Я все еще лежала в ванне, а телефонная трубка покоилась рядом, на стиральной машине. В непереносимо полном безмолвии. Я ждала, но Никита не звонил. Ни сейчас, ни потом. Ни следующим утром, ни днем, ни вечером. Ни послезавтра, ни послепослезавтра.
      Через неделю я, раздобыв у нашего секретаря Пети Никитин телефон, позвонила ему сама.
      – Привет.
      – Привет.
      – Это я.
      – А это я. И что?
      – Это я, Маша.
      – Привет, Маша.
      Пауза нависла надо мной и закачалась, как растопыренная петля. Хотелось просунуть в нее голову и подпрыгнуть, поджав ноги в коленях.
      Надо было бросить ответную реплику или трубку, но Никита успел опередить меня:
      – Куда ты пропала, Маша?
      – А я и не думала пропадать. Я думала, что это ты пропал.
      – Да я тоже вроде бы на месте.
      Разговор явно не клеился, и я решила его свернуть.
      – Я звоню тебе, чтобы попросить прощения.
      – Прощения? Ты у меня? За что?
      Я и сама не понимала, какую чушь несла. Но какой-то мерзкий скользкий комок застрял в горле и просился наружу.
      – Я тебя не очень испугала тогда, ну ты понимаешь? Я просто проснулась и подумала, что не надо было... А потом ты всю неделю не звонил, и я снова подумала...
      – Ну что, запуталась? – Он прервал меня холодно, бесцеремонно и так резко, что я не успела отреагировать.
      – Запуталась. Причем по уши.
      – Помочь?
      – Да пошел ты!
      – Стой-стой-стой! Не вешай трубку! – закричал Никита, неожиданно сменив тон. – Ну что, ты меня не знаешь, что ли? Пора бы уже и привыкнуть.
      – Не знаю и знать не хочу! – тоже заорала я, но трубку класть не стала.
      – Ты глупая, непереносимо глупая женщина. Ничего не понимаешь. Прощенья она просит. Ты думаешь вообще хоть иногда, что делаешь? Да такое раз в жизни случается. Можно только мечтать об этом. Вот если всю жизнь готовиться, надеяться и верить – ничего не получится. А тут как с неба свалилось, просто так, даром, ни за какие заслуги! Как ты не понимаешь!
      – Ты правда так думаешь?
      – Ну, конечно! И вообще, мне врать невыгодно.
      – Невыгодно? Почему? Ты что, надеешься еще что-нибудь оторвать?
      – Надеюсь.
      – А когда?
      – А хоть сегодня.
      – Я не пойму, это ты мне делаешь предложение или я напрашиваюсь?
      – Это ты напрашиваешься на сделанное мной предложение.
      – А в морду хочешь?
      – Ты уже пробовала, но у тебя ничего не получилось.
      – Да у меня всегда ничего не получается. Я как Буратино – пытаюсь заглянуть в котелок, но оказывается, что он нарисован на куске старого холста. И я только дырочки прокалываю своим глупым носом.
      – Ты попробуй заглянуть в эти дырочки.
      – И что там?
      – А там волшебная страна.
      – Ты не врешь?
      – Я говорю правду, одну только правду и ничего кроме.
      – А можно я к тебе приеду? Потому что больше не могу.
      – Спрашиваешь! – обрадовался Никита.
      – Когда? – на всякий случай поинтересовалась я.
      – Прямо сейчас.
      – А сейчас тоже не могу, у меня работа. Может быть завтра, вечером, часов в семь?
      – Я встречу тебя у метро, хорошо?
      – Хорошо... Ну, пока?
      – Пока.
      Я еле перевела дух. Странный какой-то разговор. А может, наоборот. Нормальный разговор двух сумасшедших в период весеннего обострения. Но в любом случае начало у нас какое-то неправильное. Так не должно быть. А как должно? Я же о нем совсем ничего не знаю, да и он видел меня первый раз в жизни. Хотя уже во всех подробностях.
      И все равно здорово! Какая разница, кто кому первый позвонил. Может быть, у него совсем иные понятия о временном перерыве от первого свидания до последующего звонка.
      И зачем надо было мучиться целую неделю? Чего я только не передумала, завалила все дела, отложила все встречи и только и делала, что дергалась от каждого телефонного звонка. Такая девочка-марионеточка, за ручки, за ножки, за головку веревочками привязана к телефону. Телефон звонит, веревочка натягивается, девочка дергается. Дзынь – дерг, дзынь – дерг. Театр Образцова отдыхает. О, вопль женщин всех времен: «Мой милый, что тебе я сделала?» И что не сделала тебе, что ты мне, сволочь, не звонишь?
      И как можно жить без этого черного чудовища с таинственными кнопками, антенной, трубкой, в которую можно наговаривать всякие слова, и – о чудо! – где-то на другом конце Вселенной кто-то внимательный, прижимая к своей теплой щеке такой же бесчувственный агрегат, слышит тебя, понимает и отвечает взаимностью.
      Но бывают дни, когда он уставится на меня своим одним-единственным зеленым глазом и молчит как Зоя Космодемьянская. Не нужна ты никому, старуха. Не нужна до такой степени, что никто не то что видеть, слышать тебя не хочет, на дух не переносит, на зуб не берет, пробу не снимает. Аминь.
      Что такое электричество, мне уже объяснили. Это когда сперматозоиды ровными рядами по направлению к намеченной цели. А что такое телефонная связь? Что там бьется, вибрирует, шевелится и заставляет реагировать на происходящее горячо, призывно и трепетно? Говорят, что по телефону можно даже заниматься сексом. Садятся двое на разных краях земли, страны, города, села, деревни или просто отдельно взятого дома и затевают разговор типа:
      – А я вот сейчас как расстегну себе это...
      – А я вот как тоже сниму с себя то...
      – А они у меня такие большие...
      – А у меня какой...
      – А я вот как умею...
      – А я хочу в этом участвовать.
      И получается, говорят. И происходит. Взрываются вместе в обоюдоостром оргазме. Чудеса!
      Но мы псковские, мы с Урала, нам таких кружевных тонкостей не понять. Нам что-нибудь попроще, слов каких-нибудь типа «Твои глаза как два гестаповца...»
      Но это так, лирическое отступление.

      Звонила Юлька:
      – Ну что, зараза, отбила все-таки мужика?
      Она была в своем репертуаре. Откуда только все знает?
      – И откуда только ты все знаешь? – поинтересовалась я.
      – От верблюда. Давай колись по-хорошему, а то я тебя по-плохому заставлю.
      – Хотела бы я это видеть.
      – Ладно, не выеживайся. Рассказывай, а то у меня все внутри горит от интереса.
      – А ты водички попей.
      – Слушай, я тебе своего мужика отдала совершенно безвозмездно, не сомневаясь, что ты воспользуешься раз в пятилетку предоставленной возможностью от души потрахаться, а ты отвечаешь мне черной неблагодарностью, не звонишь, не делишься и лишаешь удоволетворения за тебя порадоваться.
      – Мать, ну и речь! Я просто заслушалась.
      – Убью тебя, пока молодая.
      – Умрешь неудовлетворенной.
      – Ну, все, хватит. Или ты... или я кладу трубку.
      – Ладно, не сердись. Спасибо, конечно, за твоего мужика, но лучше бы его не было.
      – Что так? Не понравился?
      – Да в том-то и дело.
      – Влюбилась, что ли? – охнула Юлька.
      – Не пойму никак. Вроде.
      – Ну и чё?
      – Да ничё!
      – Как ты могла? Ну, как ты могла! – запричитала Юлька. – Учу тебя, учу, и как об стенку. Вот есть бабы на передок слабые, а ты у меня на голову.
      – Юль, у меня и с передком теперь нелады.
      – Ты что, уже сподобилась, что ли?
      – Ага, Юль, сподобилась.
      – Ну ты даешь! – последовала непродолжительная пауза, а потом не то всхлип, не то вскрик: – Ну и чё?
      – А я не помню, Юль, пьяная была.
      – Ну это ты врешь. Пьяной я тебя никогда не видела. А раз не помнишь, значит, было хорошо, и ты от этого «хорошо» память потеряла. Амнезия от оргазма – как от шока.
      – Ну ты загнула.
      – Я не загнула, у меня такое было. У меня же опыт, у меня же мужиков было как у тебя пальцев на руках. И ногах. Плюс еще уши, глаза и волосы.
      – Ни фига себе, – восхитилась я.
      – Вот тебе и ни фига. Но чтобы влюбиться? Да никогда. Давила, давлю и буду давить их как клопов отсосавших и брошенных мной за ненадобностью.
      – Я так не умею.
      – А ты учись, пока я у тебя есть.
      – Как хорошо, что ты у меня есть.
      Мы помолчали немного, повздыхали, а потом Юлька спросила:
      – Ну, что делать будешь?
      – Не знаю. Вот изнасиловалась, а завтра опять пойду.
      – К нему домой?
      – Ага.
      – Он что, один живет?
      – Наверное, раз пригласил.
      – Это ничего не значит. Может, жена уехала куда-нибудь на Канары.
      – Может быть. Но завтра я иду к нему в гости. Заранее всю трясет.
      – А ты прими чего-нибудь легонькое. Шесть таблеток валерьянки – и все. Спокойная, как рыба на закате.
      – Почему на закате? А не на рассвете, например? – удивилась я.
      – Потому что на закате своих лет.
      – Умная ты...
      – Спрашиваешь.
      – Юлька, я тебя люблю! Ну почему мы не вместе?
      – У нас с тобой еще вся жизнь впереди. Не боись, любимая, успеем.

      От весны остались одни воспоминания. То ли дождь, то ли снег смывал мои следы, и не оставалось надежды найти обратную дорогу в мое беспросветное прошлое.
      Несмотря на валерьянку, всю дорогу меня колотило и подташнивало. Я все время задавала себе вопрос, как со мной такое могло случиться, причем на ровном месте, скоропостижно и бестолково. Что этот парень сделал такого необыкновенного, что седьмые сутки я не устаю щупать свой лоб, не горячка ли кровожадно накинулась на меня, не столбняк ли обезножил, обезручил, ополоумил, не сотрясение ли головное произошло и расшатало все правила мои и устои. Где-то звезды в небе столкнулись лбами, и искры, долетев до земли, ослепили меня, ошеломили своим нездешним светом, отбросили в другое измерение, где люди, точно облака, плывут по небу, взявшись за руки. Алло, люди! В вашем полку прибыло. Я тоже плыву, лавируя между звездами, как чья-то бестелесная душа. Шагал был скорее прав, чем наивен. А что если поверить? А что если попробовать? И взмыть! Встать с утра пораньше – и на подоконник. Здравствуй, утро, молодое, незнакомое! Постоять так крестовищем да и шагнуть вперед и вверх, и руками при этом быстро-быстро задрыгать и почувствовать холод под мышками, а в животе жар. И сначала будто вниз пойдешь, а потом как подбросит и как понесет параллельно земле, и платье на ветру развевается красиво, словно боевое красное знамя. А птицы шарахаются: «Людк, а Людк, это откуда такую лохматую к нам занесло?» А я лечу, не замечаю, крылышками бяк-бяк. Хорошо! А внизу дяденьки в белых халатах уже ждут меня, родимую. Счас мы ее душеньку в нашу психушеньку и заберем, горемычную. А я лечу, собой любуюсь.
      Отчего люди не летают, как птицы?
      Никита, как мы и договаривались, ждал меня у выхода метро. Заглотив побольше воздуха и шагнув к нему навстречу, я как-то сразу пришла в себя и успокоилась.
      – Привет.
      – Привет.
      – Давно ждешь?
      – Только покурить успел.
      Мы стояли и смотрели друг на друга, будто что-то припоминая.
      Очень хорошо, думала я, ничего не чувствую, ни капельки не страшно. Очень все замечательно.
      Никита, как будто спохватившись, вдруг обнял меня и поцеловал в щеку.
      – Ну что, пойдем? Тут недалеко.
      Мы перешли улицу и свернули в подворотню, каких в центре видимо-невидимо. В двух шагах от парадных особняков и респектабельных офисов ютились и прятались в собственную серость старые дореволюционные постройки, никогда не знавшие ремонта и уже не надеющиеся на него. Не верилось, что в этих домах еще кто-то живет, но цветы на подоконниках низких тусклых окон выдавали присутствие людей, и редкие кошки выпрыгивали из подвалов сытые и довольные после плодотворной охоты на крыс.
      Мы шли молча и сосредоточенно, как подпольщики.
      – Далеко еще? – спросила я, чтобы прервать молчание.
      – Да мы почти пришли, – ответил Никита.
      И действительно, как мы неожиданно нырнули в подворотню, так мы из нее и вынырнули на свет божий ловко и легко.
      – Вот дом, который построил Джек, в котором я живу, – сказал Никита и, взяв меня за руку, повел внутрь двора. – Осторожно, здесь всюду ремонт, и надо ходить только проторенными тропами.
      – Какой красивый дом, – восхитилась я.
      На самом деле дом был как дом, только ближе к верхним этажам, прилегая к окнам, выделялась белая осыпающаяся лепнина: виноград, птицы, цветы...
      – Дом как дом, только на последних этажах мастерские.
      – Какие мастерские?
      – Мастерские художников.
      – Я думала, что ты архитектор.
      – А я и то и другое. Только архитектурой я на жизнь зарабатываю, а картины пишу просто так, для души.
      Мы поднялись на последний шестой этаж, где на площадке была всего одна дверь.
      – Заходи и постой минуточку, я только свет включу: в прихожей лампочка перегорела, а у меня до всего руки не доходят.
      Я застыла в недвижимости, а Никита пропал в темноте. Послышался какой-то посудный грохот, чертыханье, и сразу появился первый свет. Потом еще и еще, и постепенно стали выступать из темноты куски большой необыкновенной квартиры.
      – Проходи, – позвал меня Никита, – теперь можно.
      Я вошла и остановилась посередине большой комнаты, не зная, куда деть руки. Почему-то это меня очень занимало. Я помялась-помялась и, за неимением лучшего, засунула их в карманы шубы.
      – Как у тебя необыкновенно, – сказала я лишь для того, чтобы хоть что-то сказать.
      По дороге я растеряла всю смелость свою и отвагу, и в новых предложенных обстоятельствах чувствовала себя довольно неловко.
      – Это мастерская моего отца, – объяснил Никита, помогая мне раздеться, – я теперь здесь живу.
      – Теперь живешь? А раньше?
      – А раньше жил с женой и сыном.
      – Здесь?
      – Нет, конечно. У нас есть, вернее была, квартира. Но сейчас я живу здесь один.
      – Не сложилось? – спросила я.
      – Долго рассказывать, – уклончиво ответил Никита.
      – Бывает. Я тоже живу одна.
      – Я почему-то так и подумал. Кофе хочешь? – предложил он.
      – Почему-то хочу.
      – Ну, устраивайся здесь, а я на кухню.
      Кухни как таковой не было. Просто часть комнаты с окном была отгорожена от остального пространства вертикальными жалюзи. Было еще два окна, но они находились где-то под потолком, и к ним вела винтовая металлическая лестница. Там, на втором этаже, видимо, находилась спальня. Хотя второй этаж был не совсем полноценным этажом, а просто высокое пространство комнаты разделили надвое широким просторным балконом, который напоминал овальный фуражечный козырек. Он нависал над большей частью мастерской и, казалось, не очень надежно держался на четырех деревянных столбах. Всю свободную стену занимали картины, пустые рамы, какие-то железные приспособления, и чудом закрепленный старый мотоцикл висел высоко и небезопасно. С потолка спускался вентилятор, больше похожий на перевернутый вертолет, служивший заодно люстрой. Мебели почти не было. Два разнокалиберных дивана, кресло-качалка, шикарное кожаное кресло у компьютерного стола, журнальный стол из стекла и металла и в углу большая тумба с телевизором и какой-то музыкальной аппаратурой.
      У лестницы, на корявом старом пне, стоял большой круглый аквариум. Я подошла ближе и не увидела в нем ничего, кроме камней и водорослей.
      – Знакомься, это Маруся, – сказал Никита, выходя из кухни с туркой в одной руке и двумя керамическими кружками в другой.
      – С кем это ты меня знакомишь? – удивилась я.
      – С Марусей. Маруся – моя рыба, неужели не видишь?
      Я стала внимательно всматриваться сквозь аквариумное стекло и наконец узрела между камнями невзрачную маленькую рыбку какого-то непонятного цвета.
      – Где ты ее взял, такую страшную?
      – В метро купил.
      – В самом деле, в метро? – не поверила я.
      – Ну не совсем в метро, – Никита постучал пальцем по толстому аквариумному стеклу, – мужик в переходе пристал: «Купи, да купи!» Ему, видимо, на бутылку не хватало, а Маруся должна была эту проблему решить. Он держал бедную в целлофановом пакете, такую жалкую, такую тоскливую... Глаза грустные-грустные... Ну я и не смог пройти мимо. Дай, думаю, возьму на жареху, все равно дома жрать нечего.
      – Ну ты зверолюб. А почему не съел, почему Марусей назвал?
      – В твою честь! Разве не ясно?
      – Ну все! Поразил и смял. Всем буду рассказывать и гордиться. Раньше именами любимых женщин звезды называли, «мерседесы» всякие. А мной рыбу назвали. Причем серую и холодную.
      – Ну, может она и холодная, но никак не серая. И вообще, эта рыба с ярко выраженной индивидуальностью.
      – И в чем же эта индивидуальность проявляется? – удивилась я.
      – А в том, что Маруся показывается только тем, кто ей понравился, а те, кто ей пришелся не по душе, ее в упор не видят. Для них она в невидимку превращается.
      – А ты желание загадывать не пробовал?
      – Пробовал, то-то и оно! – обрадовался Никита.
      – И что, сбылось?
      – Еще как! Вот загадал, пусть мне Маша позвонит, и ты тут как тут, по моему хотению, по Марусиному велению.
      – Да иди ты?
      – Точно говорю.
      – А самому, без рыбы, слабо было позвонить?
      – Ты просто меня опередила.
      – Да, я такая! – возгордилась я. – Звонить всегда, звонить везде, до дней последних донца. Звонить и никаких гвоздей – вот лозунг мой и солнца.
      – Солнце мое, пойдем наверх, я покажу тебе вид из окна.
      И действительно чего тянуть, подумала я. Там наверху у него кровать и все такое. Для чего я, собственно? Не кофеи же распивать?

      Если человек долго голодал, прямо-таки помирал с голоду, то его сразу кормить досыта никак нельзя, он может умереть.
      Если человек долго не трахался, то с ним тоже нельзя так сразу помногу и подолгу, он может концы отдать и улететь на небо. Хотя не так давно я уже пыталась что-то подобное проделать. Но, видимо, энергии было еще недостаточно. И вот только теперь, основательно подзаправившись, лежу я на большом пушистом облаке и рассматриваю пальцы своих ног.
      – У тебя пальцы на ногах точеные, как пульки, – сказала как-то Юлия, – я бы за такие обалденные пальцы все свои ноги отдала.
      – Спасибо. Но я как-то к своим пальцам больше привыкла, – ответила я.
      – Вот смотрю на тебя, Маня, и не понимаю, что мужики в тебе находят? – продолжала Юлька. – Пальцы это, конечно, хорошо. Но их редко кто видит, а кто видит, тот в пальцах ни фига не разбирается. Всем подавай ноги, задницу, грудь. А мимо такой высокоинтеллектуальной штуки, как пальцы ног – заметь, ног, а не рук, руки всегда можно сделать, – так вот, именно мимо ног все проходят, не опустив головы. Не соизволив удивиться, восхититься и обрадоваться. А тут такая красотища пропадает! Пулька к пульке! Мечта снайпера! А не какие-нибудь корявые сучковатые корни, на которые и наступить не жалко... И ведь больше ничего, ни кожи, как говорится, ни рожи.
      – Ну не скажи, – оправдывалась я, – у меня еще волосы на теле не растут почти нигде. А кожа у меня гладкая, как у Клеопатры.
      – В наше время у кого деньги есть, тот и Клеопатра. Так тебе эпиляцию сделают – закачаешься. Одна моя приятельница себе на лобке «мерседес» сэпелировала.
      – Сколько же надо там волос иметь? – поразилась я. – И сколько надо выдернуть, чтобы колеса получились, окна, фары всякие...
      – Дура необразованная. Не «мерседес», в смысле весь. А только его товарный знак. Кружочек такой и три палочки внутри, понятно?
      – Ты со мной как с идиоткой разговариваешь. Конечно, поняла. Только не поняла, зачем ей это надо было?
      – Ты что? – Юлька больно постучала кулаком по моему лбу. – Знаешь, как мужики тащатся? Он, то есть мужик, может, о «мерседесе» всю жизнь мечтал. А тут такой сюрприз – имей сколько хочешь и удовольствие получай. А ты – «Клеопатра», е-мое.
      – Зато с пальцами ног.
      – Да уж. Этого у тебя не отнять.
      Не отнять у меня пальцы, не отнять у меня этот день, не отнять у меня этот вечер, не отнять у меня этот фонарь, что светит где-то внизу, и только его плоские желтые лучи упираются в облако, на котором я все еще никак не скончаюсь.
      Сколько можно варить этот поганый кофе? Мне уже ничем нельзя помочь. Никакой кофе не поднимет меня на ноги. Ни пожар, ни землетрясение, ни наводнение, ни бог, ни черт и не герой, ни сват, ни брат, ни Чук, ни Гек, ни тьма, ни свет и так далее. Я здесь родилась, я здесь и умру. Если не выгонят. А если выгонят? Неудобно как-то будет. Лучше самой.
      – Маш, тебе с сахаром или без? – прокричал снизу Никита.
      – Мне с бутербродом, если можно. Есть очень хочется, – ответила я.
      Надо одеться. Хотя бы чуть-чуть. Крошки на голом теле будут смотреться неряшливо.
      Откуда только силы взялись. Я натянула на себя то, что нужно было натягивать, застегнула то, что нужно было застегивать, и спустилась вниз, чтобы предстать пред светлы очи Никиты усталой, но довольной.
      – Ты что, не останешься? – удивился Никита.
      Удивиться-то он удивился, но как-то не очень убедительно. Типа даже кофе не попьешь? Я сразу сникла. Куда только все делось.
      – У меня еще дома дела, – засуетилась я.
      – Какие дела на ночь глядя?
      – Заказ намечается неплохой. Завтра встреча. Надо подготовиться.
      – Успеешь, побудь еще немного.
      – Не могу, правда.
      – Я тебя отвезу?
      – Что ты, сейчас такие пробки. Лучше я на метро, дорогу знаю, не заблужусь.
      – Ты обиделась на что-то?
      На что я могла обидеться? Что я маленькая, что ли? Просто мне так хотелось остаться, но я уже приготовилась уйти.
      – Кофе совсем не сладкий, – растягивая время, сказала я. – А я люблю сладкое.
      – Исправлюсь, виноват, – обрадовался Никита. – Три ложки?
      – Лучше четыре.
      Мы стояли разделенные столом, как пропастью во ржи, и вели какой-то бестолковый разговор.
      – А пять можно? – продолжал Никита.
      – Пять нельзя, я стану вся сладкая до приторности.
      – Ты не сладкая, ты другая.
      – Какая другая?
      – Я не знаю. Еще не распробовал. Что-то острое, горькое, терпкое.
      – Это плохо?
      – Это хорошо. Я люблю, когда внутри все горит. И губы жжет...
      Странно, подумала я. Мы только однажды побывали в полноценной постели и один раз в межгаражном снегу, но наши тела успели познакомиться лучше, чем мы сами. Стоим, как два тополя на Плющихе, и некому руку подать.
      Хотелось остаться, хотелось сесть, а потом опуститься на колени и преодолеть метровое пространство ползком, хотелось ухватиться за его плечи обеими руками и держаться из последних сил, и чтобы он не отпускал и тоже держался за меня как за последнюю возможность вместе выжить и не пропасть поодиночке.
      Я сделала шаг в сторону двери, но колени предательски дрогнули. Я их медленно выпрямила и уже довольно уверенно направилась к выходу.
      – Ты мне позвонишь? – заворачивая меня в шарф, спросил Никита.
      – Нет уж. Лучше вы к нам.
      – Нет проблем. Но у тебя такой плотный график.
      – Ничего, как-нибудь по блату выделим вам индивидуальное окно.
      – Буду рад.
      – Ну, пока?
      – Пока.
      И я, чмокнутая в щеку, вывалилась на улицу.
      На улице шел мелкий, переходящий в дождь снег. Почему так невесело? Почему так тревожно? Как побитая собака, тащилась я по темным подворотням в поисках приключений, рискуя каждую минуту стать жертвой серийного маньяка. Ну и пусть, думала я. Так мне и надо.
      За спиной послышались быстрые догоняющие шаги. Я, не оборачиваясь, прибавила ходу, и ноги сами, не управляемые головой, понесли меня вперед, куда глаза глядят. В висках застучали настойчивые пионерские барабаны, а где-то в глубине моего путаного, теряющегося сознания радостно и фальшиво заорал звонкий кукарекающий горн: «Ту-ту-ту, ту-ту-ту, свалим бабу поутру!» Я побежала еще быстрее и, споткнувшись о какой-то выступающий из земли железный прут, кулем свалилась на землю, закрыв почему-то голову руками. Дура бестолковая! Как будто ему голова моя нужна.
      – Машка! Ты что, не слышишь? – маньяк с голосом Никиты, помог мне встать. – Зову тебя, зову... Не ударилась?
      Я молча отряхивала с себя снег.
      – Какой я идиот, – продолжал Никита, – тут же есть другой путь, по светлой улице, а я тебе его не показал. Потом выбежал, а тебя уже нет. Ты что испугалась?
      – Ничуть, – спокойно сказала я, – просто чуть не родила.
      – Прости меня, Машка, – продолжал Никита, – пойдем домой, а? Ну, что случилось? Ты так вся напряглась, когда уходила, что я ничего не понял.
      – Нет, Никита, мне надо домой, у меня кот некормленый.
      – Опять?
      – Опять и снова, – сказала я и заплакала.
      – Дура ты моя дура, – сказал Никита, обнимая меня за плечи, – идем, я возьму машину и отвезу тебя домой.
      – Не надо отвозить меня домой, я не маленькая.
      – Маленькая и глупенькая женщина с самыми красивыми на свете пальцами ног.
      – Ты заметил? – обрадовалась я.
      – Еще бы! – засмеялся Никита, – заметил, заценил и возгордился!
      Несмотря ни на что, жизнь хороша и удивительна. Я провела ночь у Никиты, а утром он отвез меня домой.

      Утро вечера умнее, и это радует. Все хорошо как никогда, только надо в это поверить. И я стараюсь верить, во что бы то ни стало.
      А в это утро не стало снега. Ну совсем! На корню пропал, исчез, расплавился. Обширный пустырь перед моим домом превратился в зеленовато-коричневое футбольное поле, которым дворовая ребятня не спешила воспользоваться. Поле, как и весь город, было сплошь обложено крупнокалиберными минами, и любое неосторожное движение или шаг в сторону с нахоженной тропы мог обернуться взрывом кучи собачьего дерьма, лишь слегка схваченного тонкой сухой коркой.
      Среди всего этого милитаристского великолепия всюду торчали кнопки цветов мать-и-мачехи, и верилось, что зеленые победят, и коричневые скроются из глаз до следующей партизанской зимы.
      Захотелось надеть что-нибудь голубое и розовое, чтобы закрепить свое замечательное настроение. Но с розовым у меня всегда были нелады, а из голубого, пригодного к употреблению по такой погоде, остались только джинсы, и я не преминула ими воспользоваться. Пуговица с трудом, но застегнулась. Правильно говорит Юлька, жрать меньше надо. С завтрашнего дня на кефир, яблоки и черный хлеб, а то в приличном обществе раздеться будет стыдно.