Омар за мой счет

Я все еще не могу поверить, что наконец-то светит солнце, и считаю это хорошим знаком. Его лучи льются в мою комнату, а я нежусь в постели, чувствуя, как светлая заря сжигает последние остатки черных туч, я почесываюсь и зеваю, сбрасывая с себя весь ужас прошлой ночи. Я лег спать в одежде, сумел только снять шлепанцы. Я иду к двери спальни, приоткрываю ее и смотрю на агента Вэйда, который все еще лежит лицом вниз на диване в бессознательном состоянии. Я и не пытаюсь просочиться мимо него — этот парень быстрее кобры, — вместо этого открываю окно моей спальни и вылезаю из него навстречу чудесному весеннему дню.

Я взламываю замок дверцы машины агента Вэйда, прыгаю за руль и молюсь, чтобы двигатель завелся с первого раза. С пятой попытки он заводится, и я уже отъезжаю довольно далеко, когда агент Вэйд вылетает из дома, размахивая пистолетом и вопя:

— Вернись… Идиот… Вернись сюда сейчас же!

Я откидываюсь на якобы кожаном сиденье, на первом же повороте сворачиваю на хайвэй и выжимаю педаль до упора. Теперь меня ничто не остановит. Даже тот факт, что я представления не имею, как вести лодку. Но я надеюсь, что в совершенстве овладею этим искусством к тому времени, когда мы с Бетти доберемся до Мексиканского залива. Я решаю, что мы продадим лодку там, где пристанем, а на вырученные деньги купим придорожное кафе для караванщиков. А когда как следует встанем на ноги, можно будет подумать и о расширении. Через два-три года мы уже будем конкурировать с KFC.

Примерно за милю до пристани наступает время завтрака, я заезжаю в «Ганнибал Ханимал» и жадно ем прямо за рулем машины агента Вэйда. Объедки я размазываю по сиденьям, даже насыпаю соль в стереосистему. Я хочу, чтобы он узнал, каково это, когда кто-то оскверняет то, что ты любишь, — тем более что эта ерунда не идет ни в какое сравнение с тем кошмаром, который агент Вэйд устроил у меня в доме.

Я оставляю машину примерно в миле от пристани и остаток пути прохожу пешком. Приятно идти по улице без дождевика, и я даже киваю нескольким встречным прохожим, которые, кажется, не меньше меня счастливы появлению солнца.

Сама пристань гудит как улей, здесь полно счастливых, насвистывающих моряков, которые моют свои суда, натягивают ванты, заводят двигатели, заменяют разбитые стекла своих противотуманных фонарей и красят полинявшее дерево. Охранник разъезжает по причалу на своем инвалидном кресле с моторчиком, ноги у него все еще в повязках, и у него даже находится время затормозить рядом со мной и перекинуться парой слов.

— Адский денек.

— Адский денек.

— Отличная погодка для плавания.

— Отличная.

— Тихо, как в мельничном пруду.

— Прямо в точку. Совсем как в мельничном пруду.

Я жду не дождусь, когда же стану моряком. Правда, и я делаю мысленную зарубку, чтобы как можно скорее завести себе капитанскую бескозырку и, может быть, трубку.

Я иду по тому самому причалу, по которому грохотал не так давно, спасая свою жизнь. Думаю, в некотором роде я и до сих пор бегу — ну, может, не бегу, а трушу, — но сегодня я совершенно уверен, что с этим будет покончено.

«Учитель» гордо покачивается на волнах у самого конца пристани. Автомобильные покрышки, привязанные к причалу, под тяжестью корабля сжимаются и разжимаются, как будто судно дышит. Я поднимаюсь на борт, чувствуя себя адмиралом. У меня такое ощущение, что я был рожден затем, чтобы покорить все семь морей.

Мне требуется несколько секунд, чтобы обнаружить, что в капитанском кресле сидит Чак Норрис. Я поворачиваюсь, чтобы бежать, но оступаюсь и падаю в люк, ведущий в каюту. В каюте я оказываюсь лицом к лицу с Мирной, которая лежит на той самой койке, на которой я провел ночь. В данном случае «лицом к лицу» — это просто расхожее выражение, потому что ее лицо закрыто картонным ведерком из KFC — в точности как и у Чака. Суетясь, как крыса, я отползаю на четвереньках как можно дальше от Мирны. Я сажусь, прислоняюсь к деревянной стене каюты, считая, что я попросту еще не проснулся, я до сих пор лежу в постели и кручусь, страдая от ужасного кошмара.

Лодка покачивается у причала, солнце поднимается все выше, и света в лодке становится все больше, а Чак и Мирна мертвы, как все пятьдесят президентов [5]? Это кошмар, но я вовсе не сплю.

Мне нужно найти телефон, нужно позвонить Бетти, сказать ей, что планы изменились.

О боже…

Что, если агент Вэйд и до Бетти добрался?

SOS, SOS, SOS.

Волна от проходившей мимо лодки бьется о борт «Учителя». Мирна скатывается с койки и падает на»деревянный пол. Картонное ведерко сваливается с головы Мирны, и я вижу, что к ее лбу прибита записка. Я медленно подползаю к записке, протягиваю руку и срываю ее с головы Мирны, а потом возвращаюсь к безопасной деревянной стене каюты.

…нец

Я смотрю на записку, глаза у меня затуманиваются, и я ничего не вижу, пока не вытираю их полой своего черного бархатного пиджака. Я изо всех сил стараюсь сохранять спокойствие и хладнокровие, а лодка подпрыгивает на волнах. Я слышу, как снаружи течет нормальная жизнь, моряки останавливаются поболтать, скрипят снасти, фырчат двигатели.

Я делаю глубокий вдох, полный решимости стать частью реального мира и больше не соприкасаться с безумием этих серийных убийств. Я проползаю мимо Мирны, нахожу лестницу и поднимаюсь в рубку. Чак все еще там, привязанный к креслу капитана, и я заставляю себя приподнять ведерко KFC и нащупать записку, прибитую к его лбу. Я отрываю ее и нагибаюсь, когда мимо проходит очередная лодка, капитан которой машет Чаку, а потом улыбается и начинает махать с удвоенной силой, заметив, что Чак изобрел какой-то необычайно забавный Головной убор. Лодка проплывает мимо, а капитан наверняка думает, где бы ему купить такую роскошную шляпу.

Ко…

Я складываю две записки вместе и понимаю, что мне следовало сперва прочесть записку Чака. Как это типично для меня.

Мне приходится напрячься изо всех сил, чтобы не начать метаться по лодке, вопя во всю силу своих легких, но каким-то образом мне удается приличествующим образом вылезти на причал, кивая улыбающимся морякам и даже улыбаясь им в ответ. Охранник в инвалидном кресле подкатывается ко мне, и все его обветренное лицо расплывается в широкой улыбке.

— Отличный сегодня денек.

— Иди в жопу.

Я даже не оборачиваюсь, чтобы посмотреть на лицо остолбеневшего охранника, все ускоряю и ускоряю шаг, но примерно через четверть мили не выдерживаю и перехожу на трусцу. Трусца переходит в настоящий спринт, и мои руки и ноги двигаются как настоящие ядерные заряды, когда я несусь к машине агента Вэйда. Я должен добраться до Бетти.

Я запускаю машину с третьей попытки, выжимаю педаль газа и слышу чей-то голос. Кто-то говорит так, словно вот-вот рыгнет.

— Джун, Джун, Джун, — как обезьяна повторяет Тони. — Ах ты жалкий маленький пиздец.

Дыхание Тони пахнет земляникой, когда он наклоняется вперед с заднего сиденья, и я понимаю, что он заезжал позавтракать в какое-то дорогое местечко. Смятое зеркальце приземляется на пассажирском сиденье рядом со мной, и он снова начинает не то рыгать, не то говорить.

— Тутошние мои приятели-копы провели для меня маленькую проверку. Узнали номер твоей тачки. Похоже, ты разъезжаешь на правительственной машине. Наказать тебя за это надо, Джун. Это так близко к государственной измене, что уж дальше некуда.

— Слушай… Я знаю, о чем ты думаешь. Тони, но поверь мне, ты ошибаешься.

Тони не слушает.

— Ты хоть представляешь, что для меня значит клуб?

— Ты должен меня выслушать. Бетти в беде, Тони…

— Ты его у меня отнял. Уделал его, на хрен.

— Пожалуйста…

— Это же были мои друзья!..

Меня с силой бьют по затылку, и я стукаюсь носом о руль. Гудит клаксон.

— КК не придет. Его и в городе-то нет, верно? Это все ты воду мутил…

— Бетти в…

Я получаю еще один удар по затылку, опять стукаюсь о рулевое колесо, опять гудит клаксон.

— …мяса, конечно, маловато, но закуска перед обедом из тебя получится.

Еще удар и еще гудок. Я привлекаю внимание нескольких людей — в большинстве своем они принимают меня за какого-то своего приятеля, улыбаются и машут мне на всякий случай.

— Тони, ты все не так понял, ты… — Я чувствую болезненный укол в плечо и вздрагиваю от боли, а уже через три секунды вообще перестаю что-либо чувствовать. Тело у меня так немеет, что я даже пальцем пошевелить не могу. Я смотрю прямо вперед, когда Тони вылезает с заднего сиденья, открывает водительскую дверь и перетаскивает меня на место пассажира. Я ничего не чувствую, когда Тони прислоняет меня к правой передней двери, накидывает на меня ремень безопасности, пристегивает его и садится за руль. Он открывает бардачок и запихивает в груду салфеток с запахом лимона пустой шприц для подкожных инъекций. Увидев салфетки. Тони качает своей большой, уродливой головой.

— Совсем в роль вжился, так, что ли?

Я очень жалею, что мои глаза не были закрыты, когда Тони сделал мне инъекцию своего парализующего средства, потому что совершенно не уверен, что хочу видеть то, что со мной произойдет.

Тони начинает насвистывать себе под нос — что-то вроде «Ты мое солнышко». Он насвистывает добрых полчаса, и к тому времени, когда мы тормозим у какой-то столовки в промышленном районе, я уже вовсю подпеваю в такт мелодии. Ну, мысленно, конечно. Он довольно долго ездит кругами, подыскивая подходящее место, и я уж думаю, что он сейчас сдастся, когда Тони вспоминает об этой столовой в восточном районе.

Тони оставляет меня в машине, а сам находит заднюю дверь столовой, с помощью набора отмычек отпирает висячий замок, открывает дверь и входит внутрь.

Я пытаюсь пошевелиться, стараюсь изо всех сил, но не могу даже мигнуть.

Тони появляется снова, убеждается, что вокруг никого нет, открывает пассажирскую дверь и смотрит на меня с явным отвращением.

— Я любил этот клуб.

Он дает мне пощечину — по крайней мере, я так думаю, потому что совершенно ничего не ощущаю — я только вижу, как его большая рука появляется около моего лица и исчезает.

— Я любил его больше жизни. Ладно, ладно, я это уже понял.

Он хватает меня за волосы и вытаскивает из машины. Я плюхаюсь в пыль, и меня тащат за волосы всю дорогу до столовой. Я вижу, как волочатся мои ноги, оставляя за собой два длинных следа — возможно, это мой последний след на этой земле.

Лекарство, которое мне ввели, не лишило меня обоняния, и я чувствую сильный запах разогретого жира. Пол в столовой безукоризненно чистый, плитка блестит, и я даже вижу в ней свое отражение. Меня волокут мимо огромных морожениц, металлических шкафов, полных продуктов и кухонной утвари, восхитительно чистых духовок и посудомоечных машин. Тони останавливается у источника запаха горячего масла, и я понимаю, что лежу у основания огромной и очень глубокой фритюрницы. Ясное дело, Тони любит жирную пишу.

Тони поворачивает переключатель фритюрницы в крайнее положение, и через несколько секунд жир начинает шипеть и потрескивать.

— По выходным это место открывается только в двенадцать. У нас еще почти два часа.

С пола я вижу, как из-под стального контейнера выглядывает мышка, поднимает нос и смешно подергивает им, принюхиваясь к запаху кипящего масла. Она исчезает, когда Тони открывает огромный пакет с замороженной картошкой и кидает ее в масло.

— О гарнире-то забывать не годится.

Я изо всех сил пытаюсь испугаться, но, очевидно, лекарство Тони притупило мои эмоции. На самом деле я никогда в жизни не чувствовал себя таким спокойным и разумным. Никакой паники, никакого иссушающего ужаса, только безмятежная расслабленность. Мне кажется, я в некотором роде под кайфом, и это мне как раз подходит. Ладно, мне не придется выйти в море и меня не заберет Нептун, но, в конце концов, это тоже неплохо. Опущен в кипящее масло и съеден. Не так уж плохо.

Да, у меня, наверное, передозировка.

Тони опускается на пол — его огромные колени громко щелкают — и начинает стягивать с меня штаны. Надо было сначала снять ботинки, потому что штаны застревают, и, как бы сильно он ни тянул, ему не удается снять ни то, ни другое. Ни штаны, ни ботинки.

— Проклятый тупица.

Тони натягивает штаны обратно, развязывает шнурки и снимает ботинки. Потом он сдирает с меня штаны, прикидывает их на себя и смеется.

— Где ж это ты отовариваешься? В игрушечном магазине, что ли?

Он отбрасывает штаны в сторону и берется за мой черный бархатный пиджак. При этом он дергает меня за руку и чуть ее не отрывает, пытаясь снять пиджак. Я знаю, что он это делает, потому что мои сухожилия протестующе натягиваются.

Тони борется с пиджаком еще некоторое время, потом сдается, берет кухонный нож и разрезает его. Мой любимый пиджак раскромсан на куски, когда ему наконец удается избавиться от него.

Я моргаю.

Тони встает, тяжело дыша, и решает выкурить сигаретку, чтобы перевести дух.

Я опять моргаю.

Рука, которую он выкручивал, начинает ныть.

Мне кажется, что я чувствую пальцы ног.

Тони пускает колечки дыма.

— Может, я начну сначала. Может, мы с Бетти снова поставим клуб на ноги. Непохоже, что в этом мире переведутся серийные убийцы. Они все равно будут — уж такая штука эта жизнь. Кто-то все время обдумывает что-то в этом роде. Почему бы и нет, почему бы и нет? Неужели я всю жизнь буду никем?

К моим пальцам возвращается чувствительность. Лицо у меня горит в том месте, куда ударил Тони.

— Да, мы начнем сначала. Только правил будет побольше. Удостоверения нужны. Нельзя никого принимать без удостоверения.

Говори-говори, Тони, продолжай ныть о своем жалком маленьком клубе. Мои колени и локти тоже начинают болеть.

Еще несколько колечек дыма поднимается в воздух.

— Клятва в верности тоже неплохая идея. Присяга. «Я не должен уебывать свой клуб».

Я чувствую, как течет кровь по моим жилам, наполняя меня энергией, разгоняя оцепенение.

Сигарета Тони приземляется у самого моего лица, его большая нога растаптывает дымящийся окурок. Он наклоняется ко мне.

— Жрать хочется.

Тони приводит меня в сидячее положение, развязывает мой галстук и начинает расстегивать пуговицы рубашки. Он заглядывает мне в глаза, и я изо всех сил стараюсь не моргать.

— Я из тех парней, кто живет ради жратвы. Говорил я это тебе, Джун?

Рубашка прилипает к все еще онемевшим плечам. Чувства возвращаются ко мне, но явно недостаточно быстро. Скорее всего, чувствительность восстановится полностью как раз в тот момент, когда меня бросят в глубокую раскаленную фритюрницу. Так уж мне сегодня везет.

Шорты — последний предмет одежды, который еще остается на мне, и Тони берется за них с некоторым смущением.

— Я не гомик, но это уж придется. Не хочется, знаешь, чтобы тряпки между зубов застревали.

Когда богатырь Тони поднимает меня в воздух, только мои бедра, плечи и грудь остаются замороженными. Запах кипящего масла бьет мне в нос, и я понимаю, что сейчас закричу.

— Пора омарчиком закусить. — Тони, покряхтывая, поднимает меня и бросает в кипящий жир.

Но я не падаю. Я крепко обхватываю его ногами и руками и вишу, пока он соображает, что произошло.

— Эй! Что за…?

Я вонзаю зубы в плечо Тони, ощущая во рту его потные волосы, но мне плевать, я держу его так крепко, как никогда и ничего еще не держал. Тони вопит, отпускает мои ноги и начинает отчаянно молотить меня по голове.

— Хрен тебе, здесь я буду жрать, а, не ты! Мои ноги чувствуют прикосновение холодного металла. Их как будто что-то тянет.

— Черт! Больно!

Голова у меня кружится из-за ударов Тони — ну вот, теперь или никогда. Я толкаю, вкладывая в этот толчок все свои силы.

— Эй!

Поношенные ботинки скользят на полированном полу, и он прекращает лупить меня по голове, чувствуя, что падает назад, прямо в глубокую фритюрницу. Он размахивает руками, хватая все, что ему попадается, кухонная утварь летит во все стороны и разбивается, а я все глубже вонзаю зубы в его волосатую кожу, мои руки высвобождаются из его хватки, пальцы хватают складки его толстой шеи и сжимают их так, что ногти рвут кожу.

Я толкаю так сильно, что чуть не падаю в глубокую фритюрницу вместе с Тони. В последний момент я разжимаю зубы и пальцы и смотрю, как его гигантское тело падает в кипящее масло. Он летит вниз головой, так что его вопль мгновенно стихает, переходя в какой-то булькающий свист.

Я оставляю его там, нижняя половина исполинского тела торчит из глубокой фритюрницы, ноги все еще дергаются в агонии, а картошка уже начинает чернеть. Руки и ноги у меня все еще тяжелые из-за лекарства Тони, так что проходит немало времени, прежде чем я собираю свои вещи, одеваюсь, едва не наступив на любопытную мышь, и выхожу навстречу теплому дню. К тому времени, когда столовая откроется, Тони как раз будет готов.