Клиент всегда прав, но лучше бы он был мертв. За три проведенные с ним часа я постарела на жизнь. Вредность этого кровососа не запить никаким молоком. Понты на понтах сидят и понтами погоняют. Но ты, дружок, не на ту нарвался. Моего терпенья хватит на троих. Я такая кроткая, я такая молчаливая, такая малоподвижная, смурная. Но, прикинь, мне тебя, такого успешного, такого крутого, такого презрительного, даже жалко немного. Тебе ж, сиротине, некому было объяснить, что если ты общаешься с человеком, который от тебя каким-либо образом зависит, то надо быть с ним хотя бы элементарно вежливым, чтобы не сказать деликатным. Это не моя гордыня и даже не правило хорошего тона. Просто отсутствие твоего плевка в моем колодце – вот главное условие для нашего плодотворного сотрудничества. И не надо растопыривать потные жирные пальцы, мы и не такие видели.
      Но все хорошо, что наконец кончается. И я шла по своему любимому Тверскому бульвару в замечательном настроении и расположении духа. Захотелось сесть на высохшую за день лавочку и выкурить свою вторую сигарету. Но все лавочки были заняты влюбленными парами, пенсионерами и алкоголиками. Курить на ходу не хотелось. Еще моя бабушка, заядлая куреманка, бывало говорила: «Деточка, если ты не можешь не курить, то кури, но только не на улице. Курить на улице так же стыдно, как и писать на ней». Родная моя, хорошая, где же найти время, чтобы устроиться в уютном кресле перед камином, размять в тонких пальцах папироску, вставить ее в длинный черепаховый мундштук и с наслажденьем затянуться ароматным дымом полной, трепетной и затянутой в шелка грудью. Наше проклятое поколение зарабатывающих на жизнь женщин носит брюки, курит на ходу, пьет водку и скоро научится справлять нужду под любым кустом или деревом, беря пример с представителей противоположного пола, которые без меры украсили Москву своими сосредоточенными позами писающих мальчиков, держа переполненные пивом пенисы в своих сильно трясущихся руках.
      Как же все-таки я устала!
      – Деточка, женщина должна работать мало и в охотку. Покойная Лиля Брик не стеснялась называть себя содержанкой и даже гордилась этим. «Володенька, привезите мне из Америки маленький автомобильчик». И привозил, и был счастлив тем, что доставил ей мимолетное удовольствие. Учись, деточка, принимать заботу мужчины как дарованную ему милость.
      Бабуля, где бы еще взять этого мужчину?
      Зазвонил мобильный.
      – Ну, рассказывай! – услышала я радостный Юлькин голос.
      – Что рассказывать? – не поняла я.
      – Как продвигаются дела на писательском поприще?
      – Ты что, с дуба упала? Я и не начинала. И не собираюсь. Я думала, мы просто так.
      – Ничего просто так не бывает, садись и пиши.
      – Прямо сейчас?
      – Прямо сейчас.
      – Вот только все брошу.
      – Вот и брось! – заорала Юлька. – Что тебе еще делать? Тетрадь-то хоть купила?
      – Слушай, ты на меня не дави, я и без тебя выжатая как лимон.
      – Дура, я же тебе помочь хочу. Я еще не знаю, что из этого получится, но попробуй, Мань, хуже не будет. Пора, Мань, выходить уже как-то из этого всего.
      – Юль, а я и вышла. У меня все хорошо, Юль.
      – Выйти-то ты, может, и вышла, а вот жить все еще никак не начнешь. Тебе надо дело какое-нибудь раскрутить или встряску какую получить в виде нового мужика. А лучше бы то и другое разом.
      – Размечталась.
      – Ничего не размечталась. Мы для чего живем? Чтобы сказку сделать былью. А мужик – это всегда хорошо, мужик – это сытно. А то, Мань, не знаю как ты, а я что-то стала совсем голодная на почве секса.
      – Ну, тут я тебе ничем помочь не могу.
      – Мань, а может, лесбинамба было б хорошо?
      – Нет, Юль, тут я точно пас.
      – Дура! Я же пошутила. Завтра отчитаешься о проведенной работе. Заграница, в лице дедушки Фрейда, нам поможет. Мы не будем ждать милости от природы, мы придем, увидим и победим. Правда, Мань. Я сама еще не понимаю, для чего все это нужно, но чувствую, что тебе это поможет. Так бывает: что-то делаешь и не видишь в этом никакой целесообразности, логики, оснований, а потом вдруг что-то выстреливает в нужном месте и в нужное время, и все становится на свои места. Доверься мне, Мань, я тебя не подведу.
      Ничего вроде не сказала, а слезы потекли по моему лицу как угорелые.
      – Ты что там ревешь, что ли? А ну кончай быстро. Сегодня у шефа день рождения, он приглашал всех в офис к семи.
      – Я устала, Юля, – прошептала я, давя слезы, – никуда я не пойду.
      – Ничего не хочу слышать. Чтоб была! А ну, давай хором: «От улыбки станет всем светлей, и слону и даже маленькой улитке...»

      Вот так, деточка, дожилась. Так низко ты еще никогда не падала. А может, и падала бы, и падала бы, и падала, да только не ронял никто. А вот теперь осуществились все мечты. Даже самые смелые, в лучших киношных традициях. Изнасилована за гаражами на снегу, только искры из глаз летели. А может, это звезды? Уже ни разобрать, ни вспомнить.
      Лежишь на снегу в одних чулках, ноги на ширине плеч, руки в стороны.
      Вздохнули поглубже, выдохнули и повторяем за мной: раз, два, три, четыре.. шестнадцать, тридцать восемь, one hundred three, двести... Мама! Глаза закрыты, а когда вдруг открываются от особенно резких толчков, чувствуешь, что в ресницах застряли звезды и никак не могут выпутаться. Все-таки звезды. Искры были потом. А когда глаза снова закрываются, звезды начинают таять и ползти по щекам теплыми слезами. А может, это просто снег? Что это вообще было? И было ли это со мной?
      Сегодня Савва Морозыч меня не достанет. Сегодня мой день, мой праздник, и я проведу его в ванне. Буду лежать на дне, как морская раковина, опутанная волосами, словно водорослями, и белая пена прибоя будет разбиваться обо все мои выпуклости, заливаться в впуклости и греться там в лучах белых неоновых светильников. Я стану подливать потихоньку горячую воду, пускать пузыри, дремать, нежить тело стройное в утесах, не думая ни о чем. А если думать, то лениво, сквозь сон, перебирая в памяти события вчерашнего дня. И вдруг откуда-то снизу, из паха поднимается резкая горячая волна озноба и тянется к горлу, и я выныриваю из мыльной стоячей воды, как дельфиниха, удивляюсь, радуюсь и тут же снова погружаюсь на дно под тянущей ношей воспоминаний.
      Вот досюда помню, а потом не помню ничего, потом снова помню и уже забыть не могу.
      Я опоздала. Все уже напились. Но столы еще ломились, а сотрудники прогибались. Савва, заваленный подарками выше крыши, смятый, но довольный, восседал во главе всего и вяло руководил происходящим.
      Моего прихода никто не заметил, и я устроилась рядом с Юлькой.
      – Нет, ты только посмотри на него! – зашептала Юлька мне на ухо, указывая куда-то на другой конец стола. – Посмотри, какой сладкий, как яблоко на снегу.
      В углу сидел какой-то мрачный мужик и нагло курил.
      – Кто это? – спросила я.
      – Архитектор какой-то, взят на пробу по договору. Весь вечер сидит в углу и молчит. Хочу его всего прямо сейчас.
      – Хотеть – значит мочь. Давай, действуй, не стесняйся, все свои.
      – Не могу, – промычала Юлька, – я его боюсь.
      – Чего-чего? Ты боишься? – моему удивлению не было предела. Чтоб моя Юлька средь бела дня бледнела, краснела и кашляла? Что-то это на нее совсем не похоже.
      – Может, ты съела что-нибудь? – забеспокоилась я. – Или вирус какой подхватила?
      – Не знаю. – Юлька спряталась за мной и горячо зашептала мне на ухо: – Я ему импульс подаю, а он не реагирует, а даже наоборот, как будто говорит глазами: «Не влезай – убьет!»
      – Да ты что, совсем уже?
      – Сама посмотри. Посмотри как следует, и все поймешь.
      И я решила посмотреть как следует и как следует все понять. И это была моя непростительная ошибка.
      Сидит мужик, никого не трогает. Не пьет, не ест, отдыхает. Глаза светлые, голубые или очень близкого к голубому серого цвета. Много ресниц и бровей, причем брови низкие, сросшиеся на переносице. Выпуклый высокий лоб, крупный нос с еле заметной горбинкой. Усы, борода темно-русые, губ не видно. Волосы прямые, длинные, до плеч. Намного светлее, чем растительность на лице. Периодически дергает головой, чтобы отбросить прядь со лба. Наверное, когда он работает, то собирает волосы в хвост, и черты лица становятся еще контрастнее.
      И снова глаза. Удивительные, неправильные, страшные. Как горизонтально вытянутые бойницы, и из них не то свет бьет, не то огонь.
      – Ну как? – громко икнув, спросила Юлька.
      – Подожди, – сказала я, – не могу же я так нагло его разглядывать. Надо постепенно, медленно и печально.
      Я запила «швепсом» первое впечатление и, спрятавшись за бокалом, продолжила наблюдение.
      Растянутый свитер, джинсы, кроссовки – ничего оригинального. Вот если только руки. Пальцы длинные, мосластые, ногти почти круглые, коротко остриженные, кисть крупная, красноватая, с выступающими венами.
      Сильные руки, прямо не руки, а ноги какие-то. Как даст, наверное, по морде, и будешь лететь, тормозя ею же об асфальт. А чего, собственно, он должен по морде мне дать? И за что? А если б и дал, я бы, наверное, простила, и за руки взяла, и поцеловала эти руки. Господи, что это со мной?
      – Ну, что молчишь? – толкнула меня под столом Юлька. – Все, что ли? Тоже подсела?
      – Не говори ерунду.
      – Что ж я не вижу?
      – Не подсела, но могла бы подсесть. Причем по самое горло.
      – А я что говорю. Но имей в виду, я его первая выбрала.
      – Да на здоровье.
      Я налила себе водки, выпила залпом, выбралась из-за стола и стала пробираться к выходу.
      Скорее бы на улицу, воздуху глотнуть и перекурить первое впечатление, которое полностью соответствует Юлькиному любимому выражению: «никогда еще прежде более, чем сейчас».
      Никогда еще прежде! Никогда еще! Никогда! Вообще! Более! Чем сейчас! Так не бывает, с первого взгляда – и сразу поддых. Что вы делаете со мной, мужчина? Без моего согласия, без моего разрешения, без моего желания, назло мне! Не хочу, не буду, не стану, не возьму, сожму кулаки, сложу крестом ноги, упрусь рогом и не дамся! Зачем мне сейчас, в самый раз, за все мои страданья эта новая бестолковая любовь! Да кто говорит о любви? Что это было? Всего лишь ожог. Небольшой, но больнючий. Пописай на рану, и все пройдет. А если я не хочу, чтоб проходило? Не желаю! Не отдам! Мое! Так пока еще и не мое. И успокойся. И не трясись. Поешь снега. Остуди голову. Затянись поглубже. Подумай мозгами. Мозгами! Мозгами, мозгами, мозгами! А не тем местом, откуда появляются дети. Посмотри на звезды. И снова там эти глаза. Голубого или очень близкого к голубому цвета. Еще немного, и все повторится. Наши глаза встретятся, как встретились они всего один раз за все время моего наблюдения, и я дернулась, будто меня застали за подглядыванием.
      Хотя так оно и было. Но подглядывание происходило за подглядывающим. Как бы он ни делал вид, что меня не замечает, но что-то от игры на камеру в его поведении прослеживалось. Слишком ленив, слишком небрежен, слишком равнодушен и независим. Посмотрел и засмеялся, беззвучно, в усы. Засмеялся одними глазами. И мне стало весело и страшно.
      На улице шел снег. Причем не просто шел, а валил белыми крупными хлопьями. Этот снеголет, снегошум, снеговал в начале весны, после солнечного тающего дня был как снег на голову. Я стояла на пороге офиса и громко, со свистом втягивала в себя мокрый колючий воздух.
      – Ну что, пошли? – услышала я за спиной низкий незнакомый голос.
      Я обернулась и увидела архитектора. Он стоял в двух шагах от меня и прикуривал сигарету.
      – Ты очень много куришь, – неожиданно спокойно сказала я и отвернулась.
      – Тебе это мешает?
      – Мне это все равно.
      – Ну тогда пошли?
      – А, собственно, куда?
      – Можно к тебе. Или ко мне?
      Вот этого я от него никак не ожидала. Такой высокий лоб и такой примитивный прием, рассчитанный на дешевых шлюх. Но мы же не какие-нибудь сиюминутные давалки, мы гордые, знающие себе цену женщины, мы будем долго сопротивляться и кричать.
      Я снова обернулась, собираясь уничтожить его своим презрением, но не смогла. Его глаза смеялись, и я рассмеялась в ответ.
      – Ладно, пойдем просто погуляем до метро, а там видно будет, – предложила я и, собираясь красиво развернуться на каблуках, поскользнулась и чуть было не упала. Но он успел меня подхватить.
      Я стояла в кольце его рук, как стойкий оловянный солдатик, готовый вот-вот расплавиться.
      – Я красивая? – выдала я первое, что пришло мне в голову.
      Он ничего не ответил, а просто прижал меня к себе еще сильнее, а потом вдруг резко отпустил, как оттолкнул.
      Только не бросай меня сейчас. Может быть, потом. Только сейчас не бросай. Пожалуйста. То ли этот снег, то ли моя усталость, то ли алкоголь, то ли все это вместе взятое свалилось в одну кучу и загорелось синим газовым пламенем, не согревая меня, а душа тихо, надежно и фатально.
      – Давай срежем угол и пройдем дворами, так будет быстрее, – предложил он.
      Но мне уже хотелось идти с ним медленно и в обход.
      – Срежем так срежем, – с пионерской готовностью ответила я, – только я не знаю этой дороги, мы не заблудимся?
      – Со мной заблудиться немыслимо, но можно запросто пропасть.
      – И многие пропадали?
      – Не очень чтобы...
      – И где они сейчас?
      – Так ведь пропали без вести. Чик – и готово.
      – И давно ты так маньячишь?
      – Ну, какой из меня маньяк. Так, любитель.
      – Любитель женщин?
      – Любитель любви.
      – Любитель любви? – повторила я. – Красиво! А объект любви тебя не интересует в принципе?
      – Ну, как без этого. Особенно на первом этапе. Должна вспыхнуть искра какая-то, гром грянуть, молния в сердце упереться... – Он щелкнул пальцами, подыскивая слово. – Ток должен пройти. Знаешь, что такое ток?
      – Приблизительно.
      – Ток – это направленное движение электронов.
      – Да ну?
      – Да! Сначала был хаос, а потом – опаньки! – щелчок выключателя, и все стройными рядами по направлению к одной цели, как сперматозоиды к матке. И вся любовь.
      – Вся любовь? Вот так просто?
      – А гениальное всегда просто. Знаешь, что такое простота?
      – Тоже что-то со сперматозоидами связано?
      – Нет. Это другое. Кто-то великий, не помню кто, сказал: «Простота – это самое трудное...»
      Он снова замялся.
      – «...Это последнее усилие гения», – помогла ему я.
      – Как хорошо, что мы читаем одни и те же книжки, – обрадовался он, – круг замыкается, понимаешь?
      – Значит, ты гений?
      – Я не гений, я только учусь.
      – А для учебы нужны наглядные пособия?
      – Да, нужны. Много и разных.
      – Блондинки, брюнетки, рыжие?
      – Все равно.
      – И желательно, чтоб они менялись как перчатки?
      – Не так часто. Скорее как времена года.
      – А я кто? Женщина-весна?
      – А ты пока никто.
      – Вот как. А какого хрена ты ко мне привязался?
      – А я не привязался, я пристроился с целью произвести метеорологическую разведку. Может у нас и получится какой-нибудь тайфунчик.
      – Не получится, не надейся, – сказала я и подумала, что хорошо бы дать ему по морде.
      – А ты не хочешь дать мне по морде? – спросил он, угадывая мои мысли.
      – Хочешь.
      – Ну и дай!
      – Вот так сразу?
      – А чего тянуть? Вот так сразу.
      Наверное, опять алкоголь, опять усталость плюс обида на всю свою неприкаянность и непристроенность, идиотизм ситуации, в которую я вляпалась по самую что ни на есть, – все это вместе развернуло меня резко к нему лицом, и я уже было подняла руку, чтобы врезать ему что есть силы, но он перехватил ее в запястье и, дернув вниз, завел за спину. Я потянулась к нему другой рукой и стала лупить его по чему попало.
      – Сволочь, следопыт подопытный, диагностик хренов, любитель-недоучка, гений примитивный...
      – Стой, стой! – отмахивался он. – Я же пошутил. Что ты, в самом деле, шуток, что ли, не понимаешь? Сделали друг другу больно – и хватит, и успокойся.
      Я опять стояла в кольце его рук и, постепенно снижая обороты, вяло отбрыкивалась.
      – Ну ладно, все. Я – дурак. Я не хотел. Вернее я хотел, но не мог, не знал как. Строил из себя пижона, чтобы удивить, понимаешь? Удивил, называется. Просто ты тогда так смотрела... А потом вдруг ушла. И я подумал: а что если навсегда?
      Его губы уже дышали мне в шею, и становилось щекотно и горячо. И я первая стала искать его губы, а он перестал дышать и говорить. И я целовала его первая, вцепившись в его воротник обеими руками, как утопающая, спасаясь делом своих рук. Я первая стала расстегивать кнопки на его куртке, а он начал искать пуговицы на моей шубе, и я помогала ему во всем. Он поднимал вверх мою юбку, а я тянула вниз молнию на его джинсах, а потом потянула вниз и его самого. А еще я подумала, что хорошо, что кончились колготки, и не надо в них путаться, и не надо снимать сапоги, и чулки – это великое изобретение человечества, и как хорошо, что снег такой белый и последний, и можно лежать на нем как на белой постели, а он хрустит подо мной, будто белая крахмальная простыня, и я двигаюсь все быстрее и хочу, чтобы все быстрее кончилось и чтобы все не кончалось никогда.
      Его волосы рассыпались по моему лицу, а его лица я не видела целиком, только профиль с плотно закрытым глазом и бровью, застывшей в напряжении. Его щека царапала мою щеку, и губы дышали в снег. И снег, как ни странно, таял.
      – Хочешь, угадаю, как тебя зовут?
      Мы уже стояли между двух гаражей, между которыми только что лежали.
      – Не надо, не угадывай, – сказала я, – меня зовут Маша.
      – А меня Никита.
      – Вот и познакомились. Причем при довольно странных обстоятельствах.
      Мы засмеялись и стали отряхивать друг с друга снег.
      Мимо прошел мужик с собакой.
      – Интересно, давно он тут прохаживается? – спросил Никита.
      – Не знаю, как-то не заметила, – ответила я, и мы снова засмеялись.
      Но смех получился какой-то нервный и болезненный. Меня начинало колотить и подташнивать.
      – Идем скорее, а то метро закроется, – проклацала я зубами.
      – Поехали ко мне, я тут недалеко живу, на Новослободской, а то ты вымерзнешь, как мамонт.
      – Нет-нет, – испугалась я, – мне домой, у меня кот некормленый.
      – Как зовут кота?
      – Беня Крик или просто Беня.
      – Сразу видно, интеллигентная девушка.
      – Почему видно?
      – Бабеля от Бебеля отличаешь.
      – Глупый какой-то разговор получается.
      – Глупый, да. Прости. – Он потерся носом о мое плечо. – Пойдем, я поймаю тебе машину.
      Мы вышли на улицу, и около нас почти сразу остановился частник.
      – Я позвоню, – сказал Никита и, расплатившись с водителем, добавил: – я завтра позвоню.
      – Ну, привет, – попрощалась с ним я, и только когда Никита скрылся за плотной пеленой снега, вспомнила, что мы даже не успели обменяться телефонами.
      Но, как говорила моя бабушка, кто хочет, тот ищет возможности, кто не хочет – оправданья.

      В машине было тепло и уютно. Из двух колонок за спиной медленно вытекала музыка. Частник молчал, а мне и тем более не хотелось разговаривать. Я пригрелась и успокоилась, глаза закрылись сами собой, и я провалилась в короткий и черный, как дыра, сон.
      Спала я, видимо, долго, минут пятнадцать. И мне снились деревья. А на деревьях листья прозрачные, цветные и круглые, словно монетки. И слабый ветер, и листья шевелятся и разговаривают, но ничего не слышно. Только долгий и пронзительный звук издали, будто кто-то кричит высоко и истошно: и-и-и... и-и-и...
      – Во двор заезжать? – неожиданно прервал этот крик водитель.
      – А как же, по полной программе, – очнулась я, – ночь ведь. Вдруг меня по голове кто-нибудь стукнет, а все на вас подумают.
      – Ну, ты скажешь, – рассмеялся он, переходя на «ты».
      – Ну, ты спросишь, – ответила я и с трудом выбралась из машины.
      Поднимаясь в лифте, я вспоминала сон. Это уже было. Что-то подобное я видела когда-то. Еще бы знать, когда?
      Нашла чем голову забивать. И вдруг меня как будто ошпарило. Я вспомнила. Это было очень давно, в глубоком детстве. Я тогда болела чем-то и видела странные сны. Их было немного, но они чередовались в разной последовательности и периодически повторялись. Это были чудесные, яркие, а иногда страшные и непонятные сны. Я помнила каждый и каждый, по-своему, любила. И они не заставляли себя ждать и еще долго повторялись, даже после моего выздоровления. Но потом они ушли, забылись, и я думала, что навсегда. А вот сегодня, откуда ни возьмись, один из блудных снов вернулся. К чему бы это? Может быть, я снова заболела? Скорее просто впала в детство, иначе трудно объяснить все глупости, проделанные мной в течение дня.
      Что-то там Юлька говорила о Фрейде? Детство Мани, ее отрочество и юность... Вести дневник, писать мемуары... В одном она, пожалуй, права: помощь психотерапевта мне не помешает.

Первый сон Марьи Ивановны

      В моей жизни было слишком много солнца. Так много, что я успела его возненавидеть, как ненавидят то, что все время торчит у тебя пред глазами и мешает сосредоточиться. Можно было его не замечать, как это делают многие, но у меня это никогда не получалось. Я всегда чувствовала его тихое подобострастное присутствие и назойливо липкое тепло.
      Трех лет отроду мои родители увезли меня в Среднюю Азию. Отец был геологом, и мы с мамой кочевали за ним по маленьким забытым богом и людьми аулам. Жили в палатках, вагончиках без окон и дверей, в овчарнях за перегородкой с овцами, в казахских пахучих юртах и прочих немыслимых и неприспособленных для семейной жизни местах.
      Отец с утра уезжал в поля, леса и горы в поисках лучистого колчедана или других, не менее полезных ископаемых, а мы с мамой оставались его ждать.
      Жен, сопровождавших своих мужей по всем городам и весям, было не так уж и много, да и те, как правило, были заядлые геологини и работали в полях наравне с мужчинами. Моя мама и еще две женщины оставались на хозяйстве и как могли поддерживали быт всей геологической экспедиции, героически преодолевая все трудности, возникающие на своем пути.
      Нужно иметь богатое воображение и обладать недюжинным талантом, чтобы, обходясь минимальным набором продуктов, исхитриться приготовить из них более-менее приличный обед. Но все, как говорится, приходит с опытом – сыном ошибок трудных и с привычкой – дочерью отчаянья.
      Частое отсутствие электроэнергии научило чудо-поварих выкручиваться совсем без нее. В свободное от основных обязанностей время мужчины соорудили что-то вроде летней кухни, и еду стали готовить на открытом огне. По вечерам в комнатах чадили керосиновые лампы, в печках-буржуйках потрескивал саксаул, за перегородкой блеяли бараны, а из степи доносился тихий, надрывный вой какой-то непонятной, необъяснимой природы. Почему-то этот вой никем не комментировался, но когда он возникал, его старались заглушить общим разговором или пением под гитару. Начальник экспедиции, пятидесятилетний здоровый мужик с заковыристой фамилией Сухов-Суруханов, брал инструмент и начинал: «Там вдали за рекой зажигались огни...» Или: «Эх, дороги, пыль да ту-у-у-ман...», а потом «По долинам и по взгорьям». Никакой тебе «виноградной лозы» или, скажем, «лесного солнышка». Начало, блин, века, гражданская война. Семьдесят восьмой, почти восемнадцатый год, берег Аральского моря, ржавые баржи на берегу и кучка красноармейцев во главе с товарищем Суховым-Сурухановым. И белое-белое солнце пустыни. А на ветру, как белье, болтается вяленая рыба, и, глядя на нее, уже заранее хочется пить. Воды! Воды! Воды-ы-ы!
      Воду привозили в бочках, она была ржавая, отдавала хлоркой и к вечеру нагревалась почти до температуры кипения. Ее пили, на ней готовили и, к великому изумлению местного населения, использовали для стирки. О бане можно было только мечтать. По вечерам в большом тазу мама мыла сначала меня, а потом в той же воде споласкивалась сама.
      У меня появились вши, и папа обрил меня наголо. И если раньше отличить меня от местной мелюзги можно было по цвету белых как лен волос, то после профилактического облысения только круглые серые глаза выдавали мое нездешнее и чужеродное происхождение.
      С пузатыми, узкоглазыми, похожими на японских нецке мальчишками я носилась по аулу наперегонки с собаками. Собаки тоже казались мне узкоглазыми, но в отличие от мальчишек они были худые и поджарые. Только когда я выросла, узнала, что детская ярко выраженная пузатость – следствие недоедания и типичной дистрофии.
      Голодные дети все время паслись рядом с нашей импровизированной кухней, и сердобольные женщины их жалели и подкармливали чем могли. Часто наша дружная ватага уносилась на железнодорожную станцию посмотреть на мимо проходящие поезда. Иногда поезда останавливались, и тогда мои товарищи подбегали к окнам вагонов и начинали выпрашивать еду. Пассажиры то ли из жалости, то ли развлечения ради выбрасывали им хлеб, яйца, яблоки, но мальчишки не унимались и, скуля и гримасничая, просили еще и еще. Изредка им удавалось полакомиться конфетами, печеньем и другими недоеденными в дороге деликатесами, но больше всего дети радовались деньгам. Обычно им выбрасывали только мелкие монеты, но мальчишки ловили их на лету и все до копейки относили родителям.
      Я не участвовала в этих дорожных трапезах, но по вечерам мы жгли костры, готовили какую-то незамысловатую еду, разговаривали на странном, забытом мной языке, и аксакалы с носами, проваленными от наследственного сифилиса, передаваемого из поколения в поколение со времен гражданской войны, улыбались нам беззубыми ртами.
      Через год такой свободной, радостной, счастливой и ничем не омраченной жизни моя мама не выдержала и сдалась. Меня отправили к бабушке в Подмосковье подальше от инфекций, антисанитарии и вредного для детского здоровья резко континентального климата.
      Первая зима в кирпичном доме с паровым отоплением, кашей на молоке, апельсинами под Новый год и морем разливанным кристально чистой холодной воды кончилась для меня жестокой скарлатиной, которая вцепилась в мое горло мертвой хваткой и собиралась душить меня до победного конца.
      Бабушка и сестра мамы Таня дежурили по ночам у моей постели, валясь с ног от усталости. Когда я приходила в сознание, то видела только свет ночника, и мне казалось, что меня все бросили. Я снова закрывала глаза и уплывала в свои райские сады, где на деревьях вместо листьев качались разноцветные монетки, а на горизонте торчали красные горы, длинные и тонкие, как эрегированные пенисы, и тела этих гор были покрыты язвами и болячками, которые взрывались и лопались мыльными пузырями.
      Тошнота подступала к горлу, и я снова просыпалась и плакала. Потом узнавала бабушку, она меняла мне полотенце на лбу и шептала молитвы. Приходила Таня и уговаривала меня пить что-то сладковато-горькое. Пить не хотелось, а от глотания сжималось горло, и было страшно, что оно никогда не расправится и я умру от удушья. Я плакала, и Таня плакала вместе со мной, бабушка выгоняла ее и продолжала что-то шептать и креститься.