- А муж этой цыпочки. Ты небось и с ней связалась, чтобы с ним видеться.
      Императрица расхохоталась, хотя в смехе ее явно звучали истерические нотки.
      - Нет, ты неподражаем! Затащить в койку жену, чтобы получить мужа! Самому не смешно? - Нет. Я его уволю.
      - Да увольняй хоть всю обслугу, мне до лампочки. А в мои комнаты пусть никто не лезет. Тогда я, может быть, тебя прощу...
      Босс хотел обнять Императрицу, но та отстранилась с высокомерным видом:
      - Убери охрану, папочка, тогда и поговорим. Завтра. Сделай, как я хочу, и приходи. А до этого...
      И она сделала не слишком пристойный жест.
      - Шлюха! - выдохнул Босс, побелев от ярости.
      - Послезавтра! - мгновенно отреагировала его Супруга. - Сутки штрафа за непристойное выражение.
      - Когда же я наконец от тебя освобожусь? - простонал тот, покорно направляясь к двери. - Любого другого на молекулы бы разъял в две секунды. А ты... Ладно, будь по-твоему. Но послезавтра...
      - Я свое слово держу, - надменно усмехнулась Императрица.
      Она подождала, пока за мужем закрылась дверь, и принялась кружить по комнате в каком-то сумасшедшем танце. Выгорело! Получилось! Теперь в доме она может делать все, что угодно. А Марианна ей поможет. Еще два-три сеанса кайфа, и эта маленькая потаскушка будет у нее из рук есть. И любовника своего сама приведет. А там... там видно будет.
      Глава 12 МИРАЖ
      Милочка
      Страсть к фотографированию у него появилась, когда он был еще подростком. Однажды на день рождения ему подарили фотоаппарат, самый примитивный - по тем временам. Родители были уверецы, что новая игрушка скоро будет забыта: любая вещь интересовала его, только пока была новая, а потом отправлялась в дальний угол шкафа, забитого подарками.
      Но в данном случае все оказалось иначе. Он увлекся, купил самоучитель по фотографии, и довольно скоро у него стали получаться вполне приличные снимки. Со временем это безобидное увлечение превратилось в настоящую страсть. У него теперь был десяток превосходных фотоаппаратов и сменных объективов к ним, он не признавал дешевых автоматических камер, снимал как профессионал, и качество снимков было отменным.
      Кончилось тем, что он уже практически не расставался с камерой, полюбил гулять в парке или просто по улицам и знакомиться с девушками, представляясь им фотокорреспондентом какой-нибудь престижной газеты. И не было случая, чтобы незнакомка отказалась позировать, зато было множество случаев, когда из такого знакомства рождалась интрижка или даже легкий роман.
      Если бы он захотел, то вполне мог бы устроить свою персональную выставку, и она, несомненно, имела бы большой успех, но ему это было не надо. Как ни странно, славы он не искал - в процессе фотографирования его занимало совсем другое.
      А еще он никогда не снимал семейных вечеров, не делал семейных портретов - эта сторона жизни также была ему безразлична. Просьбы матери сфографировать ей на память родных и близких он просто игнорировал, впрочем, как и все, что исходило от матери. Сейчас в его огромном фотоархиве нельзя было найти ни одной фотографии, каким-нибудь образом связанной с семьей. Зато были тысячи так называемых жанровых и портретных снимков, цветных и черно-белых, небольшого формата и огромных размеров, причем о каждом экземпляре своей коллекции он знал и помнил абсолютно все, кроме... имени той (или того), кто был запечатлен на фотографии.
      Так что же его так привлекало в этих изображениях? Власть, красота и чувство собственности, как это ни странно звучит.
      Он всегда помнил то мгновение, когда взял в руки свой первый готовый снимок, и то острое и сладостное чувство власти, которое поразило его до глубины души. Власти над временем, власти над движением. Как иллюстрацию к данному постулату он всегда демонстрировал одну и ту же фотографию: маленькая девочка с очаровательным личиком и с испуганными глазками, в которых уже начинают наливаться слезы, тянется за шариком, выпорхнувшим у нее из рук.
      - Вот вам наглядный пример, - обычно говорил он. - Мне понравилась эта сцена. И в моей власти было сделать так, что по прошествии многих лет, когда эта девчушка уже давно стала зрелой женщиной с морщинами под глазами, у меня она всегда будет вот такой. Я остановил время, поймал и остановил движение шарик никогда не долетит до неба.
      Вторая причина его увлечения - преклонение перед красотой. Наверно, ему следовало родиться художником но Господь, видно, недоглядел, и руки у него были совсем никудышные, даже прямой линии ровно провести не мог. Но красоту, в любом ее проявлении, не только любил, но очень тонко понимал.
      - А разве пейзажи или красивые женщины - это не произведение искусства Господа-художника, - обычно отвечал он на вопрос, почему называет себя фотохудожником, - остается только найти нужный ракурс, поймать нужное освещение - и готово. На моих снимках прекрасно даже то, что в натуре просто безобразно.
      Из первых двух причин логически вытекает третья - чувство собственности. Мысль, что он может безраздельно владеть любым понравившимся ему мгновением, любым закатом или цветком, любой понравившейся ему женщиной. Но женщины вообще были совершенно отдельной темой.
      Становясь старше, он все больше и больше увлекался фотографированием понравившихся ему женщин. Любимых подруг он менял так же часто, как в детстве менял игрушки: каждая новая интереснее и лучше прежних только потому, что она новая. Он обязательно делал снимки всех своих пассий и просто обожал снимать их обнаженными. Со временем он составил целую коллекцию таких снимков. При этом о порнографии и речи не было. Он рассматривал свои альбомы так, как филателист рассматривает кляссеры с марками, как коллекционер старинных ваз оглядывает полки со своими экспонатами - сравнивая достоинства одной перед другой, замечая милые его сердцу изъяны. Да и снимки ню можно было считать не подглядыванием в замочную скважину, а откровенным восхищением перед красотой женского тела. Ракурс, поза, освещение...
      Он был уверен, что эта игра, эта коллекция ему никогда не надоедят. И не жалел на это никаких денег.
      Как, впрочем, никогда не жалел их на себя, единственного и неповторимого.
      Весь тот день Милочка просидела в библиотеке, работая с невероятным азартом. Можно сказать, что сегодня она кончила или почти кончила труд всей своей молодой жизни. Осталось прийти домой, вставить бумагу в машинку и допечатать эпилог.
      "Хорошо Наташе, - подумала Милочка - у нее компьютер есть. Ничего, вот напечатают мой роман, и я тоже компьютер куплю".
      Еще на последних курсах института она начала интересоваться этой темой приход к власти Екатерины Великой, первые годы ее правления. Милочку притягивала эта женщина, и она прочитала практически все, что было о ней написано, и уже тогда, еще совсем девчонкой, твердо решила, что напишет большой исторический роман, основанный на подлинных документах и фактах. Покажет эту великую женщину такой, какой она была на самом деле, а не Мессалину, "по недоразумению" занимавшую российский трон тридцать с лишним лет. Напишет так, чтобы все поняли, почему Екатерина была действительно великой.
      С тех пор прошло ровно десять лет. Все эти годы, чем бы Милочка ни занималась, где бы ни работала, она потихоньку собирала документы о той эпохе, врастала в нее, подолгу сидела в архивах, даже добилась командировки в Германию, где тоже все время провела в архивах, в общем, посвящала этой теме все свое свободное время. Не последнюю роль в их отношениях с Павлом играло то, что он, в отличие от других, хоть и немногочисленных поклонников, серьезно отнесся к ее увлечению и всячески поощрял ее, а сейчас и помогал материально, что давало ей возможность целиком отдаться любимой работе. Огорчало только то, что поговорить об этом времени и о своей любимой царице она с ним не могла, Павел плохо знал историю, ей казалось, что ему будет скучно, что рассказывать ему, с ее точки зрения, прописные истины, бестактно. А поговорить на эту тему очень хотелось, особенно сегодня, когда до завершения книги - рукой подать.
      Задумавшись, все еще мысленно пребывая среди кринолинов и шлейфов, надушенных кавалеров и ангелоподобных пажей. Милочка спустилась в метро. На станцию пришли сразу два поезда с двух сторон, повалила густая толпа, ее затолкали, закрутили.
      - Спящая красавица, что стоишь на дороге, всем мешаешь? Обкурилась, что ли? Хочешь, домой провожу? - услышала она вдруг над собой гнусавый голос, и кто-то бесцеремонно обнял ее за талию, обдав густым запахом перегара и чеснока.
      Для любого человека такой резкий переход от изящного менуэта, в котором в данный момент мысленно Милочка раскланивалась с высоким брюнетом в красном камзоле, к нашей суровой действительности был бы чересчур, а для такого субтильного создания, каким была наша молодая романистка, тем более. У нее закружилась голова и подкосились ноги, она вырвалась из объятий молодого, длинноволосого, увешанного металлическими побрякушками парня в черной коже, пока-.завшегося ей в этот момент выходцем из преисподней, и почти упала на руки другого мужчины, с силой подхватившего ее.
      - Пошел вон, щенок! Совсем распоясались, плебеи, - услышала она над собой разгневанный голос.
      - С вами все в порядке? - обратился он к ней. Милочка только помотала головой, пребывая еще в полуобморочном состоянии.
      - Давайте отойдем в сторонку, а еще лучше - поднимемся наверх, здесь очень душно.
      Незнакомец крепко взял ее под руку и повлек к выходу. На эскалаторе она встала на две ступеньки выше и, оглянувшись на своего спасителя, оказалась лицом к лицу с усатым брюнетом интеллигентного вида. Выйдя на улицу, он уверенно повел ее в ближайшее кафе, благо их сейчас полно, как в любой западной столице, сажая за столик, галантно отодвинул стул и протянул меню.
      - Не хотите ли что-нибудь заказать? Или просто чашечку кофе с пирожным? Я бы рекомендовал вам глоточек коньяка, чтобы окончательно прийти в себя.
      Дальше все было как в сказке. Новый знакомый, представившийся Аликом, оказался фотохудожником. В завязавшейся беседе он показал такую эрудицию, так неподдельно заинтересовался рассказами Милочки о Екатерине, что она и не заметила, как пролетело часа два за кофе с коньяком, пирожными и удивительно приятными разговорами. Потом он проводил ее домой ("Чтобы никто опять не напугал такого ангела, как вы", - объяснил он), взял ее телефон ("Чтобы узнать, как вы себя чувствуете, иначе места себе не найду от беспокойства"), В результате Милочка пришла домой совершенно ошарашенная, зачарованная и заинтригованная.
      Позже вечером он действительно позвонил ей справиться о самочувствии, и опять они проговорили чуть ли не час. Алик пригласил ее на выставку, где они на следующий день и встретились, потом гуляли по набережной, наперебой читая любимые стихи и обсуждая любимые литературные произведения, причем вкусы их удивительным образом совпадали. К концу встречи Алик предложил сделать ее портрет, сказал, что готовит выставку своих фотографий и что ее лицо станет украшением всей экспозиции. Милочка была как пьяная, все казалось ей прекрасным и немного нереальным, вот только Павлу почему-то не хотелось говорить про нового знакомого.
      Себя Милочка успокаивала тем, что это - не роман, а просто дружба, с Аликом ей хорошо и спокойно просто как с человеком. И еще тем, что о любви они не говорили никогда. Комплименты - да, были, причем в избытке. Но если бы Алик вдруг заговорил о своих чувствах, стал бы на что-то претендовать - о, вот тогда Милочка быстро поставила бы его на место и прекратила встречи и телефонные разговоры. Она иногда представляла себе, как это произойдет: Алик вдруг замолчит посередине какой-нибудь изысканной фразы, посмотрит на нее красивыми темными глазами и скажет:
      "Я больше так не могу. Давайте объяснимся..." А она печально Покачает головой и ответит:
      "Увы, я люблю другого и никогда ему не изменю. Мы можем быть только друзьями".
      Тут Алик зарыдает... то есть не зарыдает, конечно, а на его глаза навернутся слезы, и он стиснет зубы от невыносимой душевной муки. Потом возьмет ее руки в свои, почтительно поцелует и скажет:
      "Ваше желание для меня - закон. Позвольте мне только иногда видеть и слышать вас, иначе моя жизнь потеряет смысл".
      Милочка улыбнется и погладит его по щеке. И они снова будут беседовать о чем-нибудь благородном и возвышенном...
      Профессия неизбежно накладывает на человека отпечаток. И Милочка даже не отдавала себе отчета в том, что ее грезы - плод слишком пылкого воображения. Даже если Алик и стал бы объясняться ей в любви, то наверняка не в таком романтически-сентиментальном стиле, да и кто сейчас вообще изъясняется такими фразами? Разве что герои бесконечных мыльных опер. Но Милочка их не смотрела, поэтому такое сравнение ей даже в голову не могло прийти.
      Был момент, когда ей ужасно захотелось поделиться с кем-нибудь своей новой, замечательной дружбой. По сравнению с Аликом, все остальные мужчины выглядели, мягко говоря, бледно - в качестве спутников и собеседников, разумеется. Она уже почти было собралась рассказать кое-что Наташе, но... Вспомнила не в меру острый язычок Наташи, ее вечное подшучивание над всеми и над собой. Вспомнила - и передумала. Пусть уж это будет ее маленькой, красивой тайной. Ничего плохого ведь она не делает, правда?
      Все случилось так стремительно и неожиданно, что Милочка опомнилась только утром. Накануне вечером позвонил Алик и сказал, что хочет сделать ее портрет, хочет посмотреть, наконец, как живут ангелы, говорил что-то еще, такое же приятное. В общем, напросился в гости. Павел был в этот вечер занят, и, поколебавшись немного, она пригласила Алика "на чашку чаю". В конце концов, они оба интеллигентные, воспитанные люди, ничего из ряда вон выходящего в таком визите не было.
      Алик появился с букетом цветов, церемонно поцеловал руку, но потом, к немалому смущению Милочки, вытащил из сумки не фотоаппарат (он появился много позже), а две бутылки хорошего коньяка, фрукты, печенье. Милочка знала, что к коньяку полагается кофе, а не чай, но настолько растерялась от неожиданного поворота событий, что забыла все правила хорошего тона: заварила все-таки чай и достала из серванта хрустальные бокалы, из которых обычно пьют вино. Позже она вспомнила, как удивленно приподнял брови Алик, когда эти бокалы появились на столе, и как в его глазах мелькнуло что-то неуловимое, но что именно, она так и не поняла...
      Сидя обнаженной на разобранной постели и вздрагивая от утренней прохлады, Милочка с трудом вспоминала прошедший вечер и ночь. Сначала все было очень чинно и даже, можно сказать, церемонно. А потом... Наверное, сочетание коньяка со стихами оказалось для нее роковым, и опьянела она очень быстро. Коньяк она до этого практически никогда не пила, так, пару раз чуть-чуть пригубила: для нее это был слишком крепкий напиток. Так как же все это могло произойти? И что вообще произошло?
      Милочка поднялась, набросила халат и с тоской оглядела комнату. Разбросанные вещи, пустые бокалы, нетронутые чашки с чаем. Наполовину пустая бутылка из-под коньяка, вторая - опорожненная - валяется на полу. Постель сбита так, будто на ней резвился полк взбесившихся кошек. Милочка сжала руками виски и застонала:
      - Боже мой! Что я наделала! Так мало знакома с человеком - и сразу в постель. Какая грязь! Как я буду смотреть в глаза Павлу? Что ему скажу? Надо срочно в душ. Господи! Да что же это такое? Все болит, будто палками меня избили, к груди притронуться невозможно... Нет, не душ, а ванну надо принять. Полежать в горячей воде, прийти в себя. Боже, как болит голова, с ума можно сойти!
      Но и горячая ванна с душистой пеной не принесла обычного наслаждения и покоя. Милочка лежала с закрытыми глазами, мысли бились у нее в голове, как надоедливые мухи, и она непроизвольно всхлипывала.
      "Что же теперь делать? Сказать Павлу "прощай"? Но ведь я люблю его! Ничего не говорить, все скрыть? И потом всю жизнь ощущать эту вину перед ним? Да, а как же Алик? Ведь он, наверное, позвонит сейчас, попросит о новой встрече... И что я буду делать? Почему он ушел так рано, даже не попрощался? Может, срочная работа? Да что я, Господи! Нельзя же любить двоих сразу! Или... можно? - Милочка застонала сквозь стиснутые зубы. - Нет, я конечно же люблю Павла, а Алик... Что - Алик? Он мне даже в любви не объяснялся, просто... Это называется - похоть, а никакая не любовь. Грязь, стыд... Но ведь ночью все казалось другим!"
      Милочка вспомнила некоторые эпизоды минувшей ночи, покраснела и снова непроизвольно застонала.
      "Какая же я, оказывается, дрянь! Испорченная, развращенная дрянь! Хуже падшей женщины. Это была оргия какая-то, как во времена Екатерины. Сплошной туман в голове... Ведь когда он пришел, я и не думала ни о чем таком. Когда же я голову потеряла, как это могло произойти? Так хорошо разговаривали, пили коньяк... Никогда! Никогда больше эту мерзкую жидкость в рот не возьму! А потом я стала рассказывать про свою работу, про Екатерину... Или это позже было? Господи! Все в голове перемешалось..."
      Память услужливо подсунула ей еще один эпизод, точно кадр из скабрезного фильма. Милочка увидела себя со стороны и резко поднялась на ноги, так что чуть не потеряла равновесия.
      "Не хватало еще упасть и расшибиться! Хватит хныкать! Душу никакой пеной не очистишь, хоть целый день отмывайся!"
      Милочка вылезла из ванны, насухо вытерлась большим махровым полотенцем и решительно направилась в комнату. Надела чистое белье, домашние леггинсы и хотела было натянуть старую рубашку Павла, которую любила носить. Но когда взяла ее в руки, разрыдалась, уткнувшись в тонкую ткань лицом.
      - Павлик, милый мой Павлик! Как нам было хорошо с тобой, а я все разрушила. Да, не было бурной страсти, но ты всегда относился ко мне с такой нежностью и лаской, с таким вниманием. А я, мерзкая дрянь, не ценила этого, принимала как должное. Жила как за каменной стеной, думала только о себе и о своей работе. Вот и доигралась. Умных разговоров захотелось, от комплиментов голова закружилась... А ведь Алик ничего мне не предлагал, никаких планов не строил. И ушел не простившись... как от продажной девки. Так мне и надо!
      Милочка аккуратно положила рубашку на кресло и вынула из шкафа блузку. Потом решительным движением сдернула с кровати простыню и стала сдирать наволочки с подушек и вытряхивать одеяло из пододеяльника с таким остервенением, будто постельное белье было в чем-то перед ней виновато, будто оно стало ее сообщником минувшей ночью. Собрав все в охапку, она запихнула этот ком в стиральную машину, включила ее и, только когда агрегат заработал, немножко успокоилась. Ее взбудораженному мозгу представлялось, что так она очищает себя и свою память от прошлого.
      Потом Милочка вернулась в комнату и занялась уборкой. Оставшееся печенье и фрукты она безжалостно отправила в мусорное ведро, вылила в унитаз недопитый коньяк и несколько раз спустила воду. Застелила постель на тахте, отнесла в кухню бокалы и чашки и чуть ли не полчаса мыла их под струёй горячей воды такой горячей, что едва можно было терпеть. Но и этого ей показалось мало: она полила посуду специальной жидкостью и снова принялась ее мыть, будто хотела сделать стерильной. Потом сбегала на лестницу, опорожнила ведро в мусоропровод и вернулась к себе, чтобы еще какое-то время отмывать теперь уже ведро. Наконец квартира приобрела почти прежний вид.
      Милочка села перед маленьким туалетным столиком, взяла в руки щетку для волос, поднесла ее к голове и внезапно замерла. Из зеркала на нее глядело совершенно незнакомое лицо: свалявшиеся белокурые волосы, черные круги под глазами, землистая кожа, опухшие губы...
      - Тьфу, погань какая! - выдохнула Милочка, отвернулась от зеркала и принялась яростно водить щеткой по волосам, выдирая чуть ли не пряди и не замечая боли.
      "Когда Бог хочет наказать человека, он лишает его разума, - подумала она. - Вот и я сошла с ума. Насколько наши отношения с Павлом были чище и естественнее, чем этот кошмар. Все, Алика надо забыть. Выбросить из жизни. Иначе я просто захлебнусь в этой грязи. Да и не мое это.,. Но Павел... Если я ему признаюсь, поймет ли он меня? Простит ли? Как можно простить то, что я натворила? За это убить - и то мало".
      На окно сели два голубя и заворковали, как будто была не осень, а разгар весны. Милочка оглянулась на этот звук, и слезы снова полились из ее глаз. Она вспомнила, как Наташа со своей обычной иронией называла их с Павлом "голубком и горлицей", и ей тогда это почему-то казалось обидным, хотя она и не подавала виду.
      "Как же быть с Павлом? А может, не говорить ему ничего? Такое не повторится, никогда больше ничего подобного не произойдет, я всю жизнь буду искупать свою вину перед ним, буду идеальной женой... Надо пойти в церковь, помолиться, поставить свечку, покаяться..."
      Впервые за все утро Милочка почувствовала некоторое успокоение. Решение было найдено, единственное, пожалуй, приемлемое для нее сейчас решение. Она не без опаски взглянула в зеркало. Н-да, с таким лицом даже на улицу нельзя выходить, не то что в издательство ехать.
      "Надо позвонить, сказать, что заболела, перенести встречу. А сегодня можно все еще раз просмотреть, чтобы текст был безупречным. Вечером приедет Павел... Он поймет, что я плохо себя чувствую, устроит меня в кресле, укутает шалью, сделает чай... Милый, милый Павлик! Я почитаю ему что-нибудь из моей книги, расскажу про Екатерину - он так замечательно умеет слушать. Да, не знает он историю, ну и что? Я ведь вообще не интересуюсь его работой, а ему наверняка хочется со мной иногда и о себе поговорить, а не только обо мне. Эгоистка несчастная!"
      Размышляя, Милочка машинально перебирала бумаги на письменном столе. Папки с рукописью нигде не было. Странно, ведь не маленькая вещь, толстенная папка... В сумке папки не было, на столе не было, нигде. Милочка остановилась посредине комнаты, и вдруг в ее голове точно молния сверкнула. Она вспомнила, как ночью сидела на тахте совершенно обнаженная, а Алик фотографировал ее, делал один снимок за другим и при этом распинался о том, какая она. Милочка, красивая, необыкновенная да какая умная, какая талантливая. И она растаяла, совершенно потеряла голову, захотела показать ему, что она вообще потрясающая женщина - такой роман написала.
      Милочка вспомнила, как она соскочила на пол, бросилась к столу, взяла в руки папку и начала хвастаться, что собрала совершенно уникальные материалы, что большинство из них вообще публикуются впервые, что это - новый взгляд на историю, прямо открытие, что она обязательно получит за эту книгу международную премию... В общем, распустила хвост. И тут же похолодела от еще одного воспоминания: пока она хвасталась, Алик отложил в сторону фотоаппарат и как-то весь подобрался.
      - Неужели этого еще никто не видел? - взволнованно спросил он.
      - Никто! - с радостной готовностью ответила она. - Никто абсолютно. Завтра понесу в издательство.
      - Но ведь это настоящая научная работа, правда? Значит, у тебя должен быть научный руководитель.
      - Он у меня был, когда я в аспирантуре училась, но несколько лет назад умер. Вот, а больше никто ничего о моей работе не знает.
      - Какая ты молодец! Уже и договор с издательством заключила, правда?
      Ей бы насторожиться и сказать: да, заключила, все в порядке. А она, дура набитая, идиотка, безмозглая, развратная тварь, блаженствовала от сознания своей талантливости и неповторимости да так и ляпнула:
      - Есть только устная договоренность. Они возьмут рукопись, отдадут ее на рецензию, а потом уже будем договариваться...
      - Не боишься, что зарубят?
      - Ни капельки, - хвастливо заявила она. - Все же знают, с кем я начинала работу. А потом, у меня все документы приложены, они в отдельной папке лежат, вот тут, внутри большой, вместе с текстом романа.
      Алик взял со стола папку, взвесил ее на руке и засмеялся. Да-да, она прекрасно помнит, что он засмеялся:
      - Ну и кирпичи ты таскаешь, хрупкий мой ангел!
      И положил папку на край стола. Дальше в памяти был полный и беспросветный провал, лишь брезжили кое-какие эпизоды, но они не имели к папке ровно никакого отношения. Милочка без сил опустилась в кресло и замерла, будучи не в состоянии до конца осознать весь ужас того, что произошло. Неужели Алик... Но это же... Это конец всему...
      Тут взгляд ее упал на телефонный аппарат, и она вскочила на ноги, точно подброшенная невидимой пружиной. Он же дал ей номер своего телефона! Она никогда ему не звонила, но он просто навязал ей этот номер в один из тех дней, когда они еще так прекрасно проводили время в интеллектуальных беседах и прогулках. Где же этот листок? Ах да, она переписала его в записную книжку. На букву "А", потому что... Потому что, дура несчастная, не удосужилась узнать фамилию своего поклонника. Телефон, кажется, рабочий, придется просить Алика, хотя у него наверняка есть отчество, не мальчишка же! Ох, как все глупо, бездарно, пошло!
      Дрожащими руками Милочка стала набирать телефонный номер, два раза ошиблась, наконец, попала, куда нужно. На том конце провода почти сразу раздался знакомый голос, который просто невозможно было спутать ни с каким другим.
      - Алик? Алик, это Людмила, - сказала она задыхающимся голосом. - Ты ушел не простившись...
      - Не хотел тебя будить, мой ангел. Ты так сладко спала.
      - Алик, моя папка с романом... Ты ее не брал?
      - Я тебя не понимаю. - Из его голоса сразу же испарился весь обычный сахар. - Какая папка? Какой роман?
      - Мой роман, моя работа про Екатерину Великую. Я вчера показывала ее тебе, а теперь она исчезла... Алик, ты...
      - Я могу тебе посоветовать только меньше пить. Тогда и теряться ничего не будет.
      - Ты взял папку, Алик! Поэтому и ушел незаметно. Это... это подло!
      - Ну, знаешь, дорогая, ничего я у тебя не брал, даже наоборот, кое-что оставил. А подлецом меня еще никто не называл, это ты, голубушка, забываешься. Не люблю хамства, поэтому боюсь, что на этом наши с тобой отношения исчерпаны. Будь здорова!
      - Верни мою работу! Ты не можешь...
      - Не могу, потому что возвращать нечего. А если ты намерена и впредь докучать мне всякими глупостями, то имей в виду: я опубликую твои прелестные фотографии в очень популярном журнале. С твоими Данными как раз попадешь на обложку. Представляешь, в каждом киоске будет красоваться твоя прелестная фигурка на разобранной постели в чертовски сексуальной позе. На глянцевой бумаге, в цвете... Я еще и заработаю на этом. Поняла, радость моя? И не звони больше, пожалеешь.
      В трубке послышались гудки отбоя. У Милочки потемнело в глазах, закружилась голова, и она упала в обморок на пол, увлекая за собой телефонный аппарат...
      Когда она пришла в себя, обнаружила, что по-прежнему сжимает в руке телефонную трубку. Голова гудела, кажется, она сильно ушибла затылок, но это уже не имело никакого значения.
      "Вот и все, - как-то отрешенно подумала она. - Все. Это конец. Моя работа, моя любовь, моя репутация, моя жизнь - все прахом, я все испоганила. Что он сделает с моей рукописью? Опубликует под своим именем? Это невозможно, слишком много людей знает о том, над чем я работала... Господи! Он же говорил, что у него связи на телевидении и на киностудиях! Переделает роман в сценарий, поставит свою фамилию, и я уже ничего не смогу доказать. Все, абсолютно все лежало в этой папке! А документы я по памяти не восстановлю... Ах, какая разница, восстановлю или не восстановлю, он все равно успеет раньше! Был бы компьютер... Был бы, был бы! А что я скажу Павлу? Как объясню пропажу рукописи? Сказать, что украли в метро, например, так он же всю Москву поднимет на ноги, будет искать. А потом всплывет правда... Нет, это невозможно, это немыслимо! И в издательстве придется объяснять... Нет, все быстро откроется, и на меня будут пальцами показывать: вот, смотрите, та самая шлюха, которая привела в дом вора. Какие глупости лезут в голову, никто мне не поверит, никто не назовет этого человека вором, одна я буду во всем виновата, одна я буду наказана... Нет, жить я не хочу. Умру - и никто ничего не узнает. Да, я умру, все так просто, и не нужно лгать, молчать, мучиться... Умирать не страшно, если так жутко жить, совсем даже наоборот. Да, умереть, но как?"
      Милочка вскочила на ноги и в страшном возбуждении заметалась по квартире. Отравиться? Нечем. Повеситься? Да, может быть... Броситься из окна? Третий этаж, глупо, она только изуродует себя. Повеситься, да, конечно! Шелковый шнурок, которым она подпоясывает халат, как раз подойдет. Куда бы прикрепить петлю? Боже, все можно сделать куда проще! Нужно опустить руку в воду и перерезать вену. Она где-то читала, что так делают те, кто боится боли. Ну вот и прекрасно! Это уж будет наверняка. А то петля оборвется или гвоздь не выдержит... Решено!
      Милочка отправилась в ванную, закрыла слив и пустила воду. Пока тугая струя хлестала по белой эмали, наполняя ванну зеленоватой почему-то водой, Милочка взяла с полочки опасную бритву, которой пользовался Павел, опустила руку в воду, закрыла кран и решительно полоснула сталью по запястью. Вода постепенно стала окрашиваться в розовый цвет...
      "Теперь уж точно никто ничего не узнает", - прошла по самому краю сознания последняя мысль.
      Все это время Павел методично набирал Милочкин номер, но телефон был глухо занят.
      - С кем она так долго треплется? - вслух подумал Павел. - Да еще утром. На нее это так не похоже! Сказала, что к одиннадцати поедет в издательство, сейчас двенадцатый час, а она еще< дома...
      Наконец ему надоело бесцельное занятие, он позвонил на телефонную станцию и попросил проверить телефон. Через несколько минут оператор раздраженно объяснила ему, в чем дело:
      - Трубку надо правильно класть! Никто не разговаривает, трубка плохо повешена. Вот и все!
      Милочка, конечно, могла плохо повесить трубку и уехать в издательство, не заметив этого. Но Павла охватило какое-то странное чувство близкой, опасности. С ним так бывало, это ощущение его никогда не обманывало, а пару раз просто спасло жизнь, хотя говорить об этом он стеснялся. Мистика какая-то! Но внутреннему голосу тем не менее верил, поэтому развернул машину и отправился к Милочке в Сокольники.
      На звонок в дверь никто не откликнулся, тогда Павел открыл ее своим ключом. В квартире было тихо и пусто, в комнате на полу валялся телефонный аппарат, из трубки неслись гудки отбоя. Павел водрузил аппарат и трубку на место и недоуменно огляделся по сторонам. Все в полном порядке, только на столе стоит пустая бутылка из-под коньяка. Что за фокусы?