Через полчаса мы спустились вниз. Антон виновато улыбался и прятал глаза. Идиотка, подумала я, как я могла, как я смела... В чужом доме, в первый же день и даже в первый час. Что ты делаешь со мной, Никита, и как это у тебя получается?
      Ужинали на улице. Шел девятый час, но было светло и необыкновенно тихо. Антон промариновал мясо в апельсиновом соке и специях, и оно получилось изумительно вкусным. Я, наплевав на фигуру попросила добавки, чему Антон откровенно обрадовался.
      – Люблю женщин, которые много едят, – сказал он.
      – Так ведь они же все толстые, – удивилась я.
      – Не толстые, а пышные, – возразил Антон. – А это совсем другое дело. Поверьте мне, Машенька, я много прожил, я знаю жизнь. Как женщина ест, так она и занимается любовью.
      – По-вашему, получается, что все модели, которые питаются только цветочной росой и листиками салата, фригидны?
      – Ну, разумеется!
      – Ну, не скажи, – встрял Никита, – помнится в молодости... – и тут же осекся.
      – Ну-ну, продолжай, – потребовала я, – что там было в твоей молодости?
      Антон засмеялся тонким заливистым смехом, а Никита засунул себе в рот большой пучок кинзы и стал тщательно и методично ее прожевывать.
      Антон поднял руки, с удовольствием потянулся и вдруг запел:
      – Пойду ль я, выйду ль я, да, пойду ль я...
      – Куда это вы собрались, Антон? – спросила я.
      – Фрукты помою и вернусь.
      – Давайте, я вам помогу, – предложила я.
      – С удовольствием, Машенька, – сказал Антон и снова запел. – Пойдите, вымойтите...
      Наверное, он хотел спеть «вымойте», и «ти» он добавил для полноты музыкальной фразы. Но на слух прозвучало: «вымой тити».
      Мы хохотали так, что у меня заболело горло, а у Никиты из глаз побежали слезы.
      – Ну, ты даешь старик, – всхлипывал Никита, – вот сейчас только все бросит, и сразу тити мыть.
      – Прости-ти-ти, Машенька, – рыдал Антон.
      Мы смеялись и не могли остановиться. Антон с Никитой покатывались, показывая друг на друга пальцами, я, скорчившись в кресле, не могла прокашляться. Казалось, что может быть глупее и неинтереснее произошедшего, но, возможно, именно это и было смешно.
      Из кустов вышел рыжий громадный кот, спокойно на нас посмотрел и широко, с чувством собственного достоинства зевнул.
      – Подсолнух! – простонал Антон. – И-ди-ти сюда, я вас с ним познакомлю.
      Кот поднял хвост и понимающе посмотрел на хозяина, мол, я тебя и не такого видел. Потом слабо мявкнул и как-то боком, точно пикирующий бомбардировщик, стал приближаться к столу.
      – Вот оно, мое сокровище, – гордо заявил Антон.
      Сокровище потерлось о мои ноги и легко, с места запрыгнуло мне на колени.
      – Машенька! – закричал Антон. – Это чудо какое-то! Он же никого к себе не подпускает! Он же и ко мне никого не подпускает, всех моих потенциальных жен разогнал! А к вам сам, на руки... Ты что приятель, что с тобой?
      – Мяу, – сказал Подсолнух и добавил еще раз, медленнее и отчетливее, для особо тупых. – Мя-а-у.
      – Вот гад, посмотрите на него, – не переставал удивляться Антон, – так бы и убил от восхищения.
      Я гладила Подсолнуха по голове. Внутри кота пели какие-то тихие бархатные трубы. Солнце зашло за кусты сирени. Стало прохладно.
      Мы сидели втроем и молчали. Было спокойно и радостно. Никита, растянувшись в кресле, курил, я занималась с Подсолнухом, Антон доедал так и не помытое яблоко.
      – А не пора ли нам пора? – нарушил тишину Никита.
      – Рано еще, Никита, – ответил Антон, – так хорошо сидим, в городе выспишься. – Потом спохватился, посмотрел на меня и добавил: – Хотя, конечно, как хотите... Маша, наверное, устала?
      Я снова зарумянилась и опустила голову. Что это со мной происходит? Просто дева красная какая-то. Надо подумать об этом на досуге.
      Я встала, опустила на землю Подсолнуха и вдруг явственно поняла, что действительно ужасно устала.
      – Вы побудьте здесь еще, а я, пожалуй, пойду, – сказала я и застыла в нерешительности.
      – Тебя проводить? – спросил Никита и встал.
      – Что ты, я сама.
      Антон тоже встал. Я по очереди поцеловала обоих в щеки и, поблагодарив Антона за ужин, направилась к дому.

      Утром я проснулась оттого, что почувствовала на себе чей-то взгляд. Я лежала с закрытыми глазами и прислушивалась. На моем плече пристроилась Никитина рука, и я всю ночь чувствовала ее тяжесть. Он посапывал куда-то мне в затылок, и мне не хотелось шевелиться и будить его.
      Я осторожно приоткрыла один глаз, и мой взгляд уперся во что-то серое и пушистое. Все правильно, подумала я. Мы же в раю? Значит, я лежу на облаке. Вопрос: почему это облако шевелится и нюхает меня? Я окончательно продрала глаза и увидела перед собой кошку, как две капли воды похожую на Подсолнуха, только серую. Да это же Мышь, мать Подсолнуха, собственной персоной. Непонятно только, что она тут делает и как сюда пробралась?
      Но мне уже не хотелось думать. Я снова опустила веки и попыталась заснуть. Но не тут-то было. Мышь подсунула лапу под одеяло и нагло там шарила. Нащупав что-то интересное, она вытащила это на свет божий и поднесла к своему лицу. Именно к лицу, а не к морде. Потому что взгляд ее был такой серьезный и внимательный, что я забыла, что передо мной обыкновенная кошка. С ее лапы свешивалась длинная белая нитка, видимо выдранная Мышью из простыни. Она попробовала ее на вкус, пожевала немного и разочарованно выплюнула. Потом повернулась ко мне задом и, высоко подняв хвост, продефилировала к краю кровати. Там задержалась на мгновенье, обернулась, скривила губы в улыбке и спрыгнула на пол.
      Интересно, который час, подумала я и тихонько пошевелилась. Никита пробормотал что-то непонятное во сне, снял с меня руку и повернулся на другой бок.
      Я уснула вчера как убитая, даже не почувствовав его возвращения. Этот момент я проспала с самой чистой совестью. А Никита не захотел меня будить. Что странно, обидно и почему-то приятно. Тихий мой, заботливый...
      Теплое море лени качало меня на своих волнах. За окном орали птицы.
      Длинный солнечный луч прочертил на потолке узкую ровную полоску и, преломляясь на стене, подкрался к нашей постели.
      Я опустила ноги с кровати, но они так и не достигли пола. Я потянулась и, почти встав, коснулась кончиками пальцев шершавого домотканого коврика. Потом накинула шаль и, пробравшись на тонких цыпочках к окну, робко выглянула за занавеску.
      За окном во всей своей майской красе бушевал старый запущенный сад. И хотя яблони уже отцвели, было светло, празднично и торжественно от зарослей белой сирени. Огромные влажные кисти под собственной тяжестью клонились к земле, а сами кусты в своей массе и однообразии напоминали буйные горные водопады.
      Я немного подышала сквозь щелочку горьковатым весенним воздухом и пошла одеваться. Натянув джинсы и свитер, я кое-как пригладила волосы и, стараясь не шуметь, направилась к выходу.
      Мне не хотелось будить Никиту. Наверное, он вчера поздно вернулся. Знаем мы эти мальчишечьи посиделки. Начнут за искусство, а кончат за баб. Интересное словосочетание: «кончат за баб». Вместо баб, что ли? Ну, так не интересно. И вообще, слово «кончать» мне не нравится.
      Я спускалась со ступеней, всерьез подыскивая альтернативу слову «кончать». И это у меня слабо получалось.
      – Доброе утро, Машенька! – неожиданно прозвучало откуда-то снизу.
      – Доброе утро Антон! – автоматически ответила я. – Но где вы? Я вас не вижу.
      – Идите сюда, – сказал Антон и вышел из-за мольберта.
      На нем была какая-то немыслимая рубаха и такие же штаны, все перепачканные разноцветными красками.
      – Не обращайте на мой внешний вид внимания, – извинился Антон, – это моя рабочая роба. Я не думал, что вы так рано встанете, и решил поработать.
      – Можно мне посмотреть? – спросила я.
      – Можно, только тут все еще неясно, я сам не знаю, что получится.
      Перед Антоном стоял огромный загрунтованный холст с какими-то красными и лиловыми пятнами, разбросанными по всей его поверхности. Присмотревшись, я поняла, что вижу перед собой роскошный сиреневый букет. Почти такой же букет, но гораздо более блеклый, стоял недалеко от холста в сером цинковом ведре. На столике рядом с Антоном возвышался большой синий таз, доверху заваленный разноцветными тюбиками. А на краю стола лежала огромная прямоугольная палитра, на которой большими жирными кучами громоздились краски.
      – Как красиво! – ахнула я.
      – Правда? – Антон был доволен. – Но лучше отойти подальше и чуть правее, там лучше падает свет.
      Я встала в то место, которое мне указал Антон, и снова стала разглядывать картину. Она явно была не закончена. Но в этом была ее особая прелесть. Тяжелые спелые гроздья сирени напоминали на полотне виноград. Мазки плотные, четкие, крупные. Все мощно, яростно, энергично и как-то отчетливо по-мужски.
      Я молча смотрела на картину, Антон так же молча возился с красками. Я перевела взгляд на противоположную стену и принялась изучать другие холсты, которые не успела как следует увидеть вчера.
      Всюду была весна. Знакомые подмосковные пейзажи поражали несвойственным им буйством красок. Сиреневый снег, фиолетовые ели, оранжевый ручей. Март яркостью красок напоминал венецианский маскарад, а апрель перемещался на карнавал в Бразилию. Все пело, плясало, кричало и упивалось жизнью и любовью.
      – Я скоро закончу, и будем пить чай, – сказал Антон, орошая палитру водой из брызгалки.
      – А который час? – спохватилась я. – Может быть, разбудить Никиту?
      – Рано еще, пусть поспит, – ответил Антон. – Я, Машенька, счастливый, часов не наблюдаю и их в доме не держу. Но мой многолетний опыт мне подсказывает, что нет еще и семи.
      – Что вы говорите? – удивилась я. – А мне казалось, что сейчас не меньше десяти. Я в городе в выходные никогда раньше десяти не встаю.
      – То в городе, а мы сейчас почти в деревне. Тут совсем другое дело. Другой воздух, другая вода, другой климат, если хотите... Природа как будто сама будит вас рано. Вставай! Смотри! Радуйся! Это сама жизнь и сама любовь.
      – Антон, а вы стихов не пишете? – спросила я.
      – С чего вы взяли, Машенька?
      – Мне так кажется. Вы разговариваете как поэт, на женщин смотрите как поэт, жизнь принимаете как поэт, и даже пишете свои картины как поэт.
      – А разве поэт – это не другая профессия? Разве поэты пишут картины?
      – Лермонтов писал, и Пушкин... Разве нет?
      – Да, конечно, – согласился Антон. – Но живопись в их жизни не была главной. Стихи – они важнее. И это правильно.
      – Почему? Разве нельзя сегодня писать картины, а завтра – стихи?
      – Нельзя, – твердо сказал Антон. – Нельзя разбрасываться. Нужно быть очень сконцентрированным на деле, которое ты выбрал, чтобы достичь в нем успеха. Хотя нет, не успеха и даже не мастерства, что, впрочем, тоже важно... А чтобы достичь гармонии. Понимаете? Гармонии! Внутренней благодати...
      – Неужели это возможно?
      – Не знаю. Но я очень в это верю.
      – И у вас получается?
      – Когда пишу, думаю, что я приближаюсь к этому. Такая, знаете, радость... Ни с чем не сравнимая. А когда не пишу, очень мучаюсь, страдаю, если хотите. Мои краски – они как наркотики, с каждым днем мне надо их больше и больше. Мне кажется, что их все равно не хватит на то, что я замыслил, что бродит в моей голове, вибрирует, рвется наружу...
      – Как я вам завидую, Антон, – вздохнула я, – вы так красиво говорите, что хочется вам верить. Но жизнь, она другая...
      – Какая другая? В чем?
      – Не все могут похвастаться тем, что нашли себя, свое собственное «я» в каком-то деле, правда?
      – Правда. Но надо к этому стремиться.
      – Но я всего лишь женщина, а у нас, у женщин все по-другому. Я, например, сейчас очень хочу детей. Двух мальчиков и двух девочек... И, быть может, это и будет делом моей жизни?
      – Конечно же, Машенька, – заулыбался Антон, – какая же вы умница! У вас с Никитой будут очень красивые дети.
      – С Никитой? Вы так думаете? – снова покраснела я.
      – Ну, конечно! Я вас почти не знаю, но чувствую вас, понимаю и во всем поддерживаю.
      – Рано еще загадывать...
      – В самый раз. Зачем тянуть? Он давно один, вы – одна. Женитесь, живите вместе, плодитесь и размножайтесь. А я вам буду крестным дедом.
      – Какой вы дед? – засмеялась я. – Мы еще вас женим.
      – Ну что вы, Машенька, – отмахнулся Антон, – я столько раз был женат, что устал пальцы на руках загибать.
      – О, это я уже от кого-то слышала.
      – Правда? И от кого же?
      – От Юльки, то есть Юлии Васильевны, моей любимой подруги.
      – Она тоже была много раз замужем?
      – Напротив. Замужем она не была ни разу.
      – Почему? Она что, некрасивая?
      – Очень красивая и, кстати, такая же рыжая, как вы.
      – Что вы говорите?
      – Представьте себе. Просто она какая-то несчастливая, что ли.
      – Красивая и несчастливая. Не верю!
      – Почему? Не родись красивой, а родись счастливой. Закон жизни...
      – Это не закон жизни, а ее парадокс. Если женщина несет в жизнь красоту, то жизнь за это должна одаривать ее любовью.
      – А она и одаривала ее любовью, только Юлька этого не понимала.
      – Она что, никогда не любила?
      – Представьте себе, никогда.
      – Бедная, – расстроился Антон.
      – Она не бедная, – возразила я, – у нее все есть и много еще чего будет.
      – Я не в этом смысле, – пояснил Антон. – Любовь, может быть, и не всегда приносит счастье. Но она, как ребенок, должна быть. Как без нее? Вроде бы ты и не жил вовсе и ничего после себя не оставил.
      – Но Юлька не виновата. Просто не встретила еще никого, достойного ее любви.
      – Это неправильно, – возразил Антон, – так нельзя. Это гордыня.
      – Почему? – удивилась я.
      – Человек, таким, каким его создал Бог, должен быть открыт для любой любви. Почему, вы думаете, говорят, что любовь – слепа? Она не слепая, она зрячая, она все видит, все понимает, все чувствует. Только живет она на белом свете не благодаря, а вопреки.
      – По-вашему, получается, прощать и любить – это одно и то же?
      – Понимать и любить – это одно и то же. А прощать? Не знаю, не думаю.
      – Значит, вы согласны со мной, – не унималась я, – прощать нельзя даже любимому человеку?
      – Смотря что прощать.
      – Измену, например.
      – Какую измену?
      – Обыкновенную. Разве они бывают разные?
      – Измена, она и в Африке измена, – улыбнулся Антон, – но я бы остерегся давать советы. У всех все по-разному...
      – Вы рассуждаете как мужчина.
      – Я рассуждаю как человек.
      – И я человек, – сказала я, и голос мой предательски дрогнул, – и разве можно со мной так, не по-человечески?
      – Вы так говорите, Машенька, как будто вы уже прошли через это.
      – Да, прошла, – коротко ответила я и, подумав, добавила: – и теперь я знаю, как себя вести.
      – Я не буду вас ни в чем убеждать, Машенька, – мягко проговорил Антон, – но у меня к вам огромная просьба. Обещайте, что вы ее выполните.
      – Для вас, Антон, все что хотите, – легко согласилась я.
      – Это очень серьезно. Правда, – неожиданно нахмурился Антон.
      – Хорошо, – глупо и не к месту улыбнулась я в ответ.
      – Берегите его, Машенька, – сказал уже серьезно Антон, – он хороший.
      – Кого беречь, Антон?
      – Никиту.
      – От кого его беречь?
      – Ото всех. А больше всего от себя самого.
      – Я вас не очень понимаю.
      – Да я и сам, старый дурак, не знаю, что говорю...
      – Продолжайте, – подбодрила его я.
      – Понимаете, Машенька... У Никиты талант, подлинный, настоящий. Он сам этого пока не знает, но я вижу, чувствую... Еще в академии, когда я у них преподавал, я понял про него все. Это было видно.
      – А потом?
      – А потом он стал разрушать себя. И чуть было не погиб.
      – Как это, чуть было не погиб?
      – Это долгая история, мне не надо было, наверное... Но уж все равно.
      – Это был несчастный случай?
      – Нет, что вы! – замахал руками Антон. – Избави бог. Это было по-другому. Это было внутри его. Он и сейчас мечется, разрывается между заработком и призванием, и деньги портят его, губят.
      – А разве нельзя совмещать?
      – Мы же говорили уже сегодня, – раздраженно ответил Антон. – Только целиком, полностью, без остатка надо быть в том, что тебе дано. Иначе... – Он остановился, подыскивая слово.
      – Иначе, дар уйдет? – спросила я.
      – Вот-вот, – обрадовался Антон, – как вы правильно сказали. Дар уйдет!
      – А разве дар и признание – это несовместимые вещи?
      – Конечно! Это почти одно и то же. Я не верю в непризнанных гениев.
      Если Бог дает человеку талант, то он и награждает его энергией для продвижения своего таланта по миру. Но, к сожалению, в нашей северной холодной стране умы развиваются медленно, и порой признание здорово отстает по времени. И за это время талант успевает погибнуть. Взять хотя бы ваших любимых поэтов. Бесконечный список.
      – Но это же страшно?
      – Это страшно, однако это и прекрасно, – возразил Антон. – Ни одна звезда не уходит с неба, не оставив после себя следа. И мы, когда смотрим на звезды, становимся лучше, добрее и ближе друг к другу.
      – Кто это становится ближе друг к другу? – Никита спускался с лестницы, застегивая на ходу рубашку. Вид у него был взъерошенный и разбитый.
      – Никита! – воскликнул Антон. – Ты уже проснулся?
      – Ну, я бы не сказал, что совсем проснулся, но более-менее...
      – Соня, – сказала я, – мы ждем здесь тебя, чай не пьем, кофе не варим.
      – Кстати! – спохватился Антон. – Кому чай, кому кофе?
      – Мне то и другое, – заявил Никита, – после вчерашнего пить очень хочется.
      – А что было вчера такого, чего я не заметила? – спросила я.
      – А ничего и не было, – успокоил меня Антон, – просто засиделись за полночь.
      – Это сейчас так называется – «засиделись за полночь», – зло усмехнулся Никита, – а на самом деле – напились водки.
      – Не преувеличивай, Никита, – возразил ему Антон и добавил, обращаясь ко мне: – Ничего страшного.
      – Да, я понимаю... – растерялась я.
      – Никита, можно тебя на минуточку? – позвал Антон.
      – Хоть на две, – легко согласился Никита, и они вышли на улицу.
      После такого утреннего приветствия мне было немного не по себе, и я, чтобы снять возникшее напряжение, решила похозяйничать на кухне. Налив в чайник воды, я поставила его на газ. Потом помыла оставленную с вечера посуду, вытерла ее и убрала в шкаф. Посидела немного, подумала и взялась подметать полы.
      Чайник вскипел, а мужчины все не возвращались. Вдруг я услышала душераздирающий вопль, доносившийся откуда-то из сада, и, еще не поняв толком, кто кричит, бросилась на улицу.
      Никита в одних трусах стоял на траве и орал во все горло, а Антон из бочки зачерпывал воду каким-то маленьким, игрушечным ведром и опрокидывал его Никите на голову. Антон делал это так быстро, что Никита не успевал прийти в себя после первого ведра, как на него извергалось второе, потом третье, пятое, десятое...
      Я застыла как вкопанная, не зная плакать мне или смеяться.
      – Машенька! – прокричал Антон. – Принесите из моей спальни халат, он на двери висит, а то этот охламон простудится.
      – Маша! Спаси меня! – захлебывался Никита под очередной водной лавиной.
      Я вбежала в дом, взлетела по лестнице, схватила первый попавшийся халат и, перепрыгивая через ступеньки, помчалась вниз.
      Никита уже не орал, а прыгал на одной ноге, склонив набок голову.
      – Ухи полны воды, – жаловался он.
      – Так тебе и надо, – ворчал Антон.
      – Никита, возьми халат, – протянула я ему пушистый желто-розовый комок.
      – Машка! Он же женский! – засмеялся Никита, разглядывая огромные махровые цветы.
      – Надевай, не ломайся, – сказал Антон, – и так бедную Машеньку загоняли.
      – Я не бедная, – возразила я, – и не загнанная. И вообще, пока вы тут принимали водные процедуры, я всю посуду в доме вымыла, и чайник у меня вскипел.
      – Машенька, зачем же вы, – засуетился Антон, – я привык все делать сам.
      – Здорово! – обрадовался Никита. – Молодец, Маня! А то так есть хочется, а особенно пить.
      – Идемте скорее в дом, – заторопился Антон, – совсем вас голодом заморил.
      – Ты такой, – проворчал Никита, – ты кого угодно заморишь. И голодом и холодом.
      – Закаляйся, если хочешь быть здоров, – запел Антон, – закаляйся, и не бойся докторов.
      – А если пропеть то же самое, но в повелительном наклонении? – спросил Никита. – Типа пойдите позакаляйте тити?
      – Ну вот, – засмеялся Антон, – ты что, мне про вчерашнее всю жизнь напоминать будешь?
      Мы, улыбаясь и поеживаясь от утренней прохлады, направились к дому.
      – Милостивые государи, – провозгласил Никита, входя в дом, – вы не будете возражать, если я сниму трусы?
      – Бесстыжая твоя морда! – замахнулся на него Антон.
      – Так ведь мокрые! – оправдывался Никита. – Вдруг цистит, простатит или, не побоюсь этого слова, энурез?
      – Так бы и дал по морде больно, – сказал Антон, – хоть бы Машеньку постеснялся!
      – А чего стесняться, мы ж почти родня! – удивился Никита.
      – Тем более, – возразил Антон, – близкие люди должны быть друг с другом особенно деликатными.
      – Это еще почему?
      – Потому что жить им вместе долго, а обиды имеют обыкновение накапливаться, а потом хватает одной зажженной спички, чтобы хлам непрощенных обид воспламенился и смел с лица земли все хорошее, что наверняка имело место быть.
      – Какой вы мудрый, Антон, – восхитилась я.
      – Да, он такой, – согласился Никита. – Что бы я без него делал, ума не приложу.
      – Ладно, – успокоился Антон, – иди, переодевайся. Яичницу тебе жарить?
      – А как же! И яйца выбери покрупнее, понажористей!
      – Вот сейчас все брошу, – буркнул Антон. – Будешь лопать какие есть.
      Никита пошел наверх переодеваться, а мы с Антоном – на кухню готовить завтрак.
      – Я могу вам чем-нибудь помочь? – предложила я.
      – Что вы, Машенька. Я так давно живу один, что научился управляться на кухне лучше любой женщины.
      Я присела на табуретку и стала с удовольствием за ним наблюдать. Сначала он вынул из духовки огромную чугунную сковороду и поставил ее на огонь. Потом достал из холодильника картонную упаковку яиц и тарелку с тонко нарезанными пластами бекона. Аккуратно разложив бекон по сковороде, он, чуть отойдя, серьезно полюбовался незаконченным натюрмортом и, разбив на бекон яйца, принялся крошить овощи.
      Выдавив в салат лимон и заправив его оливковым маслом, Антон снова отбежал в сторону и, оценив красоту, сказал: «Вау». Когда он ставил на огонь громадную закопченную турку, в кухню вошел Никита.
      – И что это мы тут делаем? – вкрадчиво поинтересовался он.
      На Никите был все тот же радостный женский халатик. Грудь полностью обнажена, короткие рукава потрескивали при каждом его вздохе, а снизу торчат голые и какие-то беззащитные ноги. Но несмотря на свежесть и вполне бодрый вид, мне показалось, что Никита все утро чувствовал себя не совсем в своей тарелке. Он то прятал от меня глаза, то смотрел прямо мне в лицо с нескрываемым вызовом.
      – Ну и какие у нас планы на день? – спросил Антон.
      – А никаких, – коротко ответил Никита, управляясь с яичницей.
      – Как это? – удивился Антон.
      – А так. Мы сейчас позавтракаем и поедем.
      – Вы же собирались на все выходные?
      – Знаешь, я совершенно забыл, – сказал Никита, – у меня срочное дело в городе.
      – Как это забыл? А как же вы, Машенька?
      Я смотрела на Никиту, Антон на меня, а Никита на свою тарелку.
      – А я как Никита, – тихо ответила я.
      – Ну, вы даете! – развел руками Антон.
      – Не огорчайтесь, Антон, – проговорила я, вставая, – мы еще к вам приедем. Никита, я пойду собираться?
      – Да, Маш, иди, – как-то виновато сказал Никита.
      И я пошла наверх.
      Через полчаса Никита уже сидел в машине, а я все еще прощалась с Антоном.
      – Антон, спасибо вам огромное за все. Было так здорово...
      – Что вы, Машенька, спасибо вам, что побывали у меня.
      – Мы еще приедем к вам, если можно.
      – Конечно! И будет еще здоровее! Если б не этот подлец...
      – Да все нормально.
      – Машенька, вы помните, о чем мы говорили, когда Никита спал?
      – О чем это вы говорили? – вмешался Никита.
      – Не твое собачье дело! – рассердился Антон.
      – Я все помню, – ответила я, садясь в машину.
      – Я вам верю, – произнес Антон.
      Никита медленно вырулил на дорогу, и я оглянулась, чтобы помахать Антону рукой.
      Он стоял на пороге и смотрел нам вслед. По обеим сторонам от него сидели Мышь и Подсолнух.

      В машине ревела музыка, и мы с Никитой почти не разговаривали. Дорога была пустая, и он гнал как сумасшедший. На полпути к Москве, Никита выключил музыку, посмотрел на меня и спросил:
      – Ну, и как вообще?
      – Вообще ничего.
      – Ты сердишься на меня?
      – Было бы за что.
      – Не сердись, – попросил Никита и положил мне руку на колено.
      – А я и не сержусь.
      – Я, кажется, испортил тебе выходные?
      – Мог бы и не спрашивать.
      – Прости. Я не хотел. Просто так получилось.
      – И часто так с тобой получается?
      – Что ты имеешь в виду?
      – Ты знаешь, что я имею в виду.
      – Бывает...
      – И часто? – настойчиво повторила я.
      – Ты хочешь знать, алкоголик я или нет?
      – Хочу.
      – Нет, я не алкоголик.
      – А кто же ты?
      – Горький пьяница, – засмеялся Никита, убрав руку с моего колена.
      – А в чем разница? – полюбопытствовала я.
      – Ну, это просто, – начал объяснять Никита. – Алкоголик хочет – пьет, и не хочет – тоже пьет, а пьяница пьет только по своему собственному желанию.