Засев на своем чердаке, я с несказанным наслаждением убедился, что Эльвира относится с полным равнодушием к воздаваемым ей знакам преклонения и даже, казалось, тяготится ими. Но, с другой стороны, эти наблюдения совершенно отбили у меня охоту увеличить своей персоной толпу ее поклонников, то есть людей, тяготивших ее. Я решил ограничиваться смотрением в окно, до тех пор пока не представится более благоприятная возможность завязать знакомство, и, говоря по правде, отчасти рассчитывал на бой быков.

Ты помнишь, сеньора, что я в то время неплохо пел; поэтому я не мог удержаться, чтобы не дать услышать своего голоса. После того как все поклонники уйдут, я спускался с чердака и, под аккомпанемент гитары, со всем тщанием пел тирану. Это я делал несколько вечеров подряд и в конце концов заметил, что общество уходило, только выслушав мое пенье. Это открытие наполнило душу мою непостижимо сладким чувством, которое, однако, было далеким от надежды.

Тут я узнал о ссылке Ровельяса в Сеговию. Мной овладело отчаянье, так как я ни минуты не сомневался, что он влюбится в Эльвиру. В самом деле, мои предчувствия меня не обманули. Думая, что находится в Мадриде, он публично объявил себя кортехо вашей сестры, взял ее цвета, – верней, тот цвет, который считал ее цветом, – и одел своих слуг в такого цвета ливреи. С высоты своего чердака я долго был свидетелем этого наглого самохвальства и с удовольствием убедился, что Эльвира судила о нем больше по его собственным качествам, чем по тому блеску, который его окружал. Но граф был богат, вскоре должен был получить титул гранда, – что мог я противопоставить подобным преимуществам? Конечно, ничего. Я был так глубоко в этом уверен и притом любил Эльвиру с таким полным самоотречением, что в душе даже сам желал, чтоб она вышла за Ровельяса. Я перестал уже думать о том, чтоб познакомиться, и прекратил свои чувствительные напевы.

Между тем Ровельяс выражал свою страсть одними только учтивостями и не делал никаких решительных шагов к тому, чтобы получить руку Эльвиры. Я даже узнал, что дон Энрике собирается переехать в Вильяку. Привыкнув к удовольствию жить напротив него, я захотел и в деревне обеспечить себе эту радость. Я приехал в Вильяку под видом Лабрадора из Мурсии. Купил домик напротив вашего и отделал его по своему вкусу. Но так как всегда можно по каким-то признакам узнать переодетых влюбленных, я задумал привезти из Гранады свою сестру и, чтоб устранить всякие подозрения, выдать ее за мою жену. Уладив все это, я вернулся в Сеговию, где узнал, что Ровельяс решил устроить великолепный бой быков. Но помню, у сеньоры был тогда двухлетний сынок, – скажите, пожалуйста, что с ним?

Тетя Торрес, памятуя, что сынок этот и есть тот самый погонщик, которого вице-король хочет отправить на галеры, не знала, что отвечать, и, вынув платок, залилась слезами.

– Прости, сеньора, – сказал вице-король, – я вижу, что разбудил какие-то мучительные воспоминания, но продолжение моей истории требует, чтобы я остановился на этом несчастном ребенке. Ты помнишь, сеньора, что он тогда заболел оспой; сеньора окружила его самыми нежными заботами, и я знаю, что Эльвира тоже проводила дни и ночи у постели больного мальчика. Я не мог удержаться от того, чтобы не дать знать сеньоре, что на свете есть кто-то, кто разделяет все ваши страдания, и каждую ночь пел под вашими окнами грустные песни. Вы не забыли об этом, сеньора?

– О нет, – ответила тетя Торрес, – я очень хорошо помню и не далее как вчера рассказывала обо всем этом моей спутнице…

Вице-король продолжал.

– Во всем городе только и было толков, что о болезни Лонсето, как о главной причине, из-за которой отложено зрелище. Поэтому выздоровление ребенка вызвало всеобщую радость.

Наконец празднество наступило, но продлилось недолго. Первый же бык безжалостно расправился с графом и непременно убил бы его, если б не вмешался я. Погрузив шпагу в загривок разъяренного зверя, я кинул взгляд на вашу ложу и увидел, что Эльвира, наклонившись к сеньоре, говорит что-то обо мне – с таким выраженьем, что я обезумел от радости. Но, несмотря на это, скрылся в толпе.

На другой день Ровельяс, немного собравшись с силами, прислал письмо, прося руки Эльвиры. Говорили, что предложение отклонено, но он утверждал обратное. Однако, узнав, что вы уезжаете в Вильяку, я понял, что он, по своему обыкновению, хвастает. Я тоже уехал в Вильяку, где зажил как крестьянин, – сам ходил за плугом или, во всяком случае, делал вид, что работаю, в то время как на самом деле этим занимался мой слуга.

Через несколько дней после переезда, возвращаясь с волами домой, под руку с сестрой, которую все там считали моей женой, я увидел сеньору с мужем и Эльвирой. Вы сидели перед своим домом и пили шоколад. Ваша сестра узнала меня, но я вовсе не хотел быть разоблаченным. Однако мне пришла в голову коварная мысль повторить некоторые песни из тех, что я пел во время болезни Лонсето. Я откладывал объяснение, желая прежде узнать наверное, что Ровельяс отвергнут.

– Ах, светлейший государь, – сказала тетя Торрес, – без всякого сомненья, ты получил бы руку Эльвиры, потому что она действительно отвергла тогда предложенье графа. Если она потом все-таки вышла за него, так потому, что считала тебя женатым.

– Видно, – ответил вице-король, – моя ничтожная особа нужна была провидению для другого. В самом деле, если б я получил руку Эльвиры, – хиригуаны, ассинибойны и аппалачи не были бы обращены в христианскую веру и святое знаменье нашего искупления, крест – не был бы утвержден на три градуса дальше к северу от Мексиканского залива.

– Может быть, – сказала сеньора де Торрес, – но зато мой муж и моя сестра до сих пор еще жили бы. Но не смею больше прерывать это интересное повествование.

Вице-король продолжал.

– Через несколько дней после вашего прибытия в Вильяку нарочный из Гранады принес мне весть о смертельной болезни моей матери. Любовь отступила перед сыновней привязанностью, и мы с сестрой покинули Вильяку. Мать, прохворав два месяца, испустила дух в наших объятиях. Я оплакал эту утрату, посвятив этому, быть может, слишком мало времени, и вернулся в Сеговию, где узнал, что Эльвира уже стала графиней Ровельяс.

В то же время я услышал, что граф обещает награду тому, кто сообщит ему имя его избавителя. Я ответил анонимным письмом и отправился в Мадрид – просить о назначении на какую-нибудь должность в Америке. Без труда получив такое назначение, я поспешил сесть на корабль. Мое пребывание в Вильяке было тайной, известной, как я думал, только мне и моей сестре, но слуги наши страдают от рожденья пороком шпионства, проникающего во все тайники. Один из моих людей, уволенный мной в связи с отъездом в Америку, перешел на службу к Ровельясу. Он рассказал служанке графининой дуэньи всю историю покупки дома в Вильяке и моего превращенья в крестьянина, служанка все это повторила дуэнье, а та, чтоб выслужиться перед графом, передала ему. Ровельяс, сопоставив анонимность моего письма, мое искусство, выказанное в бою с быком, и мой внезапный отъезд в Америку, пришел к выводу, что я был счастливым любовником его жены. Обо всем этом я узнал только поздней. Но по приезде в Америку я получил письмо такого содержания:

Письмо это повергло меня в отчаянье. Однако вскоре мука моя достигла высших пределов, когда я узнал о смерти Эльвиры, вашего мужа и Ровельяса, которого я хотел убедить в беспочвенности его подозрений. Но я сделал все, что мог, для уничтожения клеветы и признания его дочери законной наследницей рода; кроме того, я дал торжественную присягу, когда девочка войдет в лета, либо жениться на ней, либо не жениться вовсе. Выполнив эту обязанность, я почел себя вправе искать смерть, которую религия не позволяет мне причинить самому себе.

Тогда в Америке один дикий народ, состоящий в союзе с испанцами, вел войну с соседями. Я отправился туда и был принят этим народом. Но для того, чтоб получить, так сказать, право гражданства, я вынужден был позволить, чтобы мне вытатуировали иглой по всему телу изображения змеи и черепахи. Голова змеи начинается на правом плече, тело ее шестнадцать раз обвивается вокруг моего и только на большом пальце правой ноги кончается хвостом. При выполнении обряда дикарь-оператор нарочно колол меня до кости, проверял, не издам ли я строго запрещенного крика боли. Я выдержал испытание. Посреди мучений я уже издали услыхал вопли наших диких неприятелей, меж тем как наши затянули погребальный напев. Освободившись из рук жрецов, я схватил дубину и кинулся в самую гущу боя. Победа осталась за нами. Мы принесли с собой двести двадцать скальпов, а меня тут же на поле боя единодушно провозгласили касиком.

Через два года дикие племена Новой Мексики перешли в христианскую веру и подчинились испанской короне.

Вам, конечно, известен конец моей истории. Я удостоен величайшей чести, о которой только может мечтать подданный испанского короля. Но должен тебя предупредить, прелестная Эльвира, что ты никогда не будешь вице-королевой. Политика мадридского кабинета не позволяет, чтобы в Новом Свете обладали такой огромной властью женатые люди. С той минуты, как ты соблаговолишь стать моей женой, я перестану носить титул вице-короля. Я могу сложить к твоим ногам только звание испанского гранда и богатство, об источниках которого, так как оно будет нашим общим, я должен тебе еще добавить несколько слов.

Покорив две провинции Северной Мексики, я получил от короля разрешение на эксплуатацию одного из богатейших серебряных приисков. С этой целью я вступил в компанию с одним купцом из Веракруса, и в первый же год мы получили дивиденд в размере трех миллионов пиастров; но так как привилегия была на мое имя, я получил на шестьсот тысяч пиастров больше своего компаньона.

– Позволь, сеньор, – прервал незнакомец, – сумма, приходящаяся на долю вице-короля, составляла миллион восемьсот тысяч пиастров, а на компаньона – миллион двести тысяч.

– Совершенно верно, – ответил незнакомец.

– Или, проще говоря, – продолжал незнакомец, – половина суммы плюс половина разности. Ясно, как дважды два – четыре.

– Сеньор прав, – ответил цыган и продолжал: – Вице-король, желая подробней познакомить меня с размерами своего богатства, сказал:

– На следующий год мы ушли глубже в недра земли, и нам пришлось строить переходы, шахты, галереи. Расходы, составлявшие до тех пор четвертую часть, выросли теперь на одну восьмую, а количество руды сократилось на одну шестую.

Тут геометр вынул из кармана табличку и карандаш, но, думая, что у него в руках перо, обмакнул карандаш в шоколад; видя, однако, что шоколад не пишет, хотел обтереть перо о свой черный кафтан, но обтер об юбку Ревекки. Потом принялся что-то царапать на своих табличках. Мы посмеялись над его рассеянностью, и цыган продолжал.

– На третий год затруднения еще усилились. Нам пришлось выписать рудокопов из Перу, которым мы отдали одну пятнадцатую часть дохода, не перелагая на них никаких расходов, которые в тот год возросли на две пятнадцатых. В то же время количество руды увеличилось в шесть с четвертью раз по сравнению с прошлогодним.

Тут я заметил, что цыган хочет спутать расчеты геометра. В самом деле, придавая своему повествованию форму загадки, он продолжал так.

– С тех пор, сеньора, наши дивиденды все время уменьшались на две семнадцатых. Но так как я помещал вырученные с рудников деньги под проценты и присоединял к капиталу проценты на проценты, то получил в виде окончательной суммы моего состояния пятьдесят миллионов пиастров, которые и кладу к твоим ногам, вместе с моими титулами, сердцем и рукой.

Незнакомец между тем, продолжая писать на табличках, встал и пошел по дороге, по которой мы пришли в табор, но вместо того, чтоб идти прямо, повернул на тропинку, ведшую к потоку, из которого цыгане брали воду, и вскоре мы услышали плеск, как при падении тела в поток.

Я побежал на помощь, кинулся в воду и, борясь с течением, сумел в конце концов вытащить нашего рассеянного спутника на берег. Из него выкачали воду, которой он наглотался, разожгли большой костер, и когда, после долгих хлопот, геометр наконец очнулся, он, уставившись на нас сумасшедшими глазами, заговорил слабым голосом:

– Можете быть уверены, что собственность вице-короля составляла шестьдесят миллионов двадцать пять тысяч сто шестьдесят один пиастр, если считать, что доля вице-короля все время относилась к доле его компаньона, как тысяча восемьсот к тысяче двумстам или как три к двум.

Промолвив это, геометр впал в некую летаргию, от которой мы не хотели его пробуждать, полагая, что он нуждается в отдыхе. Он проспал до шести вечера и проснулся затем, чтобы совершить одну за другой тысячу нелепостей.

Прежде всего он осведомился о том, кто упал в воду. Узнав, что это произошло с ним самим и что я его спас, он подошел ко мне с выражением самой обаятельной приветливости и промолвил:

– Право, я не думал, что умею так хорошо плавать. Меня очень радует, что я сохранил королю одного из самых храбрых офицеров, так как сеньор – в чине капитана валлонской гвардии, ты сам мне это сказал, а память у меня превосходная.

Все так и прыснули, но геометр, нимало не смутившись, продолжал смешить нас своими несуразностями.

Каббалист, тоже занятый своим, без устали говорил о Вечном Жиде, который должен был сообщить ему кое-какие сведения о двух дьяволах по имени Эмина и Зибельда. Ревекка взяла меня под руку и, отведя немного в сторону, чтоб остальные не могли слышать, сказала:

– Дорогой Альфонс, умоляю тебя, скажи мне, какого ты мнения обо всем, что слышал и видел со своего приезда в эти горы, и что думаешь о тех двух висельниках, которые причиняют нам столько неприятностей?

– Сам не знаю, что ответить тебе на этот вопрос, – сказал я. – Тайна, интересующая твоего брата, совершенно недоступна моему пониманию. Со своей стороны, я твердо уверен, что меня усыпили при помощи какого-то питья и отнесли под виселицу. Впрочем, ты сама говорила мне о той власти, какою скрыто пользуются в этих краях Гомелесы.

– Ну да, – перебила Ревекка, – мне кажется, они хотят, чтобы ты перешел в веру Пророка, и, по-моему, тебе надо это сделать.

– Как? – воскликнул я. – И ты тоже их сообщница?

– Нисколько, – возразила она. – У меня тут свой соображения. Я ведь говорила тебе, что никогда не полюблю ни своего единоверца, ни христианина. Но давай присоединимся к остальным, а когда-нибудь в другой раз поговорим об этом подробней.

Ревекка подошла к брату, а я направился в противоположную сторону и стал размышлять обо всем, что видел и слышал. Но чем больше углублялся в эти мысли, тем меньше удавалось мне свести концы с концами.