Рэймидж взобрался на скользкие ступени причала и повернулся, чтобы помочь Джанне выбраться из шлюпки. Она замешкалась, поскольку рана в правом плече мешала ей пользоваться правой рукой, а левая была нужна, чтобы приподнять подол платья.
      — Подожди-ка секунду, — сказал Рэймидж, и, встав потверже, подхватил ее за талию и перенес из шлюпки на причал. Она была такой легкой, что ему хотелось не останавливаясь нести ее на руках вверх по ступенькам, но нужно было отпустить шлюпку с «Лайвли».
      — Спасибо, возвращайтесь на корабль, — бросил он мичману, сидевшему на кормовой банке.
      Когда они добрались до верха лестницы, она сказала:
      — До дома вице-короля очень далеко.
      — Ты уверена, что чувствуешь себя достаточно сильной?
      — Да, конечно, — быстро ответила девушка, и он понял, если только ему не показалось, что ей хочется остаться наедине с ним.
      Пока они шли по набережной Кэ де ла Санте, Рэймидж бросил взгляд через узкую гавань на большую цитадель, стены которой под острым углом сливались с природной скалой, и отметил: как и большинство портовых укреплений, она бесполезна, будучи совершенно беззащитной против атак с суши.
      Холмы и здания укрывали набережные от либеччо, поэтому от камней мостовой поднималось жаркое марево. Рыбаки в парусиновых рубахах и кожаных передниках разматывали на набережной извлеченные из своих ярко раскрашенных лодок сети. Тут и там, сидя на крупных булыжниках и привалившись спиной к каменной стене, сидели их жены. Вокруг них лежали сети, большим пальцем босой ноги, выпростанной из под юбки, они растягивали ячейки, руки их тем временем орудовали деревянной иглой, латая прорехи. Лица женщин словно застыли, несмотря на подобные монашьим капюшоны, они были покрыты густым загаром и слоем глубоких морщин. Ни одна не поднимала взора за пределами их дырявых сетей для них не существовало иного горизонта, иной жизни.
      Рэймидж и Джанна дошли до конца набережной и свернули направо, на узкую улочку, ведущую к резиденции вице-короля. Дома по обеим ее сторонам были такими высокими, что она казалась ущельем. На улице толпились группки людей, шумно обсуждавших что-то: никто не слушал, каждый старался дождаться, пока собеседник станет переводить дух, чтобы завладеть вниманием.
      Большинство из собравшихся являлись, судя по всему, пастухами: на них были толстые вязаные шапочки или широкополые круглые шляпы, затенявшие лицо. Они спорили, торговались или ругались, не слезая со своих крошечных осликов, сидя, почти касаясь ногами земли, в деревянных седлах, по форме напоминавших козлы для пилки дров, и оставлявших на спинах животных болезненные ссадины. Рэймидж заметил, что у каждого, будь он рыбаком, пастухом или просто зевакой, за спиной висит ружье, на плече — патронташ, а за пояс заткнуты пистолет и нож.
      В толпе встречались старухи, по-дамски сидящие на ослах, их потемневшие от копоти очагов волосы скрывали черные шарфы. Черное, черное, черное — все вокруг казалось погруженным в непрерывный траур. Черные волосы, черные шляпы и шарфы, черные брюки мужчин, черные юбки и блузы женщин…
      Повсюду царил всепобеждающий аромат: смесь запахов тошнотворного броччу — острого козьего сыра, висящего в каждом доме; застоявшихся отбросов и нечистот; пропитанного чесноком дыхания; вонь немытых человеческих тел, полусгнивших овощей. Рэймидж, подумав о том, как красиво выглядит остров с моря, вспомнил замечание леди Эллиот: «Все, что создала для этого острова природа — прекрасно, все, что сделали люди — отвратительно».
      В отличие от жен рыбаков на набережной, совершенно погруженных в свою работу, собравшиеся здесь мужчины и женщины пристально смотрели на двух чужаков, идущих по улице, огибая больших группы и проходя сквозь маленькие. На них смотрели по мере приближения, а миновав толпу, Рэймидж буквально ощущал устремленные им в спину взгляды. Как всегда бывает в латинских странах, почти невозможно было разобрать, выражают ли эти сверкающие взгляды ненависть или любопытство
      Иногда им встречались британские солдаты, подтянутые, но обливающиеся потом в своих красных куртках и щеголеватых ремнях крест-накрест. Они сдержанно козыряли Рэймиджу, стараясь одновременно не попасть ногой в какую-нибудь кучу отходов.
      Дома кончились, улица стала шире и разделилась на три линии.
      — Как ты узнала о заседании трибунала? — вдруг спросил он.
      — Бо-о! — произнесла она с выражением, являющимся итальянским эквивалентом пожатия плечами.
      — Но кто-то ведь сказал тебе?
      — Ну разумеется!
      — Но кто? Кто говорил с тобой?
      — Никто.
      — Значит, писал.
      — Да, только я обещала никому не говорить, кто.
      — И не нужно, — ответил Рэймидж, припомнив вдруг слова, сказанные накануне лордом Пробусом: «Мне нужно написать еще одно письмо». — Но этот человек, — продолжил он, — сказал тебе, что твой кузен намерен выступить свидетелем на суде?
      — Да.
      Лучше остановиться на этом, подумал он. Она довольна тем, что сделала, и не без оснований. Видит Бог, для импульсивной девушки ее возраста это был храбрый поступок, с другой стороны, немного молодых девиц являются главами столь могущественных семейств. И все же было еще, что ему хотелось бы выяснить.
      — Джанна… — начал он.
      — Ни-ко-лас, — спародировала его она.
      Девушка смеялась, но вопрос был нешуточный.
      — Ты сделала это… Я хочу сказать, почему… — проклиная себя, он пытался сформулировать вопрос как можно более осторожно. Она не спешила прийти к нему на помощь, они просто шли по направлению к резиденции, рука об руку, но не глядя друг на друга.
      — Ты понимаешь, о чем я хочу спросить?
      — Да, но зачем ты спрашиваешь об этом?
      — Потому что хочу знать, разумеется!
      — Николас, удивительно, как много, и в то же время как мало ты знаешь. Так много — о кораблях, пушках, битвах и о том, как вести людей за собой… — Она, казалось, не обращается к нему, а просто думает вслух, — …и так мало — о тех людях, которых ты ведешь.
      Он был так поражен, что ничего не смог ответить.
 
      Рэймидж с изумлением поймал себя на мысли, что с момента, когда Джанна прорвалась с зал суда на борту «Трампетера», прошло всего лишь три часа. Теперь он был гостем в роскошном дворце, сидел на террасе в удобном плетеном кресле и любовался видом обрамленного миртовой изгородью сада. В саду пламенели последние в этом сезоне олеандры и розы, а разбросанные тут и там остроконечные кипарисы как часовые высились среди апельсиновых и земляничных деревьев.
      Глядя с этой террасы через голубое Тирренское море в направлении далекой земли Италии, трудно было поверить, что где-то в мире, а тем более совсем близко, за горизонтом, идет война. Линейные корабли, фрегаты и другие суда, стоящие на рейде у подножия сада, казались в этом ярком солнечном свете, в этих декорациях и атмосфере, воплощением грации и красоты, а не изобретениями, созданными исключительно ради убийства и разрушения.
      Далекий горизонт на востоке в свете уходящего дня начал подергиваться розовым, в то время как за его спиной солнце вот-вот должно было скрыться за горой Пиньо, отбросив тень на город и порт Бастии. Слева расплывались в дымке очертания острова Капрайя, также как очертания лежащей впереди Эльбы и островка Пьяноза справа. За горизонтом британские фрегаты вели блокаду Леггорна, препятствуя двум десяткам приватирских судов покинуть порт. Впрочем, без особого успеха.
      Пока леди Эллиот и Джанна сидели рядом с ним, укрываясь в тени зонтиков, прикрепленных к креслам, Рэймидж пытался переварить невероятные новости, которые сэр Гилберт сообщил ему десять минут назад: ночью французы высадили на северной оконечности острова около семисот солдат, и те продвигаются на юг, к Бастии. Как им удалось избежать патрульных фрегатов — загадка, но сейчас, чтобы достичь города им остается проделать путь в девятнадцать, а скорее, даже в пятнадцать миль по чрезвычайно пересеченной местности.
      Где-то там, за жемчужной линией горизонта, размышлял Рэймидж, лежит Италия, по которой, разослав вперед кавалерийские патрули для прочесывания холмов Тосканы, маршируют войска Бонапарта. Едва французы достигают центральной площади какого-нибудь города, они издают троекратное ура в честь красного колпака Свободы, сажают дерево Свободы с откованными из железа ветвями и, если верить всем свидетельствам, устанавливают одну или две гильотины, чтобы продемонстрировать всем местным жителям, как вольно им будет жить под пятой французских освободителей. Они вольны будут положить свою голову под нож или наблюдать, как падает сверкающее лезвие, чтобы лишить головы какого-нибудь из близких знакомых…
      Рэймидж заметил, что шлюпка, ранее отвалившая от «Диадемы» и отплывшая к «Лайвли», направляется теперь в гавань. Ему стало жаль бедолаг, сидящих на веслах — жарковато для гребли при такой зыби на море.
      Леди Эллиот как раз закончила описывать Джанне родителей Рэймиджа и приступила к рассказу о каждом из шести своих отпрысков, младший из которых был отправлен поиграть перед дворцом, чтобы не мешать разговору взрослых.
      Сад спускался к самой воде, и леди Эллиот показывала им детскую парусную лодку. Что произойдет с этим всем теперь, подумал Рэймидж, когда французы оказались на Корсике, когда Бонапарт высадил войска на своем родном острове?
      Через стеклянную дверь вошел слуга и передал Рэймиджу, что вице-король ждет его в кабинете.
      Обстановка большого, с мраморными полами рабочего кабинета дворца свидетельствовала, что сэр Гилберт — человек культурный и со вкусом, делавший во время своих долгих поездок по Европе расчетливые приобретения. Римская амфора, установленная в углу на постаменте из красного дерева, сохраняла следы ракушек и кораллов, облеплявших ее поверхность, выдавая, что этот остаток груза римской галеры, потерпевшей кораблекрушение лет две тысячи этак назад, извлекли на свет рыбацкие сети.
      Вице-король заметил, куда смотрит Рэймидж, и сказал:
      — Вытащите пробку.
      Охваченный любопытством, Рэймидж подошел и, бережно придерживая черное горлышко, вытащил деревянную затычку. Внутренняя часть горловины была покрыта темными пятнами, похоже, что красная керамика была запачкана маслом. Он наклонился и понюхал: действительно, масло, ароматическое масло, предназначенное, может быть для того, чтобы умащать тело любящего роскошь центуриона, живущего в каком-нибудь богом забытом лагере на краю Римской империи.
      — Да-да, это мирра, — сказал сэр Гилберт, — масло сладкого кервеля.
      Звуки голоса шотландца рывком вернули Рэймиджа на землю: в захватившей его череде диких и эротичных мечтаний он уже втирал мирру в теплую кожу Джанны.
      — Ее светлость, — добавил вице-король, — находила этот аромат восхитительным, пока я не сказал ей, что это. Однако в ее представлении ладан и мирра неразрывно связаны с образами несусветного разврата, так что ни в чем неповинная амфора была отправлена в изгнание в мой кабинет.
      Сэр Гилберт извинился за то, что резко оборвал их беседу получасом ранее — новости, принесенные с севера коммодором Нельсоном оказались очень серьезными… Но как поживают его старые друзья, граф и графиня? Рэймидж мог сообщить очень немного нового о них: писем не было уже несколько недель.
      Не думает ли он, поинтересовался сэр Гилберт, что маркиза быстро идет на поправку? Рэймидж согласился.
      — Мы благодарны вам, мой мальчик, — сказал вице-король. — Вы исполнили очень трудную миссию. Гораздо более трудную, — добавил он с оттенком двусмысленности, — чем можно было представить, даже с учетом гибели вашего корабля. Кстати, хочу выразить раскаяние за свой намек сэру Джону Джервису, чтобы он послал «Сибиллу», поскольку знание вами итальянского языка может помочь делу.
      — А, вот почему мое имя было упомянуто в приказе!
      — Да, к тому же вы знакомы с семьей Вольтерра.
      — С матерью, но не с дочерью, которая с тех пор сильно выросла!
      — Естественно. Но в то время, когда «Сибилла» была здесь, это казалось хорошей идеей.
      Рэймидж вдруг понял, что сэр Гилберт казнит себя за то, что случилось.
      — Сэр, это действительно была хорошая идея. Просто нам не повезло столкнуться с «Баррасом».
      — Ну что же, я рад, что вы так думаете. Кстати, как я понимаю сегодняшний… э-э… процесс был не закончен, а прерван.
      — Да, прерван вследствие прибытия коммодора.
      — Уверен, что все кончится хорошо. Вы трое — упрямые молодые люди.
      — Трое, сэр?
      — Вы, маркиза и ее кузен.
      — О, да. Полагаю, так и есть.
      — Я не имел понятия о том, что случилось сегодня утром. Моя жена и я были уверены, что маркиза лежит в постели, пока доктор не сказал нам. Выяснилось, что она… э-э… ушла, оставив в комнате записку.
      Рэймидж не мог понять, является ли это заявление сэра Гилберта дипломатическим ходом или всего лишь выражает желание ни во что не вмешиваться, пока старый шотландец не продолжил:
      — Полагаю, вам известно, что мы тоже старые друзья семьи маркизы?
      — Да. Ее светлость намекнула на это несколько минут назад.
      — Возможно, вы думаете, что это повлияло на мое намерение обязательно спасти этих беглецов?
      — Нет, сэр. Я никогда не увязывал эти два факта.
      — На деле, если мы намереваемся освободить несчастную родину маркизы от Бонапарта, нам нужен некто, кто сумеет поднять людей. Тем более, что Бонапарт ввел в своих войсках жесткие порядки, словно это римские легионы древней… Ну ладно. Нам нужны люди, не символы. Многие воспринимают род маркизы, особенно ее саму и ее погибшего кузена, графа Питти, как поборников прогресса, с которыми так желал расправиться великий герцог Тосканский. Если говорить об этом, то великий герцог сильно запятнал свою репутацию, пойдя на союз с Бонапартом. А что может послужить лучшим штандартом, придать большее воодушевление, как не прекрасная молодая девушка?
      — Новая Жанна д’Арк!
      — Именно! Что же, давайте присоединимся к моей супруге и нашему прекрасному штандарту.
      Они направились к террасе. Едва мужчины успели занять места в креслах, появился лакей, прошептал что-то на ухо сэру Гилберту и тут же исчез.
      — Кое-кто желает видеть вас, — пояснил вице-король.
      Рэймидж почувствовал себя виноватым: Пробус наверняка в ярости, поскольку он оставил на несколько часов корабль, хотя Джек Доулиш обещал объяснить ему, что нельзя было отправить маркизу в резиденцию без провожатого…
      Лакей препроводил молодого мичмана к стеклянной двери, возле которой тот на мгновение замер в изумлении — внезапный переход от мичманской каюты на «Диадеме» к роскоши террасы явно ошеломил его.
      Рэймидж кивнул ему.
      — Я лейтенант Рэймидж.
      — Кейзи, сэр, с «Диадемы». Мне поручено, — он извлек из кармана конверт, — предать вам это, сэр. Мне сказали, что ответа не требуется, так что, с вашего позволения…
      Рэймидж поблагодарил и положил конверт на колено, из соображений приличия не спеша распечатать его, но вне себя от нетерпения познакомиться с его содержимым. Заседание трибунала возобновляется? Должен он вернуться на корабль для содержания под строгим арестом?
      Эллиотам приходилось видеть столько официальных документов, что прибытие мичмана вряд ли могло смутить их, и сэр Гилберт, заметив, как волнуется Джанна, глядя на продолговатый пакет, сказал:
      — Ну открывай же, Николас.
      Рэймидж сломал печать и прочитал письмо, точнее, приказ. Правильнее сказать, он прочитал его дважды. В первый раз он буквально не поверил своим глазам, во второй раз почувствовал крайнее удивление. Сложив письмо, он сунул его в карман и стал осматривать рейд, ища глазами маленький куттер. А, вот и он. Корабль выглядел довольно внушительно: водоизмещение около 190 тонн, стоимость при постройке — четыре с половиной тысячи фунтов, команда из шестидесяти человек, десять карронад, приличная парусность — грот площадью примерно тысяча семьсот квадратных футов, марсель — тысяча, кливер — еще тысяча, и стаксель, составляющий половину от этой цифры. Осадка — не самый важный показатель в этих водах — носом — около восьми футов, и четырнадцать — кормой. Длина корабля от гакаборта до форштевня составляла примерно семьдесят пять футов, до топа бушприта — еще сорок футов. В хороший бриз он сможет развить узлов девять, при условии, что днище чистое. Но это вряд ли — скорее всего оно заросло ракушками и водорослями.
      Обернувшись, он увидел, что Джанна смотрит на него с возрастающим беспокойством, и понял: она боится, что письмо может предвещать его расставание с ней. Он улыбнулся, но ничего не сказал: на приказе стоял гриф «Секретно».
      Расстаться с ней… Мысль эта сначала лишь проскользнула в его сознании, а затем обрушилась на него, когда эти три слова воплотились во всей своей жестокой реальности. Он чувствовал, как улыбка исчезает с его лица, теперь он понял, почему она смотрит на него так. Глаза ее обращались к небу, губы молили, само тело, казалось, рвалось прижаться к нему. Эллиоты же не замечали ничего.
      Сторонний наблюдатель увидел бы только, что маркиза ди Вольтерра элегантно сидит в плетеном кресле под шелковым зонтиком и со стаканом лимонада на столике рядом, положив на колено сложенный веер. Рэймидж ощутил, как внутри него шевельнулся такой же холодный страх, который терзал ее прошедшие пять минут: страх человека, расстающегося с любимым во время войны. Первое прощание может оказаться и последним, но может также стать прелюдией ко многим будущим счастливым возвращениям.
      Она находилась в шести футах от него, и все же была как будто частью его собственного тела, в ней заключалась частица его самого. Он понимал: куда бы не забросили его приказы — в Западные или Восточные Индии, в северные моря или на блокадный флот под Брестом, ему не суждено почувствовать себя целым, часть его всегда будет с ней, где бы она ни была, живой или мертвой.
      Казался бы этот пейзаж таким живописным, если бы ее не было рядом? Имела бы жизнь те же краски, насыщенность и интерес, если бы он был одинок? И может ли существовать иная цель, кроме одной — вернуться к ней?
      Станет ли он по-прежнему ставить на карту свою жизнь в каком-нибудь безумном предприятии, зная, что ему есть что терять? Будет ли ее раздражать, когда у него возникнет необходимость думать о службе? Точка зрения старого сэра Джона Джервиса на женатых офицеров известна: по его мнению, любой, обзаведшийся семьей, потерян для флота, о чем он не стеснялся заявлять им прямо в глаза. И сейчас Рэймидж понял, почему: еще несколько дней назад он не задумываясь рисковал своей жизнью: разумеется, его страшила опасность умереть, но он не слишком задумывался об этом, поскольку ничье существование не зависело от него — ни в смысле обеспечения деньгами, ни в смысле личной заботы. Сейчас — другое дело, теперь он стал заложником ситуации.
      Рэймидж уже собирался сказать девушке что-то успокаивающее, когда сэр Гилберт поднялся с кресла.
      — С вашего позволения, мне нужно подготовить для коммодора несколько писем. Кстати, дорогая, — обратился он леди Эллиот, — коммодор будет ужинать у нас сегодня.
      — Какой приятный сюрприз, — отозвалась ее светлость. — Маркиза так мечтала встретиться с ним.
      — Я так же прошу прощения, — поднялся Рэймидж. — Мне нужно отправляться на мой корабль.
       Мой корабль, подумал он и потрогал лежащий в кармане конверт, чтобы убедиться, не сон ли это.
      — Когда мы снова увидим вас, Николас? — сказала леди Эллиот, — может быть завтра?
      — Боюсь, что нет, мадам. Приказ предписывает мне отплыть почти немедленно.
      Он старался не смотреть на Джанну, которая взяла его за руку.
      — Ты вернешься сюда? — прошептала она.
      — Надеюсь, но qui lo sa?
      Леди Эллиот, быстро почувствовавшая возникшее напряжение, сказала:
      — Можешь предоставить ее нашим заботам, дорогой мой. И еще: мы сообщим твоим родителям, что видели тебя.
 
      Джек Доулиш ждал Рэймиджа на борту «Лайвли».
      — Салям, — шутливо поприветствовал он его, — надеюсь, ты приятно провел время на берегу?
      — Спасибо, добрый человек, — с улыбкой поклонился Рэймидж, — будь милостив расседлать моего коня и задать ему корму.
      — Если о конях, то его светлость давно встал на дыбы, дожидаясь тебя.
      — Зол?
      — Нет, не очень. По возвращении от коммодора он рассчитывал найти тебя здесь, и едва не повесил меня, когда его ожидания не оправдались. Но я пояснил, что ты выполняешь роль конвоира.
      — Прости.
      — Не за что. Кстати, — добавил Доулиш, — я хотел бы получить назад свою шпагу!
      Рэймидж оторопел: когда заседание трибунала было прервано, он напрочь забыл потребовать ее назад у Бленкинсопа, тогдашнего провост-маршала.
      Когда Рэймидж вошел, Пробус сидел за столом.
      — Прошу прощения, что отсутствовал на борту, сэр.
      — Полагаю, у вас были важные дела на берегу, — сухо ответил Пробус. — Думаю, до вас дошел приказ коммодора?
      — Да сэр. Немного неожиданно.
      — Вы выглядите не очень обрадованным. Стать командиром, пусть и временным, куттера — в мои годы было предметом мечтаний среди молодых лейтенантов.
      — Я не это имел в виду, сэр. Мне просто непонятно, почему.
      — Бог мой, — с явным разражением воскликнул Пробус, — понятно, что контр-адмирал Годдард не имеет отношения к этому назначению. Делайте все, что от вас зависит, и молитесь, как и все мы. А теперь слушайте внимательно, — он пододвинул к Рэймиджу перо, чернила и бумагу, — садитесь, и если нужно, записывайте.
      С этими словами, он встал и начал расхаживать по каюте, пригнув голову и ссутулившись, чтобы не удариться о бимсы.
      — Коммодор поручил мне разъяснить это вам. Во-первых, французы высадили десант милях в двадцати отсюда по побережью, между мысом Корсе и Мачинаджо, немного южнее мыса.
      — Мне это известно.
      — Неужели?
      — Вице-король…
      — Хм… Ну ладно. Они продвигаются к Бастии. Во-вторых, фрегат «Белетта» направлялся сюда из бухты Сан-Фьоренцо с вестями о высадке, когда у самого мыса Корсе столкнулся с двумя приватирскими шхунами. На них было полно солдат, и капитан «Белетты» предположил, что они предназначены для высадки где-нибудь поблизости.
      — Когда это произошло, сэр?
      — Вчера утром. Как бы то ни было, «Белетта» погналась за ними курсом на юг, запомните это, стараясь отрезать их от пункта назначения. Шхуны же устремились к маленькому порту, лежащему на побережье.
      — К Мачинаджо?
      — Именно. Порт этот крохотный и совершенно мелководный. Первой шхуне удалось в него войти, а второй «Белетта» успела преградить путь, и заставила ее идти дальше на юг. «Белетте» удалось зайти мористее шхуны, зажав ее между собой и берегом. Неплохой маневр, не правда ли?
      — Да, сэр. Берег служил как бы вторым фрегатом.
      — Именно. Отрезав для врага пути отступления, «Белетте» оставалось только покончить с ним. Чтобы вы выбрали, будь там — потопить шхуну и взять на абордаж?
      — Потопить, сэр.
      — Почему?
      — Если там полно солдат, они в состоянии отбить абордажную команду. Нет смысла рисковать обученными моряками.
      — Хм… Капитан «Белетты» выбрал абордаж. Но каждый раз, когда он приближался, шхуна прижималась все ближе к берегу, пока они не оказались у небольшого мыса со скалистыми обрывистыми берегами и башней наверху, которая называется Тур Руж.
      Рэймидж кивнул.
      — То ли приватир имел очень маленькую осадку, то ли французы преднамеренно хотели навести «Белетту» на выступающую скалу или риф, точно не знаю, но фрегат наскочил на нее, процарапал борт и потерял руль. Прежде чем они успели восстановить управление кораблем, он выскочил на скалы прямо под башней. Фрегат ударился правой скулой и в итоге сел на камни почти параллельно линии утесов и на незначительном расстоянии от них. От удара мачты снесло за борт, но они упали на скалы, подобно лестнице соединив их с кораблем.
      — Никакой надежды отбуксировать корабль, сэр?
      — Ни малейшей. Скала оказалась огромной, как карета, так что в пробоину в правом борту может свободно проехать экипаж, запряженный четверкой.
      — Зачем я тогда направляюсь туда? В приказе сказано, что мне следует идти им на помощь.
      — Не спешите, — оборвал его Пробус. — Командир фрегата сообразил, что французы быстро приближаются к месту, где находится корабль, но наверняка не принимают в расчет Башню, которая была видна с палубы и находилась всего лишь трех-четырех сотнях ярдах. Он послал на утес морских пехотинцев, которым большую часть пути пришлось карабкаться вверх по мачтам, чтобы захватить Башню. Они соорудили тали и втащили наверх пару бронзовых шестифунтовок, запас ядер и пороха, продовольствие и воду, а потом в Башню перебрался весь экипаж корабля.