Ленка закрыла за Курочкиной дверь и вернулась в комнату.
      На столе стояли две бутылки шампанского, одна безнадежно пустая, на дне другой еще что-то колыхалось. Ну и ладно, не обиделась Ленка, ну и пусть. На сегодня мне, пожалуй, хватит, а то эти поганые мыши вырвутся из холодильника и под веселую музыку Петра Ильича набьют Щелкунчихе морду.
      Ленка провела языком по зубам, чтобы лишний раз убедиться, что все они на месте. На ощупь вроде бы все было в порядке. Но лучше, как говорится, один раз увидеть, чем сто раз пощупать, решила Ленка и прошла в ванную.
      На полке у зеркала, там, где она его и оставила, лежал диктофон. Ленка, тут же забыв, зачем пришла, взяла его в руки и нажала на «Play». Сначала она ничего не услышала, потом раздался шум далекого водопада, и вскоре на водопад наложился чей-то слабый дрожащий голос, который тихо, но внятно сказал: «Итак, Малыш...» Послышался какой-то грохот и неясные матерные слова.
      Ленка отключила диктофон и задумалась. «Итак, Малыш...» Что такое «итак»? Что это за слово такое смешное? Она произнесла его несколько раз вслух, меняя ударение. Не удовлетворившись услышанным, Ленка напрягла мозги и проговорила слово задом наперед: «кати».
      Ну вот, все стало более или менее понятно, подумала Ленка. Типа кати, подруга, отсюда! Ничего тебе здесь больше не светит. Заключительный этап, подведение итогов, раздача ценных призов и подарков. Что я могу дать тебе, Малыш? Что мне оставить тебе на память? Какую грамоту подписать? Расшифровать свою магнитофонную пленку?
      Ленка повертела в руках диктофон и улыбнулась, представив себя в роли журналиста. Заметка про нашего мальчика: «Девятимесячная беременность Малышом закончилась для Карлсона благополучными родами. В туалете гостиницы „Центральная“ собрались родные и близкие.
      – Что бы мама хотела сказать присутствующим при этом радостном событии?
      – Присутствующие! Пошли все вон!
      – Мило, очень мило. А что мама чувствует в этот счастливый во всех отношениях миг?
      – Счастье!
      – А что бы мама хотела пожелать своему Малышу?
      – Мама хотела бы сделать заявление.
      – Браво! Браво! Слушаем вас!»
      Ленка посмотрела на себя в зеркало и поправила волосы.
      «Кащенко» может упираться до самого упора, но Карлсон жил, Карлсон жив, Карлсон будет жить!
      Ленка села на унитаз и включила диктофон:
      – Кати, Малыш...
      Нет, все-таки «итак» будет правильней.
      Сейчас я выскажу тебе все, что я о тебе думаю.
      Что я думаю о тебе, что я думаю о себе, что я думаю о нас.
      Но сначала надо наметить план действий.
      Итак, Малыш...
      Прежде чем начать новую светлую жизнь, я изменю тебе трижды. Сначала с Эдиком, потом с Игорем и, может быть, на правах дружбы, с Серым. А если поднапрягусь, то и перевыполню взятые на себя обязательства с каким-нибудь местным текстильщиком.
      Не веришь? Не надо. Достаточно того, чтоб я сама в это поверила. Поэтому с большой долей уверенности и ты можешь считать, что это на самом деле произойдет.
      А может, и не произойдет. Смотря какое настроение подвернется. И будет ли оно вообще. Но кое-какие приготовления, которые могут поспособствовать осуществлению моего дерзкого во всех отношениях плана, я уже сделала.
      А может, и не я. Просто случай так распорядился. Приехала с Игорем, встретила Серого, кокетничала с Эдиком, все успела за один, взятый в отдельности день. По крайней мере, ощущение того, что я еще могу кого-то взволновать, греет мне душу до такой степени, что сегодняшнее туманное и седое утро кажется мне на редкость светлым и молодым.
      Если бы только Эдик был понастойчивее, Игорь подогадливее, а Серый поциничней, то я бы навсегда отказалась от сослагательного наклонения. И все быуспела, и все бысмогла, и о чем вспомнить было бы.Это я тебя уверяю.
      Но дело, Малыш, не в них.
      Дело не в них!
      Они ни в чем не виноваты, они вообще здесь ни при чем. Хорошие такие ребята, один лучше другого. «Мэн Хэле» на выезде, «Красная шапочка» на благотворительном субботнике. Но мне-то это зачем? Мне-то на фига?
      А потом, вдруг они почувствуют, что это я от обиды, что это я со зла? От бессилия своего и бездарности, от безвыходности и безбудущности.
      А какая, собственно, разница. Главное, чтобы я осталась если и не довольна, то, по крайней мере, удовлетворена. Целиком и полностью. И сверху и снизу. Ребром руки по горлу и средний палец как пистолет, стреляющий точно вверх.
      Спроси меня, зачем это надо?
      Нет, ты не спросишь.
      Тебе не надо.
      Да ты и не узнаешь.
      А значит, не поймешь.
      И по морде не дашь.
      И не простишь.
      И не поцелуешь, благословляя, в лоб, и не протянешь руку для ответного лобзанья, и не отпустишь грехи, и не пошлешь с миром на все четыре стороны. Потому что ты такой же, как и я. И нам, таким униженным и оскорбленным, для поднятия собственной самооценки и повышения тонуса ленивых мышц такие вольные упражнения небесполезны.
      Если бы ты только знал! Если бы смог оценить всю прелесть и красоту случайной мести! Но я не белая, Малыш. Не белая и не пушистая. Не я начала первой. Не мне и выигрывать.

* * *

      Ленка выключила диктофон и задумалась. Как такое могло со мной случиться? Голова вроде на месте, а крыша съехала. Что я здесь делаю? В чужом городе, в чужой ванной, с чужим диктофоном в руках...
      Она сходила в комнату за сигаретами, а заодно прямо из бутылки отпила пару глотков шампанского. Захлебнулась, закашлялась, похрипела горлом, спела «до, ре, ми, фа...» и под долгую протяжную «соль» вернулась в ванную. Опять села на унитаз и включила диктофон:
      – Итак, Малыш...
      Что у меня с голосом? Ничего с голосом. Все нормально с голосом, говорю. Нет, не заболела. Просто ты забыл, какой у меня голос. А заодно и вид. Вид снаружи. А что у меня внутри ты и раньше не знал. Зачем зря заморачиваться? Но это уже не важно.
      Как у меня дела? Да, естественно, здорово. В шоколаде, в мармеладе, в креме и манной каше с клубничным вареньем. Одна беда – твой Карлсон терпеть не может сладкого. Но в общем и целом нормально. Отдыхаю тут на полном обеспечении. Как говорится, веселюсь.
      Отель, конечно, так себе, но на две скромных звезды вполне может претендовать. Море только далековато. Хотя на самом деле моря здесь нет. Только река. И я вчера сделала глупую попытку окунуть в нее свои кроссовки. Ничего, как ты понимаешь, не получилось. Просто не дошла. До конца. А могла бы.
      В последнее время мне вообще многое не удается. Не знаю даже почему. Полоса, наверное, такая. Невезучая.
      А как у тебя дела? Где ты? С кем? Последнее время ты куда-то пропал.
      Откуда знаю? Так я у тебя под окнами ходила. Ходила, ходила, ходила... Все ноги истоптала. А тебя так и не встретила. А потом консьержка сказала, что твои хозяева вернулись и ты съехал.
      Но я знала, вернее чувствовала, что ты где-то рядом. Снился мне все время. Погода меняется – и ты снишься. А это к покойнику. Я после этих снов сама не своя становлюсь. Наберу твой домашний номер и слушаю, как ты там дышишь. Услышу, что живой, и отключаюсь...

* * *

      Ленка уловила какие-то слабые шорохи за дверью и остановилась.
      Закрыла я дверь на ключ или нет? Да какая разница, кому придет в голову подслушивать. Можно, конечно, проверить. Вдруг воры? А что у нас красть?
      Она снова прислушалась и решила, что, наверное, это ей только показалось. И вообще, от глюков нужно избавляться по-волевому. Взять и просто не обращать на них внимания.
      Она снова запустила диктофон, отмотала немного назад и, дождавшись паузы, продолжила:
      – А потом твой телефон совсем перестал отвечать. Но и ты перестал мне сниться. Может быть, потому, что я очень была занята. Ездила отдыхать в Калининград. Тот, который Кенигсберг. Вернее не в него, а под него. Есть там одно место, в районе Куршской косы. Красота необыкновенная. Я бы осталась там жить навсегда. Поселилась бы в рыбацком колхозе, вышла замуж за рыбака, нарожала детей... Девочек и девочек. И чтоб свой дом, и окна с видом на море.
      Кстати, о девочках. В нашу последнюю встречу ты, помнится, меня спросил: «Зачем?» Зачем, типа, Лена, ты это сделала? Но твой вопрос сформулирован неверно в принципе. Вслушайся, и ты поймешь, что слово «зачем» – слишком конкретно, слишком обстоятельно и в корне несправедливо, если дело касается меня. Оно может быть отнесено лишь к тем холоднокровным личностям, которые сначала думают, а только потом делают. А если уж делают, то от всей своей мелкой души – планомерно, постепенно и аккуратно. И все-то им удается, и все-то у них получается, а если они вдруг и прокалываются на какой-нибудь ерунде, то страшно им от этого не становится, и встречу с облапошенным ими лохом они не откладывают, а, напротив, торопят, потому что точно знают, как оправдаться или, на худой конец, прикинуться невинной жертвой.
      Но ты-то должен был понимать, что это все не про меня! Вспомни, Малыш, разве я такая? Разве я так умею? И никогда не научусь что-то высчитывать, выгадывать, извлекать пользу, а тем более торговаться. Или, того хуже, подставлять, наказывать, пользоваться случаем, мстить. Но если и получается у меня вдруг что-то похожее на то или другое, то в том нет ни моей вины, ни заслуги. Так карты легли. То есть судьба распорядилась. А почему так, а не иначе, я не ведаю.
      И ты, Малыш, тоже, ты тоже должен был спросить меня: «Почему?» Почему я так поступила? Что меня на это толкнуло, что к этому подвело, что заставило, что послужило последней каплей? И, может быть, тогда же, по свежим следам, я сумела бы перед тобой полностью раскрыться и рассказать наконец всю правду.
      А сейчас я не знаю. Уже не знаю, что тебе ответить. Дай мне время еще подумать, поговорить о чем-нибудь отвлеченном, о чем-нибудь таком, что не имеет к нам прямого отношения, но, возможно, именно поэтому что-то прояснится, что-то само собой сформулируется и станет тебе, да и мне заодно, более понятным. Вечер только начался, пленка длинная... Потерпи еще немножко.
      Так вот, о чем я? Где остановилась?
      На море. На Куршской косе.
      Ты знаешь, там совсем пустынные пляжи.
      Такие долгие-долгие.
      А песок совсем белый, и какие-то низкие кусты растут.
      Я уходила далеко-далеко, туда, где совсем никого не было. Снимала с себя все и шла в море. А море серое, холодное, волны плоские, длинные. Иду к горизонту, смотрю солнцу в лицо... И все время мелко. Ногам холодно, а плечам, груди, животу горячо. А потом выберу волну повыше и ныряю под нее. И как ожог. Чувствую, что под кожей кровь бегает как сумасшедшая, вижу ее и даже слышу, как она там внутри побулькивает.
      А потом выхожу точно Даная из пены. Или Венера? Пускай неправильно, но Даная мне больше нравится. В слове «Венера» есть что-то до неприличия затертое, как «родина» или «любовь». Ты не находишь?
      И вот выхожу я из воды, и сразу ветер, холодный, подлый. И мурашки по всему телу, и трясет. Но нужно просто расслабиться, лечь плоско, и тогда он тебя не достанет. Руки-ноги в стороны, лежу как выброшенная на берег морская звезда. Солнце потихонечку высушивает, расправляет все складочки, выгревает тебя мягко, медленно, лениво. И уже не хочется двигаться, говорить, думать. Хочется превратиться в траву, в камни, стать песком и развеяться над морем.
      А знаешь, фильм «Белое солнце пустыни» именно там снимали. Веришь, когда уезжала, плакала – так не хотелось.
      А потом меня мама под белы рученьки – и на дачу. У нас-то своей дачи нет. А у маминой подруги как раз есть. Вот мы и туда.
      Мамина подруга тетя Аня – огородница образцово-показательная. Она и нас с мамой хотела приобщить. Кабачки, капуста, воздух, природа. Но ничего у нее не вышло. У нас пять поколений городских предков, и дач ни у кого не было. Поэтому я этой дачной романтики не чувствую. Можно, конечно, на пару дней. Там шашлыки всякие, ягоды, грибы... Но чтоб на все лето? Не затащишь. Я сугубо городской цветок. Мне надо чтобы пахло асфальтом. И квартира высоко над землей. И люди внизу все маленькие. И собаки не страшные.
      Но лето, как ни странно, кончилось.
      И пришла осень. И вот уже три недели как стоит.
      Но если лето действовало на меня как анестезия, то в сентябре ее действие прекратилось. Я даже знаю почему.
      Потому что летом у меня еще была надежда... А тут проснулась однажды утром и поняла, что грачи улетели.
      Хотя, может, на самом-то деле и не грачи. А те добрые птицы, на крыльях которых я парила все это долгое время от прошлого сентября до нынешнего. Но в этот раз они вспорхнули, покружились у меня над головой, поплакали и, аля-улю, скрылись за горизонтом.
      И что у нас впереди? Белый саван зимы, и только.
      Малыш, ты помнишь, выпал снег? Первый наш совместный снег. Это было поздно, в начале декабря. Он даже не выпал, а накрыл нас сверху плотно, катастрофически. Ты провожал меня тогда после нашей новой встречи. И мы стояли под фонарем как в перевернутом ведре из снегопада. А мимо люди, слева, справа... Мимо лица, автобусы друг за другом... Один, другой, третий... Собака какая-то. Помню, была собака. Это когда ко мне возвращалось сознание. Когда твои губы немного ослабевали, чтобы я могла перевести дыхание. И тогда я, как лошадь, косила одним глазом и пыталась осознать происходящее.
      Потом ты меня затащил за эти палатки. Тебе было мало, да? Или я затащила? Может быть, и я.
      На тебе куртка такая была тонкая-претонкая. И ты весь дрожал от холода. И руки у тебя были совсем ледяные. А мне так захотелось согреть твои руки, я дышала на них, дышла, и все смотрела в твои глаза, и не понимала, за что мне такое счастье? Хотя все когда-то бывает в первый раз. И первый снег, и первый свет в конце тоннеля. Ты ослепил меня тогда, сделал незрячей на весь мир. Был только ты один и дни в ожидании ночи. Потому что наши ночи тоже были светлые, с какой-то яростной, сошедшей с орбиты луной.
      Помнишь, Малыш, ты не разрешал мне закрывать шторы, и все предметы отбрасывали жирные плотные тени. Потому что было светло как днем. И все было видно: морозные узоры на стекле, цветы на обоях, картины, пепельница, книги, простыни. Казалось, что даже кожа твоя светится. Глаза закрыты, ресницы вздрагивают и оставляют тени на лице. У тебя ресницы такие дурацкие. Как у младшей школьницы – длинные и беззащитные.
      Ну, а как баба с веслом во дворе? Вид из окна не изменился?
      Как жалко. Что в ней там реставрировать? Разве что весло. Стояла бы себе и стояла. А теперь пропала, с глаз долой – из сердца вон.
      Я пропала? Я никуда не пропадала. Не меняла ни адрес, ни телефон, ни город, ни страну, ни планету, ни галактику, ни вселенную.
      Просто я перестала тебе звонить. А ты даже этого не заметил. А если и заметил, то не сразу. Просто еще бы месяц-другой, и бомба с часовым механизмом направленным взрывом разорвала бы меня на миллион маленьких дурочек.
      Что такое ночь, бессоница, чернушные мысли, кислород, подаваемый только на третьем вздохе, ты знаешь? Что такое запои с такой же влюбленной как кошка и надоевшей как собака подругой? Что такое уходы на сторону с первым попавшимся мужиком и комом в горле вместо оргазма? Утренняя ненависть к самой себе, блюющей над унитазом, – что все это такое, как ты думаешь? Жизнь ежика в тумане, согнутого пополам от боли в солнечном сплетении. И эту жизнь, словно в насмешку всем нам, какой-то олигофрен посмел назвал любовью.
      Ну не смогла я, не смогла.
      И дело даже не в твоих запоях. Мы вместе бы обязательно справились...
      И даже не в тете Лошади.
      Дело в другом, Малыш.
      Все это время ты был рядом со мной – и тебя со мною не было. Ты как будто держал меня за горло на вытянутой руке, чтобы я не могла к тебе приблизиться. Я видела так в одном фильме. Он ее трахает, а сам держит рукой за горло. Рука вытянута и напряжена, и пальцы ритмично то сжимают ее сонную артерию, то отпускают. Вдох-выдох. Вдох-выдох.
      Вот так и ты близко меня к себе не подпускал. Чего ты боялся? Что я разрушу твой внутренний, такой богатый и неизведанный мир? Или ты считал меня недостойной быть приближенной к тебе? Забронировался в свою скорлупу и балдел там одиноко. Что я ни делала, чтобы прорваться к тебе, но ты был крепким орешком.
      А мир, на удивление, гармоничен. На каждую мазохистку находится свой садист. Какая я умная, не находишь? А почему не хвалишь?
      Ничего я не придумала. Конечно, тебе было со мной хорошо. Ты ничего не говорил, но я это чувствовала. Женщина всегда это чувствует. Но у мужчин все устроено просто. Секс отдельно, любовь отдельно, как суп и мухи. А у нас, женщин, все по-другому. И нам от этого очень трудно. Надо еще долго эмансипировать и эмансипировать, чтобы достичь высшего пилотажа и научиться отделять одно от другого. Козел сделал свое дело, козел может идти. И никакого огорода, никакой капусты, никаких привязанностей, духовной общности и совместного проживания. Да здравствуют свобода, равенство и братство. И пропади все пропадом.
      Только я ни о чем не жалею.
      Все было зашибись.
      Это потом, после «зашибись», стало плохо.
      Но, знаешь, я как-то пообвыкла. Со временем все поистерлось, сгладилось, лишилось острых углов, острых ощущений, приступов безнадежного счастья. Представляешь, мне одной стало даже легче, чем тогда, когда мы были вдвоем.
      Помнишь, как я тебе надоедала? Бесконечно звонила, караулила под окнами, следила за тобой, задавала идиотские вопросы, но все это можно ведь было простить, правда? Влюбленная женщина глупа по определению. Глупа, а потому – беззащитна.
      Сейчас я вспоминаю себя прежнюю и не верю, что я могла такой быть. И все же это было. И теперь я задаю себе твой вопрос: «Зачем?»
      Слезы, истерики, разговоры «за жизнь». А чего стоили мои длительные недельные пропадания! Такая неуловимая Джо. Но ты меня не искал. Я сама вскоре находилась, потому что без тебя долго не выдерживала. А ты как будто бы и не замечал моего отсутствия. И вспоминал только тогда, когда хотелось кофе, а рядом не было той, которая могла бы его сварить. Хотя ты меня не за это держал.
      Сидеть, лежать, к ноге. Что еще хозяину надо?
      Как я ненавидела себя за это. Но ничего не могла поделать.
      Мне просто необходимо было быть подле тебя. Нечаянно с тобой соприкасаться, чувствовать запах твоей кожи, вслушиваться в твое дыхание, замирать от биения синей жилки на твоем виске, охранять твой сон, прикуривать сигареты, слушать утреннее бормотанье над исписанным до черноты листом, оставаясь при этом лишь твоей незаметной тенью.
      Единственное, чего я боялась, это чтобы нас не разъединили как-нибудь оперативно. Не развели по углам. Не поставили на разных краях земли на колени, в одиночку замаливать грехи. И в своих безумных снах я представляла себя веткой, привитой к телу твоему как к стволу. И чтоб обязательно с единой циркуляцией крови, адреналиновыми скачками, сердечными спазмами, высоким давлением, холестериновыми бляшками, тромбами и всякой другой ерундой, которая повсюду подстерегает нашу общую, нашу слабую и такую неразрывную жизнь.
      А знаешь, это неправда, что бросает тот, кто меньше любит. Зачем ему это надо? Ему и так хорошо. Плохо ли позволять себя любить? Конечно, хорошо. Но, видимо, так устроена психика человека, что мы не очень уважаем тех, кто нас любит. Относимся к ним с высоты своей недосягаемости с легким оттенком покровительства и иронии. И как бы мы ни были мягки или жестоки к своим подопечным, они это чувствуют и потому уходят. От непереносимости своего положения.
      Откуда я знаю? Так и нас любили понемногу, и нас бросали как-нибудь. Вот теперь и расплачиваюсь разбитым сердцем, как бы пошло и одновременно пафосно это ни звучало.
      Ах, ты ничего не знал? И даже не догадывался? А тебе надо обязательно словом? А дело тебя не устраивало?
      Я не кричу!
      И не плачу. Просто сердце что-то сжало.
      Это, наверное, старость. Болит, и болит, и болит. За тебя, гада, болит.
      И очень хочется на море.
      Как ты думаешь, на море осенью хорошо? А зимой? Вместо белого песка – белый снег. Я, видимо, ненормальная, но летом на море мне не хватало снега. Закрою глаза и повторяю: «Раз, два, три, море летнее замри». Чтобы можно было долго идти по льду к горизонту. А там бы лед кончился, и началась вода... Знаешь, а море, кажется, самый лучший способ.
      Чтоб уйти.
      Конечно, шучу. А ты как думал?
      Можно я к тебе приеду, Малыш? Сейчас? Можно?
      Брошу здесь всех к чертовой матери и приеду.
      Нет, не приеду.
      Даже на кофе. Даже на вид из окна.
      На реанимацию? Тем более.
      Какой же все-таки ты подлец.
      А я как разведчица сижу в ванной и под шум воды передаю свои шифровки.
      Не надо мне было этого делать.
      Всего лишь минутная слабость.
      А как развезло...
      Опять-таки дождь. Всюду лужи.
      А в одну лужу дважды не сядешь, ты знаешь об этом?
      Ты помнишь, как я любила дождь?
      А скоро все листья кончатся.
      И грачи улетят взаправду.
      И настроение такое поганое.
      Месячные, наверное, скоро.

* * *

      В диктофоне что-то щелкнуло и про месячные Ленка договаривала уже просто так, для прикола, зная, что пленка кончилась и последняя фраза на нее не запишется.
      Ну вот, так ничего и не сказала. Ничего путного. Бла-бла-бла... А о самом важном ни слова. А что оно, самое важное?
      Малыш, не виновата я! Но все равно, прости.
      Ерунда все это, глупая затея. Услышал бы ее сейчас Серый! Уписался бы от смеха. И она сама составила бы ему компанию, тоже бы посмеялась.
      Чтоб не завыть.
      В комнате снова что-то подозрительно скрипнуло. На этот раз Ленка не стала особо раздумывать, а взяла и со всей дури ударила ногой по двери. Если какая сволочь там подслушивает, то вряд ли ей удастся увернуться. Удар был такой силы, что дверь чуть было не слетела с петель. Но, несмотря на всю мощь посыла, распахнуться до конца ей не удалось. Судя по характерному стуку, дверь с размаха напоролась на что-то твердое и тупое, и сила ответного противодействия тут же послала ее в обратный путь.
      Ленка внутренне сжалась, но, не услышав ничего даже отдаленно похожего на звук падающего тела, осторожно выглянула наружу.
      Прямо перед ней стоял Серый. Обеими руками он тщательно ощупывал свою голову, словно пытался убедиться, что все жизненно важные кости остались незадетыми. При этом ему было явно нехорошо. Ленкин удар, как того и следовало ожидать, угодил точно в цель. Серый, какое-то время вполне сносно справлявшийся с болтанкой, неожиданно сдал и рухнул прямо в распростертые Ленкины объятья.
      – Какие люди в Голливуде! – брякнула она первое, что пришло ей в голову.
      – Ну да, ну да. – Серый оттолкнулся от нее и попытался придать губам форму, хотя бы слегка напоминающую улыбку.
      – Как ты сюда попал? – тупо спросила Ленка, еще не совсем придя в себя после столь неожиданной встречи.
      – Стреляли... – лаконично ответил Серый.
       – Ты что, все слышал? – догадалась Ленка, вспомнив свои откровения по поводу «Белого солнца пустыни».
      – Думаю, что не все, – честно признался Серый, – ты то тише говорила, то громче... Но в общих чертах...
      – Скотина, – устало констатировала Ленка и, обойдя его, прошла в комнату.
      – А что мне оставалось делать? – повысил голос Серый. – Я тебя где только не искал, а твоя разлюбезная Курочкина сказала, что ты в гостинице. Я и пошел. А у тебя дверь нараспашку, и в комнате никого нет, только шум воды в ванной. Я еще подумал тогда: что же она моется-то каждые полчаса? Что же такое она там все трет? И я мог бы спинку... И все такое... А тут еще голоса за дверью. Как не прислушаться?
      – Скажи мне честно. – Ленке вдруг показалось, что Серый ведет себя как-то не совсем обычно. – У тебя с головой вообще все в порядке?
      – С головой? – Он удивился и поднес руку ко лбу. – Да нет, все уже нормально, я, собственно, почти успел увернуться. Да и твоя дверь как-то сама рикошетом прошла...
      – Ты уверен?
      – Полностью, полностью, – затряс головой Серый. – Просто я немного разволновался. – Он стал привычно хлопать себя по карманам в поисках сигарет. – Такая, знаешь, речь прекрасная...
       – И что тебе особенно понравилось? – попробовала съязвить Ленка.
      – Но я же уже сказал, что я не совсем все понял! – стал раздражаться Серый. – Но, думаю, ты мне дашь еще раз послушать?
      – С какой это стати? – взвилась Ленка.
      – Но должен же я знать, наконец, что ты обо мне думаешь.
      – А при чем здесь ты? – не поняла она.
      – Ладно, не прикидывайся, – захихикал Серый. – А я-то, старый дурак, даже поначалу приревновал. Подумал, что ты там не одна в ванне плещешься.
      – И решил подсмотреть?
      – Я что, по-твоему, латентный вуайерист? Просто хотелось хотя бы по голосу узнать, что за сволочь с тобой рядом.
      – Ну и что, узнал?
      – Сначала нет. А потом сразу да.
      – Что «да»? – заорала Ленка.
      – Я вспомнил про диктофон и сообразил, что это вы там с ним вдвоем решили мне звуковое письмо написать.
      – Тебе?! – Ленка раскрыла от удивления рот и, нащупав за спиной спинку кровати, медленно опустилась на покрывало.
      – Вот и я удивился, – продолжал Серый, – столько было времени обо всем откровенно поговорить, а ты словно бегала от меня...
      Ленка тупо смотрела на Серого.
      – Ну я и говорю, – начал горячиться Серый, – сколько лет, сколько зим прошло, а как будто бы их и не было! Все живо так, знаешь, преобразовалось, так высветлилось, как будто бы мы снова вместе и не было этих жутких лет разлуки...
      – Ты с кем пил? – До Ленки вдруг дошло, что она разговаривает совсем не с тем человеком, которого знала уже больше пятнадцати лет.
      – С Игорем, а что?
      – Вот именно – «а что» вы пили?
      – Если честно, не знаю... – Серый как-то по-женски всплеснул руками и тихо засмеялся: – Я сначала думал, что самогон.
      – Да где же вы его взяли? – удивилась Ленка.
      – А нас угости-и-и-ли, – кокетливо протянул Серый, – к Игорю в номер прорвался какой-то благодарный поклонник на велосипеде и сказал, что не уйдет, пока не выпьет на брудершафт с самим Кузнецовым!
      – На каком еще велосипеде? – не поверила Ленка.
      – Представляешь, – заржал Серый, – на самом настоящем велосипеде и с поллитровкой за пазухой! Я решил сначала, что это самогон, а на самом деле это был чуть ли не технический спирт!
      – Идиоты! – разозлилась Ленка. – Вы же могли оба запросто отравиться!
       – А я и отравился! – Серый, по достоинству оценив редкую Ленкину осведомленность в столь тонких материях, полез к ней обниматься. – Вот! Пришел к тебе умирать!
      Он сел рядом с Ленкой, обнял ее за шею и неожиданно повалил на кровать.
      – Господи, за что! – орала она, пытаясь от него освободиться. – Куда ни кинь – одни алкоголики! Страна непуганых алкашей! Как я вас всех, козлов страшных, ненавижу! Всю жизнь мне поломали! Всю молодость мою сгубили! Чтоб вам всем было так же плохо, как и мне! Чтоб провалились вы все разом...
      – Лена, Катя умерла, – тихо сказал Серый.
      – Какая Катя? – не сразу поняла Ленка.
      – Катя. Жена моя.
      Последнюю фразу он произнес глухим и совершенно трезвым голосом.
      Ленка охнула и, закрыв ладонью рот, медленно осела на пол.
      Какое-то время они сидели молча, Ленка на полу, Серый на кровати. Потом он встал и протянул ей руку:
      – Поднимайся, простудишься.
      Ленка не тронулась с места, только ухватилась за его руку и прижалась к ней щекой.
      – Все зря, понимаешь? – не то спросил, не то чему-то удивился Серый.
      – Прости, – наконец-то разжала губы Ленка, – прости меня, я не знала...
       – Какие это все пустяки... – Он с силой разжал ее пальцы и отшатнулся. – Это было давно. Целый год прошел.
      – Прости меня, – тупо повторила Ленка.
      – За что?
      – Просто так...
      – Просто так не бывает.
      – За то, что я ненавидела тебя. – Она поднялась с пола, но так и не решилась к нему подойти. – Если бы ты только знал, как я тебя ненавидела...
      За стеной послышалась музыка и чей-то громкий смех.
      – А я так собой гордился... – сказал Серый.
      – Я тебя понимаю, – усмехнулась Ленка.
      – Но это только сначала, – попытался оправдаться он.
      – А что было потом?
      – Потом? – Серый повернулся к ней лицом. – Потом я так себя презирал...
      – За что? Ты все сделал правильно... – И, подумав, Ленка добавила: – Я бы даже сказала, мудро.
      – «Мудро» от слова мудак?
      – «Мудро» от слова «утро», – неожиданно срифмовала она, – утро завтрашнего дня. Оно взойдет и всех осчастливит. И волки, которые Серые, – живы, и овцы, которые глупые, – целы.
      – Спасибо, что не ударила. – Он снова отвернулся от Ленки и не увидел, как она вдавливает в глаза пальцы, чтобы не зареветь.
      – Ты не думай, я не шучу. Я на самом деле видела только то, что было у меня перед носом. А ты был на высоте. Далеко вперед смотрел. Знал наверняка, что отрывать надо сразу, мужественно и смело. Чтоб быстрее зажило.
      – Ну и что, зажило? – Серый резко обернулся, но Ленка уже успела спрятать руки за спину.
      – Все равно бы у нас ничего не вышло.
      – Почему?
      – Тебя бы мучила совесть, а ты бы мучил меня, и мы вместе мучились бы. Мучились, мучились, мучились, а потом бы взяли и умерли в один день.
      Неожиданно за стеной хлопнула дверь, послышались голоса, смех и чьи-то быстрые удаляющиеся шаги.
      Но музыка за стеной осталась.
      «Падает снег, падает снег...»
      – Все зря, – повторил Серый.
      – Что «зря»? – не поняла Ленка.
      Он вернулся к столу, налил в стакан воды из графина, но пить не стал.
      – Ты знаешь, – усмехнулся он, – я же потом Кате все рассказал.
      – Когда «потом»? – Ленка подняла на него глаза, но он уже ее не видел.
      – Потом – это потом, – бодро сказал Серый. – Когда она уже болела.
       – Зачем ты это сделал? – Ленка схватила со стола сигареты и стала метаться по комнате. – Куда эта долбаная зажигалка вечно девается?