Сунув руки в карманы длинного добротного плаща из светлой замши, привычно и удобно сидящего на широких плечах, Валентин свернул под кирпичную арку и хмуро огляделся.
      Типичный питерский внутренний мощенный двор…
      Катафалк… Штук пять легковых машин… Столько же на улице… Возле катафалка люди в спецовках. Явно мортусы. Поплевывают, поглядывают на часы, дело привычное…
      Рыжие кирпичные стены, пыльные окна…
      Действительно самый типичный питерский двор – мощенный, запущенный, голый, хотя, как ни странно, откуда-то под стены нанесло желтых листьев, а кое где упрямо бледнеет жалкая вырождающаяся трава.
      Осень…
      Полуденное солнце печально золотит обветрившийся и облупившийся кирпич, пускает над пыльными и скучными стенами призрачную поблескивающую паутинку.
      Осень…
      Не должно быть тут никакой, даже бледной, травы под голыми рыжими стенами, но ведь растет… Бледная, нежная… Рахитичная, но растет… Наверное, где-то перед стеной проходят трубы отопления.
      Валентин недоуменно повел плечом.
      Удивила его, собственно, не трава, чего в траве удивительного? – трава и зимой может прорасти на обогретом месте. Удивила Валентина желтая палая листва под голой стеной. Обычно в таких вот запущенных дворах сухую листву наметает ворохами, но в этом дворе нигде, ни в каком его закутке не было ни одного дерева, даже самого захудалого.
      Откуда же тогда заносит листву?
      Впрочем, какая разница?…
      Тяжело пройдя мимо стайки молча, но деловито покуривающих девиц, облаченных в светлые, длинные, по моде, плащи, Валентин толкнул двустворчатую облупленную дверь подъезда.
      Все, что осталось от стародавней, даже от весьма стародавней роскоши – лестница.
      Широкая мраморная лестница с истертыми поблескивающими ступенями, кое-где глубоко выщербленными.
      Лак на деревянных перилах облез, стены, как везде, густо исписаны матом и известными восклицаниями.
      «Цой – жив!», матерщина…
      «Мы вас похороним!», матерщина…
      Все как везде… Цой и, естественно, матерщина. Матерщина и, естественно, «Мы вас похороним!»
      Кого нас?
      Кто «мы»?
      Тайна.
      А хоронят…
      А хоронят не каких-то там «мы», а Серегу!
      Валентина опять как током ударило.
      Братана!
      Младшего.
      Он поднял голову.
      Вдоль всей лестницы до самой площадки узкой цепочкой стояли люди. В основном молодые. Крепкие, хмуроватые. Скорее всего, сослуживцы или приятели Сереги, и тех и других у него было не считано. Стиль общий – потертая джинса, кожаные куртки, плечи в разворот. Выделялись, понятно, девицы. Эти, даже покуривая, даже как бы не поднимая глаз, успевали осмотреть тайком каждого, успевали каждого оценить.
      Валентин поежился.
      – Позвольте…
      Его пропустили и он вошел в раскрытую дверь квартиры, молча, не замечая быстрых, провожающих его взглядов. Он никого из присутствующих не знал, потому и не мог прицепиться ни к одному лицу. Может, здесь находился Сема Уткин, о котором Серега не мало рассказывал, но Валентин и Сему никогда не видел, только слышал о нем. Не станешь же у первого встречного спрашивать, кто здесь Уткин? Кто, дескать, здесь Сема Уткин, о котором мне рассказывал покойный братан?
      Вообще, хмуро отметил Валентин про себя, вряд ли кто-то из собравшихся сегодня на похороны захотел бы при случае прикатить с Серегой к нему в Лодыгино под самый Владимир. Если честно, не тот у них тут вид. Не к тому привыкли. Если уж сам Серега за последние два года заглядывал к нему всего пару раз, ну, может, три раза…
      Этим, подумал Валентин, интереснее скатать на «мерсе» в «Метрополь». Судя по виду да по машинам, с бабками у них нет проблем. Зачем им ехать в Лодыгино? Вот и получается, что никого он, Валентин, здесь не знает. И квартиру брата не знает. Серега въехал в новую квартиру год назад, Валентин так и не нашел времени выбраться не то что на новоселье, но даже просто в гости. Даже телеграмму о смерти брата кто-то прислал ему в Лодыгино без подписи. Вполне возможно, что один из присутствующих в квартире, только догадайся – кто?
      Ладно…
      Теперь не все ли равно?
      Рука машинально потянулась к голове, но берет он уже снял. Еще в такси. Там же, наверное, и оставил.
      Ладно…
      Он чувствовал – на него косятся, к нему тайком приглядываются… Не удивительно… Наверное, бросается в глаза большое сходство с покойным… Один Серега лежит в гробу отрешенно, равнодушно, ни на кого не обращая внимания и нет улыбки на его тонких, искривленных болезненной гримасой губах…
       ТакимВалентин Серегу не помнил.
      Валентин действительно не помнил, да и не мог помнить Серегу таким.Принципиально не мог.
      Серега собирался жить долго.
      Еще бы!
      Он смеяться умел за троих, цитировал стихи, ссылался на классиков, заказывал костюмы в модных ателье, никогда не одевался в обычных магазинах, знал три языка, причем основных, а не украинский, к слову, или там белорусский, и, само собой, знал тысячи по-настоящему смешных анекдотов. Он умел сходу разговорить самого закоренелого молчуна, сбить с толку самую неприступную девицу. Никто не умел улыбаться так обаятельно и широко, как Серега, никто не умел так пышно и цветисто произносить тосты. Поставить на место хама? Нет проблем. Объясниться с разъяренной проводницей? Чего проще. Погасить без драки скандал? Пара плюнуть. Серега Кудимов умел все. А если уж драки нельзя было избежать, он никогда не прятался за чужие спины…
      К черту!
      Никогда ничего этого уже не будет для Сереги Кудимова, хмуро подумал Валентин. Никаких драк не будет, никаких баб не будет, не будет выпивки и приятелей.
      Могилка.
      Вот все.
      Ну, память, конечно… Говорят ведь, что человек остается с нами, пока его помнят…
      Или я что-то напутал?…
      Кто, кроме его приятелей и сослуживцев будет помнить Серегу? И сколько они будут его помнить?
      Валентин хмуро шевельнул бровями.
      Кто-то из собравшихся должен, конечно, знать все детали последних дней Сереги.
      «Выпал из окна гостиницы…» Так Валентину сказали по телефону. Кто-то из сослуживцев Сереги.
      А что Серега делал в гостинице?
      Как вообще можно вывалиться из гостиничного окна? Он, Валентин, например, не помнил ни одной гостиницы, окна которой бы просто так распахивались настежь.
      Что-то тут было не так.
      Обостренное чувство, присущее всем профессиональным спортсменам, подсказывало Валентину – что-то тут не так.
      Вывалиться из окна гостиницы…
      Как Серега, профессионал, знающий, все умеющий, мог вывалиться из гостиничного окна?… Как вообще можно вывалиться из окна?…
      Ладно.
      Размышления оставим на потом.
      Случай есть случай.
      Валентин знал по себе: бывают такие черные дни, когда ничто, кроме случая, не правит жизнью. Хоть ты лопни, хоть из шкуры выскочи, ничего не изменишь – правит твоею жизнью случай. И тут или уж повезло или не повезло.
      Но Серега!
      Какой у профессионала случай?… Какой случай, черт побери, может править профессионалом?… Вот он лежит, молчит, сжал узкие губы… Не смеется, не бренчит медяшками в кармане, не подшучивает: «Смелей, братан! Я теперь, братан, секрет знаю. Мне отпущена долгая жизнь».
      Где он теперь, секрет долгой жизни?
      Отрешенное лицо, нет ни тени улыбки на тонких искривленных гримасой губах.
      А месяц назад…
      Ну да, в августе…
      Даже в конце августа…
      Соседка варила варенье, правда, несколько запоздало, уже из последних ягод, но варила – из-за глухого забора доносились сладкие запахи… Не осень еще, но уже не лето… Невыразимое чувство… Печаль, нежное увядание, варенье варят… Что-то из детства…
      Запомнилось.
      Наверное, что-то все это означало там, в глубине души, вязалось с когда-то прожитым, потому и запомнилось.
      А может, предчувствие…
      Глухой деревянный забор, сладкий, запах варенья, в поросшем травой дворе белая «Волга»…
      – Привет, братан!
      Они шумно обнялись.
      Бывший лейтенант госбезопасности, а теперь сотрудник некоего питерского предприятия «Пульс», кажется, совместного – советско-германского, свободный, не связанный никакими клятвами и присягами человек Сергей Кудимов! – вот он вылез из белой «Волги» шумно обнять старшего брата. Его лицо сияло, глаза лучились. На фоне провинциальной улицы и провинциального двора его глаза посверкивали, пожалуй, ярче, чем позднее лодыгинское солнце. Серега в Лодыгино выглядел человеком совсем из другого мира. В сущности, он и был человеком из другого мира. Отлично прикинут, все путем, на пальце массивный платиновый перстень. Но не это, конечно, отличало его от лодыгинцев, даже от старшего брата.
      Серега был вообще другой.
      Он был из другого, сильно изменившегося мира, совсем не из того, в котором жил он, Валентин.
      – Живот подбери!
      Это Серега ткнул его, конечно, для смеху. Валентин никогда не давал себе спуску, хоть сейчас на ковер. Попробуй найди жиринку. Потому и обнял Серегу, не отвечая на его шуточки:
      – Прощаться?
      – Прощаться.
      – За бугор?
      – За бугор.
      – Надолго?
      – Чего гадать? Там посмотрим, – Сергей хорошо засмеялся, показывая ровные белые зубы. – Там посмотрим, братан. Я, ты знаешь, прятаться в деревне не собираюсь. Мне хоть дворец построй, не уживусь в деревне. Мне жизнь нужна. Вечное движение. Голоса. Ну, ты ж знаешь!
      – Почему прятаться? Почему в деревне? – удивился Валентин. – Вон Владимир под боком. Совсем не деревня. У меня там техникум. Ребята подрастают. Хорошие ребята, – зачем-то подтвердил он кивком. – Вот увидишь, я из них еще не одного чемпиона выращу.
      «Техникум… Ребята…» – потягиваясь, с наслаждением поддразнил Серега. – Узнаю тебя, Русь…
      Впрочем, он не собирался корить брата или спорить с ним.
      Каждому свое.
      К этому они пришли много лет назад и сами по себе.
      – По маленькой?
      – А чего ж! – Серега весело подмигнул. – И баньку, братан! Баньку, это прежде всего!
      Так и было.
      И по маленькой, и банька. А потом они еще повалялись на берегу озера. Погода позволила, Серега расслабился. Никогда, как в тот последний раз, он так много не говорил. Правда, Серегу не сразу поймешь – всерьез он говорит или в шутку? Я, дескать, братан, открыл секрет долголетия. Оно же – вечность. Вот еще месяц назад, братан, я ничего такого не знал, возился себе с компьютерами, и вдруг открыл! Простенький секрет, ну, совсем, в сущности, простенький, но секрет! Ничего вроде, на первый взгляд, необычного, как бы даже случайность, на первый взгляд. Ну, вроде вот как шел по дороге и подобрал валяющийся под ногами ключик… Правда, тот ключик…
      Серега с наслаждением рассмеялся:
      – Нет, братан, это не совсем простой ключик! Несколько волшебных цифирек на нем, и вся проблема – цифирь запомнить. С этим ключиком вход в будущее обеспечен. Не к баньке, не к деревне, не к этому озеру, братан, не к техникуму. Техникум и будущие чемпионы – это все, конечно, хорошо, но скушно. Вот как скушно, братан! Ты только посмотри! Вырастишь пару чемпионов и все, жизнь прошла. А ты же еще на слонов не охотился, сумчатых не ловил. В Париже, знаю, бывал, и в Мюнхен летал, и даже в Чикаго, только ведь там с таких, как ты, с гордости Советского Союза, глаз не спускали. Не парижанки, – засмеялся Серега, – а свои… сумчатые! Ты, братан, еще не гонял голых баб по пляжам Таити, не летал на воздушном шаре над Африкой, не заглядывал в Лиму, а ведь это хрен знает где, чуть ли не на Амазонке! Вон как мир велик, а жизнь… Жизнь совсем коротка… Даже то время, что тебе отпущено природой, уходит черт знает на что. Ну, банька, ну, еще раз выпьешь на берегу этого озера, ну, даже вырастишь еще пару чемпионов… Скушно… Обидно… А я, братан, жар-птицу схватил… Я, братан, ключик нашел от будущего. С мелкими такими цифирками. Запомнишь их, и все. Делай, что хочешь. Можешь пшик превращать в золото, таитянок гонять по пляжам, баобабы выращивать в Лодыгино!
      Серега сам изумился своим словам:
      – Пожить в тени баобабов!
      – Березка не устраивает?
      – Уже не устраивает, братан, – засмеялся Серега. – Ну, никак не устраивает! Я родился под березкой, предполагается, что и лягу под нее, так почему не полюбоваться и баобабами? Хочу свободы. Хочу открытого мира. Почему мне какая-то березка должна застить мир?
      – А что, застит?
      – А то нет? – удивился Серега. – Ты вон каких знаменитых борцов по ковру валял, тебя генсек целовал в губы, а что в итоге? «Выращу пару чемпионов…» Тоже мне, жизнь! Мог бы все построить иначе. Мог бы сидеть сейчас не в Лодыгино, а в том же Париже. Ну, в Берлине, на крайний случай.
      – Я непослушным был, – быстро сказал Валентин.
      – Знаю, – Серега рассмеялся. – Да если бы и послушным был, что толку? Ну, получил бы казенную дачку немножко получше этой. И в более престижном месте. Что с того? Там та же самая банька, те же самые родные березки. Может, даже и техникум рядом.
      Валентин нахмурился:
      – А чем плохо?
      Серега рассмеялся, откинувшись на траву:
      – Вот и я не понимал, пока не сделал открытие.
      – Знаю я эти открытия…
      – Не знаешь! – возразил Сереге и уверенно сжал крепкий мощный кулак. – Если бы знал, не валялся бы на бережку озера, а держал бы весь мир в кулаке. Заметь, не деревушку под Владимиром, не техникум, не каких-то там предполагаемых чемпионов, а весь мир. И жил бы сейчас не под березкой, а в тени баобабов. И гонял бы не чужих коров, лезущих в огород, а голых таитянок по пляжу. И в Париж бы мотался без казенных соглядатаев и тогда, когда бы именно тебе, а не кому-то другому, этого захотелось!
      – Да брось ты. Я у себя в Лодыгино…
      Серега в отчаянье схватился за голову:
      – Вот заладил!.. Ему про весь мир, а он про свое Лодыгино!
      – Да о чем ты?
      – Да про мир!
      Валентин усмехнулся:
      – Ладно, я тебе так скажу. Мир это, наверное, хорошо. Но сразу во всем мире жить нельзя. К тому же, все в мире на все похоже. И под Парижем, кстати, такие же деревеньки, как у нас под Владимиром, ну, может, более ухоженные. И такие же, кстати, растут под Парижем березки, как у нас. И я тебе скажу, ничуть не хуже жить под такими березками, чем под баобабами. И гонять девку Машку по берегу этого озера ничуть не скучнее, чем какую-то таитянку по пляжам. И открытия разные люди тоже делают, вот совсем, как ты. А потом все равно приходит старость и оказывается – ничему и никому те открытия не помогают. Как прежде, качаешь мышцы, возишься со снарядами, делаешь пробежки, а тело-то устало, тело, извини, тебя не слушается. Тут и ключик с волшебными цифирками не поможет. Побежишь за голой таитянской бабой, а ноги заплетаются, а сама баба, оказывается, бежит вовсе не от тебя.
      – Узнаю, узнаю… – усмехнулся Серега. – А сам туда же – «чемпионами сделаю!» Да кого? Своих придурков владимирских? В чемпионы они у тебя все равно не выйдут, условия у них не те. Выйдут они у тебя не в чемпионы, а в рэкетиры. Начнут и сюда, в Лодыгино, наезжать, чтобы, значит, прижать лодыгинских челноков. Нет и не может быть других вариантов у твоих предполагаемых чемпионов, сам знаешь.
      Валентин нахмурился:
      – Ребят не трожь.
      – Не трогаю я твоих ребят… – Серега мечтательно уставился в небо. – Плевал я на твоих ребят… Я такое знаю, что весь мир можно перевернуть, братан… Без всякого рычага…
      – Ключиком?
      – Ага.
      – С цифирками?
      – Ага.
      Они засмеялись.
      Склон берега. Дымок костерка. Копченая рыба. Пиво.
      Пива Серега привез два ящика.
      – Мюнхенское, братан. Освежает мозги, промывает почки. И рыбешка тоже не просто рыбешка. Ее норвежские рыбаки коптят, ее и на столе королей можно увидеть.
      – Ничего рыбешка, – одобрительно кивнул, попробовав, Валентин. – У нас Кирюха на Танковой коптит не хуже.
      Серега счастливо захохотал:
      – Ладно, братан. Убедил! В Лодыгино не хуже, чем в Париже!
      Здоровый, веселый, Серега собирался жить долго. Сам ведь утверждал, что узнал какой-то секрет, подобрал к нему какой-то ключик. Цифирка за цифиркою подбирал, уже весь мир зажал в железный кулак – и голых таитянских баб, и африканских слонов, и баобабы, понятно.
      А итог?
      Вывалился из окна гостиницы.
      Пьян был?…
      Валентин вздрогнул.
      Настенные часы протяжно отбили два удара.
      Сразу с боем часов вошли в комнату молча, но уверенно, широкоплечие мортусы в мятых куртках. Четверо. Деловито прицелились к бронзовым ручкам. Богатый, однако, гроб у Сереги, друзья не пожалели, вдруг отметил про себя Валентин. Бронзовые ручки, резьба, защелки, фигурные выступы. Такую красоту и под землю?…
      Впрочем, почему под землю?
      До крематория, а там…
      Он не стал додумывать, а что, собственно, там. Не все ли равно, что там, если отчаливаешь не куда-нибудь за бугор, как собирался отчалить Серега, а в вечность?
      – Кто родственники? – обернулся на собравшихся бригадир. – Выносим?
      Валентин кивнул.
      – Берись, – приказал бригадир, и мортусы в куртках вцепились в бронзовые ручки.
      – Погоди.
      Валентин хмуро оттолкнул бригадира, присел между высоких табуретов и легко на плечах приподнял тяжелый гроб. Плевал он на выпученные глаза присутствующих. Какое ему до всех них дело? Медленно, как на разминке, выпрямился, поправил на плечах тяжелую ношу и сквозь сгустившееся изумленное молчание и разом порхнувшие в стороны недоуменные шепотки шагнул к широко распахнутой двери.
      Кожаные куртки и длинные плащи изумленно прижались к ободранным стенам подъезда.
      «Кто это?»
      «А хер его знает. Может, братан. Похож».
      «Ну, бык! Поднять такое!»
      «Ты тише. Может, правда, братан».
      Кто-то распахнул настежь двустворчатую дверь подъезда. Валентин по обшарпанной лестнице медленно, как в воду, вошел в плачущий рев траурного марша. Сразу было понятно, что играют не те лабухи, что каждодневно таскают жмуров. Профессионалы. У этих даже лица другие, прямо профессора из консерватории. А может, и правда профессора. Играли они от души, на разрыв сердца. Сереге бы понравилось. Серега уважал профессионалов. Сам был профессионал. Правда, жить хотел долго.
      Гроб втолкнули в катафалк. Бригадир уважительно провел по лицу ладонью, поморгал удивленно:
      – Ну, ты…
      И покачал головой:
      – В детстве, небось, на убой кормили.
      Валентин не ответил.
      Кормили как всех. Нашел о чем говорить. Картошка да хлеб, правда, молока вволю. А за то, что выросли крепкими, тетке спасибо. Это она вырастила и Серегу, и Валентина – безотцовщина. Собственно, участок Валентина в Лодыгино и принадлежал раньше тетке. Хороший участок. Не одного, а всех пятерых может прокормить.
 
      Плач трубы…
      Дальний, нездешний…
      Хорошие лабухи. Им бы самим преподавать в консерватории. Может, и преподают. От такой музыки жмур расплачется.
      И орган…
      Как орган?
      Откуда орган в крематории?
      Валентин обернулся.
      Понятно, не орган, а магнитофонная запись.
      Как в кино.
      Концерт в крематории.
      Крематорий…
      Слово-то какое-то не человеческое, глиняное.
      Магнитофонная запись.
      Конечно, запись.
      Кто бы догадался поставить в крематории орган?
      Впрочем, Серегины кореша, судя по его рассказам, и это могли.
      «Пульс». Совместное предприятие «Пульс». Хрен знает, чем занимается этот «Пульс». О своих делах Серега всегда помалкивал, даже с братом не делился делами. А его нынешние кореша… Вон они какие. Все один к одному. Все видом из будущего. Таким еще жить и жить. А вот Серега – все. Не уберегся дурак Серега. Докопался до секрета долголетия и…
      Ладно. Всем уходить. Одним под орган, другим под шорох дождя, какая, в сущности, разница?
      Валентин остановился рядом с бетонным возвышением, что-то вроде простого подиума, на котором установили гроб, и не видел, как за спинами собравшихся, за молчаливыми кожаными куртками и длинными модными плащами, бесшумно распахнулась в стене узкая дверь. Невысокий плотный человек в строгом сером костюме, возможно, директор крематория, неторопливо осмотрел прощающихся. Глаза его были полны сочувствия. Рядом с ним бесшумно выпрямился, притворив за собой дверь, длинный сухой мужчина, возможно, администратор. Тоже оглядел собравшихся.
      – А это? – вопросительно поднял брови директор крематория.
      Администратор проследил направление его взгляда:
      – Брат, наверное.
      И повторил:
      – Точно, брат. Очень уж похож на покойника.
      Его слова прозвучали двусмысленно.
      Директор крематория усмехнулся:
      – Похож… Это ты хорошо сказал… Я как-то забыл о брате… Верно, был у Кудимова брат… И не просто брат, а чемпион!.. – директор со значением вздернул брови. – Только сюда-то он как попал?
      Администратор пожал плечами.
      – Узнал, наверное…
      И похвалил:
      – Здоров! Плечи, что надо. Виктор Сергеевич мне сказал, что он один поднял гроб. Без никаких. Поднял и все. И сам спустил к катафалку.
      Директор крематория тоже пожал плечами:
      – Гроб таскать… Говорят, у таких здоровяков всегда плохо с мозгами… Может, не те мышцы качают. А может, чего-то не хватает им в организме для постройки крепких мозгов.
      И спросил как бы сам себя:
      – А зачем ему мозги? Он не в шахматы играл, он катал борцов по ковру. Кто все-таки его сюда вызвал?
      – Говорят, Анечка.
      – Анечка? Вот дура! – удивился директор. – Это она зря. И он зря приехал. Зачем ему шататься по Питеру?
      И распорядился:
      – Сегодня же выдай ему урну.
      Администратор развел руками:
      – Да как сегодня? Вы же знаете, Николай Петрович, не получится сегодня. Гуськов запил. Вам докладывали.
      – Скотина! – Николай Петрович облизал бледные губы. – Тогда завтра. Прямо с утра. Пусть Виктор Сергеевич этим займется.
      И повторил негромко, издали внимательно разглядывая Валентина:
      – Незачем ему шататься по Питеру.
      – Кому? – не понял администратор.
      – Кому, кому! Не покойнику же.
      – Понял.
      – То-то.
      Еще раз издали оглядев Валентина, директор крематория неторопливо исчез в двери. Администратор прошел к подиуму:
      – Будем прощаться?
      Валентин кивнул.
      Его широкая ладонь легла на скрещенные руки брата.
      Вот она, вечность. Ни улыбки, ни тревоги, все путём, все покойно. Лежи, Серега. Не будет тебе больше таитянских баб, африканских слонов, не жить тебе в тени баобабов.
      Защелкали блицы. В галогенных вспышках блеснул на руке покойного массивный золотой перстень.
      И снова труба.
      Нет, орган…
      Какая, к черту, труба в крематории!
 
      Сойдя по лестнице крематория, Валентин остановился у невысокой каменной оградки. Размял сигарету, закурил. Вообще-то он курил редко, но, получив телеграмму, купил в ларьке пачку «Мальборо». Он-то хорошо знал, что никакой вечности не существует. Даже сигарет на одну жизнь отпущено ограниченное количество. Выкурил свою норму, и все.
      Он медленно курил и смотрел, как одна за другой отваливают со стоянки машины.
      Толпа, разваливаясь на мелкие группки, всасывалась в «шестерки», в «девятки», в «вольво». Мелькнул пара зеленых «мерсов».
      Не бедная, однако, толпа провожала Серегу. Для профессоров и знаменитостей, конечно, слишком молоды, да и откуда у профессоров «вольво» и «мерсы»?… Впрочем, и сам Серега… Всего-то бывший лейтенант госбезопасности, а жил вволю…
      – Кудимов? Распишитесь, пожалуйста.
      Валентин обернулся.
      – Я администратор крематория. Вы уж извините, – сухие губы администратора сочувствующе сжались. – Из ценностей вашего брата. Вот, значит, перстень. Возьмите и распишитесь.
      – Зачем это?
      – У нас так принято. Все под расписку. А вам память о брате. Чтобы получить урну с прахом, приходите завтра с утра.
      Добавил негромко:
      – Сочувствую.
      Ну да, урна…
      До Валентина, наконец, дошло. Этот человек говорил не о чем-то там, а об урне с прахом Сереги. Утром он, Валентин, снова придет сюда, и ему, значит, выдадут урну.
      – Спасибо, – тупо поблагодарил Валентин и, расписавшись, сунул перстень в карман. – У меня на утро билет. Но я, конечно, зайду.
      – Если понадобится помочь с билетом, поможем.
      – Что? – не понял Валентин.
      – Я говорю, если вам понадобится помочь с билетом, ну, скажем, обменять на другой рейс, мы поможем.
      – Спасибо. Я успею. Что мне тут делать?
      – Это верно, – с непонятным облегчением заметил администратор, тоже закуривая. – Чужой город он и есть чужой. Вы ведь приезжий?
      Валентин кивнул.
      – Тем более… Дома, оно всегда легче…
      Администратор бросил окурок в урну и поднялся на крыльцо, уже не оглядываясь на Валентина.
      Бросив и свой окурок, Валентин медленно вышел за кованые металлические ворота.
      – Эй!
      Валентин обернулся.
      – Эй, погоди! Ты слышишь?… – высокая белокурая девица лет девятнадцати, слегка нагнулась и, чуть подобрав полу длинного модного плаща, внимательно разглядывала сбившийся каблук. Правда, сбиться каблук не мог, сапог выглядел новехоньким. Да у таких девиц каблуки в принципе никогда не сбиваются, не носят они таких сапог.
      – Эй, погоди… – не глядя на Валентина, повторила девица. – Ты ведь Кудимов? Я не ошиблась?
      Валентин кивнул.
      – Это я дала тебе телеграмму.
      – Спасибо.
      – Нашел за что говорить спасибо.
      Девица выпрямилась и даже сплюнула от негодования:
      – Ты что, дурак?
      – Почему?
      – Откуда я знаю? Так выглядишь.
      И предупредила быстро, негромко:
      – Ты, слышишь, не болтайся по Питеру. Ты сегодня же уезжай. Нечего тебе болтаться по Питеру, а то и тебе помогут…
      – Что значит – помогут?
      – Как это что?… Помогут… Ну, скажем, наладят в окно, как твоего Серегу…
      – Подожди. Что значит – наладят?
      – Сам догадайся.
      Девица отряхнула плащ, хотя на плаще не было ни пылинки, и, направляясь к «шестерке», негромко добавила:
      – Меня не ищи. Что могла сказать – сказала.
 
      Николай Петрович, директор крематория, все видел. Он внимательно следил из окна за разъездом. Не пропустил ни одной машины, отметил каждого человека. Естественно, увидел он и как бы замешкавшуюся у крыльца девицу.
      Анечка, дура длинноногая, отметил он автоматически. У Сереги Кудимова был вкус…
      Был…
      И подумал: вот ведь дура, вот ведь Анечка! Сперва телеграмму дала Кудимову-старшему, о чем ее никто не просил, а теперь что-то еще нашептала этому быку. Интересно, что нашептала? Ей бы бежать от Кудимовых, ей бы всех Кудимовых забыть сразу и навсегда, а она… Жалко, видать, стало Серегу… Не одну ночь вместе провели у служебных компьютеров… Вот, вот, вздохнул он, именно у компьютеров… Лучше бы проводили время в постели…
      Постельные дела Анечки и Сереги Кудимова Николая Петровича нисколько не интересовали, но ведь у компьютеров проводили они время… Много времени… И вместе… А это уже ой как нехорошо…
      И подумал: дура Анечка. Ничего не поняла. Ей от Кудимовых нужно бежать как от пожара. И от мертвого Кудимова, и от живого Кудимова. Что ей, дуре, понадобилось от бывшего чемпиона?…
      Обиженно моргнув, он поднял телефонную трубку.
      – Хисаич? Здравствуй, родной. – Голос Николая Петровича прозвучал негромко и дружелюбно, но одновременно и строго. – Ты как там у меня, не застоялся?
      И сдержанно похвалил:
      – Ты у меня работящий мужик, Хисаич.
      И, выдержав необходимую паузу, приказал:
      – Ты вот что, Хисаич. Ты бери Игорешу и дуйте оба ко мне. Не то чтобы бегом, но и медлить не надо. Лады?
      – Принято, – ответили на том конце провода.
      Николай Петрович повесил трубку.
      Вздохнул:
      – Не надо тебе застаиваться, Хисаич.

      «Слышишь, не болтайся по Питеру… Сегодня же уезжай… Нечего тебе болтаться по Питеру, а то и тебе помогут…»
      «Что значит – помогут?»
      «Как это что?… Помогут… Ну, скажем, наладят в окно, как твоего Серегу…»
      «Подожди. Что значит – наладят?»
      «Сам догадайся…»
      Странный разговор.
      Валентин ничего не понимал.
      Вывалился в окно… Ему сказали, что Серега вывалился в окно… И вдруг такое… «И тебя наладят…»
      Надо было остановить девицу. Не остановил. Ищи ее теперь! Да она ведь и шепнула, как приказала: «Меня не ищи. Что могла сказать – сказала».
      Валентин удивился тишине обычно шумного гостиничного холла.
      Пусто, как на перроне глухого провинциального вокзала, от которого час назад отошел поезд. Взлохмаченный длинноволосый грузин, как ни странно, терпеливо прикорнувший в кресле под такой же, как он, взлохмаченной серой пальмой, только подчеркивал пустоту. Да еще растерянно озирался, наклонившись к стеклянному окошечку администраторши здоровенный парень в черной кожаной куртке.
      – Мамаша, – растерянно озираясь, неуверенно бубнил парень. – Да мне хоть в коридоре. Мне на одну ночь. У меня с завтрашнего утра броня. У вас же и буду жить. Я спортсмен, мне выспаться надо.
      – Вот с утра и выспишься, – непреклонно ответила администраторша. – У меня три туристических группы, англичане прилетели, союзная конференция, и специальные гости. Каждый номер на контроле. А спать в коридорах гостиницы не положено.
      – Так завтра же у меня броня!
      – Завтра и приходи. – Голос администраторши звучал совсем по-мужски, твердо. И курила она папиросу, по-мужски зажав в уголке рта. – И не зови меня мамашей. Тоже сынок!
      Обычная сцена.
      Валентин даже не усмехнулся.
      Вспомнил, как по молодости сам скитался по гостиницам и домам колхозника, случалось, что и в коридорах спал. И бубнил растерянно, совсем как этот парень: мамаша, мол, да мне только до завтра. А ему, совсем как этому парню, так же вот и отвечали: да у нас тут три конференции, у нас тут интуристы, специальные гости, каждый номер под контролем, катись, мол, сынок, пока не вызвали милицию!