Так мало-помалу я снискал всеобщее уважение, и мне доверили охрану всей шайки. Теста-Лунга полюбил меня, как родного сына, и, смею сказать, я приобрел славу, чуть не превышающую его известность; вскоре по всей Сицилии ни о чем другом не говорили, как только о блестящих подвигах молодого Зото. Слава не сделала меня равнодушным к забавам, свойственным моему возрасту. Я уже говорил вам, что у нас разбойники – народные герои, и вы легко поймете, что самые хорошенькие пастушки Этны, не колеблясь, отдали бы мне свое сердце; но мне было суждено оказаться под властью более изысканных чар, и любовь приготовила для меня более лестную добычу.

Мне уже исполнилось семнадцать лет, и я был два года лейтенантом, когда новое извержение вулкана уничтожило все наши прежние укрытия и вынудило нашу шайку искать приюта где-нибудь южнее. После четырехдневного похода мы пришли к замку под названием Рокка-Фьорита, местопребыванию и главному владению моего врага Принчипино.

Я давно уже забыл об испытанных от него обидах, но название замка снова разбудило во мне жажду мести. Это нисколько не должно вас удивлять: в наших краях сердца неумолимы. Если бы Принчипино был тогда в своем замке, я, наверно, предал бы это проклятое гнездо огню и мечу. На этот раз, однако, я ограничился тем, что причинил возможно больший ущерб, в чем товарищи мои, для которых не были тайной мои побуждения, усердно мне помогли. Замковая прислуга, сперва пытавшаяся было оказать нам сопротивление, покорилась обильным потокам господского вина, добытого нами из погреба, и не замедлила перейти на нашу сторону. Одним словом, мы превратили замок Рокка-Фьорита в настоящий остров изобилия.

Гульба длилась пять дней. На шестой лазутчики предупредили меня, что против нас послан из Сиракуз целый полк и что вскоре из Мессины должен приехать Принчипино с матерью и многочисленным женским обществом. Я вывел шайку, но сам решил непременно остаться и забрался на вершину развесистого дуба в конце сада. А для того, чтоб было легче скрыться в случае надобности, пробил отверстие в садовой ограде.

Наконец я увидел приближающийся полк, который остановился у ворот замка, расставив вокруг караулы. Вслед за этим прибыл целый ряд носилок, в которых сидели дамы, а в последних носилках расположился сам Принчипино на груде подушек. Он с трудом вышел, поддерживаемый двумя конюшими, выслал вперед отряд солдат и только после того, как ему доложили, что никого в замке больше нет, вошел туда с женщинами и несколькими дворянами, принадлежавшими к его свите.

Под моим дубом бил родник холодной воды, и тут же рядом стоял мраморный стол, окруженный скамьями. Это была самая красивая часть сада; я был уверен, что скоро сюда придет вся компания, и решил не слезать, чтобы хорошенько ее рассмотреть. В самом деле, через полчаса я увидел, что сюда подходит молодая особа моих лет. Она была прекрасней ангела; при виде ее меня внезапно охватило такое сильное волнение, что я, может быть, упал бы с дуба, если бы с обычной осторожностью крепко не привязал себя поясом к суку.

Молодая девушка шла, опустив глаза, и лицо ее выражало глубокую печаль. Она села на скамейку, облокотилась на мраморный стол и горько заплакала. Не зная сам, что делаю, я слез с дерева и встал так, что мог ее видеть, оставаясь незамеченным. Тут появился Принчипино с цветами в руке. За три года, что я не встречал его, он сильно вырос, лицо у него похорошело, но было невыразительно.

Молодая девушка окинула его презрительным взглядом, за который я был ей очень благодарен. Несмотря на это, Принчипино, полный самодовольства, подошел к ней с веселым видом и промолвил:

– Дорогая невеста, вот тебе цветы, только обещай мне не вспоминать об этом негодном бездельнике.

– Герцог, – ответила девушка, – по-моему, условия вашей благосклонности несправедливы. К тому же, если я никогда не скажу при вас ни слова о Зото, весь дом вечно будет напоминать вам о нем. Ведь даже ваша мамка утверждала в вашем присутствии, что никогда в жизни не видела более красивого юноши.

– Синьорина Сильвия! – прервал Принчипино, задетый за живое. – Не забывайте, что вы – моя невеста.

В ответ Сильвия только залилась слезами.

Тогда Принчипино в ярости воскликнул:

– Негодница, ты любишь разбойника, так получай по заслугам!

И он дал ей пощечину.

– Зото!.. Зото! – крикнула бедная девушка. – Зачем тебя здесь нет, чтобы наказать этого негодяя!

Она еще не успела договорить, как я вдруг вышел из своего укрытия и сказал герцогу:

– Ты узнаешь меня? Я разбойник и мог бы тебя убить, но слишком уважаю синьорину, призвавшую меня на помощь. Поэтому я согласен драться с тобой, как принято у вас, дворян.

При мне было два кинжала и четыре пистолета; я разделил оружие на две равные части, положил одну часть в десяти шагах от другой и предоставил ему выбор. Но жалкий Принчипино упал без чувств на скамью.

Между тем Сильвия обратилась ко мне с такими словами:

– Я благородного происхождения, но бедна и завтра должна либо выйти за герцога, либо уйти на всю жизнь в монастырь. Но я отвергаю то и другое и выбираю тебя.

И она упала в мои объятия.

Вы понимаете, что я не заставил себя долго просить. Однако надо было принять меры, чтобы герцог не помешал нам бежать. Я взял стилет и, за отсутствием молотка, камнем прибил его руку к скамье, на которой он лежал. Он вскрикнул от боли и снова лишился чувств. Мы пролезли сквозь отверстие в садовой ограде и бежали в горы.

У всех моих товарищей были любовницы, так что они радостно приветствовали мою, а девушки их присягнули Сильвии в верности.

В конце четвертого месяца моей совместной жизни с Сильвией я был вынужден разлучиться с ней, чтобы посмотреть, какие изменения произошли на северном склоне после недавнего извержения вулкана. Во время этого путешествия я открыл в природе такие красоты, на которые прежде не обращал внимания. На каждом шагу попадались прелестные луговины, пещеры, рощи – в местах, раньше казавшихся мне пригодными только для обороны или засад. Сильвия смягчила на время мое разбойничье сердце, но скоро ему предстояло обрести прежнюю суровость.

Возвращаюсь к своему путешествию по северному склону горы. Употребляю это выражение потому, что сицилийцы, говоря об Этне, всегда называют ее il monte, то есть просто гора. Сперва я направился к так называемой Башне философа, но не мог туда добраться. Из пропасти, раскрывшейся на склоне вулкана, вырывался поток лавы; несколько выше башни он разделялся, охватывая ее как бы двумя рукавами, соединявшимися одною милей дальше, и образуя таким образом своего рода неприступный остров.

Я сразу оценил всю выгоду такого положения; к тому же на самой башне у нас был порядочный запас каштанов, который мне хотелось непременно сохранить. После тщательных поисков я нашел подземный переход, которым прежде часто пользовался и который привел меня прямо в башню. Я сразу решил поместить на этом острове наших женщин. Велел построить шалаши из ветвей и один из них особенно тщательно украсил. Потом вернулся на юг и перевел обрадованных женщин в это новое укрытие.

Теперь, переносясь памятью в то счастливое время, которое я провел на этом острове, я вижу, до какой степени оно было не похоже на ужасные тревоги, обуревавшие меня всю жизнь. Огненные потоки отделяли нас от остальных людей; огонь любви владел всеми нашими помыслами. Все подчинялись моим приказаниям, все повиновались малейшим желаниям моей возлюбленной Сильвии. Наконец, в довершение моего счастья, оба мои брата приехали ко мне. Оба они испытали много необычайных превратностей судьбы, и могу вас уверить, что если вы пожелаете когда-нибудь послушать их рассказы, они займут вас несравненно больше, чем мои.

Мало кому ни разу в жизни не довелось пережить хоть несколько счастливых дней, но не знаю, найдется ли такой человек, который может измерять свое счастье годами. – Мое, во всяком случае, не длилось и года. Участники шайки вели себя порядочно относительно друг друга, ни один из них не посмел бы заглядеться на любовницу товарища, а тем более на мою; поэтому ревность была неведома, или верней – на какое-то время изгнана с нашего острова. Но безумное чувство это слишком легко находит дорогу туда, где поселилась любовь.

Молодой разбойник по имени Антонине без памяти влюбился в Сильвию и не в силах был даже скрывать свою страсть. Я сам это заметил, но, видя его печальным и удрученным, полагал, что возлюбленная моя не отвечает ему взаимностью, и был спокоен. Мне хотелось бы только излечить Антонине, которого я любил за его отвагу. Был у нас в шайке еще разбойник по имени Моро, которого я, наоборот, за низкий образ мыслей от всей души ненавидел, и если бы Теста-Лунга мне поверил, он уже давно бы его выгнал.

Моро сумел вкрасться в доверие к Антонине и обещал помочь его любовным стремлениям; снискал он и доверие Сильвии и убедил мою возлюбленную, будто у меня есть любовница в соседней деревне. Сильвия побоялась высказать мне возникшие у нее подозрения, но обращение ее со мной становилось все более принужденным, и я стал думать, что огонь прежней любви остывает в ней. Со своей стороны, Антонине, обо всем осведомленный благодаря Моро, удвоил свои старания, и радостный вид его заставил меня думать, что он счастлив.

Я плохо владел искусством распутывания такого рода интриг. Я убил Сильвию и Антонине. Последний, умирая, открыл мне коварство Моро. С окровавленным стилетом я побежал к предателю; Моро испугался, упал на колени и пролепетал, заикаясь от страха, что герцог Рокка Фьорита заплатил ему, чтоб он сжил со света меня и Сильвию, и что он, Моро, единственно с этой целью вступил в нашу шайку. Я погрузил стилет ему в грудь. Потом отправился в Мессину, пробрался переодетый во дворец герцога и отправил его на тот свет вслед за его наперсником и обеими жертвами его мести.

Кончилось мое счастье, а заодно и моя слава. Отвага моя превратилась вся без остатка в полное равнодушие к жизни, а так как я стал проявлять такое же равнодушие к безопасности товарищей, то вскоре лишился их доверия. В общем могу вам сказать, что с тех пор стал самым заурядным разбойником.

Вскоре от воспаления легких умер Теста-Лунга, и шайка его рассеялась. Братья мои, хорошо зная Испанию, уговорили меня переехать туда. Во главе двенадцати человек я вышел к Таорминскому заливу и скрывался здесь три дня. На четвертый день мы завладели двухмачтовым судном и приплыли на нем к берегам Андалузии.

Хотя в Испании нет недостатка в горах, где мы могли бы найти безопасное убежище, я остановил свой выбор на хребте Сьерра-Морены и не пожалел об этом. Я захватил два каравана с пиастрами и совершил потом еще несколько столь же выгодных налетов.

Слух о наших успехах дошел до Мадрида. Губернатор Кадиса получил приказ доставить нас живыми или мертвыми и выслал против нас несколько полков. С другой стороны, великий шейх Гомелесов предложил мне поступить к нему на службу и предоставил мне в качестве убежища вот эту пещеру. Я, не долго думая, принял его предложение. Суд в Гранаде, не желая обнаруживать свое бессилие и в то же время будучи не в состоянии нас найти, приказал схватить двух пастухов из долины и повесить их под видом братьев Зото. Я знал этих двоих, и мне известно, что они совершили несколько убийств. Но говорят, что повешенье взамен нас рассердило их, и они по ночам срываются с петли и творят всякие пакости. Своими глазами я этого не видел, так что ничего не могу сказать. Но не раз, проходя ночью мимо виселицы, особенно при лунном свете, я хорошо видел, что там нет ни одного повешенного, а к утру они опять были на месте.

Вот история моей жизни, с которой вы желали познакомиться. Думаю, что братья мои, жизнь которых шла спокойней, могли бы рассказать вам более интересные события, но на это у них не будет времени, так как король уже готов, и я получил строгий приказ завтра выйти в море.

Когда Зото ушел, прекрасная Эмина печально промолвила:

– Он прав: счастье недолговечно. Мы провели здесь три дня, которые, быть может, в нашей жизни никогда больше не повторятся.

Ужин был невеселый, и я поспешил пожелать сестрам доброй ночи. Я надеялся, что увижу их в моей комнате, и тогда мне легче будет развеять их грусть.

В самом деле, они пришли даже раньше, чем обычно, и в довершение моего счастья я заметил, что они держат свои пояса в руках. Символическое значение этого поступка нетрудно было понять, однако Эмина, не рассчитывая на мою сообразительность, сказала:

– Дорогой Альфонс, твое самопожертвование ради нас было безгранично, и мы хотим, чтобы точно такой же была и наша благодарность. Быть может, мы никогда уже не встретимся. Для других женщин это было бы поводом к сдержанности, но мы хотим вечно жить в твоей памяти, и если женщины, которых ты встретишь в Мадриде, превосходят нас своими манерами и обхождением, то ни одна из них не окажется более нежной и пылкой, чем мы. Но, дорогой Альфонс, ты должен еще раз поклясться в том, что сохранишь тайну и что не поверишь, если услышишь о нас что-нибудь плохое.

Я невольно улыбнулся, услышав последнее условие, но согласился на все и получил награду в виде самых нежных ласк.

После небольшого молчания Эмина промолвила:

– Дорогой Альфонс, нас смущает эта реликвия, которую ты носишь на шее. Не можешь ли ты снять ее на некоторое время?

Я отказался, но Зибельда обняла меня за шею и перерезала ленту ножницами, которые были у нее в руке. А Эмина тотчас схватила реликвию и бросила ее в расщелину скалы.

– Завтра ты снова ее наденешь, – сказала она, – а пока повесь себе на шею вот этот шнур из наших волос с привязанным к нему талисманом, который оградит тебя, может быть, от непостоянства, если что-нибудь на свете способно оградить влюбленных от этого.

Потом Эмина вынула из своей прически золотую шпильку и тщательно заколола ею занавеси ложа.

Я следую ее примеру и опускаю занавеску на продолжение этой сцены. Достаточно сказать, что приятельницы мои стали моими женами. Бывают, конечно, такие положения, когда насилие, сопряженное с кровопролитием, представляет собой злодейство; но бывают и такие случаи, когда жестокость содействует самой невинности, позволяя ей проявиться во всем блеске. Именно так было и с нами, из чего я заключил, что родственницы мои не были участницами моих снов в Вента-Кемаде.

Чувства наши утихомирились, мы были уже совершенно спокойны, когда вдруг послышался печальный звон колокола. Часы пробили полночь. Этот звук вызвал во мне невольную тревогу, и я высказал моим родственницам опасение, не произошла ли какая-нибудь беда.

– Мне тоже страшно, – ответила Эмина. – Опасность близка, но послушай, что я тебе скажу: не верь ничему, что о нас ни сказали бы, не доверяй даже собственным глазам своим.

В это мгновение кто-то грубо разорвал занавес ложа, и я увидел человека величественной наружности в мавританских одеждах. В одной руке он держал Коран, а в другой обнаженную саблю; родственницы мои припали к его ногам со словами:

– Могущественный шейх Гомелесов, прости нас!

– Adonde estan las fajas?[18]

Потом, обращаясь ко мне, он промолвил:

– Презренный назорей, ты осквернил кровь Гомелесов! Ты должен либо перейти в веру Пророка, либо умереть.

В это мгновение я услышал страшный вой и увидел одержимого Пачеко, подававшего мне какие-то знаки из глубины комнаты. Сестры тоже увидели его, сердито кинулись к нему и вытолкали его из комнаты.

– Презренный назорей, – повторил шейх Гомелесов, – выпей одним духом напиток, содержащийся в этом кубке, или ты погибнешь позорной смертью и труп твой, повешенный между телами братьев Зото, станет пищей ястребов и игралищем духов тьмы, которые будут пользоваться им для своих адских козней.

Я нашел, что в подобных обстоятельствах честь повелевает мне покончить с собой. И только воскликнул с болью:

– Ах, отец мой, на моем месте ты поступил бы так же!

После этого я взял кубок и осушил его до дна. Почувствовал невыносимую тяжесть и потерял сознание.