Чем отличается плохое утро от хорошего? На первый взгляд, ничем. Те же легкие, как и вчера, облака на горизонте, тот же чайник обиженно сопит на плите, те же сигареты разлеглись на подоконнике и просят, чтобы их употребили по назначению.
      Так же, как и вчера, сегодня я снова не выспалась. Но в отличие от вчерашнего, голова гудела и сопротивлялась любому движению вперед. Поэтому я опустилась на стул, на котором прошлым утром мы сидели с Никитой, и тупо уставилась в окно.
      Не сказать чтобы я не спала всю предыдущую ночь. Даже напротив, я уснула почти мгновенно, колыхаясь на легких алкогольных волнах, но в три часа ночи я внезапно проснулась и уже не смогла сомкнуть глаз до самого утра.
      Повторяю вопрос: чем отличается плохое утро от хорошего? А чем отличается, например, плохой муж от хорошего? Или чем отличается отец от отчима, мать от мачехи, теща от свекрови? Хотя последняя пара как-то выпадает из списка.
      И при чем здесь утро? Плохое утро не похоже на свекровь. И даже с мачехой не имеет ничего общего. Плохое утро – это, скорее всего, плохой отец, или, на крайний случай, отчим.
      А на фига он вообще нужен, этот пресловутый отец? И какое место в жизни женщины он занимает? Ну, для чего мать нужна, понятно. А отец для чего? Чтобы был? Почему этот глупый, болезненный и неуместный вопрос мучает меня все утро?
      Все просто: потому что он мучил меня всю ночь.

Третий сон Марьи Ивановны

      Ребенок не может появиться на свет без какого-нибудь, пусть даже захудалого отца. Папы всякие нужны, папы всякие важны. Ребенку крайне необходимо хорошее воспитание. И поэтому папы – незаменимое оружие в маминых руках. Должен же быть в доме авторитетный человек, чья ласковая и тяжелая рука погладила бы ребенка по головке в благоприятном случае и намотала на кулак ремень, когда случай лишь отдаленно напоминает о счастье. Папа – это своеобразный кнут и пряник в одной наугад взятой семье.
      Если повезет и кнутопряник достанется качественный, то считай, что хотя бы на первом, детско-подростковом, этапе жизнь удалась. Образцово-показательный отец держит руку на пульсе своего ребенка с самых первых его минут. Есть такие чудаки, которые норовят присутствовать не только при зачатии своего любимого чада, но даже и при его рождении. Правда, врачи этого не любят. Надо мамой заниматься, а тут папа в обмороке лежит. Счастливый обладатель своего собственного ребенка не устает поражать удивленную публику стиранием пеленок, длительными ночными бдениями, кормлениями, беганьем на молочную кухню и выгуливанием чада в свободное от основной работы время.
      А потом, вне зависимости от половой принадлежности малыша, папа нагружает его зарядкой, оздоровительным бегом, плаваньем, гантелями, велосипедом, шахматами, компьютером – короче, всего не перечислить.
      Такой папа все сделает для своего ребенка и все ему отдаст. В экстренных случаях не пожалеет собственной крови, почки, сердца и (или) других жизненно важных органов, жидкостей и тканей. С легкостью расстанется с самой жизнью.
      Хотя нет. Тех, кто жизнь отдаст, – таких много. На подвиг мы все горазды. А так вот, чтобы каждый день, как марш бросок с полным боевым комплектом, состоящим из колясок, авосек, подгузников, сосок – и вперед, через полосу препятствий, день за днем, ни за страх, а за совесть, во имя любви, редкой, отцовской, самопожертвенной и почти не встречающейся на просторах нашей необъятной родины... Таких мало, их единицы, они исключение из правила. Эти папашки как редкие птицы-самцы, которые сами высиживают своих птенцов, сами их вскармливают и сами, на своем горбе выносят из гнезда детенышей для совершения первого свободного полета.
      Слава им! Уважение и почет, любовь и благодарность, большое человеческое спасибо. Но это так, лирическое отступление.
      Большинство же наблюдаемых мной отцов не будят моего красноречия, а скорее его подавляют своим отстраненным созерцанием чада в свободное от футбола время. А есть еще пиво, баня, рыбалка или другие не менее приятные занятия. Ну, работа, само собой. Но ведь и мамы на нее ходят в наше время не реже пап.
      И все равно! Хвала папам. Своей заботой в лучшем случае, созерцанием в среднем случае или присутствием «вообще» отцы создают ясную картину мира, основанного на взаимном притяжении мужчин и женщин, мира полного гармонии, любви и надежды на светлое будущее.
      Мой случай был последним. В нашей семье отец существовал «вообще». Он вроде бы и был, а вроде бы его и не было. Он словно не замечал меня, а если и замечал, то только со строго определенной целью, как-то: сделать замечание, произвести внушение, поставить на вид. Отвесить похвалу? Ну что вы, право.
      Дистанция, которую он упорно держал, со временем сокращалась. Но благодаря мне, а не ему. Я ужасно хотела ему понравиться. Понравиться во что бы то ни стало. Интуитивно я чувствовала, что полюбить по какой-то неизвестной причине он меня не сможет. Но если не полюбить, то хотя бы подружиться со мной он в состоянии?
      Нужно хорошо учиться? Пожалуйста, папа. Распишись у меня в дневнике, там почти одни пятерки. Надо читать книжки? На здоровье! Проглотив всю домашнюю библиотеку, я записалась в две городские. Девочка должна быть грациозной? Я хожу на танцы. Сильной, смелой? Меня приняли в волейбольную секцию. Ты хочешь мной гордиться? У меня первое место в смотре художественной самодеятельности среди чтецов. А еще я умею вязать, шить, варить суп и жарить картошку. Что еще мне сделать для тебя, папа, чтобы ты меня заметил?
      Отец ухитрялся жить со мной рядом и быть самым загадочным для меня человеком. Дома он бывал редко. Работа и бесконечные командировки совсем не давали возможности нам хоть как-то общаться. Я скучала по нему, а иногда даже плакала по ночам.
      В те редкие свободные вечера, когда он бывал дома, я ходила за ним по пятам и старалась быть рядом. Делала я это ненавязчиво и молча. Иногда он вступал со мной в разговор, иногда просто не обращал внимания.
      У отца была гитара. Мало у кого в те давние семидесятые не было дома какого-нибудь музыкального инструмента. «Лыжи у печки стоят», «Я дежурный по апрелю», «Растопи ты мне баньку» и так далее. Но отец песен не пел, он любил играть.
      Он устраивался в кресле в большой комнате, ставил перед собой пюпитр и разучивал небольшие пьесы из единственного потрепанного, но довольно объемного нотного сборника. Наверное, это были довольно сложные в исполнительском плане вещи, и отец часами разбирал короткие и одинаково звучавшие фрагменты. И только добившись нужного результата, переходил к следующим кускам.
      Я тихо сидела на полу как завороженная, следила за его пальцами, и все пыталась понять, как ему удается правой рукой нащупать и дернуть именно ту струну, которую зажимает на грифе левая. И почему от этого несущественного чередования пальцевых фигур получается музыка?
      И какая музыка! Музыка, которую я никогда прежде и никогда уже потом не слышала.
      – Научил бы ребенка чему-нибудь, – как-то проходя мимо, сказала мама.
      Отец только отмахнулся. Зато мне идея научиться играть на гитаре показалась заманчивой и вполне осуществимой. Просить об этом отца было бесполезно. Но в его отсутствие я вытаскивала на середину комнаты пюпитр, пристраивала на нем ноты, доставала из самодельного сатинового чехла гитару и садилась с умным видом в кресло, чтобы поимпровизировать в свое удовольствие.
      Вскоре отец стал замечать, что, прежде чем заняться музицированием, ему приходится какое-то время подстраивать инструмент. Сначала это его удивляло, потом злило, и в конце концов он догадался, кому всем этим обязан.
      Был скандал. Я, конечно, сразу раскололась и стала канючить: мол, хочу, мечтаю, вижу во сне. Отец с привычной невозмутимостью объяснил, что нельзя, ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах, под угрозой наказания в виде отлучки от улицы и телевизора.
      С тех пор я только втихомолку перелистывала самоучитель Крамского и старое потрепанное издание Сеговии. Гитару только гладила, а струны трогать боялась.
      Иногда я думала: если бы я родилась мальчиком, то, может быть, отец любил бы меня больше? Все-таки сын – это продолжение рода, фамилии, семейных традиций и так далее. Мальчику можно передать свои всевозможные знания и умения, например, научить его пилить, строгать и делать табуретки, а также мыться, бриться и стирать носки. На собственном высоком примере папа учит мальчика тонкому и трудному искусству жизни. И словом своим, и делом, а порой и своим собственным ремнем прививает сорванцу любовь к знаниям, формирует характер, развивает чувство собственного достоинства и здоровый эгоизм.
      А девочка? Для чего нужна папе девочка? Чему он может ее научить, что передать, чем поделиться?
      Когда мама рассталась с отцом, мне было одиннадцать лет. Как он не замечал моего присутствия, так я, на удивление быстро, привыкла к его отсутствию. Так мне, по крайней мере, казалось. Последствия этой разлуки я почувствовала значительно позднее.
      Сначала стало хуже с деньгами, а следовательно, и с кормежкой. И раньше мы не здорово питались, а теперь вообще перешли на подножный корм. А под ногами, кроме картошки, морковки, лука и капусты, ничего больше не валялось. Хотелось котлет и колбасы, но с этим была напряженка, не только из-за отсутствия денег, но и из-за отсутствия в магазинах мяса и его производных как таковых. Зато полки были завалены овощными болгарскими консервами, которые в нашем городке с непривычки мало кто покупал. Но я научилась варить суп из консервированной фасоли, и кабачковая икра с добавлением пережаренного лука на толстом куске белого хлеба была необыкновенным лакомством.
      Мама нашла себе работу в воинской части и не прекращала трудиться на дому. Только шила она теперь все больше по ночам. Все домашнее хозяйство легло на мои плечи. Магазины, готовка, стирка, уборка – все это было мое, необходимое, строго требуемое и неукоснительно выполняемое.
      Позже, когда я вышла замуж за Бородина, я не представляла себе быта, организованного иначе. В замужестве, ко всему прочему, я научилась клеить обои, ремонтировать унитазы, менять кранбуксы, чинить утюги, класть плитку и собирать мебель. Отдать такие важные и нужные дела в неизвестно на что способные мужские руки я никак не могла. Потом на меня легла ответственность за принятие решений, и Бородин легко с этим согласился.
      Легко так жить? Наверное, легко. Знание того, что если не ты, то кто же, здорово дисциплинирует и внутренне организует.
      Трудно так жить? Трудно. А как иначе? Перефразируя известного сатирика, скажу: «Хуже нашей бабы нет». Взвалит воз на себя и везет, как будто бы так и надо, пока он, единственный и неповторимый, занимается карьерой, бизнесом, политикой, спортом, прелюбоблядством и, в час свободный от всего вышеперечисленного, музицированием.
      В стране, где «на десять девчонок по статистике девять ребят», а без статистики и того меньше, мужики всегда будут в холе, неге и дефиците.
      А может так и надо, чтобы мужик приходил, делал свое дело и уходил делать это же дело к другой? Такой бык-осеменитель. А растите то, что народилось, как хотите. И не важно, что потом ваши сыновья получаются женоподобными, а девочки, напротив, схожи с мужиками.
      Для чего нужен отец девочке?
      Для того, чтобы еще в детстве почувствовать свою единственность и неповторимость, свою слабость и защищенность, свою невинность и невиновность, прелесть и красоту, свою избранность и кровную принадлежность к особой, неповторимой, многоликой и многочисленной венценосной женской династии.
      Для того, чтобы даже разбуженной ночью не забывать о том, что я – королева! Мне можно все! Я самая-самая-самая... Я не знаю, не ведаю комплексов неполноценности из-за коротких ног, лишнего веса, маленькой груди, оттопыренных ушей. Я – красивая! Мне папа так сказал.
      Для того, чтобы с любимым, даже самым узкоплечим мужчиной, по привычке, сформированной в детстве, чувствовать себя защищенной и тем самым давать ему возможность принимать на себя огонь, накрывая свою любимую собственным телом во время обыкновенной жизненной бомбежки.
      Для того, чтобы никогда не быть одной. А даже если и случится такое и одинокость нагрянет как гром среди ясного неба и станет нечем дышать, а гроза еще и не начиналась, а только маячит на горизонте черными махровыми облаками, я буду знать, что где-то есть на свете человек, к которому можно пасть на грудь и ничего не объяснять. А он будет гладить меня по пустой, но такой родной головешке и приговаривать: «Не плачь, шпаненок (котенок, утенок, гусенок), я с тобой».
      Мне снился сон. Я маленькая, лет двух или трех, рисую на стене маминой помадой большое красивое солнце. Обои желтые, новые, чистые, только после ремонта, а солнце круглое, красное, горячее...
      Бить меня не били, но мама громко кричала, сверкая глазами и заламывая руки. Я рыдала, еще не в силах найти слов для объяснения своего поступка. Обида и непонимание душили мне горло. Вдруг кто-то большой и сильный, во сне я не вижу его лица, подхватывает меня на руки и уносит от мамы. Я сижу у него на коленях и уже не реву, а только всхлипываю тройным детским всхлипом, а он гладит меня по голове: «Не бойся, я с тобой».
      Я рассказала маме свой сон, а она неожиданно заплакала.
      – Мама, что случилось? – спросила я.
      – Грешна я перед тобой, Маша, прости меня.
      – Что ты мам, о чем ты?
      – Это был не сон, – сказала она, – это к тебе приходили воспоминания.
      – Какие воспоминания? Ты шутишь. Я не знаю того большого мужика, который мне снился.
      – Это был твой отец.
      – Да нет же, он совсем не похож на папу.
      – Ты была маленькая и все забыла. А потом вспомнила, как бы во сне. Это был твой настоящий отец. Я ушла от него, когда тебе было два года.
      Я молчала. Мама стояла ко мне спиной и вытирала лицо фартуком.
      – Значит, мой папа – не мой папа? – глупо спросила я.
      – Значит, так.
      – И ты все это время молчала?
      – Прости меня, Маша. Я хотела как лучше. Ты была такая маленькая, не хотелось тебя травмировать.
      – А отец, ну тот, настоящий, он что, все это время не хотел меня видеть?
      – Я не знаю... Может быть, и хотел. Но он жил в Москве, а мы в Казахстане. А потом он умер. Очень скоро. В тот год, когда ты так сильно болела.
      – Ты любила его?
      – Любила.
      – А как же папа? Верней, отчим?
      – Его я любила сильнее.
      Мы снова замолчали.
      А потом я спросила:
      – Мама, а как же мне теперь жить?
      – Прости меня, Маша, если сможешь. Я думала, что ради любви все можно, все простится, все забудется. А сейчас думаю: а может, мне любовь за грехи была дана. Может, она и не награда вовсе, а наказание?

      В грустных и не продуктивных воспоминаниях я провела полдня, бестолково слоняясь из кухни в комнату и обратно. Надо занять себя чем-то нужным и полезным, и тогда мыслей станет меньше. Они правильным журавлиным косяком улетят на юг или в какую-нибудь другую, не менее комфортную сторону света, где им свободно дышится и живется.
      Я порылась по шкафам, набрала там вещичек для стирки, отнесла все в ванную и закинула в машину. Достала пылесос, прошлась по ковру и по мебели, потом по полу и зачем-то по шторам, которые хоть и сопротивлялись, но все равно периодически всасывались в пылесос и нещадно меня нервировали. Провела полиролью по мебели, влажной тряпкой по полу, вынесла мусор, полила цветы, почистила унитаз, плиту, раковину, убрала зимнюю обувь, достала весенне-летнюю, повесила на балкон шубу, вынула из шляпной коробки коллекцию из двадцати четырех шелковых платков, полюбовалась, спрятала ненужные, оставила те, что непременно буду носить, и усталая, но довольная пошла на кухню жарить себе яичницу.
      Яйца на завтрак, яйца на обед, яйца на ужин. Скоро холестерин начнет вытекать у меня из ушей. Пора кончать с холостяцкими привычками, надо научиться крепко себя любить, холить и лелеять, как это положено нормальной свободной и самодостаточной женщине, а не какой-то вечно расклеенной и комплексующей разведенке.
      Мужчины, как и отцы, уходят от меня за горизонт, оставляя светлые воспоминания, легкий металлический привкус горечи на губах и тошноту где-то внутри между горлом и грудью. Именно там происходит что-то томительное и тревожное, необъяснимое и не проходящее, подавляющее и зовущее. Зовущее туда, куда глаза глядят. А куда они глядят – непонятно.
      Откуда эта не оставляющая меня тревога? Откуда этот вечный, как машина времени, страх? Как остановить его, оборвать его разрушительное действие, лишить топлива, на котором он работает, сломать сам его механизм, растащить на запчасти, сжечь и развеять прах над океаном?
      Разве мне справиться с ним одной? Нужен кто-то добрый и мудрый, который бы крепко держал меня за руку и силой своей и невозмутимым спокойствием тормозил судорожную вибрацию моего пульса. И сердце, приходя в себя, билось бы тише, а кровь бежала по жилам медленнее и ровнее.
      Но на свете счастья нет. А где покой? Где воля?
      В дверь позвонили в тот момент, когда я сурово разделывалась с яичницей. Спрашивать «кто тама?» я так и не приучилась и открывала дверь всем желающим на меня посмотреть. В этот раз сделать это решил Никита. А посмотреть было на что. С утра без грима, без укладки, в старых линялых джинсах и растянутой майке я предстала пред его светлые смеющиеся очи во всей своей первозданной красе.
      – Привет! – сказал Никита и застыл в ожидании на пороге.
      – Какие люди! – оригинально ответила я.
      – Я зайду? – спросил Никита.
      – Вообще-то приличные люди звонят, прежде чем упасть на голову вот так с бухты-барахты.
      – А я и звонил, весь день вчера и сегодня.
      – А я где была?
      – А ты была недоступна.
      – Да ну?
      – Правда-правда. Проверь свой телефон. Может быть, он отключен?
      – Проверю, – многозначительно пообещала я.
      – Ну что, я так и буду на пороге стоять или ты меня в дом пустишь?
      – Что с тобой поделаешь, заходи.
      Я освободила от своей фигуры дверной проем, и Никита вошел в прихожую.
      – Какая-то ты сегодня не такая, – заметил он и застыл в нерешительности.
      – Ненакрашенная просто и неодетая.
      – Нет, – возразил он, – ненакрашенную и неодетую я тебя уже видел. Тут что-то другое.
      – Что другое?
      – Колючая ты какая-то и испуганная при этом. Как ежик в тумане.
      – Здрасьте, приехали, – обрадовалась я, – спасибо кисой не назвал или лапой чьей-нибудь. Ежик – это оригинально. Я бы сказала, мощно, образно, ощутимо.
      – Давай поцелуемся, что ли?
      – Интересное предложение, – уклонилась я. – Обещаю его рассмотреть в самое ближайшее время.
      – Мы так и будем в прихожей стоять или ты меня в комнату пригласишь?
      – Ах да, я и забыла. Проходите, пожалуйста, но лучше на кухню, я там ужинать изволю.
      – А я тоже изволю ужинать, – сказал Никита, потирая руки, – чего у нас там вкусненького?
      – Яичница. И салат могу сделать из позавчерашних огурцов.
      – Замечательно! Салат и яичница – это здорово. Это я люблю.
      – А что ты еще любишь? – спросила я.
      – Еще я люблю мясо, водку и тебя.
      Я вздрогнула и напряглась.
      – Именно в такой последовательности?
      – Именно в такой.
      – Обидно как-то, не находишь?
      – Не нахожу, – гордо ответил Никита. – Понимаешь, мясо-водка – это то, что, всегда под рукой, на крайний случай в магазин можно сбегать и купить. А ты – это что-то неподдающееся моему пониманию. Что-то опасное, тревожное, манящее и в то же время ненадежное и исчезающее. И такое, без чего я уже не представляю, как можно жить. Поэтому мясо и водка на первых, но низких ступенях, а ты на последней, но высокой.
      – Не пойму, смеяться мне или плакать?
      – Смеяться всегда лучше, чем плакать.
      – Ну не скажи. Порой и поплакать полезно. И даже приятно.
      – Ну, это вам, бабам, виднее, – не стал спорить Никита.
      – Да, мы такие. Особенно я. Просто учебное пособие по тому, как сделать себе больно. Вот и сегодня...
      – Что сегодня?
      – Да так, ничего.
      – А если подробнее?
      – Почему ты мне не позвонил? – спросила я.
      – Я же объяснил, кажется. Могла бы и сама мне позвонить.
      – Ну ладно, – успокоилась я, – что мы, в самом деле, как дети? Ты не позвонил, я не позвонила. Какая, в сущности, разница. Садись, я буду салат резать, а ты мне рассказывай, как провел свободное от меня время.
      – Свободное от тебя время я провел плохо.
      – Неужели? – не поверила я.
      – Плохо, – повторил Никита, – но продуктивно.
      – Как это? – не поняла я.
      – Продуктивно потому, что на горизонте замаячили деньги в виде интересного заказа от твоей фирмы. Да ты, наверное, и сама знаешь?
      – Не знаю, – зачем-то соврала я.
      – Ну как же? – удивился Никита. – Позвонила твоя коллега и подруга в одном лице Юлия Васильевна и от имени вашего руководства предложила мне поучаствовать в небольшом проекте по перепланировке одной квартиры.
      – Ах, да, – продолжала притворяться я, – что-то припоминаю.
      – Ну вот. Промудохались с ней целый день с замерами, а сегодня помотались по стройрынкам, присмотрели кой-чего.
      – То есть от души поработали?
      – Ну да, не зря.
      – А почему плохо? – нарывалась на грубость я.
      – А я сказал «плохо»? По-моему, хорошо.
      Так тебе и надо, дуре ревнивой. Получите и распишитесь.
      Вот оно! Впервые про себя я проговорила слово, которое боялась произнести вслух. Оказывается, крыса-ревность уже давно мотает перед моим носом своим наглым ощипанным хвостом, а я делаю вид, что ничего не замечаю.
      – Ну, все хорошо, что хорошо начинается, – фальшиво обрадовалась я.
      – Вот за это мы и выпьем, – сказал Никита и вышел из кухни.
      Назад он вернулся с пластиковым пакетом и достал из него красивую зеленую бутылку без этикетки.
      – Что это такое? – спросила я.
      – Это настоящие «Киндзмараули». Мне друг привез из Грузии. И хотя обычно я предпочитаю водку, сегодня мы будем пить красное вино.
      – И это почему-то радует.
      – Почему-то да.
      – Но у меня нет под него подходящей посуды.
      – Неужели не найдется в доме двух одинаковых бокалов? – усомнился Никита.
      – Даже одного. Посуда бьется у меня как ненормальная, просто выпрыгивает из рук при каждом удобном и неудобном случае.
      – Значит, ты счастливая, потому что посуда бьется исключительно к счастью.
      – Да уж, счастливей не бывает.
      – Не грусти. Я подарю тебе фужеры ко дню рождения.
      – Бесполезно. Они у меня проживут недолго. Вот у Юлии Васильевны, например, ничего не бьется. Однажды даже полка с ее коллекционными чайниками упала, и ни один не разбился.
      – Она что, чайники собирает?
      – Представь себе. У нее их уже штук тридцать.
      – Зачем ей столько?
      – Говорит, что у них, у чайников, в отличие от мужиков, всегда стоит.
      – Интересный ход мыслей, – сказал Никита и поморщился, как будто ему на вилку попался волос.
      Я неожиданно «залилась удушливой волной, едва соприкоснувшись» с его взглядом. Опаньки, изумилась я, вот мы еще как умеем, краснеем, как маленькие девочки, при произнесенной вслух пошлости. Странно, ведь подобные, в сущности, насквозь пошлые разговоры, давно стали нормой моей жизни. Вот и давеча мы обсуждали с Юлькой не только боеспособность одного отдельно взятого экземпляра, но и его калибр.
      – Обыкновенный ход мыслей. – Я встала, чтобы он не заметил моего смущения, а заодно и поставила на плиту чайник. – Ну, и как тебе Юлька?
      – Интересная особа, – ответил Никита и нахмурился.
      – Да? Ты находишь? – ненатурально улыбнулась я.
      – Да, нахожу... Но какая-то слишком активная, что ли...
      – Она такая. Активная и деловая.
      – Ты давно с ней знакома?
      – Да, почитай, с самого детства. Мы учились вместе.
      – Вы – подруги? – не прекращал допроса Никита.
      – Самые что ни на есть близкие, почти сестры.
      – Странно.
      – Почему странно? – удивилась я.
      – Вы такие разные, – как-то уклончиво ответил Никита.
      – Вы обо мне говорили?
      – Напротив, она и словом о тебе не обмолвилась.
      – И это показалось тебе странным?
      – Да ерунда все это. Какое нам сейчас до нее дело?
      – Действительно, – обрадовалась я, – прошу к столу, яйца вскипели.
      Никита открыл вино и разлил его по кофейным чашкам.
      – За что будем пить? – спросил он и уставился на меня как экзаменатор на двоечницу.
      – За любовь, – неожиданно вырвалось у меня.
      – Да, – лаконично согласился Никита, продолжая глядеть мне в глаза.
      – Что ты на меня так смотришь?
      – Думаю.
      – О чем?
      – О нас.
      – И что ты думаешь о нас, Никита?
      – У меня такое чувство, что все, что с нами сейчас происходит, уже было когда-то давно, причем так давно, что мы не помним, наяву это было или во сне. У тебя такое бывает?
      – Конечно, бывает, – сказала я. – Вот только сегодня я вспоминала о том, как рассказывала маме свой детский сон, а он на самом деле оказался явью.
      – Это не совсем то, что я имел в виду. Вот, например, ты веришь в реинкарнацию?
      – Не знаю, не думала об этом.
      – А я верю. Причем верю не на уровне знания, а исключительно на уровне веры. Как вера в Бога. Ты понимаешь?
      – Не совсем.
      – Ну как же! – разгорячился Никита. – Вот ты можешь представить себе, что Вселенная бесконечна?
      – С трудом.
      – Но ты веришь в это, потому что у тебя нет другого объяснения, а значит, нет выбора. Так и с Богом. Он есть, потому что у нас нет выбора. Во что или в кого еще верить?
      – Да, я понимаю.
      – Но если есть Бог, значит, есть душа. Опять-таки на уровне элементарной веры. А если душа уходит с кончиной одного человека, значит, она возвращается с рождением другого. Следовательно, душа бесконечна во времени и пространстве, как Вселенная, и хранит в себе воспоминания обо всем человечестве.
      – Ты хочешь сказать, что мы с тобой встречались в другой, какой-то из предыдущих жизней? – прозрела я.
      – Ну, конечно. Чем другим объяснить то, что я чувствую себя с тобой так легко, как будто знал тебя всю жизнь или всю жизнь с тобой прожил?
      – Это правда?
      – Правда, только правда, ничего кроме правды.
      – А может быть, в прошлой жизни ты был моим ребенком?
      – Ребенком? – удивился Никита. – Почему?
      – Потому, что у меня такое чувство, что ты немного мой ребенок. Мне хочется заботиться о тебе как о маленьком, стирать твою одежду, готовить тебе еду, поправлять на тебе одеяло, гладить по голове...
      – А шлепать по попе не хочется?
      – Да пока вроде не за что. Ты у меня хороший мальчик.
      – Слушай! – осенило Никиту. – Тогда получается, что мы с тобой сейчас попьем, поедим и пойдем совершать инцест?
      – Дурак, – бросила я и стала собирать посуду.
      Никита забрал у меня из рук тарелки:
      – Посуду буду мыть я. Тебе надо беречь свои руки, потому что руки у женщины должны оставаться красивыми и молодыми до самой глубокой старости.
      – А что еще ты будешь делать?
      – Все, что найду нужным.
      – Гвозди, что ли, забивать?
      – И гвозди тоже. А еще я умею готовить, стирать в стиральной машине, шить, вязать носки и морские узлы, мыть полы и пылесосить. Но гладить будешь ты, потому что гладить я терпеть не могу.
      – Здорово! – обрадовалась я. – А кроме «гладить», что еще я буду делать?
      – Холить меня и лелеять, чтоб я жил долго и счастливо и умер с тобой в один день.
      – Я не хочу, чтобы ты умер, и вообще, я не собираюсь умирать. По крайней мере, в ближайшие сорок лет.
      – Вот и хорошо, вот и не надо. А потом, чего париться? Мы же договорились, что наши души бессмертны, и раз уж мы уже встречались в прошлой жизни и встретились в этой, значит, мы еще сможем быть вместе в будущем, потому что Бог любит троицу.
      – А ты в церковь ходишь? – зачем-то спросила я.
      – Нет.
      – А почему?
      – Потому что с церковью у меня сложные отношения.
      – Как у Льва Толстого?
      – Почти, – улыбнулся Никита и задумался. – Понимаешь... Не знаю, как тебе объяснить. Вот представь, я ночью открываю окно, а там звезды. И где-то далеко за ними Бог. Сидит на туче. И он там один, и я здесь один. И я говорю ему: Господи, зеленоглазый мой... – Никита задохнулся и замолчал. Потом подошел к окну, встал ко мне спиной и продолжил: – Ты там один, и я здесь один. И больше никого нет. Так зачем же мы так мучаем друг друга? Зачем требуем друг от друга соблюдения каких-то правил, обязательств, приличий? Я побьюсь башкой об пол, попрошу у тебя прощения, ты запишешь меня в амбарную книгу, мол, этот покаялся, и может, когда будешь в хорошем настроении, вспомнишь и одаришь милостью своей, а может быть, даже простишь. Но если ты так велик и могуч, зачем тебе мое коленопреклонение, унижение мое? Разве это не гордыня? Твоя гордыня, а не моя? Давай исправляться вместе. Поможем лучше друг другу. Давай, как у нас на земле принято, уважать друг друга. Ведь если ты создал меня по образу своему и подобию, значит, тебе нужен был друг? Значит, я был нужен тебе, и тебе было без меня одиноко? Что я могу дать тебе, кроме своей любви? Что ты можешь дать мне, кроме своей любви? И при чем здесь церковь? Она – третий лишний.
      У меня мурашки носились по телу как ненормальные. Никита стоял ко мне спиной и смотрел в окно. Форточка была открыта, и волосы на его голове шевелились и поблескивали. Было тихо.
      Никита обернулся, посмотрел на меня рассеянно и сказал:
      – Ну, все, пошли спать.
      В эту ночь у нас не было секса. Мы просто обнялись и уснули быстро, как дети.

      Как страшно жить, думала я на рассвете, когда Никита еще спал.
      Мы такие сильные, молодые, продвинутые. Мы такие креативные, позитивные, форматные. Мы такие слабые, беззащитные, беспомощные. Нас можно отловить и замучить поодиночке. Поэтому мы собираемся в стаи на работе, дома, на улице. В ночных клубах, ресторанах, дискотеках. На вокзалах, в аэропортах. В купе, гостиничных номерах, больничных палатах. Мы всюду ищем друг друга, и нигде нет спасенья от нас. Нас так много, что нас не задушишь, не убьешь. Если только подкараулить где-нибудь в темном уголке, накинуть петлю на шею, подтянуть повыше и спросить: «Ну как, дружище, тебе здесь, одному, не страшно?»