ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЫЙ

Мы все сошлись довольно рано, и цыган, имея свободное время, продолжил свое повествование.

Герцогиня Сидония, рассказав мне историю своего отца, несколько дней совсем не показывалась, и корзинку приносила Хиральда. От нее я также узнал, что вопрос обо мне разрешился благоприятно благодаря заступничеству со стороны дяди моей матери. В конце концов священнослужители даже были рады, что я от них убежал. В приговоре святой инквизиции мой поступок именовался легкомысленным, и на меня налагалась двухлетняя епитимья, а имя и фамилия мои были обозначены только инициалами. Хиральда сообщила мне также, что тетя моя желает, чтобы я скрывался в течение двух лет, а она пока сама поедет в Мадрид и займется там управлением деревушкой, которую отец предназначил для моего содержания. Я спросил Хиральду, неужели она думает, что я выдержу эти два года в подземелье. Она ответила, что у меня нет другого выхода; да и ее собственная безопасность требует того же.

На другой день, к великой моей радости, пришла сама герцогиня; я любил ее гораздо больше, чем высокомерную кормилицу. Хотелось мне также узнать продолжение ее приключений. Я попросил ее продолжить свой рассказ, и она начала так.

Я поблагодарила отца за то доверие, с каким он посвятил меня в самые существенные события своей жизни. В следующую пятницу я опять вручила ему письмо от герцога Сидонии. Он не читал мне ни этого письма, ни последующих, которые он получал каждую неделю, но часто с удовольствием рассказывал о своем друге.

Вскоре меня посетила пожилая женщина, вдова одного офицера. Отец ее был вассалом герцога, и она стала просить возвращения лена, что зависело от герцога Сидонии. До тех пор никто никогда не обращался ко мне с просьбой о поддержке, и этот случай польстил моему самолюбию. Я написала ходатайство, в котором ясно и подробно перечислила все права бедной вдовы. Отнесла эту бумагу отцу, который был ею очень доволен и послал ее герцогу. По правде говоря, я на это надеялась. Герцог признал претензию вдовы и написал мне чрезвычайно любезное письмо, восхищаясь столь ранним моим умственным развитием. Через некоторое время я снова нашла повод написать ему и снова получила письмо, в котором он восхищался моей сообразительностью. А я в самом деле уделяла много времени работе над собой, и Хиральда помогала мне в этом. Когда я писала второе письмо свое, мне только что исполнилось пятнадцать лет.

Однажды, находясь в кабинете отца, я вдруг услыхала шум на улице и крики сбежавшейся толпы. Подбежав к окну, я увидела множество народа, суетливо теснящегося и провожающего как бы в триумфальном шествии золоченую карету, на которой я узнала герб герцога Сидонии. Толпа идальго и пажей подскочила к дверце, и оттуда вышел мужчина очень приятной наружности, в кастильском наряде, который при дворе тогда уже выходил из моды. На нем был короткий плащ, брыжи, султан из перьев на шляпе, – но главным великолепием наряда был висящий на груди, осыпанный бриллиантами орден Золотого Руна. Отец мой тоже подошел к окну.

– Ах, это он! – воскликнул отец. – Я ждал, что он приедет.

Я ушла к себе и познакомилась с герцогом только на другой день; в дальнейшем, однако, я видела его каждый день, так как он почти не выходил из дома моего отца.

Двор вызвал герцога по вопросам великой важности. Дело шло о подавлении беспорядков, возникших из-за сбора налогов в Арагоне. В этом королевстве наиболее знатные люди называются ricos hombres и считаются равными кастильским грандам; род Сидониев был среди них самым старшим. Этого было довольно для того, чтоб к нему внимательно прислушивались; кроме того, его любили за многие качества.

Герцог отправился в Сарагосу и сумел примирить требования двора с интересами жителей. Его спросили, какой он желает награды. Он ответил, что хотел бы немного подышать воздухом родины.

Герцог, человек искренний, откровенный, нисколько не открывал того, какую радость доставляет ему мое общество, – поэтому мы всегда были вместе, в то время как другие друзья моего отца занимались с ним государственными делами.

Сидония признался мне, что он немного ревнив, а случается, доходит и до неистовства. Говорил он по большей части только о себе или обо мне, а когда между мужчиной и женщиной идут такого рода разговоры, отношения вскоре становятся все тесней. Так что я нисколько не удивилась, когда однажды отец позвал меня к себе в кабинет и объявил, что герцог просит моей руки.

Я ответила, что мне не надо времени на размышления, так как я заранее предвидела, что герцог может полюбить дочь своего друга, и уже продумала и его образ мыслей, и разницу в возрасте, нас разделяющую.

– Однако, – прибавила я, – испанские гранады обычно стремятся к союзам с семьями, равными им по положению. Как же станут они глядеть на наш союз? Они, может быть, даже перестанут говорить герцогу «ты», это будет первым доказательством их недовольства.

– То же самое и я говорил герцогу, – сказал мой отец, – но он ответил, что ему нужно только твое согласие, а остальное он сам все уладит.

Сидония находился поблизости; он вошел с робким выражением лица, странно не соответствующим обычной его надменности. Вид его тронул меня, и герцогу не пришлось долго ждать моего согласия. Таким образом я сделала счастливыми их обоих, так как мой отец был вне себя от радости. Хиральда тоже радовалась нашему счастью.

На другой день герцог пригласил к обеду находившихся тогда в Мадриде грандов. Когда все собрались и сели, он обратился к ним с такими словами:

– Альба, я обращаюсь к тебе, так как считаю тебя первым среди нас, не потому, чтобы род твой был знатней моего, а благодаря моему уважению к памяти героя, чье имя ты носишь. Предрассудок, делающий нам честь, требует, чтобы мы выбрали жен среди дочерей грандов, и я, конечно, презрел бы того, кто вступил бы в недостойный союз из любви к богатству или даже ради удовлетворенья порочной страсти. Случай, о котором я хочу с вами поговорить, – совершенно другого рода. Вы хорошо знаете, что астурийцы считают себя более благороднорожденными, чем сам король; хотя это мнение, может быть, несколько преувеличено, но тем не менее они имели дворянские титулы еще до вторжения мавров в Испанию, и у них есть право считать себя самым знатным дворянством Европы. Чистейшая астурийская кровь течет в жилах Элеоноры де Вальфлорида, – я уж не говорю обо всех известных благородных ее качествах. Утверждаю поэтому, что такой брак может только сделать честь семье любого испанского гранда. А кто держится противоположного мнения, пусть поднимет вот эту перчатку, которую я бросаю посреди собрания.

– Я поднимаю, – сказал герцог Альба, – для того чтоб отдать тебе ее вместе с пожеланием счастья в таком прекрасном браке.

С этими словами он обнял герцога, и остальные гранды последовали его примеру. Мой отец, рассказывая мне об этом событии, прибавил немного печально:

– В нем всегда вот такое рыцарство. Если б только он мог избавиться от своей запальчивости. Умоляю тебя, дорогая Элеонора, никогда ни в чем его не задевать.

Я тебе говорила, что у меня в характере была некоторая склонность к высокомерию, но жажда почестей сейчас же прошла, как только я ее утолила. Я стала герцогиней Сидония, и сердце мое наполнилось самыми отрадными чувствами. Герцог в домашнем обиходе был очаровательнейший человек, он безгранично любил меня, всегда и неизменно выказывал мне одинаковую доброту, неисчерпаемую ласковость, непрестанную нежность, – и ангельская душа отражалась в лице его. Только по временам, когда мрачная мысль заставляла его хмуриться, оно приобретало страшное выражение. В такие минуты я, дрожа, невольно вспоминала убийцу ван Берга.

Но его мало что сердило, а во мне все ему нравилось. Он любил смотреть, как я чем-нибудь занимаюсь, слушать мой голос и угадывать самые сокровенные мои мысли. Я думала, что невозможно было бы любить меня больше, но появление на свет дочурки удвоило его любовь, и счастье наше стало полным.

В тот день, когда я первый раз встала после родов, ко мне пришла Хиральда и сказала:

– Милая Элеонора, ты – жена и мать; словом, ты – счастлива; я тебе больше не нужна, а мои обязанности зовут меня в другое место. Я решила ехать в Америку.

Я стала ее удерживать.

– Нет, – возразила она, – мое присутствие там необходимо.

Через несколько дней она уехала. С ее отъездом кончились мои счастливые годы. Я описала тебе этот период неземного блаженства; он был недолог оттого, что такое великое счастье, как наше, наверно, не дается людям на всю жизнь. У меня не хватает сил перейти сейчас к рассказу о моих горестях. Прощай, мой юный друг, завтра мы снова увидимся.

Рассказ молодой герцогини очень меня заинтересовал. Я жаждал узнать, что было дальше и как такое великое счастье сменилось невзгодой. Но вдруг мои мысли приняли другое направление. Я вспомнил слова Хиральды о том, что мне придется просидеть два года взаперти. Это мне вовсе не улыбалось, и я стал обдумывать, как бы убежать.

На другой день герцогиня опять принесла мне снедь. Глаза у нее были красные, как будто она плакала. Однако она заявила, что в силах поведать мне историю своих несчастий, и начала так.

– Я говорила тебе, что Хиральда несла при мне обязанности старшей дуэньи. Ее место заняла донья Менсия, женщина тридцати лет, еще довольно красивая, довольно образованная, и мы поэтому иногда допускали ее в наше общество. Тогда она обычно вела себя так, словно была влюблена в моего мужа. Я смеялась и не придавала этому ни малейшего значения. К тому же донья Менсия старалась быть мне приятной и прежде всего как можно лучше меня узнать. Часто она наводила разговор на довольно веселые предметы или передавала мне городские сплетни, так что мне не раз приходилось ее останавливать.

Я сама кормила свою дочку и, к счастью, перестала кормить ее перед страшными событиями, о которых ты сейчас узнаешь. Первым ударом, поразившим меня, была смерть отца, – сраженный мучительной и жестокой болезнью, он испустил дух на моих руках, благословляя нас обоих и не предвидя ожидающих нас бед.

Вскоре после этого начались беспорядки в Бискайе. Туда послали герцога, а я сопровождала его до Бургоса. У нас есть имения во всех провинциях Испании и дома почти во всех городах; но здесь был только летний дом, расположенный в миле от города, тот самый, Где ты сейчас находишься. Оставив меня со всей моей свитой, герцог отправился к месту назначения.

Как-то раз, возвращаясь домой, я услыхала шум во дворе. Мне доложили, что поймали вора, ранив его камнем в голову, и что это юноша изумительной красоты. Несколько слуг положили его у моих ног, и я узнала Эрмосито.

– О небо! – воскликнула я. – Это не вор, а порядочный молодой человек, получивший воспитание в Асторгасе, у моего деда.

Затем я велела дворецкому взять беднягу к себе и как можно внимательней о нем позаботиться. Кажется, сказала даже, что это сын Хиральды, но точно не помню.

На другой день, донья Менсия доложила мне, что молодой человек в горячке и что в бреду он часто упоминает мое имя, притом очень нежно и страстно. Я ответила, что если она когда-нибудь посмеет еще заговорить о чем-нибудь подобном, то я прикажу сейчас же ее выгнать.

– Посмотрим, – сказала она.

Я запретила ей показываться мне на глаза. На другой день она пришла просить прощения, упала мне в ноги – и я ее простила.

Через неделю после этого, когда я была одна, вошла Менсия, поддерживая Эрмосито, очень ослабевшего.

– Сеньора приказала мне прийти? – промолвил он дрожащим голосом.

Я с удивленьем взглянула на Менсию, но, не желая обижать сына Хиральды, велела ему придвинуть кресло и сесть в нескольких шагах от меня.

– Дорогой Эрмосито, – сказала я, – твоя мать никогда не упоминала при мне твоего имени. Я хотела бы теперь узнать, что с тобой было за то время, что мы не виделись.

Эрмосито прерывающимся от слабости голосом стал рассказывать.

Увидев, что корабль наш идет под всеми парусами, я потерял всякую надежду выбраться на берег и заплакал, вспомнив, с какой неслыханной суровостью мать прогнала меня от себя. Я никак не мог понять, что побудило ее поступить так. Мне сказали, что я у тебя на службе, сеньора, и я служил тебе со всем усердием, на какое только способен. Покорность моя была безгранична, так почему же меня выгнали, как будто я совершил что-то скверное? Чем больше я об этом думал, тем меньше понимал.

На пятый день плаванья мы оказались посреди эскадры дона Фернандо Арудеса. Нам было приказано зайти с кормы адмиральского судна. На золоченом и украшенном разноцветными флагами мостике я увидел дона Фернандо, чья грудь была уснащена цепями многочисленных орденов. Его почтительно окружала группа офицеров. Приложив рупор к губам, адмирал спросил, не встречали ли мы кого в дороге, и велел плыть дальше. Проходя мимо него, капитан нашего корабля спросил:

– Видели адмирала? Теперь он – маркиз, а ведь начинал таким же юнгой, как вон тот, что подметает верхнюю палубу.

Дойдя до этого места своего рассказа, Эрмосито несколько раз кинул тревожный взгляд на Менсию. Я поняла, что он не хочет объяснять всего при ней, и велела ей уйти. При этом мной руководило исключительно только дружеское чувство к Хиральде, и мне даже в голову не приходила мысль, что я могу навлечь на себя подозренье. Когда Менсия вышла, Эрмосито продолжал:

– Мне кажется, сеньора, что, черпая пищу из одного с тобой источника, я самую душу свою сформировал наподобье твоей и уже не мог думать ни о чем, кроме тебя или того, что с тобой связано. Капитан сказал мне, что дон Фернандо был юнгой, а стал маркизом; я знал, что твой отец – тоже маркиз, подумал, что нет ничего прекрасней этого титула, и спросил, каким образом дон Фернандо добился этого. Капитан объяснил мне, что он подымался со ступеньки на ступеньку, всюду выделяясь блестящими подвигами. С тех пор я решил поступить во флот и начал упражняться в лазанье по мачтам. Капитан, которому было поручено руководить мной, противился этому сколько мог, но я его не слушал и ко времени нашего прибытия в Веракрус был уже неплохим матросом.

Дом моего отца стоял на берегу моря. Мы причалили к этому месту в шлюпке. Отец вышел мне навстречу, окруженный роем молодых мулаток, и велел мне обнять их всех по очереди. Девушки тут же начали танцевать, развлекать меня на все лады, и вечер прошел в бесконечных дурачествах.

На другой день коррехидор Веракруса известил моего отца, что не подобает принимать сына в доме, где заведены такие порядки, и что он должен поместить меня в коллегию театинцев. Отец, хоть и с сожалением, был вынужден подчиниться.

В коллегии моим ректором был монах, который, чтобы приохотить нас к ученью, все время твердил, что маркиз Кампо Салес, тогдашний второй государственный секретарь, тоже был когда-то бедным студентом и обязан своим возвышением прилежанию к наукам. Видя, что и этим путем можно добиться звания маркиза, я два года трудился с необычайным рвением.

Между тем прежнего коррехидора перевели из Веракруса в другое место, и преемником его стал человек менее строгих правил. Отец мой осмелился взять меня домой. Я снова стал беззащитным перед озорством молодых мулаток, которые, подстрекаемые отцом, искушали меня на всякий лад. Я отнюдь не пристрастился к этим шалостям, но узнал много для себя нового и только теперь понял, ради чего был удален из Асторгаса.

Тут мой образ мыслей круто изменился. Неведомые чувства проснулись в душе моей и разбудили воспоминанья о невинных забавах моих младенческих лет. Мысль о потерянном счастье, о садах в Асторгасе, по которым я бегал, сеньора, с тобой, смутные воспоминания о бесчисленных проявлениях твоей доброты – мгновенно обрушились на мое сознание. Я не мог противиться стольким противникам и впал в состояние моральной и физической подавленности. Врачи утверждали, что у меня изнурительная лихорадка, а я не считал себя больным, но часто мной овладевало такое помрачение рассудка, что я видел перед собой предметы, вовсе не существующие.

И чаще всего, сеньора, в этих виденьях моему разгоряченному воображению являлась ты – не такая, какой я вижу тебя сейчас, а какой оставил в минуту разлуки. По ночам я часто срывался с постели, видя, как ты – светлая, лучезарная – показываешься передо мной в туманной дали. За городом шум далеких деревень и шепот полей повторяли мне твое имя. Порой мне казалось, будто ты идешь по равнине впереди меня, а когда я поднимал глаза к небу, моля его окончить мои мученья, я видел твой образ, плывущий в облаках.

Я заметил, что обычно меньше страдаю в церкви, – молитва приносила облегченье. Кончилось тем, что я стал проводить целые дни в храмах. Как-то раз ко мне подошел один монах, поседелый в молитвах и покаянии, со словами:

– Сын мой, сердце твое переполняет любовь, которой этот свет недостоин. Пойдем ко мне в келью: я покажу тебе тропинки, ведущие в рай.

Я пошел за ним и увидал власяницу, бичи и другие орудия мученичества, вид которых меня нисколько не испугал, так как никакие страдания не могли сравниться с моими. Монах прочел мне несколько страниц из «Житий святых». Я попросил его дать мне почитать эту книгу и всю ночь напролет читал ее. Новые мысли овладели моим умом, я видел во сне разверстые небеса и ангелов, напоминавших тебя своим обликом.

Тогда в Веракрусе узнали о том, что ты вышла замуж за герцога Сидонию. Я с давних пор имел намеренье посвятить себя священнослужению, все свое счастье видел в том, чтобы молиться за твое счастье в этой и спасение в будущей жизни. Благочестивый наставник мой сказал мне, что во многих американских монастырях царит разврат, и посоветовал мне стать послушником в Мадриде.

Я сообщил отцу о своем намерении. Ему давно уже не нравилась моя набожность, однако, не решаясь открыто сбивать меня с этого пути, он просил подождать хотя бы ожидаемого вскоре приезда матери. Я возразил, что у меня больше нет родителей на земле и что небо – единственная моя родина. На это он ничего не ответил. Потом я пошел к коррехидору, который одобрил мое намеренье и отправил меня с первым кораблем в Испанию.

Прибыв в Бильбао, я узнал, что моя мать только что отплыла в Америку. Как я уже сказал, у меня были рекомендательные письма в Мадрид. Когда я проезжал Бургос, мне сказали, что ты, сеньора, живешь в окрестностях этого города, – и мне захотелось повидать тебя еще раз, перед тем как навсегда отречься от всего мирского. Увижу ее еще раз, думал я, и с еще большим жаром буду за нее молиться.

Я поехал к вам. Вошел в первый двор с мыслью, что встречу кого-нибудь из твоих прежних слуг, так как слышал, что ты вывезла из Асторгаса всю свою челядь. Рассчитывал напомнить о себе и попросить, чтоб меня поместили в таком месте, откуда я мог бы видеть тебя, когда ты будешь садиться в карету. Видеть тебя, сам оставаясь невидимым.

Но навстречу попадались все незнакомые люди, и я не знал, как быть. Вошел в какую-то совершенно пустую комнату; наконец мне показалось, будто я вижу какое-то знакомое лицо. Я вышел, и тут меня вдруг ударили камнем в голову… Но, я вижу, мой рассказ взволновал сеньору.

– Даю тебе слово, – продолжала герцогиня, – что благочестивое помешательство Эрмосито вызвало во мне только жалость, но когда он заговорил о садах Асторгаса, о забавах наших младенческих лет, воспоминанье о счастье, которым мы тогда наслаждались, мысль о теперешнем моем счастье и некоторая боязнь будущего, какое-то чувство, в одно и то же время милое и грустное, стеснило мое сердце, и я почувствовала, что по щекам моим покатились слезы.

Эморсито встал; кажется, он хотел поцеловать край моего платья, но у него задрожали ноги, голова его упала на колени ко мне и руки крепко обвились вокруг моей талии.

В это мгновенье я бросила взгляд на стоявшее напротив зеркало; я увидела Менсию и герцога, но у него было такое страшное лицо, что я его еле узнала.

Кровь застыла у меня в жилах; я опять взглянула на зеркало, но на этот раз не увидала никого.

Освободившись от объятий Эрмосито, я позвала Менсию, велела ей позаботиться об этом юноше, который вдруг лишился сознания, и вышла в другую комнату. Случай этот очень меня встревожил, – ведь слуги уверили меня, что герцог еще не возвращался из Бискайи.

На другой день я послала узнать о здоровье Эрмосито и получила ответ, что его уже нет в доме.

Через три дня, когда я собиралась ложиться, ко мне вошла Менсия с письмом герцога в руках, содержащим только следующее:

«Сделай то, что тебе скажет донья Менсия. Это приказывает тебе твой муж и судья».

Менсия завязала мне глаза платком; я почувствовала, что меня тянут за руку и ведут в это подземелье. Услыхала звон кандалов. Платок сняли, и я увидела Эрмосито, прикованного за шею к столбу, на который ты опираешься. Глаза его были тусклы, лицо – страшно бледно.

– Это ты, сеньора? – произнес он голосом умирающего. – Я не могу говорить. Мне не дают воды, у меня язык прилип к гортани. Мученья мои не продлятся долго; если я попаду на небо, то буду молиться за тебя.

В это самое мгновенье из отверстия в стене грянул выстрел, и пуля раздробила ему плечо.

– Великий боже! – воскликнул он. – Прости моим мучителям.

Оттуда же грянул второй выстрел, но я не видела последствий, так как упала без чувств.

Я очнулась среди моих прислужниц, казалось, ни о чем не знавших: они сообщили мне только, что Менсия уехала. На другой день утром пришел конюший герцога и доложил мне, что этой ночью его хозяин уехал с секретным поручением во Францию и вернется только через несколько месяцев.

Оставшись одна, я призвала на помощь все свое мужество, – предоставила свое дело суду всевышнего и безраздельно отдалась воспитанию дочери.

Через три месяца появилась Хиральда. Она приехала из Америки в Мадрид, чтобы отыскать сына в том монастыре, где он должен был отбыть срок послушничества. Не найдя его там, она поехала в Бильбао, и оттуда следы Эрмосито привели ее в Бургос. Опасаясь взрыва отчаянья, я поведала ей только часть правды; преисполненная горем, она сумела вырвать у меня всю тайну. Ты знаешь, какой у этой женщины твердый, настоящий характер. Гнев, отчаянье, самые страстные чувства, какие только могут владеть душой, поочередно терзали ее душу. Я же сама была слишком несчастна, чтобы найти в себе силы утешать ее.

Однажды, переставляя мебель у себя в комнате, Хиральда обнаружила потайную дверцу в стене, под обоями, и добралась до подземелья, где узнала тот столб, о котором я тебе говорила. На нем были еще видны следы крови. Она вбежала ко мне сама не своя. После этого она часто запиралась у себя в комнате, но, по-моему, просто сидела в этом проклятом подземелье, обдумывая планы мести.