Хоть и оглушен был Бессонов, хоть и ныло внутри все от боли, от горечи и обиды, а тело одрябло, но Антон не опередил его, Бессонов оказался быстрее - когда Антон выпрямился, переходя из низкой стойки в высокую и выбросил вперед кулак, чтобы свернуть Бессонову набок лицо, Бессонов развернул ружье и, не целясь, выстрелил.
      Выстрел оказался метким - жекан всадился Антону прямо в лицо, превратив его в страшную кровяную котлету, смазав разом все, что отличало его физиономию от других - мелкие зубы, глаза - два огромных шара на прозрачных, как рыболовная жилка, нитках, нос - мягкую гуттаперчевую нашлепку. Руки Антона бескостно взлетели, словно замахиваясь угрожающе на Бессонова, Бессонов отшатнулся от Антона, боясь запачкаться кровью, но не успел - кровь под напором брызнула прямо на Бессонова - видно, жакан перебил у налетчика какую-то артерию.
      Антон сделал на подгибающихся, ещё живых ногах, два шага и завалился назад прямо на своего напарника. Ноги его взметнулись вверх, показав две грязные подошвы, и Бессонов ощутил, как по горлу его шваркнуло что-то дерущее, жесткое, словно наждак. Он выругался хрипло, не осознавая пока, что произошло:
      - С-суки!
      Поморщился, услышав, как Антон, с мозгом, превращенным в фарш, все ещё конвульсивно стучит ногами по полу, дергается, руки у него приподнимаются над телом, страшно шевелят пальцами. Бессонов разомкнул ружье, выбил из стволов патроны - те звонко запрыгали по паркету, и прошел к письменному столу, достал из ящика ещё два патрона, заряженных пулями-турбинками, сунул их в черные, кисло пахнущие выстрелами стволы.
      - Вроде бы нотариус с кем-то должен прийти, - пробормотал он хрипло, по-прежнему чужим голосом, - ну идите, идите... Встречу вас достойно.
      Брезгливо обошел Егора с Антоном, - Антон продолжал дергать ногами, но уже слабее, тише, под тело натекло много крови, она растекалась алыми струйками по паркету, - взял на кухне нож и обрезал веревку, которой его жена была привязана к батарее, равнодушно подивился про себя: и когда этот юный ублюдок умудрился её привязать, и где только веревку взял? Жена едва слышно вздохнула, развернулась к Бессонову спиной и начала сползать на пол.
      Приставив ружье к стенке, Бессонов неловко подхватил её, закряхтел, потом подсунул руку под ноги, оторвал от пола, взял "вес", кряхтя, оттащил в боковую комнату, положил на кровать, нежно погладил жену рукою по щеке, прошептал:
      - Прости меня, очень прошу. Я доверился, и мы попали в беду. Ты была права, это - ублюдки, прости меня...
      Ему показалось, что в комнате, где лежали Егор с Антоном, кто-то зашевелился, он стремительно выскочил из боковушки, на ходу ловко подхватил ружье, глянул неверяще - это что же выходит, он стрелял шоколадными батончиками, а не жаканами, и ублюдки живы? Поморщился: в комнате пахло сырым мясом. Крови стало больше, через красную страшную лужу надо было уже перепрыгивать.
      Нет, кожаные герои не шевелились, Бессонов подошел к окну, прижался лбом к ошпаривающе холодному стеклу, глянул вниз.
      Бабок на скамейке не было - как ветром сдуло. "Значит, слышали выстрелы, - подумал Бессонов, - а раз так, то уже вызвали милицию. Ментов можно не вызывать".
      Он сел в кресло, поставил ружье между коленями, огладил пальцами ствол - тот ещё хранил тепло выстрелов, оба дула. "Нет, надо все-таки самому позвонить в милицию, - подумал он спокойно, холодно - Бессонов понимал, что двумя выстрелами он отсек прошлую жизнь от настоящей. - Пусть уж наряд приедет по моему вызову".
      Набрав номер местного отделения милиции, он несколько минут ждал, когда же дежурный поднимет трубку, подумал, что тот, наверное, замордован, голова опухла от звонков и сообщений об убийствах, грабежах, насилии, кражах, и к телефонному аппарату относится уже, надо полагать, как к личному врагу. Наконец дежурный поднял трубку.
      Бессонов спокойно, четко и размеренно выговаривая каждое слово, назвал свою фамилию, имя с отчеством следом, адрес, потом без дрожи в голосе добавил:
      - Я только что убил двух человек.
      - Вы что, смеетесь? - не поверил дежурный, от неожиданности у этого человека даже сел, сделался сиплым голос.
      - И не думаю. Я действительно только что убил двух человек из ружья.
      - Повторите-ка свой адрес.
      Бессонов вновь продиктовал в телефонную трубку свой адрес.
      - Это у вас была стрельба?
      - У меня.
      - Мы её уже зафиксировали.
      "Надо полагать, что зафиксировали, - с усмешкой подумал Бессонов, каждая вторая из бабушек, грызущих семечки, - стукачка, такими их воспитала система. Сталин с Берией и иже с ними".
      - К вам уже выехали. Вы слышите меня?
      - Отлично слышу.
      - Ничего не трогайте в квартире, понятно?
      Бессонов повесил трубку. Стал ждать. Он быстро погрузился в какое-то одуряющее оцепенение, комната перед ним расплылась, потеряла свои очертания, сделалась незнакомой, в горле что-то захлюпало, боль, от ударов пропавшая было, проснулась вновь, ошпарила нутро, он зашипел, втягивая в себя воздух, замер и начал уговаривать боль. Бессонов знал, что боль проходит быстрее, если её уговаривать.
      Он очнулся, когда послышался шум, потер пальцами виски, приходя в себя, приподнялся на тахте, но сил у него не было и он, вяло покивав самому себе, опустился вновь. В конце концов, милиционеры - люди дюжие, уволокут его в участок даже на плечах. Дверь открылась, на пороге появился здоровый, с огромными литыми плечами молодой человек в кожаной куртке, выкрикнул зычно:
      - Антон! Егор!
      Этот парень как две капли воды был похож на тех, кого Бессонов убил, - тот же взгляд, тот же, ничем не омраченный, не отяжеленный никакими мыслями лоб. Из-за парня выдвинулся пожилой быстроглазый человек нотариус, как понял Бессонов, - сморщился жалобно:
      - Что-то здесь не то! Здесь мясокомбинатом пахнет.
      Выстрелили они одновременно - Бессонов из своего ружья, а парень - из блестящего никелированного пистолета заморского производства. Быстроглазый нотариус в этот момент уже испарился. Он исчез стремительно, словно дух бестелесный, растаял и мог уже находиться где-нибудь в районе Киевского вокзала. Бессонов был хорошо знаком с такими людьми, как этот нотариус.
      Пистолет в руке парня выбросил острый крохотный язычок - из короткого никелированного ствола и спрятался обратно, будто в змеиный рот. Бессонов получил два удара сразу - в правое его сильно толкнуло ружье, в левое ударила пуля. Бессонов запрокинулся на спину, вскрикнул испуганно, но в следующий миг вскочил. Ружье выпало у него из рук, голова наполнилась холодным дребезжащим звоном, мелькнула испуганная мысль: "Как же я без ружья-то?" Но гостю было уже не до Бессонова - мощная свинцовая "турбинка", выплюнутая ружьем, сбила его с ног. Гость уже лежал. Он громко икнул, схватился одною рукою за горло, второй ткнул в Бессонова, но пистолет вывалился из руки, шлепнулся на пол рядом с ружьем.
      Парень снова икнул, прижал к горлу вторую руку, мгновенно окрасившуюся кровью, оторопело, почти невидяще поглядел на Бессонова и оттолкнулся ногами от пола. Угасающим сознанием он понимал, что надо спешно покидать это место, засвечиваться нельзя, скоро здесь будет милиция, сделал второй гребок ногами, потом третий, добрался до двери и надавил на неё спиной.
      Дверь покорно распахнулась, и стрелок в форменной кожаной куртке Бессонов понял, что кожаные куртки у этих людей были униформой, - вывалился на лестничную площадку. Бессонов проводил его глазами и, держась окровавленной рукой за плечо, тихо опустился на пол. Он боялся потерять сознание, понимал, что тогда никто уже не сможет защитить ни его дом, ни его жену, ни его самого. Хриплым, едва слышным голосом он позвал жену. Та услышала его, вышла из боковушки, припала к плечу Бессонова, заплакала.
      - Не надо, - морщась от боли, попросил он, - подтяни-ка лучше ко мне ружье. Вдруг ещё кто-то появится!
      Пространство перед ним сделалось красным, жарким, узким, от боли он быстро ослаб. Попросил жену, чувствуя, как тяжелеет, становится чужим язык:
      - И быстрее вызывай "скорую помощь", иначе я умру.
      Жена всхлипнула зажато, слезы застряли в горле, шепотом попросила Бессонова.
      - Не надо, не надо... Не умирай. Ну, пожалуйста!
      Чем-то очень простым, домашним и одновременно нелепым повеяло от этой просьбы, он что было силы стиснул рукой простреленное плечо, погрузился в некую жаркую немоту, попробовал думать о чем-то хорошем - о своем прошлом, о детстве, о счастливых случаях, но все перекрывала тяжесть прошедшего дня, и Бессонов угрюмо повесил голову. Чтобы не потерять сознание, он закусил зубами губу и ждал - вот-вот приедет милиция, а следом и "скорая помощь"...
      ПРЕДАННАЯ ДЖУЛЬКА
      Хоть и считается, что самые смышленые собаки - благородных кровей с хорошими родословными: сеттеры и доги, ньюфаундленды и таксы, терьеры и сенбернары, Ольга Федоровна могла это запросто оспорить: у неё за долгую жизнь кого только не водилось - и такса была, и пудель, и злая немецкая овчарка, и безносая щекастенькая собачонка какой-то редкостной японской породы, но смышленей, добрее и вернее дворняжек не было.
      Дворняга - существо очень сообразительное, доверчивое, благородное. Радуясь хозяйке, так крутит хвостом, что тот запросто может выскочить из паза вместе с репкой. Придется тогда мочало это вставлять назад в гнездо, или в чем там ещё он крепится... Потому что дворняга, в отличие от благородного дога, хорошо знает, что такое жить на улице, ночевать под кустом во время проливного дождя, своей шкурой попробовала, как примерзает тело к снегу и льду зимой, как пронизывает насквозь ветер, срывающий с крыш сосульки, и как вкусна бывает горячая сосиска, кем-то недоеденная в "хот-доге" и брошенная с тарелки на землю, и вообще какую радость доставляет случайный кусок хлеба, обнаруженный в пакете, засунутом в урну, скибка съежившейся и отвердевшей от старости колбасы. А приветливое слово, оброненное каким-нибудь пьяным мужиком! Комнатному догу или таксе, привыкшей к теплой тахте в ухоженном доме, этого не понять. Потому вполне возможно, что у дога радостей меньше, чем у дворняги, которую начинает опекать человек.
      Такому человеку дворняга бывает благодарна до конца своей короткой трудной жизни, и если жизнь её понадобиться человеку для каких-то его целей, она её с удовольствием отдаст. Ибо человек этот был для неё светом в окошке - позаботился, обогрел, накормил - сделал то, чего лишены многие собаки. Часть из них вообще умирает, так и не познав, что такое кусок хлеба из рук человека, что такое тепло жилья и как сладка разваренная куриная косточка, вытащенная из супа...
      У Ольги Федоровны была дворняга - приземистая, коротконогая, с черным пятном около глаза и смышленым, будто у школяра-отличника, взглядом, по кличке Джулька. Ольгу Федоровну Джулька любила невероятно, переживала, если с той что-то случалось, если хозяйка приходила удрученная из райсобеса, или как там нынче эта контора называется, впрочем, как бы она ни называлась все равно для Ольги Федоровны останется райсобесом. Или приходила расстроенная из поликлиники - понятно, по какой причине, или из магазина, где её обсчитали, или когда она навещала своих старинных подруг по школе она хорошо помнила их в молодые годы и теперь сравнивала, во что они превратились. Вместе расстраивались, послушав по радио про забастовки шахтеров и посмотрев передачи по "ящику", как Ольга Федоровна на молодежный манер называла телевизор, о том, как страдает народ на Дальнем Востоке без тепла в морозную пору, - в общем, поводов для расстройства было предостаточно. И Джулька вместе с хозяйкой вздыхала, вместе плакала...
      Умела Джулька делать разные диковинные вещи: ходить, как балерина, на задних лапах мелким семенящим шагом и, весело скаля чистые мелкие зубы, отвешивать налево-направо поклоны. Умела, когда хозяйки не было дома, снимать трубку с телефонного аппарата и довольно вежливо отвечать ошеломленному абоненту на своем собачьем языке, что хозяйки, дескать, нету дома, а потом носом задвигать трубку обратно на аппарат, умела считать... Этот фокус Ольга Федоровна подсмотрела в цирке: там у одного клоуна была черная кудлатая собачонка, которая лихо считала - два умножала на два, потом к умноженному прибавляла три, и так далее, - делала она это довольно безошибочно, но, как показалось Ольге Федоровне, бездумно. А раз в глазах у кудлатой собачонки не было ни мыслишки, значит, дело было не в её сообразительности, а в чем-то другом.
      Ольга Федоровна заметила, что клоун то пощелкивал пальцами, то притоптывал ногой, то делал ещё что-то - кривлялся, подмигивал одним глазом, активно жестикулировал, то есть явно подавал собачонке сигналы, и та, перехватывая их, лаяла. Аплодисменты зарабатывала бешеные - овации не смолкали по нескольку минут.
      "Неужели Джулька так не сможет? - терзала себя вопросом Ольга Федоровна, возвращаясь домой под впечатлением от собачонкиной сообразительности. - Сможет! Она же все равно что человек, только говорить не умеет... Еще как сможет!"
      Она начала тренировать Джульку, и вскоре та довольно лихо вытявкивала ответы на разные арифметические комбинации: со всеми задачками справлялась, будто с колбасными обрезками, - щелкала за милую душу, чем вызывала довольную улыбку и у Ольги Федоровны, и у её гостей.
      Научилась Джулька зажимать в зубах пластмассовую соломинку и пить из бокала кока-колу - на едином дыхании выдувала бокал целиком и становилась хмельной, игривой, улыбчивой. В отличие от многих собак, любила сладкое: ела конфеты, хлеб с джемом, сахар, мармелад. А также свежие огурцы и селедку.
      В душные августовские дни, когда под Москвой поспевала малина, Ольга Федоровна брала Джульку и ехала с нею за город.
      Далеко они старались не забираться, отправлялись в путь обычно по Киевской дороге, сходили с электрички где-нибудь во Внукове или в Кокошкине, искали малиновые кусты.
      Особенно много малины было во Внукове, в окрестностях писательского поселка. По кромке поселка, внизу, под крутыми буграми, на которых расположились дома, протекала тихая, заросшая ряской речушка Ликава. В Ликаве водились черные как смоль ротаны и такие же черные, словно бы вылезшие из шахтерской лавы, караси - глазастые, жирные, пугающие диких уток; плавали и сами утки, важные, неторопливые - выгуливали своих желтоклювых веселых птенцов, а на ночь уводили их спать в малинник.
      Малинники на Ликаве знатные. Как и заросли белой и черной смородины, ежевики и ещё какой-то дымчатой, твердой, будто горох, ягоды, похожей на плоды терновника. Но смородина и терновник Ольгу Федоровны с Джулькой не интересовали - только малина.
      Джулька первой кидалась к кустам, усыпанным красными сочными ягодами и задирала свою улыбчивую морду.
      - Ах, Джулька, Джулька, - притворно вздыхала Ольга Федоровна, - разве можно быть такой сластеной?
      Но сколько она ни старалась придать своему голосу озабоченности, сколько ни изображала на лице суровость, справиться с собою не могла глаза её по-прежнему улыбались, а мягкие добрые губы она просто не могла ствердить - не получалось. Джулька знала, что Ольга Федоровна допустить даже в мыслях не могла, чтоб наказать шкодливую собачонку за проказы, нечаянную лужу на полу или чрезмерную прилипчивость. А тем более за ягоды. Ведь Джулька запросто дотягивалась до них, особенно до тех, что находились внизу, но ягоды эти были малоаппетитные, в черных точках, изгрызанные лесными клопами и муравьями, и Джулька от них отворачивала нос: куда вкуснее были ягоды наверху. Ольга Федоровна начинала кормить Джульку.
      Впрочем, себя тоже не забывала - одну ягодину, сочную, влажно посвечивающую рубином, она кидала в рот себе, вторую - Джульке, одну себе, вторую Джульке: делила сладкое пополам. Джулька от избытка чувств, от сласти, от того, что её любила хозяйка, урчала по-кошачьи, хлюпала носом и поднималась на задние лапы, стараясь дотянуться до Ольги Федоровны, лизнуть её в нос.
      Однако Ольга Федоровна знала меру, ту самую грань, до которой хорошо, а дальше начинается уже невесть что... Ибо избаловать собачонку ничего не стоит, но это пойдет ей только во вред. Увы!
      Вкусно пахло ягодами, горячий воздух стоял плотной душной стеной, сладкие запахи накапливались в нем, сгущались - ещё чуть-чуть, и воздух, как пастилу или мармелад, можно будет пластать ножом, и Джулька, одуревшая от обилия ягод и сладкой духоты, щелкала пастью и жевала воздух, будто застывшую патоку.
      Ольга Федоровна это засекала, - у неё был приметливый глаз, лицо её расплывалось в улыбке:
      - Ну и дуреха же ты, Джулька! Обмануть тебя ничего не стоит. Сама себя обманываешь.
      И в этом Ольга Федоровна была права.
      А потом, наевшись до одури малины, они с Джулькой сидели на каком-нибудь невысоком взлобке, в траве, слушали, как повелительно громко покрикивает козодой, обучающий своих птенцов летать, не боясь ни собак, ни одичавших лесных котов, как плещется утка со своим шустрым выводком, а на недалекой, высохшей до металлической звонкости березе трудится зеленый, похожий на жука дятел - стучит железным клювом по дереву, вылущивая из коры разную полезную для себя живность.
      Часы отдыха на речке Ликаве были блаженными. Они снились потом ветреными зимними ночами и Ольге Федоровне и Джульке, и им обоим хотелось вернуться в счастливое яркое лето, побыстрее пережить стужу и серые зимние дни, в которых так неуютно чувствует себя всякое живое существо.
      Не будь таких дней в прошлом, душа заросла бы сорной травой, пусто было бы в ней, тихо и одиноко.
      Когда же наступала прозрачная с медной звенью в деревьях осень, Ольга Федоровна с Джулькой ходили по грибы, за опятами. Они это дело тоже уважали. Обе действовали самостоятельно. Джулька находила какой-нибудь пенек, обсыпанный нежными тонконогими грибами, ложилась перед ним на живот, внимательно обследовала грибные заросли своими зоркими чистыми глазами, затем, собирая пузом подсохшие репьи и комочки, обползала пень кругом и, довольно урча, приступала к трапезе.
      - Смотри, не схряпай какую-нибудь ядовитую поганку! - предупреждала её Ольга Федоровна, хотя могла и не предупреждать: Джулька в грибах разбиралась не хуже хозяйки, какой гриб чистый, а от какого все внутренности может вывернуть наизнанку.
      В общем, по этой части Джулька могла кое-чему научить Ольгу Федоровну, и если бы умела говорить - обязательно прочитала бы ей лекцию. Но вот беда - Джулька говорить не умела.
      Хозяйка и сама быстро находила грибное место и с какого-нибудь поваленного наземь березового ствола набирала полную сумку опят, с другого такого же - вторую сумку. Дальше, хорошо понимая, что больше двух сумок ей не унести, набирала и третью сумку. Глаза-то ведь завидущие. Потом, кряхтя, стеная, останавливаясь через каждые пятьдесят метров, хватала себя за поясницу. Джулька в такие минуты жалела Ольгу Федоровну, пыталась зубами подхватить сумку, чтобы помочь хозяйке, но боялась рассыпать грибы и лишь жалобно повизгивала, крутилась вокруг сумок, виляла хвостом и чувствовала себя несчастной.
      Однажды она показала хозяйке цирковой фокус: встала на задние лапы во весь рост и правой передней лапой, как рукой, попыталась подцепить пакет за две плоские ручки, но поднять не смогла - не хватило сил. Джулька завизжала раздосадованно, задышала часто, искоса глянула на хозяйку: как та отнесется к её фокусу? Ольга Федоровна, уперев руки в боки и согнувшись, заломило поясницу - глядела на Джульку без улыбки, так серьезно, что Джулька испугалась и виновато замахала хвостом.
      Глаза у Ольги Федоровны сделались влажными, она присела и прижала Джульку к себе, забормотала что-то растроганно. Джулька невольно поникла что-то не понравилось ей в хозяйкином голосе, в слезном тревожном бормотании, в надломленной фигуре...
      Животные всегда чувствуют боль хозяев и стараются взять эту боль на себя, облегчить хозяйскую жизнь. Фактов, говорящих об этом, мы имеем предостаточно.
      В писательском поселке Внуково был у меня сосед-прозаик. Мы жили в одном коттедже, на разных только этажах: я - на втором, он - на первом. У Славы иногда прихватывало сердце, скакало давление - в общем, здоровье было разношенное, но он не обращал на него внимания и вообще не жалел себя, писательский труд - штука тяжелая.
      Единственной защитой, отводящей у Славы боль, был кот Мотька. Роскошный, пушистый, дымчатый, иногда, в пору весеннего цветения, он казался зеленым, с большими серьезными глазами и хвостом, вечно поднятым в небо, как труба парохода. Мотька очень хорошо отводил от хозяина боль, был настоящим врачевателем.
      Однажды у соседа случился инфаркт, он загремел в военный госпиталь был он капитан-лейтенантом в отставке. В госпитале он довольно быстро поднялся и вернулся домой. А вот Мотька начал хиреть: то одно его стало допекать, то другое... И все болезни были человеческими. Потом Мотьки не стало.
      Сосед тогда произнес с пронзительной горечью в голосе:
      - Это Мотька вместо меня на тот свет ушел. Всю мою боль взял с собой.
      Так и Джулька: она ясно почувствовала боль, хворь хозяйки, вывернула голову, носом ткнулась ей в щеку, преданно и тревожно лизнула в лицо.
      - Ах ты, Джулька, Джулька, - тихо и благодарно пробормотала Ольга Федоровна, - Джулечка...
      Кряхтя, поднялась, подобрала с земли сумки с грибами и поковыляла к зеленому, давно не ремонтированному строению станции, около которого в скверике одиноко стоял закапанный краской Ильич с сиротливо вытянутой рукой, будто чего-то хотел попросить.
      На перроне темнели три или четыре угрюмые фигуры грибников - таких же добытчиков осенних опят, как и Ольга Федоровна с Джулькой, - дачный сезон кончался, лето уступало место осени и люди перестали ездить за город...
      Вскоре Ольгу Федоровну положили в больницу. Поехала она туда сама, на трамвае, в сопровождении своей старшей сестры, Ирины Федоровны, - такой же мягкой, улыбчивой женщины, когда-то преподававшей в школе немецкий язык и за пятьдесят лет безупречной работы награжденной самым значимым в Советском Союзе орденом.
      В палату Ирину Федоровну не пустили, она попрощалась с сестрой у входа в отделение - замусоренное, темное, пропитанное болью и духом тлена, приложила платок к глазам, попросила:
      - Ты давай, Оль, побыстрее отсюда выбирайся!
      - Постараюсь, - печально улыбнулась в ответ Ольга Федоровна. - У меня к тебе просьба: не забывай Джульку, ладно? Она собака умная, все понимает, временами вообще кажется, что у неё мозги и душа человека. Корми её, ладно?
      - О Джульке не беспокойся, - проговорила Ирина Федоровна и, понимая, что творится внутри у сестры, какая там сейчас печаль, темень и слезная сырость, успокоила: - За Джулькой я присмотрю. - И добавила: - Как за самой собой.
      Ирина Федоровна никогда никого не обманывала, просто не умела и, если что-то обещала, обещание обязательно выполняла.
      Вечером, сразу же после больницы, она приехала на квартиру к Ольге Федоровне. Джулька поднялась со своего старого пуфика, подошла к ней, печально вильнула хвостом и опустила голову. Ирина Федоровна присела на корточки, хотела что-то сказать, но комок закупорил горло, на глаза навернулись слезы, и она лишь потрепала Джульку по загривку.
      Ком в горле ширился, рос, шевелился, будто живой, Ирина Федоровна немо мотала головой и ничего не могла вымолвить. Из больницы, из отделения, куда попала Ольга Федоровна, пациенты обычно не возвращались.
      Потом, отдышавшись немного, она прошла на кухню, опустилась на стул и долго сидела в каком-то странном онемении, понимая и не понимая, что с ней происходит. Джулька, также в печальном онемении, стояла напротив и смотрела на гостью.
      - Ах, Джулечка! - наконец очнувшись, произнесла Ирина Федоровна, притянула собаку к себе.
      Джулька не сопротивлялась, лишь подняла заплаканную морду и лизнула Ирину Федоровну в щеку.
      - Поехали, Джулька, ко мне домой, - пригласила её Ирина Федоровна, вдвоем нам лучше будет. А? Станем вдвоем жить-поживать да хозяйку твою ожидать. - В голосе её послышалось что-то хлюпающее, сырое, но Ирина Федоровна этого не заметила, продолжала уговаривать: - Пока не вернется хозяйка. А вернется - заберет тебя. А, Джулька? - В тоне Ирины Федоровны появились заискивающие нотки. - Поехали, Джуленька!
      Джулька молчала. Лишь отвела влажный горький взгляд в сторону: она не могла покинуть квартиру. Здесь пахло хозяйкой.
      - Джулька, не будь противной, не упрямься, - попросила Ирина Федоровна, но Джулька, будто понимая человеческую речь, отрицательно мотнула головой.
      - Ну, Джулька!
      В ответ Джулька вновь отрицательно мотнула головой.
      Ирина Федоровна тяжело опустила руки на колени - было ясно, что Джулька никогда отсюда не уйдет - она будет оберегать квартиру до прихода хозяйки, стеречь не только вещи, но и сам дух Ольги Федоровны - живой дух, которым пропитались стены, мебель, кухня, портьеры, полотенца - все. Поэтому она будет ждать, будет тосковать, голодать и умирать, но квартиру не бросит.
      - Ну и упрямая же ты, - проговорила Ирина Федоровна, поднимаясь с кухонной табуретки. - Ладно, пойдем, я хоть тебя на улицу выведу.
      Джулька охотно вышла с Ириной Федоровной на улицу, но, сделав свои дела, стремительно ринулась к подъезду, не то хозяйка вернется домой, а её, верной сторожихи, в квартире не окажется. Нехорошо.
      - Ах, Джулька, Джулька! - вздохнула Ирина Федоровна и, понурившись, пошла к подъезду.
      Джулька виновато взглянула на нее, поморгала как-то по-девчоночьи незащищено, словно прося её извинить.
      Войдя в квартиру, она привычно обежала её, сунулась в один угол, потом в другой, заскулила - углы пахли хозяйкой, этот родной запах она никогда не спутает ни с каким другим, запах тревожно толкнулся в сердце, выжал на глазах слезы, Джулька горестно помотала головой и кинулась к двери. Застыла возле неё немо.
      - Ладно, Джулька, - понимая, что собака не подчинится ей, сказала Ирина Федоровна, засуетилась, гремя какими-то жестянками, засунутыми в холодильник. - Я тебе оставлю кое-какую еду - хлеба, картошки и воды в миске. До утра продержишься. А утром я приду, принесу что-нибудь. Держись! - Она потрепала Джульку по лохматой морде и ушла домой.
      Ирина Федоровна ехала к себе на трамвае и размышляла о том, какие силы держат собаку подле человека? Ведь столько издевательств, сколько приняла собака от человека, не принял никто, ни одно животное. По идее собака должна была давно сбежать от двуногого "царя природы", стать его заклятым врагом, но собака не сбежала и врагом не стала. Вот загадка! И до сих пор собака держится подле "царя", не уходит.
      В чем дело? Нет на этот вопрос ответа.
      А уж если эту собаку малость обогреть да приласкать, так псина будет верна человеку по гроб, вот ведь как. Ирина Федоровна украдкой, боясь, что её в трамвае кто-нибудь услышит, вздохнула. Растерла морось на стекле, вгляделась в туманную улицу, по которой трамвай едва катился, - узкая, со старыми постройками улица была забита машинами, пространство её ещё более сузили бетонированные площадки перед банками, богатыми конторами, офисами. На площадках этих стояли задом к улице, вытянувшись во всю длину, будто отдыхающие животные, "мерседесы". "Мерседесы" были припаркованы и слева и справа, улица из-за них обузилась в два раза, машины, тесно прижавшись друг к другу, двигались едва-едва, трамвай настырно трещал звонком, угрожающе звякал железными сочленениями, требуя, чтобы его пропустили - у машин, дескать, своя дорога, а у трамвая своя, - но на это усталое звяканье никто не обращал внимания. Водители и пассажиры со скучным видом разглядывали вывески банков.
      "Удивительная страна - Россия, - думала Ирина Федоровна, - денег нет, а банки на каждом шагу. Банк на банке сидит и банком погоняет. Изобретателен наш народ - выдумал Министерство культуры при полном упадке культуры, Министерство образования, при том что образованные люди никому не нужны. Сейчас даже тот, кто и расписаться-то не умеет, может предъявить красный диплом хоть МГУ, купленный по дешевке на рынке у Киевского вокзала. Сколько модных заморских словечек: эксклюзив, брокер, консенсус, дилер, секвестр. И ладно бы только словечки, но за всем этим стоит нечто большее, чем оккупация языка... Похоже, что американцы всерьез нацелились прибрать к рукам нашу территорию, наши ископаемые и теперь приучают обывателя к тому, что в будущем он станет общаться со своими хозяевами на их родном языке языке "скрипучей кожи"... Действительно, не учить же дяде Сэму русский... Он до этого никогда не снизойдет".
      В мокром затуманенном окне Ирина Федоровна увидела жалкую лохматую собачонку, стоявшую на скользком асфальте. Собачонке было холодно, она поднимала то одну, то другую лапу, обреченно поглядывала на людей. Глаза у неё были несчастные, будто у бездомного человека. Ирина Федоровна даже приподнялась на сиденье, чтобы получше рассмотреть собачонку, но трамвай заскрежетал колесами на крутом повороте, вагон завалило набок, Ирина Федоровна не удержалась и носом припечаталась к стеклу.
      Она улыбнулась, на мгновение закрыла глаза. "Как девчонка, мелькнуло у неё в голове, - дуреха!" Когда она открыла глаза, собачонки уже не было.
      Дома Ирина Федоровна долго не могла "собрать себя в кучку", что называется, у неё все валилось из рук, перед глазами то возникало, то пропадало, растворяясь в туманной мути, расстроенное лицо сестры. Ольга Федоровна о чем-то просила, подслеповато щурила глаза, понимала, что Ирина Федоровна её не слышит, и, прощально наклонив голову, исчезала, - у Ирины Федоровны после таких видений вообще ничего не держалось в руках.
      Так толком ничего не сделав по дому, не поев, она улеглась спать, погрузилась в непрочный сон, но вскоре проснулась и долго лежала, не шевелясь... Утром, едва рассвело, вновь помчалась на квартиру сестры, к Джульке.
      Джулька лежала у двери, положив морду на лапы. Она ждала хозяйку. Ирина Федоровна склонилась над ней, легко почесала за ухом. Джулька приоткрыла глаза, вздохнула, словно человек, и вновь опустила морду на лапы. Ирина Федоровна положила перед Джулькиным носом котлету, но собака на неё не обратила внимания.
      - Не страдай, Джулька, - сказала ей Ирина Федоровна. - Мне плохо так же, как и тебе. Может быть, даже ещё хуже.