света на нее не хватало. Я видел часть заваленного камнями берега, теряющиеся в полумраке черные базальтовые стены; Краббен (я чувствовал это) таился где-то неподалеку.
      "Сказкин, Сказкин!.." - с горечью повторил я.
      Окажись фал длиннее, не позарься Сказкин на гречневую крупу Агафона, я сидел бы сейчас за столом и писал подробный отчет обо всем увиденном. М_о_р_с_к_о_й _З_м_е_й_! - это ли не открытие?!
      Но фал оказался коротким, а пещеру заблокировал Краббен, а Серп Иванович бежал с поля боя!
      "Сказкин, Сказкин!" с горечью повторил я.
      Сказкину я мог простить все - его постоянные преувеличения, его мелкие хищения, его неверие в прогресс и науку, его великодержавность и гегемонизм по отношению к Агафону Мальцеву; я мог простить Сказкину даже его испуг. Но прыгать по гребню кальдеры, глядя, как его начальника гонит по галечнику морское чудовище, прыгать по гребню и с наслаждением вопить, как на стадионе: "Поддай, начальник! Поддай!" - этого я Сказкину простить не мог.
      А ведь Сказкин и вопил, и свистел! А ведь Сказкин после всего мною пережитого бросил меня! А ведь Сказкин даже не удосужился развести на гребне костер! Не для тепла, конечно. Что мне тепло... Хоть бы для утешения!
      Ушел, сбежал, скрылся Серп Иванович.
      Остались Луна, ночь, жуткое соседство Краббена.
      ...Из призрачных глубин, мерцающих, как экран дисплея, поднялась и зависла в воде непристойно бледная, как скисшее снятое молоко, медуза. Хлопнула хвостом крупная рыба. Прошла по воде зябкая рябь.
      Краббен умел ждать.
      "Не трогай в темноте того, что незнакомо..." - вспомнил я известные стихи. _Н_е _т_р_о_г_а_й_! Я забыл эту заповедь, я коснулся мне незнакомого, и вот результат - мой мир сужен до размеров пещерки, зияющей на пятиметровой высоте источенной ветрами базальтовой стены. Ни травки, ни кустика, голый камень!
      Один...
      Печальный амфитеатр кальдеры поражал соразмерностью выступов и трещин. Вон гидра, сжавшаяся перед прыжком, вон черный монах в низко опущенном на лицо капюшоне, вон фривольная русалка, раздвигающая руками водоросли.
      "Сюда бы Ефима Щукина" - невольно подумал я.
      Ефим Щукин был единственным скульптором, оставившим на островах неизгладимый след своего пребывания.
      Все островитяне знают гипсовых волейболисток и лыжниц Щукина, все островитяне сразу узнают его дерзкий стиль - плоские груди, руки-лопаты, поджарые, вовсе не женские бедра. Но что было делать Ефиму? Ведь своих лыжниц и волейболисток он лепил с мужчин. Позволит ли боцман Ершов, чтобы его жена позировала в спортивной маечке бородатому здоровяку? Позволит ли инспектор Попов, чтобы его дочь застывала перед малознакомым мужчиной в позе слишком, пожалуй, раскованной? И разве мастер Шибанов зря побил свою Виолетту, когда, задумчиво рассматривая Щукина, она призналась, как бы про себя, но вслух: "Я бы у него получилась"?
      Щукин не знал натурщиц, Щукин лепил волейболисток с мужчин, и мужики его профессиональные старания понимали: кто нес пузырек, кто утешал: "Ты на материк мотай! На материке у тебя от баб отбоя не будет!"
      Ночь длилась медленно - в лунной тишине, в лунной тревоге.
      Иногда я задремывал, но сны и шорохи тотчас меня будили. Я низко свешивался с карниза пещеры, всматривался: не явился ли из тьмы Краббен? Не блеснула ли в лунном свете его антрацитовая спина?
      Нет... пусто...
      Так пусто и тихо было вокруг, что я начинал сомневаться: да полно! Был ли Краббен? Не родился ли я вообще в этой пещере?
      А то вдруг вторгался в сон Сказкин.
      "Начальник! - шумел он. - Ты послушай, как нас, больных, морочат! Я, больной в стельку, прихожу к наркологу, а секретарша передо мной ручку шлагбаумом! "Вам, - говорит, - придется подождать. Вы не совсем удачно пришли. К нам приехал гость, профессор из Ленинграда, он собирается нашего шефа везти к себе. Вот какой у нас шеф!" А я, начальник, человек деловой, сами знаете, я уточняю: "А что профессор, он очень болен?" - "С чего вы взяли? Этот профессор здоров как бык!" - "Ну вот видишь, - говорю, профессор здоров, а я болен в стельку. Потому пусть ждет он, а не я!", - и щипаю секретаршу за высокий бок. Она, конечно, в крик. "Псих! Псих!" кричит. Да еще издевается: - А сколько дважды два будет?" А на шум, начальник, выглядывает из кабинета наш доктор, наш нарколог островной, он с нами со всеми замучился. "Это кто? Это кто?" - кричит секретарша и пальчиком серебряным в меня тычет. А доктор наш занят, его, может, в Ленинград сейчас повезут, он уже про свое думает, ну и говорит: "Профессор из Ленинграда!" Ждет он, дескать, этого профессора, а получилось, что это вроде бы я! Ну, хоть и тыкала в меня секретарша серебряным пальчиком, я ее еще раз ущипнул. "Вот так, - говорю, - цыпа!"
      Сказкин, он свое не упустит!
      Просыпаясь, я избавлялся от непрошеных сновидений, но от одной паршивой мыслишки избавиться никак не мог.
      Вот какая это была мыслишка:
      Серп Иванович держался уже два месяца. Организм у него очистился от бормотухи капитально. Но ведь хорошо известно, как долго может прятаться в потемках нашего подсознания привычка, притворяющаяся убогой в хилой, но при первом же благоприятном случае разрастающаяся до ядерного облака!
      Увидев: начальник прыгнул в пещеру, а, значит, Краббен его не съест, увидев: вряд ли Краббен в ближайшее время выпустит начальника из пещеры, наконец, оценив все это, не мог, что ли, Серп Иванович толкнуть мои сапоги и остатки фала, а то и компас с геологическим молотком за небольшой набор дрожжей и сахара?
      Я ведь знал: куражиться Сказкин умеет!
      Перед самым отходом с Кунашира на Итуруп, когда мы уже загрузили снаряжение на борт попутного сейнера, Серп Иванович внезапно исчез. Вот только что был рядом, сопел, бухтел, ругался, а сейчас - нет его!
      Разыскивая Сказкина, с таким трудом зафрахтованного мною в аэропорту, я обошел все кафе и столовые Южно-Курильска. "Да, - говорили мне. - Был Серп. Но сейчас его нету!"
      Понимая, что прием Сказкину обеспечен чуть ли не в каждом доме, я, выругавшись, избрал самое простое: вернулся в гостиницу и пристроился у телефонного аппарата. "Где ему еще искать меня? Ведь на борт его без меня все равно не пустят!"
      И оказался прав.
      Поздно ночью раздался длинный звонок.
      - Начальник! - нетвердо, издалека сказал голос Сказкина. - Начальник, поздравь! Обмыл я отход! За двоих обмыл! Пруха нам будет!
      - Ты еще на ногах? - спросил я.
      - На ногах, - сообщил Сказкин. - Но опираюсь на посох.
      - А где ты стоишь? Где тебя можно найти и поздравить с обмывкой?
      - Не знаю, начальник. Потому и звоню, что не знаю.
      - Но где-то же ты стоишь! - повысил я голос.
      - Это так, - согласился Сказкин. - Я стою в будке.
      - В собачьей? В сторожевой? Или все-таки в телефонной? Какая она, эта будка? Определи.
      - Она... - задумался Сказкин. - Она... вертикальная!
      - Они все вертикальные! Не торопись, Серп Иванович. Сам знаешь: смотреть мало, надо видеть! - это я Сказкину польстил. - Главное в таких случаях - точно определиться. Что там вокруг тебя?
      - Стекло и металл! - с гордостью сообщил Сказкин. - Стекло и металл! Правда, стекло битое.
      - Ты мне скажи, Серп Иванович, что находится рядом с будкой, тогда я смогу тебя разыскать. Дай примету, пусть одну, но точную.
      - Есть примета! - заорал Сказкин. - Есть!
      - Говори!
      - Воробей! Воробей на ветке сидит!
      - Ну, ну! - поощрил я. - Это куст или дерево? Если дерево, то какое?
      - Да махусенький он, воробей-то! - растроганно кричал Серп Иванович. - Ну, совсем махусенький, его и понять трудно! Но сидит, это точно, на лапках, а в лапках веточка, и клюв как шильце!
      - Ты мне его длину коготков скажи! - взорвался я.
      И правда, услышал:
      - Некрупные!
      "Как ни бесчисленны существа, заселяющие Вселенную, - вспомнил я слова древней книги, - следует учиться их понимать. Как ни бесчисленны наши желания, следует учиться ими управлять. Как ни необъятна работа, связанная с самоусовершенствованием, надо учиться ни в чем не отступать. И какой бы странной ни казалась нам абсолютная истина, следует учиться не пугаться ее!"
      Я опять глянул вниз.
      Может, стоит рискнуть? Может, Краббен спит? Может, он давно ушел в нейтральные, а то и в чужие воды? Я бы мог спрыгнуть на пляж, добраться до фала и в одно мгновение вознестись на недосягаемый для Краббена гребень кальдеры!
      "А если он не спит, если он затаился? Если вон та глыба в тени вовсе не глыба? Если он терпеливо ждет моего решения, устроившись среди подводных камней?.."
      Малоприятные, пугающие мысли теснились в моей голове; но вот странность! - даже пугаясь, видел я мысленно кое-что приятное.
      Музей.
      Огромный музей современной природы.
      Зал.
      Огромный зал, отведенный для одного, зато совершенно исключительного экспоната.
      Табличка над экспонатом.
      Надпись на табличке.
      "Краббен тихоокеанский. Единственный известный в наше время вид. Открыт и отловлен в водах кальдеры Львиная Пасть младшим научным сотрудником Т.Н.Лужиным и полевым рабочим Пятого Курильского отряда С.И.Сказкиным."
      "Сказкиным!.. - возмутился я. - Трус проклятый!"
      И, подумав, перед именем Лужина поставил достаточно высокую научную степень, а имя Сказкина вообще стер.
      Казенный фал и левая гречка, - я объясню тебе разницу!
      Очень хотелось есть.
      "Конец двадцатого века, - не без удивления говорил я сам себе, - а я, венец творения, царь природы, блокирован в сырой пещере черт знает откуда взявшейся тварью!"
      "Скоро утро, - говорил я самому себе. - Почему бы не рискнуть? Не может быть, чтобы я не обогнал этого громилу! Мне бы только ухватиться за фал!.."
      "Рискни!.."
      Но даже понятие риска было теперь связано в моем сознании с именем Сказкина.
      "Ух, риск! - явственно расслышал я довольное уханье Серпа Ивановича. - Ух, риск! Я рисковый!.."
      Причудливо смешались в моей памяти детали одного из бесконечных рассказов Сказкина о его веселой и рисковой натуре. Израсходованные на бормотуху деньги, оборванные линии электропередач, заснеженный, завьюженный сахалинский городок Чехов, где в темной баньке сейсмолог Гена Веселов и его помощник Сказкин поставили осциллограф.
      "Буря смешала землю с небом..."
      Вьюга крутила уже неделю. Два раза в день на осциллографе надо было менять ленту, все остальное время уходило на раздумье - где поесть? Столовые в городе давно не работали (из-за вьюги), да Сказкин с Веселовым и не могли пойти в столовую: они давно и везде крупно задолжали, потому что командировочных, все из-за той же вьюги, не получали уже пятнадцать дней.
      Пурга...
      Кочегар дядя Гоша, хозяин квартиры и баньки, снятой Веселовым и Сказкиным, как правило, возвращался поздно и навеселе. Будучи холостяком, дядя Гоша все свое свободное время проводил среди таких же, как он сам, ребят, по его точному выражению - "за ломберным столиком".
      Возвращаясь, дядя Гоша приносил банку консервированной сайры. Он долго возился над банкой, но все же вскрывал и ставил перед псом, жившим у него под кличкой Индус. Сказкину и Веселову дядя Гоша говорил так: "Псам, как и шпионам, фосфор необходим. И заметьте, я хоть и беру консервы на комбинате, но именно беру, а не похищаю! Другой бы попер с комбината красную рыбу, а я сайру беру, одну баночку, для Индуса, бланшированную, но нестандартную, ту, что все равно в брак идет!"
      И Сказкин, и Веселов, оба они хотели нестандартной сайры, даже той, что все равно идет в брак, но дядя Гоша, будучи навеселе, терзаний их не замечал: в наше время, да чтоб голодали!.. Он терпеливо ждал, когда пес оближет банку, и сразу гасил свечу: "Зачем потолок коптить! Потолок не рыба!"
      Все ложились.
      Сказкин пару раз проверял: не осталось ли чего в баночке у Индуса? Нет, пес справлялся. А на робкие намеки, что псу фосфора не хватает, надо бы для него прихватывать две баночки, дядя Гоша гордо пояснял: "Одна баночка - это одна, а две баночки - это уже много! Разницу надо знать! Опять же и совесть чистая!"
      Он думал и добавлял: "Как мой дом!"
      Дом у него, правда, был чист и гол.
      Как его совесть.
      Сказкин и Веселов, существа, как известно, белковые, слабели на глазах. Индус стал относиться к ним без уважения. У Веселова он отнял и унес в пургу рукавицы; пришлось рукавицы Сказкина пришить к рукавам - в холода без них не поработаешь!
      В горисполком Веселов и Сказкин не заглядывали: они уже выбрали под расписку все, что им могли дать; знакомых в городе не было; пурга не стихала - назревала истинная и великая катастрофа!
      Но в тот день, когда Сказкин твердо решил побороть свою гордость и попросить у дяди Гоши взаймы, в сенках дома раздался слабый вскрик.
      Держась руками за стену, Сказкин бросился на помощь товарищу.
      В сенках, на дощатой, плохо проконопаченной стене, под старой, обдутой ветром мужской рубашкой висел на гвозде самый настоящий окорок пуда на полтора. С одной стороны он был срезной, плоский, с другой розовый, выпуклый, и походил на большую мандолину.
      Окорок вкусно пах.
      Позвав Индуса, как свидетеля, Сказкин и Веселов долго смотрели на окорок.
      Потом был принесен нож, каждый получил по большому куску окорока. Индус тоже. "Хватит тебе фосфор жрать, - заметил Сказкин. - Ты не шпион, а собака и наш друг!" - а оробевшему интеллигенту Веселову Сказкин бросил: "Получим полевые, Гошке заплатим за все! За окорок тоже!"
      А пурга набирала силу. Город занесло под третий этаж. Очень скоро Сказкин, Веселов и Индус привыкли к окороку. А поскольку дядя Гоша, тоже набирая силу, появлялся дома все позже и позже, Сказкин рискнул перейти на бульоны. "Горячее, - деловито пояснял он, двигая белесыми бровками, горячее, оно всегда очень полезно!"
      Оба повеселели, вернули вес - и Веселов, и Сказкин. И Индус с ними подружился.
      Однако всему приходит конец.
      Как ни привыкли Сказкин и смирившийся с содеянным Веселов к окороку, толщина его (это наблюдалось даже визуально) неуклонно уменьшалась, и теперь окорок и впрямь напоминал мандолину - был так же пуст и звучен!
      И был день. И пурга кончилась.
      Выкатилось из-за сопки ледяное ржавое солнце, празднично осветило оцепеневший мир. Дядя Гоша явился домой не ночью, как всегда, а засветло. Он улыбался: "У меня окорок есть. Я вас сегодня угощу окороком!"
      Слова дяди Гоши повергли праздничный мир в смятение. Даже Индус привстал и отвел в сторону виноватый взгляд.
      Первым в сенки двинулся хозяин, но на пороге, чуть не сбив его с ног, его обошли Индус и Сказкин.
      Зная инфернальный характер пса, Серп Иванович, как бы не выдержав тяжести, обронил на пол пустой зазвеневший окорок, а Индус (все они были крепко повязаны) подхватил окорок и бросился с ним в бесконечные заснеженные огороды, залитые кровавым солнцем.
      Взвешенный дядя Гоша выскочил на крылечко с ружьем в руках. "Убью! кричал он Индусу. - Отдам корейцам!.."
      Дядя Гоша и впрямь передернул затвор, но ружье из его рук вырвал Сказкин.
      "Молодец! - отметил про себя Веселов. - И пса пугнет, и честь наша не будет попрана!"
      Но к крайнему изумлению Веселова Сказкин прицелился прямо в несущегося по сугробам Индуса.
      - Что ты делаешь?! - завопил Веселов, толкая друга под локоть.
      Только тогда, голосом полным раскаяния и испуга, Сказкин шепнул: "А вдруг пес расколется?.."
      ...К утру Луна исчезла.
      Она не спряталась за гребень кальдеры, ее не закрыли облачка или туман; просто - была, и вот нет ее! Растворилась, как цинк в кислоте.
      Зато над вершинами острых скал, над таинственными пропастями угрюмо и тускло засветились курильские огни. Как елочные шарики поблескивали они в наэлектризованном воздухе, гасли и вновь вспыхивали.
      "Прощелыга!.. - тосковал я по Сказкину. - Фал на гречку сменял, а я загорай в пещере!.."
      Чем-то недоступным казался мне теперь крошечный домик сироты Агафона Мальцева. На печке, сооруженной из разрубленной железной бочки, пекутся лепешки, пахнет свежим чаем; на столике, как маяк-бипер, икает "Селга"...
      А тут?
      Шорох текучих шлаков. Шорох ссыпающихся песков. Шорох грунтовых вод, сочащихся по ожелезненным обнажениям...
      Слова старинной морской песни прекрасно вписались в эти таинственные нескончаемые шорохи.
      "Эту курву мы поймаем, - отчетливо прозвучало в ушах, - ей желудок прокачаем, пасть зубастую на нас раскрыть не смей!.."
      Песня все ближе:
      "Ничего мы знать не знаем, но прекрасно понимаем: ты над морем будто знамя..."
      Что же там дальше? Ну, конечно:
      "Змей!"
      Это не было галлюцинацией.
      С "тозовкой" в руке, с рюкзачишком за плечами, в вечном своем выцветшем тельнике, не разбирая дороги и голося во всю глотку старинную морскую песню, по камням пылил сам Серп Иванович Сказкин - бывший боцман, бывший матрос, бывший кладовщик и так далее, и так далее. Он был трезв, но явно перевозбужден приступом храбрости. Тельник пузырился от ветра, белесые глаза хищно обшаривали обрывы.
      - Начальник! - время от времени кричал он. - Почты нет! Тебя тут не съели?
      - Тише, организм! - негромко окликнул я Сказкина.
      Серп Иванович дерзко усмехнулся:
      - У меня "тозовка"!
      Он презирал страх.
      Он шел по своей собственной земле, по своей суше, по своему собственному берегу; он, венец эволюции, снисходительно глядел на медузу, парашютом уходящую в бездну; он видел светлое облачко над гребнем кальдеры; он ощущал тишину, вызванную его гимном.
      Серп Иванович был прекрасен. И я устыдился своих недавних дурных мыслей о нем.
      Но в смутной глубине пораженной бухты, в ее утопленных одна в другой плоскостях уже зарождалось какое-то другое, тревожное, едва угадываемое глазом движение, и, зная - _ч_т_о_ это может быть, я рявкнул из пещеры:
      - Полундра!
      В следующий миг пуля с треском раскрошила базальт над моей головой. Без какого-либо интервала, рядом, на выступе, миновав рыхлую осыпь, с разряженной тозовкой в руках и с рюкзаком за плечами, возник Сказкин.
      - Чего орешь? - сказал он. - Сам вижу.
      Но вниз не посмотрел, подобрал ноги.
      - Он нас не достанет?
      - Это не он, - объяснил я. У него имя есть. Это Краббен!
      - Какой большой!.. Он хотел меня укусить?
      - Он есть хочет... - Я рылся в рюкзаке. - Почему хлеба не взял?
      - Он ест и хлеб?
      - Глупости! Краббен питается только активными формами жизни... Ты с Агафоном пришел?
      - Вот насмешил, начальник! Чтоб Агафон, да в гору полез?!
      - А когда людей ждать?
      - Каких людей? - удивился Сказкин.
      - Как это "каких"? Ты зачем бегал к Агафону?
      - "Тозовку" взять.
      Я поперхнулся, откашлялся, схватил Серпа за плечо.
      - И ничего не сказал Агафону о Краббене?
      - Что я - трепач? Взял ружьишко - и обратно. Сами управимся! Учти, я конюхом был!
      Он поднял на меня взгляд и ахнул:
      - Начальник! Где ты нахватался седых волос?
      - Покрасился... - буркнул я.
      И отвернулся.
      Действительно, о чем тут говорить?
      Вон на песке валяется метровая сельдяная акула. Час назад ее не было, а сейчас валяется. Шкуру сельдяной акулы не берет даже штык, а сейчас она вспорота, как консервная банка... Это даже Сказкин оценил. Дошло до него влипли! Но вслух он сказал одно:
      - Я же о тебе думал!
      ТЕТРАДЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ТЕРЯТЬ НЕОБЕЩАННОЕ
      Второе пришествие. Все для науки. Человек-альбом.
      Серп Иванович не сдается. Кстати, о проездном.
      Плач в ночи. Сируш, трехпалый и мокеле-мбембе.
      Как стать миллионером. "Воздух". Удар судьбы.
      Ветры, дующие с прибрежных гор, бывают настолько
      сильными, что на всей водной поверхности залива образуется
      толчея, воздух насыщается влагой, а видимость ухудшается.
      Поэтому входить в залив Львиная Пасть при свежих ветрах с
      берега не рекомендуется. Летом такие ветры наблюдаются
      здесь после того, как густой туман, покрывавший ранее
      вершины гор, опустится к их подножью. Если вершины гор,
      окаймляющих залив, не покрыты туманом, можно предполагать,
      что будет тихая погода.
      Лоция Охотского моря.
      Загнав Сказкина в пещеру, Краббен не ушел - за мрачным горбатым кекуром слышалась возня, тяжелые шумные всплески.
      Нервно зевнув, Серп Иванович перевернулся на живот. Выцветший тельник задрался, и на задубевшей коже Сказкина обнажилось таинственное лиловое имя - _Л_и_л_я_. Вязь сложного рисунка терялась под тельником: какие-то хвосты, ласты - Сказкина душили неизвестные гады.
      - Туман будет, - зевнул Сказкин.
      Гребень кальдеры заметно курился. Дымка, белесоватая, нежная, на глазах уплотнялась, темнела, собиралась в плотные и плоские диски.
      - Скорей бы...
      - Почему?
      А ты погляди вниз!
      Серп Иванович поглядел и ужаснулся:
      - Какой большой!
      - Уж такой! - кивнул я не без гордости.
      То уходя в глубину, то вырываясь на дневную поверхность, Краббен, гоня перед собой бурун, шел к Камню-Льву. Солнце било в глаза, и я видел Краббена лишь в целом - огромное черное тело, буравящее воду. На ходу голова Краббена раскачивалась, как тюльпан. Он как бы кивал: я ненадолго, я сейчас вернусь! На всякий случай я так и предупредил Сказкина:
      - Сейчас он вернется.
      - Еще чего! Пусть плывет!
      - Молчи! - приказал я. - И глаз с него не спускай. Замечай каждую мелочь: как он голову держит, как работает ластами, какая у него фигура...
      - Да они все там одинаковые... - туманно заметил Сказкин.
      Я промолчал. Краббен входил в крутой разворот.
      - А нам за него заплатят? - спросил Сказкин.
      - А ты его в руках удержишь?
      - Упаси господи! - ужаснулся Сказкин и возликовал: - Уходит!
      - Как уходит? - испугался я.
      - А так! Своим ходом! Не козел ведь, не на веревке!
      Теперь и я увидел: Краббен уходит.
      Подняв над водой гибкую шею, он выходил уже на траверз Камня-Льва. Ищи его потом в океане.
      Я был в отчаянии.
      Обрушивая камни, осыпая песок, я с рюкзаком, Серп с "тозовкой", мы скатились по осыпи на берег. Никогда этот замкнутый, залитый светом цирк не казался таким пустым и безжизненным. Камни, вода, изуродованная сельдяная акула...
      - Да брось, начальник! - удивился моему отчаянию Сказкин. - Ты же видел его! Чего еще надо?
      - "Видел" - не документ. "Видел" - не доказательство. Чем я докажу свое "видел"?
      - Акт составь! - еще больше удивился Серп. - Я сам твой акт подпишу, и Агафоша подпишет, он, если ему оставить старые сапоги, все подпишет!
      Я отвернулся.
      На борту корвета "Дедалус", когда он встретился в Атлантике с Морским Змеем, было почти сто человек. Ни одному из них не поверили. Кто же поверит акту, подписанному бывшим конюхом Сказкиным и островным сиротой Агафоном?
      - Да что он, последний, что ли? - утешал меня Серп. - Один ушел, другой придет. Это как в любви, начальник. Плодятся же они где-то! Сказкин весело покрутил головой: - Я вот в Бомбее как-то...
      - Оставь!
      - Да ладно... Я ведь к тому, что на Краббене твоем свет клином не сошелся... В мире и без него хватает тайн... Видишь, раковина лежит... Может, она тоже никому неизвестная, а?..
      Раковина, которую Сказкин поднял, ничем не отличалась от других тривиальная гастропода, но Серп Иванович уверял, Серп Иванович настаивал:
      - Ты вот проверь, проверь! Вдруг она никем не открыта? И ведь главное - никогда не укусит!
      Сказкин широко, счастливо зевнул. И волны к ногам Сказкина катились сонные, ленивые, протяжные, как зевки, - океан только-только проснулся.
      - Нам еще на обрыв лезть... - вздохнул Сказкин.
      Он нагнулся, подбирая очередную раковину, и тельник на его спине вновь задрался, обнажив широкую полосу незагорелой кожи. И там, на этой незагорелой коже я увидел не только то, лиловое имя!..
      - Снимай! - приказал я.
      - Ты что, начальник! - опешил Серп Иванович. - Комиссию прохожу, что ли?
      - Снимай!
      Было в моем голосе нечто такое, что Сказкин послушался.
      Не спина у него была, а лист из альбома!
      Человек-альбом!
      Хорошо, если Никисор, Сказкин-младший, ходил с Серпом в баню лишь в малолетстве; незачем маленькому мальчику видеть таких распутных гидр, дерущихся из-за утопающего красавца, незачем маленькому мальчику видеть таких непристойных русалок, сцепившихся из-за бородатого моряка!..
      Но не это было главным!
      Среди сердец, пораженных кортиками, среди порочных сирен, кружащих как лебеди на полотнах Эшера, среди пальм, раскинувших веера острых листьев, под сакраментальным и святым "Не забуду..." (в этой общеизвестной фразе неизвестный творец допустил орфографическую ошибку: "в мать родную!"), по узкой спине Серпа Ивановича, выгнув интегралом лебединую шею, широко разбросав длинные ласты, шел сквозь буруны океана... наш Краббен!
      - Краббен! - завопил я.
      Эхо слов еще не отразилось от стен кальдеры, а Сказкин уже мчался к убежищу. Его кривых ног я не видел - они растворились в движении!
      - Стой, организм! - крикнул я, боясь, что и это чудище покинет Львиную Пасть.
      Сказкин остановился.
      Левая щека Сказкина дергалась.
      Сказкин крепко сжимал "тозовку" обеими руками.
      - Я про того, - сказал я, - который плывет по твоей спине. Кто его тебе наколол? Когда? Где?.. Быстро!
      - Да один кореец в Находке, - нехотя пояснил Сказкин. И добавил на всякий случай: - Он не мне одному колол.
      - К_р_а_б_б_е_н_а_?
      - "Краббена! Краббена!" - возмутился Сказкин. - Этот кореец в Находке, он что хошь тебе наколет, только поставь ему пузырек!
      - Но ведь чтобы наколоть Краббена, его надо увидеть!
      - Начальник! - укоризненно протянул Сказкин. - Да я тебе все уши прожужжал, одно и то же твержу: ничего особенного нет в твоем Краббене! Старпом такого видел с "Азова", ребята с "Вагая" видели... Я однажды в Симоносеки...
      Договаривать Сказкин не стал. Левая щека его снова задергалась, и одним прыжком он достиг входа в пещеру.
      - Да стой ты!..
      Но Серп Иванович, свесив ноги с козырька, уж бил прицельно в мою сторону. Пули с визгом неслись над моей головой, шлепали об воду. Прослеживая прицел, я обернулся.
      Без всплеска, без единого звука, как кекур из распустившихся вод, на меня шел Краббен.
      Краббен был велик.
      Он был огромен.
      Он походил на змею, продернутую сквозь пухлое тело непомерно большой черепахи. Мощные ласты распахнулись, как крылья, с трехметровой шеи клонилась на бок плоская голова, уставившаяся на меня неморгающим круглым глазом, подернутым тусклой пленкой.
      Черный, мертво отсвечивающий, Краббен был чужд всему окружающему. Он был из _д_р_у_г_о_г_о_ мира, он был _д_р_у_г_о_й_, совсем не такой, как мы или деревья, кудрявящиеся на гребне кальдеры; он был порождением совсем д_р_у_г_о_г_о_, неизвестного нам мира; даже от воды, взбитой его ластами, несло мертвой тоской, несло безнадежностью.
      Я мигом переместился к Сказкину.
      Лежа на полу пещеры, зная - к нам Краббен не доберется - я пытался его зарисовать - пальцы давили на карандаш, грифель крошился.
      - А вот он шею держит криво! - удовлетворенно сообщил Серп Иванович.
      - Так ему, наверное, хочется.
      - Не скажи!.. Это я пальнул... Теперь он у нас контуженный!
      - Из твоей-то "тозовки"?
      - И правым ластом, заметь, не в полную силу работает, - убеждал Сказкин. - Ты так и запиши: Это Сказкин поранил Змея. Не баловства ради, еще оштрафуют, а для науки, для большей пользы ее!
      Опираясь на ласты, Краббен тяжело выполз на берег. Он был огромен, он был тяжел, камни забивались в складки его дряблой массивной шкуры; короткая мертвая судорога вдруг молнией передернула все тело Краббена от головы до хвоста. Фонтан брызг долетел до пещеры, Сказкин отпрянул, вновь схватился за "тозовку".
      - Отставить!
      Примерно метра не хватило Краббену, чтобы дотянуться мордой до нашей пещеры.
      Это взбесило Краббена.
      Рушились камни, шипели струи песка, несло снизу взбаламученным илом, падалью, смрадом. Несколько раз, осмелившись, я заглядывал Краббену чуть ли не в пасть, но тут же отступал перед мощью и мерзостью его ощеренных ржавых клыков.
      - Чего это он? - спросил Сказкин, отползая в глубину пещеры.