ДЕНЬ ШЕСТИДЕСЯТЫЙ

На другой день цыган начал так.

Около десяти лет пробыл я при эрцгерцоге. Уныло протекли у меня лучшие годы жизни, хоть правда и то, что не веселей протекали они и у остальных испанцев. Распри, которые, казалось, вот-вот прекратятся, между тем все продолжались. Сторонников дона Филиппа огорчала его слабость к герцогине Орсини, но приверженцы дона Карлоса тоже не имели оснований радоваться. Обе партии совершали множество ошибок: чувство усталости и досады было всеобщим.

Герцогиня Авила, долгое время являясь душой австрийской партии, быть может, перешла бы на сторону дона Филиппа, но ее отталкивало необузданное высокомерие герцогини Орсини. В конце концов последней пришлось на время покинуть арену своей деятельности и удалиться в Рим; однако вскоре она вернулась, еще более торжествующая, чем когда-либо. Тогда герцогиня Авила уехала в Альгарве и занялась устройством своего монастыря. Герцогиня Сидония потеряла одного за другим дочь и зятя. Род Сидониев угас, владения перешли к семейству Медина Сели, а герцогиня уехала в Андалузию.

В 1711 году эрцгерцог вступил на трон после своего брата Иосифа и стал императором под именем Карла VI. Теперь ревность Европы перенеслась с Франции на него. В Европе не желали, чтобы Испания была под одним скипетром с Венгрией. Австрийцы ушли из Барселоны, оставив в ней маркиза Кастелли, к которому жители питали безграничное доверие. Я не жалел усилий, чтобы как-нибудь их образумить, но все было напрасным. Не могу понять, какое безумие овладело умами каталонцев: они решили, что смогут противостоять всей Европе.

Среди этих событий я получил письмо от герцогини Авилы. Теперь она подписывалась уже: «настоятельница Валь-Санта». Текст письма сводился к следующему:

Герцог Пополи во главе войск короля дона Филиппа осадил Барселону. Прежде всего он велел построить виселицу в двадцать пять пядей высотой – для маркиза Кастелли. Я собрал самых знатных жителей Барселоны и сказал им:

– Сеньоры, я высоко ценю ту честь, которую вы мне оказываете своим доверием, но я не военный и, следовательно, не гожусь вам в командующие. А с другой стороны, если вы вдруг будете вынуждены сдаться, то первым условием вашей капитуляции будет требование выдать меня, что, разумеется, окажется для вас весьма неприятным. Поэтому лучше мне проститься с вами и навсегда вас покинуть.

Раз вступив на путь безрассудства, толпа старается увлечь за собой как можно больше людей и думает, что очень много выиграет, если откажет кому-нибудь в выдаче паспорта. Мне не разрешили уехать, но я уж давно к этому приготовился. У берега меня ждало заранее нанятое судно; я взошел на него в полночь, а на другой день вечером уже высадился в Флориано, рыбацкой деревушке в Андалузии.

Щедро наградив матросов, я отослал их обратно, а сам пустился в горы. Долго не мог узнать дороги, но в конце концов отыскал замок Уседы и самого владельца, который, несмотря на астрологию, с большим трудом меня вспомнил.

– Сеньор дон Хуан, – сказал он, – или верней – сеньор Кастелли, твоя дочь здорова и невыразимо прекрасна. А об остальном тебе расскажет приор доминиканцев.

Два дня спустя ко мне вошел седой монах и сказал:

– Сеньор кавалер, святая инквизиция, членом которой я являюсь, полагает, что на многое, происходящее в этих горах, ей следует смотреть сквозь пальцы. Она поступает так в надежде вернуть заблудших овец, которых здесь изрядное количество. Пример их произвел на юную Ундину пагубное влияние. Вообще эта девица держится странного образа мыслей. Когда мы преподавали ей первоосновы святой нашей веры, она слушала со вниманием, и по ее поведению трудно было подумать, что она сомневается в правоте наших слов; однако через некоторое время она стала участвовать в магометанских молениях, церемониях и даже празднествах язычников. Съезди, сеньор кавалер, на озеро Ла-Фрита и, так как ты имеешь на нее права, постарайся проникнуть в ее сердце.

Я поблагодарил почтенного доминиканца и отправился на берег озера. Прибыл на мыс, расположенный в северной стороне озера, и увидел парус, скользящий по воде с быстротой молнии. Меня удивило устройство судна. Это была узкая длинная лодка, наподобие плоскодонки, с двумя поперечинами, которые, создавая противовес, не давали ей перевернуться. Крепкая мачта держала треугольный парус, а молодая девушка, налегая на весла, казалось, летит, едва касаясь водной глади. Необычный корабль подплыл к тому месту, где я стоял. Девушка вышла на берег; у нее были голые руки и ноги, зеленое шелковое платье облегало ее тело, волосы буйными кудрями падали на белоснежную шею, и она порой встряхивала ими, как гривой. Вид ее напоминал дикарей Америки.

– Ах, Мануэла, Мануэла! – воскликнул я. – Ведь это наша дочь!

В самом деле, это была она. Я пошел к ней домой. Дуэнья Ундины уже несколько лет как померла, тогда герцогиня сама приезжала и отдала дочь в одну валлонскую семью. Но Ундина не хотела признавать над собой никакой власти. Она по большей части молчала, лазила на деревья, взбиралась на скалы, кидалась в озеро. При всем том она не была лишена ума. Так, например, она сама изобрела тот прелестный корабль, который я только что вам описал. Призвать ее к послушанию было только одно средство: приказать от имени отца. Как только я к ней пришел, решили тотчас ее позвать. Она пришла, вся дрожа, и встала передо мной на колени. Я прижал ее к сердцу, осыпал ласками, но не мог добиться от нее ни слова.

После обеда Ундина опять пошла на свой корабль, я сел рядом с ней, она взяла оба весла и выплыла на середину озера. Я попробовал завязать с ней разговор. Она сейчас же положила весла и стала как будто внимательно меня слушать. Мы находились в восточной части озера, прямо возле обступивших его отвесных скал.

– Дорогая Ундина, – сказал я, – ты внимательно слушала поучения святых отцов из монастыря? Ведь ты разумное существо, у тебя есть душа, и руководить тобой на твоем жизненном пути должна религия.

Но в самый разгар моих родительских наставлений она вдруг бросилась в воду – и скрылась из глаз. Мне стало страшно, я поспешил в дом и стал звать на помощь. Но меня успокоили, объяснив, что ничего особенного не произошло, – вдоль скал тянутся пещеры или гроты, которые сообщаются между собой. Ундине эти переходы хорошо знакомы; нырнув, она исчезала иногда на несколько часов. И в самом деле, она скоро вернулась, но теперь я уж не стал читать ей наставлений. Как я уже говорил, у нее не было недостатка в умственных способностях, но, выросшая в глуши, предоставленная самой себе, она не имела ни малейшего представления о том, как себя ведут в обществе.

Через несколько дней ко мне пришел какой-то монастырский послушник от герцогини, или, верней, настоятельницы, Мануэлы. Он дал мне рясу, такую же как у него, и проводил меня к ней. Мы прошли вдоль морского берега до устья Гвадианы, оттуда добрались до Альгарве и, наконец, прибыли в Валь-Санта. Монастырь был уже почти готов. Настоятельница приняла меня в комнате для бесед с обычным величием; однако, отослав свидетелей, расчувствовалась. Гордые мечты ее развеялись, осталось лишь горькое сожаление о невозвратимых радостях любви. Я заговорил было об Ундине, настоятельница, вздохнув, попросила меня отложить этот разговор на завтра.

– Поговорим о тебе, – сказала она, – друзья твои не забыли о твоей участи. Твое имущество в их руках удвоилось; но вопрос в том, под какой фамилией ты сможешь им пользоваться, – ведь вряд ли ты захочешь и дальше считаться маркизом Кастелли. Король не прощает тех, кто участвовал в каталонском мятеже.

Мы долго беседовали об этом, не приходя ни к какому определенному решению. Через несколько дней Мануэла передала мне секретное письмо австрийского посла. Он в лестных выражениях звал меня в Вену. Признаться, мало что в жизни меня так обрадовало. Я ревностно служил императору, и благодарность его была для меня самой сладкой наградой.

Однако я не поддался обольщению обманчивых надежд, – я знал придворные нравы. Мне позволяли быть в милости у эрцгерцога, который тщетно добивался трона, но я не мог рассчитывать, чтоб меня терпели при особе первого христианского монарха. Особенно опасался я одного австрийского вельможи, который всегда старался мне вредить. Это был тот самый граф Альтгейм, который впоследствии приобрел такое значенье. Несмотря на это, я отправился в Вену и припал к стопам его апостольского величества. Император изволил обсудить со мной вопрос о том, не лучше ли мне сохранить фамилию маркиза Кастелли, чем возвращаться к прежней, и предложил мне видный пост в своем государстве.

Доброта его растрогала меня, но тайное предчувствие говорило, что я не воспользуюсь ей.

В то время несколько испанских сеньоров навсегда оставило отечество и поселилось в Австрии. Среди них были графы Лориос, Ойас, Васкес, Тарука и еще некоторые другие. Я хорошо знал их, и все они уговаривали меня последовать их примеру. Таково было и мое желание; но тайный враг, о котором я вам говорил, не дремал. Узнав обо всем, что было на аудиенции, он тотчас уведомил об этом испанского посла. Тот решил, что, преследуя меня, он выполняет свои дипломатические обязанности. Как раз шли важные переговоры. Посол стал выискивать препятствия и к возникшим трудностям присоединил свои замечания о моей особе и о той роли, которую я играл. Этот путь привел его к желанной цели. Вскоре я заметил, что положение мое совершенно изменилось. Мое присутствие стало как будто смущать лицемерных придворных. Я предвидел эту перемену еще до приезда в Вену и не особенно огорчился. Попросил прощальной аудиенции. Мне дали ее, не напоминая ни о чем. Я уехал в Лондон и только через несколько лет вернулся в Испанию.

Вернувшись, я увидел, что настоятельница бледна и изнурена болезнью.

– Дон Хуан, – сказала она мне, – ты, конечно, видишь, как я изменилась под влиянием времени. Откровенно говоря, я чувствую, что близок конец моей жизни, которая уже не имеет для меня никакой прелести. Великий Боже, сколько упреков заслужила я от тебя! Послушай, дон Хуан, дочь моя умерла в язычестве, а внучка – магометанка. Мысль об этом убивает меня. Вот, читай!

С этими словами она подала мне следующее письмо от Уседы:

Вот что сказала мне мавританка, и я сразу догадался, что колдуньей этой была наша Ундина, имеющая обыкновение нырнуть в какую-нибудь пещеру, а выплывать с другой стороны потока. Я промолвил в ответ мавританке несколько незначительных фраз, чтоб ее успокоить, и пошел на озеро. Хотел попробовать выпытать у Ундины, как было дело, но ты знаешь, сеньора, ее нелюбовь к беседам. Однако вскоре мне уже не понадобилось ни о чем спрашивать: ее фигура выдала тайну. Я отправил ее ко мне в замок, где она благополучно родила дочку. Стремясь как можно скорей вернуться на озеро, она убежала из замка, повела прежний безрассудный образ жизни и через несколько дней заболела. Чтоб уж сказать все до конца, должен прибавить, что не помню с ее стороны никакого признака приверженности к той или другой религии. Что же касается ее дочери, то по отцу она – чисто мавританской крови и должна обязательно стать магометанкой. В противном случае мы могли бы навлечь на всех нас месть обитателей подземелья».

– Ты понимаешь, дон Хуан, – прибавила герцогиня в полном отчаянии. – Дочь моя умерла в язычестве, внучка должна стать мусульманкой!.. Великий Боже, как сурово ты меня караешь!

Тут цыган заметил, что уже поздно, и отправился к своим, а мы пошли спать.

ДЕНЬ ШЕСТЬДЕСЯТ ПЕРВЫЙ

Мы предвидели, что повесть о приключениях цыгана подходит к концу, и с тем большим нетерпеньем ждали вечера, а когда он заговорил, обратились в слух.

Знатная настоятельница Валь-Санта, быть может, и не сломилась бы под тяжестью страданий, но она наложила на себя тяжкую епитимью, и ее истощенный организм этого не выдержал. Я видел, что она медленно угасает, и не решался ее оставить. Моя монашеская ряса позволяла мне в любую пору входить в монастырь, и вот настал день, когда несчастная Мануэла испустила дух у меня на руках. Наследник герцогини – герцог Сорриенте находился в это время в Валь-Санта. Этот сеньор держался со мной с полной откровенностью.

– Я знаю, – сказал он мне, – какие отношения связывали тебя с австрийской партией, к которой я и сам принадлежал. Если тебе понадобится какая-нибудь услуга, прошу не забывать обо мне. Ты этим меня одолжишь. Что же касается открытых отношений с тобой, ты понимаешь, что, не подвергая нас обоих без нужды опасности, я не могу их поддерживать.

Герцог Сорриенте был прав. Я представлял собой один из потерянных фортов партии. Меня выдвинули вперед, чтобы потом, когда вздумается, покинуть. У меня еще оставалось значительное состояние, которое легко можно было перевести в любую страну, так как оно находилось целиком в руках братьев Моро. Я хотел уехать в Рим или в Англию, но, когда дело доходило до окончательного решения, я ничего не предпринимал. Одна мысль о возвращении в свет приводила меня в содрогание. Отвращение к светской жизни стало у меня в некотором смысле душевной болезнью.

Видя, что я колеблюсь и не знаю, что предпринять, Уседа стал меня уговаривать поступить на службу к шейху Гомелесов.

– Что это за служба? – спросил я. – Не угрожает ли она безопасности моей родины?

– Нисколько, – ответил он. – Скрывающиеся в этих горах мавры готовят переворот в исламе, их толкают на это политика и фанатизм. У них неисчислимые возможности для достижения цели. С ними вошли в соглашение ради собственной выгоды некоторые знатные испанские семейства. Инквизиция вымогает у них крупные суммы и потому допускает совершаться под землей тому, чего не потерпела бы на поверхности. В общем, дон Хуан, поверь мне и испытай, какова жизнь, которую мы ведем в наших долинах.

Чувствуя, что свет опостылел мне, я решил последовать совету Уседы. Цыгане – как мусульмане, так и язычники – приняли меня, как человека, предназначенного им в вожаки, и поклялись мне в вечном послушании. Но окончательную роль в моем решении сыграли цыганки. Особенно понравились мне две из них: одну звали Китта, другую – Зитта. Обе были прелестны, и я не знал, которую выбрать. Видя мои колебания, они вывели меня из затруднения, сказав, что у них разрешено многоженство и что для освящения брачных уз не требуется никакого обряда.

Со стыдом признаюсь, что это преступное распутство соблазнило меня. Увы, есть лишь одно средство устоять на стезе добродетели: избегать не освященных ею тропинок. Если человек скрывает свою фамилию, поступки или намеренья, то скоро ему придется держать в тайне всю свою жизнь. Мой союз с герцогиней был предосудителен лишь потому, что я должен был его скрывать, и все тайны моей жизни были его неизбежным последствием. Более невинное очарование удерживало меня в здешних долинах – очарование того образа жизни, который здесь вели. Небесный полог, всегда раскинутый над головой, прохлада пещер и лесов, благоуханный воздух, зеркальные поверхности вод, цветы, растущие на каждом шагу, словом, природа, праздничная во всех отношениях, – все это действовало умиротворяюще на мою душу, измученную светом и его тревожным смятением.

Мои жены подарили мне двух дочерей. Тут я стал больше прислушиваться к голосу совести. Я был свидетелем терзаний Мануэлы, которые свели ее в могилу. Я решил, что мои дочери не будут ни магометанками, ни язычницами. Надо было их воспитывать, вопрос был решен: я остался на службе у Гомелесов. Мне доверяли очень важные дела и несметные суммы денег. Я был богат и ни в чем не нуждался, но, с разрешения моего начальника, творил, сколько мог, добро. Часто удавалось мне выручать людей из большой беды.

В общем, я продолжал вести под землей ту жизнь, которую вел на ее поверхности. Я снова стал дипломатом. Не однажды ездил в Мадрид, несколько раз – за пределы Испании. Этот деятельный образ жизни вернул мне утраченную бодрость. Я все сильней втягивался в него.

Между тем дочери мои подрастали. В последнюю поездку свою в Мадрид я взял их с собой. Двум благородным юношам удалось завоевать их сердца. Семьи этих юношей имеют связь с жителями наших подземелий, и мы не опасаемся, как бы дочери мои не рассказали им о наших долинах. Как только я выдам обеих замуж, так сейчас же удалюсь в святую обитель и буду спокойно ждать там конца жизни, хоть и не вполне свободной от заблуждений, но и не заслуживающей названия порочной…

Вы просили, чтобы я рассказал вам о своих приключениях, и, надеюсь, не пожалели о своем любопытстве.

– Мне бы только хотелось знать, – промолвила Ревекка, – что сталось с Бускеросом.

– Сейчас скажу, – сказал цыган. – Порка в Барселоне отбила у него охоту шпионить, но так как он подвергся ей под фамилией Робусти, то считал, что она нисколько не может повредить славе Бускероса. Поэтому он смело предложил свои услуги кардиналу Альберони и стал в его правление заурядным интриганом, по примеру своего покровителя, который был интриганом незаурядным.

Впоследствии Испанией стал управлять другой авантюрист – по фамилии Рипперда. Под его властью Бускерос пережил еще несколько счастливых дней, но время, которое кладет конец самым блестящим судьбам, лишило Бускероса ног. Разбитый параличом, он велел, чтобы его относили на Пласа-дель-Соль, и там пытался продолжать свою обычную деятельность, останавливая прохожих и по мере сил вмешиваясь в их дела. Последний раз я видел его в Мадриде рядом с забавнейшей фигурой, в которой я узнал поэта Агудеса. Время отняло у него зрение, и бедняга утешался мыслью, что Гомер тоже был слепой. Бускерос рассказывал ему городские сплетни, Агудес перелагал их в стихи, и порой его можно было слушать не без удовольствия, хотя у него осталась только тень прежнего дарования.

– Сеньор Авадоро, – в свою очередь, спросил я, – а что сталось с дочерью Ундины?

– Об этом ты узнаешь поздней, а пока займись, пожалуйста, приготовлениями к своему отъезду.

Мы тронулись в путь и после долгой езды прибыли в глубокую долину, со всех сторон окруженную скалами. Когда разбили шатры, цыган подошел ко мне и сказал:

– Сеньор Альфонс, возьми свою шляпу, шпагу и ступай за мной.

Пройдя сто шагов, мы оказались перед отверстием в скале, сквозь которое я увидел длинную темную галерею.

– Сеньор Альфонс, – сказал мне цыган. – Мы знаем твою отвагу; к тому же ты пойдешь по этой дороге не в первый раз. Войди в эту галерею и, как в первый раз, углубись в недра земли. Прощай, тут мы должны расстаться.

Помня первый поход, я спокойно шагал несколько часов впотьмах. Наконец заметил огонек и подошел к гробнице, войдя в которую увидел того же самого молящегося дервиша. Услышав легкий шум, дервиш повернулся ко мне со словами:

– Привет тебе, юноша! Радуюсь от всей души, видя тебя здесь. Ты сдержал свое слово относительно одной части нашей тайны – теперь мы откроем тебе всю ее, уже не требуя молчания. А пока отдохни и подкрепись.

Я сел на камень, и дервиш принес мне корзинку, в которой я нашел мясо, хлеб и вино. Когда я поел, дервиш толкнул одну из стенок гробницы, повернул ее на шарнирах и указал мне на витую лестницу.

– Спустись по ней, – сказал он мне, – ты увидишь, что надо будет делать.

Насчитав около тысячи ступеней в темноте, я оказался в пещере, освещенной несколькими светильниками. Я увидел каменную скамью, на которой лежали стальные долота и молотки из того же металла. Перед скамьей блестела золотая жила в толщину человека. Металл был темно-желтый и, кажется, без всякой примеси. Я понял, чего от меня ждут. Хотели, чтоб я выдолбил столько золота, сколько смогу.

Я взял в левую руку долото, в правую молоток и вскоре стал довольно умелым рудокопом; но долота притуплялись, и их приходилось часто менять. За три часа я выдолбил столько золота, что одному не поднять.

Тут я увидел, что пещеру заливает водой; я поднялся на несколько ступеней, но вода все поднималась, так что пришлось совсем уйти из пещеры. В гробнице я опять встретил дервиша; он благословил меня и указал на витую лестницу, ведущую вверх, по которой мне надо было идти. Я пошел и, пройдя снова около тысячи шагов, оказался в круглой зале, освещенной множеством светильников, блеск которых отражался в слюдяных и опаловых плитах, украшавших стены.

В глубине залы возносился золотой трон, на котором сидел старец с белоснежным тюрбаном на голове. Я узнал в нем отшельника из долины. Рядом с ним стояли мои родственницы в роскошных нарядах. Несколько дервишей в белой одежде окружали его с обеих сторон.

– Молодой назорей, – сказал мне шейх, – ты узнаешь во мне пустынника, у которого был в долине Гвадалквивира, и догадываешься, что я – великий шейх Гомелесов. Ты, конечно, помнишь двух своих жен. Пророк благословил их трогательное благочестие, вскоре обе они станут матерями и смогут продолжить племя, которому предназначено вернуть калифат роду Али. Ты не обманул наших надежд, вернулся в табор и ни одним словом не выдал того, что было с тобой в наших подземельях. Да ниспошлет Аллах росу счастья на твою голову!

Тут шейх сошел с трона и обнял меня, родственницы мои сделали то же самое. Дервишей отослали, а мы перешли в другую комнату, в глубине которой был накрыт ужин. Тут уже не было ни торжественных речей, ни уговоров вступить в магометанство. Мы весело провели вместе большую часть ночи.

ДЕНЬ ШЕСТЬДЕСЯТ ВТОРОЙ

На другой день меня с утра послали в рудник, и я вырубил там столько же золота, сколько накануне. Вечером я пошел к шейху и застал у него обеих своих жен. Я попросил его удовлетворить мое любопытство: мне хотелось бы многое узнать, особенно его собственное прошлое. Шейх ответил, что в самом деле пора уже открыть мне тайну, и начал так.

Ты видишь в моем лице пятьдесят второго преемника первого шейха Гомелесов – Масуда бен Тахера, построившего Касар, исчезавшего в последнюю пятницу каждого месяца и появлявшегося только в следующую.

Твои родственницы тебе кое-что уже рассказали; я доскажу остальное, открыв тебе все наши тайны. Мавры уже много лет находились в Испании, прежде чем задумали спуститься в долины Альпухары. В долинах этих жил тогда народ, называвшийся турдулами, или турдетанами. Эти туземцы сами себя называли таршиш и утверждали, что жили некогда в окрестностях Кадиса. Они сохранили много слов из своего древнего языка, на котором они умели даже писать. Буквы этого языка называли в Испании десконосидо[45]. Под властью римлян, а затем визиготов турдетаны платили большие подати, взамен чего пользовались полной независимостью и сохранили древнюю религию. Они поклонялись богу под именем Яхх и приносили ему жертвы на горе, носившей название Гомелес-Яхх, что означало на их языке Гора Яхха. Завоеватели-арабы, враги христиан, еще сильней ненавидели язычников или тех, которых считали язычниками.

Однажды Масуд нашел в подземелье замка каменную глыбу, покрытую древними письменами. Отодвинув ее, он увидел витую лестницу, ведущую внутрь горы; тогда он велел принести факел и один спустился туда. Там оказались комнаты, переходы, коридоры, но он, боясь заблудиться, вернулся. На другой день он снова наведался в подземелье и заметил под ногами какие-то отполированные и блестящие частицы. Он собрал их, отнес к себе и убедился, что это чистое золото. Он совершил третье путешествие, и след золотого песка привел его к той самой золотой жиле, которую ты разрабатывал. Он обмер при виде такого богатства. Поспешно вернувшись, он не пренебрег ни одной предосторожностью, какую мог только выдумать, чтоб утаить от света свое сокровище. У входа в подземелье он велел поставить часовню и пустил слух, будто хочет зажить жизнью отшельника, посвященной молитве и размышлениям. А между тем все время разрабатывал золотую жилу, стараясь нарубить как можно больше драгоценного металла. Дело подвигалось вперед медленно, так как он не только не решался взять помощника, но был даже вынужден тайно раздобывать стальные орудия, необходимые для горных работ.

Тут Масуд понял, что богатство вовсе не решает вопрос о власти: ведь у него было теперь больше золота, чем у всех властелинов мира. Однако добыча была связана с неслыханными трудностями; а потом он не знал, что с этим золотом делать и где его хранить.

Масуд был ревностным почитателем Пророка и пламенным сторонником Али. Он полагал, что Пророк послал ему это золото для возвращения калифата его роду, то есть потомкам Али, а в дальнейшем – для обращенья всего света в ислам. Мысль эта овладела им безраздельно. Он отдался ей с тем большим пылом, что род Омейядов в Багдаде захирел, и возникла надежда на возвращенье власти к потомкам Али. В самом деле Абассиды истребили Омейядов, но для рода Али от этого не было никакой пользы, – наоборот, один из Омейядов прибыл в Испанию и стал калифом Кордовы.

Масуд, видя себя больше чем когда-либо окруженным врагами, умел тщательно скрываться. Он даже перестал добиваться осуществления своих намерений, но придал им такую форму, которая, если можно так выразиться, сберегала их для будущего. Он выбрал шестерых мужчин – глав семейств из своего рода, связал их священной клятвой и, открыв им тайну золотой жилы, сказал:

– Уж десять лет обладаю я этим сокровищем и до сих пор не мог найти ему никакого полезного применения. Будь я моложе, я мог бы набрать воинов и властвовать при помощи золота и меча. Но я открыл свои богатства слишком поздно. Меня знают как приверженца Али, и, прежде чем я собрал бы сторонников, меня убили бы. Я надеюсь, что наш Пророк когда-нибудь вернет калифат своим потомкам и что тогда весь мир перейдет в его веру. Время еще не пришло, но надо к нему приготовиться. У меня есть связи с Африкой, где я тайно поддерживаю последователей Али, надо и в Испании утвердить могущество нашего рода. И прежде всего мы должны затаиться. Нам не надо носить всем одну и ту же фамилию. Ты, мой родственник, Зегрис, со всем своим семейством поселишься в Гранаде. Мои останутся в горах и будут по-прежнему зваться Гомелесами. Другие удалятся в Африку и вступят там в браки с дочерьми Фатимидов. Особенное внимание надо обращать на молодежь, стараясь углубить ее образ мыслей и подвергая ее разным испытаниям. Если среди нее найдется юноша, наделенный незаурядными способностями и мужеством, он тотчас постарается свергнуть с трона Абассидов, в корне истребить Омейядов и вернуть калифат потомкам Али. Я считаю, что будущий победитель должен будет принять титул махди, или Двенадцатого имама, и ознаменовать своим появлением предсказание Пророка, сказавшего, что «солнце встанет на западе».

Таковы были замыслы Масуда. Он записал их в книгу и с тех пор ничего не предпринимал, не посоветовавшись с шестью главами семейств. А в конце концов сложил с себя полномочия и передал одному из них звание великого шейха и замок Касар-Гомелес. С тех пор сменилось восемь шейхов. Зегриси и Гомелесы приобрели богатейшие владения в Испании, некоторые переселились в Африку, заняли важные должности и породнились с самыми влиятельными семействами.

Кончился уже второй век хиджры, когда один из Зегрисов осмелился провозгласить себя махди, то есть законным вождем. Он основал столицу в Кейруане, на расстоянии одного дня пути от Туниса, покорил всю Африку и стал родоначальником калифов Фатимидов. Шейх Касар-Гомелес послал ему много золота, однако вынужден был больше чем когда-либо окружать себя тайной, так как брали верх христиане, и Касару грозила опасность попасть к ним в руки. Вскоре появились у шейха и другие заботы, – в связи с внезапным возвышением Абенсеррагов, рода, враждебного нашему и совершенно несходного с нами по своему образу мыслей.