– С добрым утром, любимая! – заорал мой автоответчик. – Возьми трубку, если ты дома! Я знаю, ты дома, я чувствую!
      Я вздрогнула и оглянулась по сторонам. Вчера мы с Юлькой так напились, что я не успела отключить автоответчик. Интересно, который час?
      – Интересно, который час? – произнесла я в слух и взяла телефонную трубку. – Сколько времени, ты мне можешь сказать?
      – Пять часов, шестнадцать минут, – четко, как диктор радио, ответил Никита. – Лишь только свет, и я у ваших ног.
      – И что мне прикажешь делать? От радости плясать?
      – Ты что такая хмурая? Я тебя разбудил?
      – Нет, не разбудил, – ответила я, – пять часов утра мое любимое время суток, особенно для просыпания. И особенно тогда, когда я накануне уснула в четыре.
      – Маш, а давай уже я зайду? – виновато попросил Никита.
      – А ты где? – спросила я.
      – Здесь, под окном.
      – Ко мне нельзя, я не одна, – твердо и решительно заявила я.
      Повисло долгое и продолжительное молчание.
      – Слушай, может, ты выйдешь? – прервал его Никита.
      – Зачем?
      – Надо.
      – Кому?
      – Мне и тебе.
      – Никита, мне уже ничего не надо, – тихо и устало сказала я, – у меня все есть.
      – Тогда я поднимусь. – И Никита повесил трубку.
      Я, почувствовав в его голосе скрытую угрозу, быстро накинула халат, выскочила на лестничную площадку и тут же столкнулась с Никитой, выходившим из лифта.
      Мы стояли друг перед другом одинаково растерянные и напряженные. Я смотрела на его лицо, медленно и постепенно привыкая к новым, неизвестным мне приметам, которые не то чтобы изменили его, а как-то неожиданно утомили и состарили. Прошло всего несколько дней, как мы не виделись, а мне казалось, что мы провели в разлуке друг с другом вечность, съев при этом по отдельности, совершенно автономно и самостоятельно по пуду серой крупнозернистой соли.
      – Привет, – осторожно сказал Никита.
      – Привет, – ответила я.
      – Как ты живешь, Маша?
      – Я живу хорошо, Никита.
      Вновь повисла пауза. Никита достал из кармана тонкой джинсовой рубашки сигареты и закурил.
      – Будешь? – предложил мне он.
      – Давай, – согласилась я.
      – Кто у тебя? – поднося к моей сигарете спичку, спросил Никита.
      Вот тут бы и поиграть, вот тут бы и покуражиться, воспользовавшись моментом. Но Маня есть Маня, понятно без слов.
      – Юлька. – Я глубоко, с наслаждением затянулась.
      Никита шумно, облегченно выдохнул и улыбнулся.
      – Разве можно так шутить? Я думал у тебя мужик.
      – И что? Если бы даже мужик, что такого? Тебе можно, а мне нельзя?
      – Что ты имеешь в виду?
      – Хватит притворяться, я все знаю.
      – Что ты знаешь? – удивился Никита.
      Я набрала в рот побольше воздуха и ляпнула, не подумав:
      – Я видела тебя с ней.
      – С кем?
      – С женщиной.
      – Когда?
      – Пару дней назад. Вы вместе заходили в твою мастерскую.
      – Ты что, шпионишь за мной?
      Я развернулась и с размаху, изо всей силы ударила его по лицу. Никита отлетел к стене и схватился за щеку.
      – Ты что? Вообще уже?
      – Пошел ты... сволочь, – процедила я, подняв лицо к потолку, чтобы слезы не смогли выкатиться из глаз.
      Никита схватил меня за плечи и стал трясти, словно грушу.
      – Что же ты делаешь, а? Ты понимаешь, что ты делаешь? Я же убью тебя сейчас! Я убью тебя, лодочник, твоими же собственными веслами!
      – Пошел ты, пошел ты, пошел... – повторяла я в бессильной злобе, болтаясь в его руках как в проруби.
      Никита оттолкнул меня и бросился вниз по лестнице. Я постояла с минуту, размазывая по лицу слезы, и ринулась за ним.
      – Никита, подожди! – орала я на весь подъезд, сбегая по ступенькам.
      На мне были скользкие домашние шлепанцы, которые мешали движению вперед, и я, не раздумывая долго, их сбросила.
      Спускаться нужно было долго – пятнадцатый этаж. Хоть и не высший пилотаж, но времени на преодоление трехсот с чем-то ступенек уходит много. Где-то между вторым и третьим этажом Никита неожиданно остановился, и я с разбегу угодила прямо в его объятья.
      Мы стояли, неловко прислонившись друг к другу, и тяжело дышали.
      – Где твои тапки? – спросил Никита.
      – Потеряла.
      – Встань мне на ноги, – предложил он.
      Я послушалась.
      – Удобно?
      – Не очень, – честно призналась я.
      – Что будем делать?
      – Тапки искать.
      – Это была моя жена, – неожиданно сказал Никита.
      Я посмотрела на него вопросительно, а потом понимающе закивала головой.
      – Что ты молчишь? – сказал Никита.
      – Я думаю.
      – О чем?
      – О тебе.
      – И что ты думаешь?
      – Что ты все равно сволочь. Мог бы позвонить.
      – Значит, не мог.
      – Почему?
      – Долго рассказывать.
      – Ничего, я потерплю.
      – Пойдем домой, – предложил Никита.
      – К тебе или ко мне? – поинтересовалась я.
      – Пока к тебе. У тебя, надеюсь, кофе есть?
      – Кажется.
      – Пойдем, Маш, я так соскучился.
      – А я-то как... – Слезы освобожденно и радостно побежали у меня по лицу.
      Никита снял кроссовки, и я, утопив в них ноги, зашаркала к лифту. Никита в одних носках неслышно и грациозно, как горный козел, поскакал наверх искать мои тапки.
      Я вошла в квартиру и прислушалась. Было тихо. Юлька спала, а Беня сидел на коврике у входа и с любопытством смотрел на меня.
      – И где ты шлялась, в такую рань? – вопрошали его глаза.
      – Не твое собачье дело, – ответила я и, сняв кроссовки, прошла на кухню.
      Набрав воды в чайник, я поставила его на огонь. Тут в кухню все так же неслышно вошел Никита, неся в обеих руках по тапку.
      – На, держи, Маша-растеряша, – сказал он, протягивая мне тапки.
      Под его четким руководством я наконец сварила образцово-показательный кофе, обжигающий и ароматный. Под кофе Никита рассказал мне свою короткую и непростую историю про встречу и проводы жены, приехавшей из Америки на похороны своей матери. У жены, кроме Никиты, никого в Москве не осталось, и все хлопоты, связанные с похоронами, он взял на себя. В тот вечер, когда я стояла под детским грибком в его дворе, Никита с его бывшей женой действительно поднялись к нему в мастерскую и остались там ночевать. И ночевали там все время, пока она была в Москве, потому что находиться в квартире матери ей было невыносимо.
      – Она звала тебя с собой? – поинтересовалась я, не решаясь спросить его о главном.
      – Звала, – кивнул Никита.
      – И что ты? – спросила я и поняла, что мне уже не важно, спал он с ней или не спал.
      – У нее галерея, – не ответив на мой вопрос, сказал Никита, – ей нужна моя помощь.
      – Именно твоя?
      – Да.
      – Почему?
      – Потому что у нас есть сын.
      Я замолчала и задумалась. Все! Финита ля роман. Мои жалкие карты биты. Против сына не попрешь.
      – Ты пришел проститься? – устало и уже равнодушно проговорила я.
      – Я пришел остаться. – Никита посмотрел на меня.
      – Яичницу будешь? – спросила я.
      – С луком, сосисками, помидорами и сыром, – сказал Никита и улыбнулся.
      Я тоже криво улыбнулась в ответ и, повернувшись к нему спиной, неожиданно для себя завыла в голос.
      Наверное, это было смешно, если бы не было так противно. Так воют бабы в деревнях, провожая в последний путь своих близких. Я опрокинула голову куда-то назад, позвоночник выгнулся и напрягся, руки заломились и накрыли лицо. Вой выходил из меня легко, свободно и как-то даже органично. Я не контролировала себя, но совершенно непостижимым образом видела себя со стороны и сверху. Наверное, что-то подобное чувствуют люди, находящиеся в коме. Типа, ребята, я с вами, но уже не совсем. Головой я понимала, что хватит уже позориться и пора остановиться. Но остальной организм со всеми его условными рефлексами и бесполезными функциями вовсю сопротивлялся.
      – Что с тобой, Машка? – услышала я Никитин голос откуда-то из темноты, – Маша, очнись!
      Он снова, как несколько минут назад в подъезде, стал трясти меня, и во мне под действием этой тряски что-то сдвинулось и оторвалось. Моя внутренняя дрожь попала в резонанс с его движениями, и от этого мне стало невыносимо щекотно и смешно. Я стала хохотать как сумасшедшая, так что пора ему уже было начать бить меня по лицу: истерика явно выходила из-под контроля. Но Никита почему-то медлил и только крепко, до боли, сжимал мои плечи и молча продолжал меня трясти. Потом он все-таки набрался храбрости и резко, с размаху, въехал куда-то мне в ухо. Потом еще раз и еще. Но уже по обеим щекам.
      Последнее было явно лишним, я пришла в себя сразу после первого удара, но, видимо, без контрольного профилактического выстрела никак нельзя было обойтись.
      Я села на пол и принялась спокойно рассматривать свои ногти, раскачиваясь при этом в разные стороны глупым китайским болванчиком. Никита опустился напротив меня и стал грубо и вдумчиво, как краску с холста, стирать с меня слезы.
      – Маня ты моя, Маня, – приговаривал он, – Маня ты моя, Маня, Манюша, Маняша, Маня моя...
      Неожиданно на меня снова нашел смех. Но это была уже не истерика. Это мой стыд давал о себе знать, и я пыталась смехом его заглушить. Как стыдно, как невыносимо стыдно, как позорно я себя веду! Что со мной, мамочка? Разве счастье такое? Когда все болит. Когда я сама от себя его ампутировала, а теперь он сам ко мне взял и пришился. Швы-то болят! Их еще не снимали! Как же сразу почувствовать себя здоровой, вот так с бухты-барахты? Перекрыли весь кислород и наблюдают, исследователи хреновы, как я буду себя вести в безвоздушном пространстве. Эй, вы там, наверху, делу время – потехе час! Отпустите, сколько можно! Мне совсем немного надо. Ни денег не прошу, ни зла для врагов своих, ни здоровья, мной не заслуженного. Оставьте этого дурака мне. Такого ломаного, такого трудного... Кому он еще может быть нужен? Всего-то! Хоть ненадолго, хоть на чуть-чуть! Пусть не навсегда, пусть на время, но пусть он будет мой, ладно? Пусть мы будем вместе. Я одна заплачу за все, если вам там наверху не будет чего-то хватать.
      Никита молча смотрел на меня. Он понял, что мой новый смех, это не продолжение старой истерики, а странный, необычный выход из нее. Он не стал меня снова бить, а просто засмеялся вместе со мной – громко, в голос. До собственных слез, до икоты.
      Из спальни, припадая на одну ногу, осторожно вышла Юлька и изумленно на нас уставилась.
      – А чёй-то вы тут делаете? – полюбопытствовала она.
      – Кофе пьем, – закатывалась я.
      – Я вижу, – спокойно ответила она.
      – Кофе хочешь? – спросил Никита.
      – Хочу, – сказала Юлька, натягивая себе на колени мою старую ночную рубашку. – Это ничего, что я голая?
      – Очень даже кстати, – распростер объятья Никита.
      – Эй-эй, поосторожней! – снизу предостерегла его я.
      – Ладно, – буркнула Юлька, высвобождаясь из Никитиных объятий. – Давайте лучше я за вами поухаживаю, а то вы совсем уже того.
      Она покрутила пальцем у виска и взялась хозяйничать у плиты, пока мы с Никитой потихоньку приходили в себя.
      Он встал с пола и помог подняться мне. Мы сели за стол и стали молча смотреть друг на друга. «Ну, как ты?» – спрашивали его глаза. «А как ты?» – спрашивали мои.
      Юлька разлила кофе по чашкам и присоединилась к нам.
      – Девчонки! – спохватился Никита. – Что я вам скажу!
      – Что? – хором вскричали мы.
      – У меня такое горе, такое горе, – произнес тихим голосом Никита и опустил голову.
      – Что случилось, какое горе? – испугалась я.
      Никита встал, лицо его посуровело и сделалось скорбным.
      – Вчера при невыясненных обстоятельствах после долгой и продолжительной халявы на первом году жизни в своем собственном одноместном аквариуме скончалась моя единственная и неповторимая рыба по прозвищу Маня. Прошу всех почтить ее память вставанием.
      Мы с Юлькой переглянулись понимающе и помрачнели.
      Никита, почувствовав, что ляпнул что-то не по делу, удивленно и растерянно за нами наблюдал.
      Юлька первая прервала молчание:
      – А что, Мань, сон-то в руку!
      – Точно, Юль, в руку, – подтвердила я и, помолчав немного, добавила: – Только этот сон не про меня.
      – А я что говорю! – обрадовалась Юлька.
      – О чем вы это, девочки? – поинтересовался Никита.
      Но мы не стали ему ничего объяснять.