ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ВОСЬМОЙ

Мы все собрались к завтраку довольно рано. Видя, что вожак не очень занят, Ревекка попросила, чтоб он продолжил повествование, и он начал так.

Дойдя до этого места письма, отец мой как будто заколебался, читать ли дальше, но я стала так настойчиво просить его, что он, не в силах противиться моим настояниям, продолжал:

– «Радуюсь тому счастью, которое доставляет тебе общество прелестной Элеоноры. В этом возрасте мысль принимает, должно быть, очаровательные формы. То, что ты о ней пишешь, доказывает, что ты с ней счастлив; это немало содействует и моему собственному счастью».

Слыша это, я не могла сдержать своего восторга, бросилась к ногам отца, стала его обнимать, уверенная, что составляю его счастье. Эта мысль пронизывала меня невыразимой радостью.

Когда прошли первые мгновенья восторга, я спросила отца, сколько лет герцогу Медине Сидонии.

– Он на пять лет моложе меня, – ответил отец, – значит, ему тридцать пять, но он принадлежит к тем, кто никогда не стареет.

Я была в том возрасте, когда молодые девушки совсем не думают о возрасте мужчин. Четырнадцатилетнего мальчика, то есть своего ровесника, я сочла бы ребенком, недостойным моего внимания. Отца своего я ничуть не считала старым, герцог же, на пять лет моложе его, был в моих глазах юношей. Таково было первое представление, которое я о нем получила, и впоследствии оно сыграло большую роль в решении моей судьбы.

Потом я спросила, что это за убийства, о которых упоминает герцог. В ответ отец нахмурился и, после небольшого молчания, сказал:

– Дорогая Элеонора, эти события имеют прямое отношение к моему разрыву с твоей матерью. Конечно, я не должен был бы тебе об этом говорить, но рано или поздно любопытство обратит твою мысль в этом направлении, и я, вместо догадок о предмете и мучительном и печальном, предпочитаю сам тебе все объяснить.

Вслед за этим вступлением отец рассказал мне о своем прошлом.

Ты хорошо знаешь, что последней представительницей рода Асторгас была твоя мать. Семейство это, как и дом де Вальфлорида, принадлежало к числу самых старинных в Астурии. Общим желанием всей провинции была моя женитьба на маркизе Асторгас. Заранее приученные к этой мысли, мы почувствовали друг к другу взаимное влечение, которому предстояло послужить прочной основой нашему супружескому счастью. Однако разные посторонние обстоятельства задержали его осуществление, и женился я только в двадцатипятилетнем возрасте.

Через шесть недель после свадьбы я сказал жене, что все мои предки служили в армии, поэтому чувство чести заставляет меня последовать их примеру, к тому же во многих испанских гарнизонах можно жить гораздо приятней, чем в Астурии. Сеньора де Вальфлорида ответила, что заранее согласна со мной во всех случаях, когда речь пойдет о чести нашего дома. Было решено, что я поступлю на военную службу. Я написал министру и получил кавалерийский эскадрон в полку герцога Медины Сидонии, стоявшем гарнизоном в Барселоне. Там ты и родилась, дочь моя.

Началась война; нас отправили в Португалию для соединения с армией дона Санчо де Сааведра. Этот полководец прославился в начале кампании сражением при Вильямарко. Наш полк, тогда самый сильный во всей армии, получил приказ разбить английскую колонну, составлявшую левый фланг противника. Мы дважды атаковали безрезультатно и уже готовились к третьей атаке, как вдруг среди нас появился всадник в расцвете лет, покрытый блестящей броней.

– За мной! – крикнул он. – Я ваш полковник, герцог Медина Сидония.

В самом деле он правильно сделал, назвав себя, – иначе мы приняли бы его за ангела войны или какого-нибудь полководца небесного воинства, так как было в нем что-то сверхчеловеческое.

На этот раз мы разгромили английскую колонну, и вся слава этого дня принадлежала нашему полку. Могу смело сказать, что после герцога лучше всех действовал я. По крайней мере, я получил лестное доказательство этого от своего начальника, который тут же сделал мне честь, попросив моей дружбы. Это не была пустая вежливость с его стороны. Мы действительно подружились: герцог никогда не относился ко мне снисходительно, а я никогда не унижался до лести. Испанцам приписывают некоторую надменность в обращении, но только не допуская фамильярности, можно быть гордым без спеси и учтивым без угодливости.

Победа при Вильямарко послужила основанием для многих повышений. Герцог стал генералом, а меня на поле боя произвели в чин подполковника и назначили первым адъютантом.

Мы получили опасное поручение воспрепятствовать переходу неприятеля через Дуэро. Герцог занял выгодные позиции и довольно долго на них удерживался: в конце концов на нас двинулась вся английская армия. Численное превосходство врага не смогло принудить нас к отступлению, начался жестокий рукопашный бой, и наша гибель казалась неотвратимой, если б в эту минуту к нам не пришел на помощь некий ван Берг, ротный командир валлонцев, во главе трех тысяч человек. Он показал чудеса храбрости и не только избавил нас от опасности, но благодаря ему за нами осталось поле боя. Однако на другой день мы соединились с главными силами армии.

Во время нашего отступления вместе с валлонцами герцог подъехал ко мне и сказал:

– Дорогой Вальфлорида, я знаю, что число два лучше всего соответствует понятию дружбы и нельзя нарушить это число, не задевая священных прав самого чувства. Но мне кажется, что важная услуга, оказанная нам ван Бергом, достойна того, чтобы в данном случае сделать исключение. По-моему, мы из благодарности должны предложить ему нашу дружбу и допустить его третьим в тот союз, что соединяет нас с тобой.

Я согласился с герцогом, который направился к ван Бергу и предложил ему нашу дружбу со всей серьезностью, отвечавшей тому значению, которое он придавал слову «друг». Ван Берг немало удивился и сказал:

– Ваше сиятельство оказываете мне слишком большую честь. Должен предупредить, что у меня привычка каждый день напиваться; а когда я не пьян, так играю по самой крупной. Так что ежели вашему сиятельству такие привычки претят, то не думаю, чтоб наш союз мог быть прочным.

Этот ответ смутил герцога, но через мгновенье он рассмеялся, засвидетельствовал ван Бергу свое почтение и обещал ему воспользоваться всем своим авторитетом при дворе, чтобы добиться для него самой блестящей награды. Но ван Берг больше всего ценил денежные награды. Король пожаловал ему баронат Делен, находящийся в округе Малин; ван Берг в тот же день продал его Вальтеру ван Дику, жителю Антверпена и поставщику армии.

Мы расположились на зимние квартиры в Коимбре, одном из самых значительных португальских городов. Ко мне приехала сеньора де Вальфлорида; она любила светское общество, дом ее был открыт для высших офицеров армии. Но мы с герцогом почти не участвовали в шумных удовольствиях света: все наше время уходило на серьезные занятия.

Добродетель была идеалом молодого Сидонии, общественное благо – его мечтой. Мы обсуждали вместе положение Испании, строили планы ее будущего благополучия. Для того чтобы сделать испанцев счастливыми, мы страстно желали прежде всего привить им любовь к добродетели и отвлечь их от непомерной жажды стяжательства, что представлялось нам ничуть не трудным. Мы хотели также воскресить старинные традиции рыцарства. Каждый испанец должен быть одинаково верен как жене, так и королю, каждый обязан иметь товарища по оружию. Я уже объединился с герцогом; мы были уверены, что свет когда-нибудь заговорит о нашем союзе и что благородные умы, последовав за нами, сделают путь к добродетели более легким.

Мне стыдно, милая Элеонора, рассказывать тебе об этих глупостях, но давно уже замечено, что из молодежи, предающейся мечтам, выходят со временем полезные и даже великие люди. И наоборот, не по возрасту охладелые молодые Катоны никогда не могут подняться над расчетливым своекорыстием. Недостаток сердца сужает их ум и не позволяет им стать ни государственными деятелями, ни полезными гражданами. Из этого правила очень мало исключений.

Так, направляя воображенье на стезю добродетели, мы тешили себя надеждой когда-нибудь осуществить в Испании век Сатурна и Реи. А ван Берг все это время жил, как умел, уже в золотом веке. Продал баронат Делен за восемьсот тысяч ливров, дав честное слово не только растранжирить эти деньги за два месяца пребывания на зимних квартирах, но еще наделать сто тысяч франков долгов. Затем фламандский мот наш рассчитал, что сдержать слово он сможет лишь в том случае, если будет тратить тысячу четыреста пистолей в день, что довольно трудно сделать в таком захолустном городе, как Коимбра. Ужаснувшись тому, что дал слово слишком легкомысленно, он в ответ на предложение потратить часть денег на бедных и осчастливить многих отвечал, что дал слово тратить, а не жертвовать, и что чувство собственного достоинства не позволяет ему употребить хотя бы самую ничтожную часть денег на благодеяния; даже игра не принимается в расчет, так как, играя, можно выиграть, а проигранные деньги нельзя считать потраченными.

Столь затруднительное положение, казалось, сильно тревожило ван Берга; несколько дней он был рассеян, но наконец нашел способ сохранить свою честь незапятнанной. Он собрал, сколько мог найти, поваров, музыкантов, акробатов, лицедеев и других представителей веселого ремесла. Утром давал великолепный пир, вечером – бал и представления, достигал вершин изобилия, – а если, несмотря на все усилия, не удавалось истратить тысячу четыреста пистолей, приказывал остаток выкинуть в окно, говоря, что такой поступок тоже относится к области мотовства.

Успокоив таким способом свои сомнения, ван Берг опять повеселел. Да, это был очень остроумный человек, умевший ловко защищать свои чудачества, за которые на него всюду роптали. Разглагольствования, в которых он хорошо понаторел, придавали блеск его разговору и делали его непохожим на нас, испанцев, обычно серьезных и молчаливых.

Ван Берг часто бывал у меня вместе с высшими офицерами армии, но приходил и в мое отсутствие. Я знал об этом и нисколько не сердился, полагая, что безграничное доверие позволяет ему считать себя всюду и всегда желанным гостем.

Между тем большинство держалось другого мнения, и вскоре стали распространяться слухи, обидные для моей чести. До меня ни один из них не дошел, но герцог узнал про них и, зная, как я люблю жену, страдал за меня, как друг. Однажды он пошел к сеньоре де Вальфлорида и упал к ее ногам, умоляя, чтобы она не забывала своих обязанностей и не принимала ван Берга наедине. Я не знаю, что она на это ответила.

Потом герцог отправился к ван Бергу с намерением таким же способом обрисовать ему положение вещей и сказать, чтоб тот вернулся на путь добродетели. Он не застал его дома. Вернулся после полудня, – в комнате было полно народу, но сам ван Берг сидел в стороне; хмурый и, видимо, подвыпивший, он встряхивал кубок с костями.

Герцог дружелюбно подошел к нему и, смеясь, спросил, как у него идет трата денег.

Ван Берг кинул на него сердитый взгляд и ответил:

– Деньги мои предназначены для того, чтоб доставлять удовольствие моим друзьям, а не тем негодяям, которые мешаются не в свое дело.

Несколько человек услышали это.

– Это относится ко мне? – спросил герцог. – Ван Берг, сейчас же возьми эти легкомысленные слова обратно.

– Я никогда ничего не беру обратно, – возразил ван Берг.

Герцог преклонил одно колено:

– Ван Берг, ты оказал мне славную услугу. Зачем же ты хочешь теперь обесчестить меня? Заклинаю тебя, признай меня человеком чести.

Ван Берг бросил в ответ что-то пренебрежительное.

Герцог спокойно встал, вынул из-за пояса стилет и, положив его на стол, промолвил:

– Обычный поединок не может уладить это дело. Один из нас должен умереть, и чем скорей, тем лучше. Бросим по очереди кости: у кого получится больше, тот пусть возьмет стилет и пронзит им сердце противника.

– Отлично! – крикнул ван Берг. – Вот это действительно крупная игра! Но клянусь, что коли я выиграю, то не пощажу вашего сиятельства.

Пораженные зрители окаменели.

Ван Берг взял кубок и выкинул двойную двойку.

– Черт побери! – воскликнул он. – Не повезло!

Потом, в свою очередь, герцог встряхнул кости и выбросил пятерку с шестеркой. Он взял стилет и вонзил его в грудь ван Берга, после чего, так же хладнокровно обращаясь к свидетелям, сказал:

– Сеньоры, будьте добры оказать последние услуги этому юноше, чье героическое мужество заслуживало лучшей участи. А я сейчас же иду к главному аудитору армии и отдаюсь в руки королевского правосудия.

Ты можешь себе представить, какой поднялся всюду шум вокруг этого происшествия. Герцога любили не только в Испании, но даже наши враги – португальцы. Когда весть об этом дошла до Лиссабона, архиепископ этого города, являющийся в то же время патриархом Индии, заявил, что дом в Коимбре, в котором задержали герцога, принадлежит капитулу и с давних времен считался неприкосновенным убежищем, так что герцог может спокойно в нем оставаться, не опасаясь вторжения светских властей. Герцог был чрезвычайно тронут высказываемым ему сочувствием, но ответил, что не хочет пользоваться этой привилегией.

Генеральный аудитор начал дело против герцога, но Совет Кастилии постановил решительно вмешаться; далее великий маршал Арагона, – должность, недавно упраздненная, – утверждал, что суд над герцогом, уроженцем его провинции, принадлежащим к старинным ricos hombres[34], относится к его юрисдикции.

Одним словом, многие вступились за герцога, желая ему помочь.

Посреди всей этой сумятицы я ломал себе голову над вопросом, чем был вызван несчастный поединок. В конце концов один знакомый сжалился и сообщил мне о поведении сеньоры де Вальфлорида. Не понимаю, как мог я воображать, что моя жена может любить только меня. Прошло много времени, прежде чем я убедился в своей ошибке. В конце концов определенные обстоятельства слегка отстранили повязку с моих глаз, я пошел к сеньоре де Вальфлорида и сказал ей: