Я живу внутри себя и почти не выхожу наружу.
      Снаружи – ветер и дождь, внутри меня – тепло и сухо, и нужен ну очень веский повод, чтобы выманить меня на свет божий и заставить общаться с людьми на понятном им языке.
      Поэтому люди, меня окружающие, разделились на два слабо противоборствующих лагеря. В одном из них считают, что я очень умная, но в каких-то личных целях притворяюсь дурой, чтобы в нужный момент сгруппироваться, взмыть и отхватить себе кусок побольше. В другом, напротив, думают, что я совсем не притворяюсь и на самом деле являюсь полной идиоткой, которая только молчит и улыбается, а если и попытается в общую беседу предложение вставить, то оно будет состоять максимум из трех слов: подлежащее, сказуемое и междометие.
      А все это оттого, что в моей голове мысли, фантазии и сны сплелись в один плотный продолговатый комок и шевелятся там, как змеи, лишая меня возможности отличать их друг от друга. Поэтому я в основном молчу, чтобы не дай бог какой-нибудь непослушный сон (а они у меня, надо заметить, все сплошь шизофренически цветные) не вылез наружу и в очередной раз не скомпрометировал свою благодарную зрительницу.
      Но если честно, то в моей немоте есть и свои положительные стороны. Если, скажем, молчать в высоколобой малознакомой компании, то вполне можно и за умную сойти. Молчит – значит, думает. Думает – значит, понимает. Понимает – значит, своя. А все свое принято носить с собой. Грех, как говорится, от такого добра отказываться.
      Но этот метод хорош только для первого, ни к чему не обязывающего знакомства. Потом тебя обязательно раскусят и изгонят с позором. Хотя, может, и не изгонят, а оставят, так, на всякий случай, чтоб остальных было с кем сравнивать. И ты становишься своего рода эталоном непробиваемого женского тугодумия, по которому определяют уровень интеллекта вновь прибывших дам.
      А чем хорош эталон? Тем, что на его фоне легко можно выделиться. Предположим, стоит он такой никому ненужный на хлипкой полочке под пыльным стеклом, посверкивает ровными скучными гранями и, как всегда, молчит. И, казалось бы, плевать все на него хотели. Но не тут-то было. На самом-то деле начинается целое представление, разворачивается такой, я вам скажу, сюжет, что, мама дорогая, не горюй. На белом знамени моего поражения, как на невинном, от души загрунтованном полотне, любые краски расцветают буйным цветом всем окружающим на радость.
      Но что интересно! За долгие годы своих молчаливых наблюдений и тайных, строго законспирированных опытов я пришла к неожиданному и очень важному для себя открытию, что не все то ум, что блестит. И даже напротив – чем ярче, чем крупнее, чем блестящее оратор, тем тоскливее, скуднее и скучнее его ум. При ближайшем рассмотрении обладатель такого внешнего интеллекта оказывается круглым, практически полым внутри пустобрехом, лишь слегка припудренным снаружи тонким слоем сусального золота, легко стирающегося до основания даже не при самом частом употреблении.
      На первых порах эта гипотеза вызвала у меня настоящий шок, но, подумав еще немного, я закрепила ее достаточно крепкими доказательствами. Ведь кто ясно излагает? Кто ясно мыслит. А кто ясно мыслит? Тот, кто ни в чем не сомневается. А кто ни в чем не сомневается? Кто ничего не знает! А кто ничего не знает, тот дурак.
      Интересно, работает ли это правило в обратном порядке?
      Попробуем: кто неясно излагает, тот неясно мыслит, кто неясно мыслит, тот во всем сомневается, кто во всем сомневается, тот многое знает, а кто многое знает, тот очень умный. Что и требовалось доказать.
      Я радостно засмеялась и открыла глаза. В полной тишине переполненного в час пик вагона метро мой одинокий смех прозвучал как издевательство. В меня одновременно воткнулось с полдюжины усталых, раздраженных глаз, а мужик, давно дремавший на моем плече, резко дернулся и проснулся.
      Сначала я подумала, что хорошо бы от стыда за свое наглое ржание провалиться куда-нибудь сквозь землю, но тут же быстро поняла, что я уже и так там. Поэтому делаю вид, что мне все это нипочем, но чтобы окончательно спастись, я устраиваюсь поудобней и принимаю позу обманчивой безмятежности Джоконды: глаза прищуренные и хитрые, уголки губ приподняты ровно настолько, чтобы лишь обозначить улыбку и поддержать ею выражение глаз, руки, сложенные крест-накрест, покоятся где-то в области паха, грудь еле заметно колышется. Потом окончательно прикрываю веки и переношу себя в далекий плодородный край гор, долин и виноградников. И все! Не трогайте меня, я недоступна. Вокруг страшно и темно, а в моей голове – торжественно и тихо.
      Если кто-нибудь новый сядет рядом и присмотрится, то заметит легкое мерцательное сокращение левого века, вызванного не столько интенсивной работой мозга, сколько нервным и бестолковым броуновским движением мыслей.
      Что делать с такой мимо проходящему счастью?
      На его месте я бы особо не суетилась, обошла бы сторонкой от греха подальше и нашла бы себе другую жертву: попроще, понадежней, поясней. А с этой тихо-задумчивой непонятно что и делать.
      Впасть в такой летаргический, ненастоящий сон разной временной продолжительности я могла в любом месте и в любое время суток. Об этом свидетельствовали постоянно заливаемые потолки моих соседей, сковородки, на которых все время что-то подгорало, и особенно – сорочки Бородина, превратившиеся после пытки раскаленным утюгом в обыкновенные половые тряпки.
      – Чем меньше мозгов – тем мыслям просторней, – говорил он после очередной протечки, поломки или возгорания.
      Я на него не обижалась. На самом деле «мне и мне» и нам обеим вместе порой было так хорошо, что любой третий, каким бы он замечательным ни был, все равно казался лишним до такой степени, что сам находил повод и исчезал с нашего горизонта на долгие годы и многие лета.
      Моя подруга Юлька, хоть и недолюбливала Бородина, в смысле моей неполноценности была с ним совершенно солидарна, но в отличие от него, жалела меня чисто по-бабски, хотя периодически не отказывала себе в удовольствии вправить мне мозги, и надо отдать ей должное, это у нее неплохо получалось.
      Вот и сегодня она взяла в руки свою маникюрную пилку и, не позаботившись о наркозе, приступила к трепанации моего черепа.
      – Заткнись и слушай сюда, – вжик-вжик-вжик, – я не могу говорить о твоем бывшем муже только хорошее, потому что он у нас, слава богу, пока еще не покойник. Но и совсем не говорить о нем мне трудно.
      Чпок – и в моей черепушке открылась маленькая потайная дверца.
      – Мужики как вид делятся на две основные группы: просто мужики и Мужики с большой буквы.
      Юлька засучила рукава и, просунув руку в образовавшееся в моей голове отверстие, стала там что-то мять и утрамбовывать.
      – Твой Бородин, надо отдать ему должное, относится ко второй группе, – шмяк-шмяк-шмяк, – жаль только, что буква ему досталась неважнецкая.
      – А разве бывают плохие буквы? – заинтересовалась я.
      – Да, – продолжала Юлька, – бывают. Тебе достался строгий такой, классический вариант. Твой Бородин – чудак, причем с большой буквы «М».
      Больше года прошло, как я рассталась с Бородиным, но все наши с Юлькой разговоры о мужиках заканчивались битвой на Бородинском поле. На этой от души политой кровью почве Юлькино красноречие расцветало буйным цветом, как будто он нас обеих бросил на произвол судьбы. По крайней мере, его незримое присутствие чувствовалось всегда, как будто он никуда не уходил, как будто он был среди нас.
      – Юлька, ты не обижайся, – очнулась я, – но сама посуди, о чем бы мы с тобой ни говорили, все заканчивается Бородиным. Как будто он никуда не уходил, как будто он среди нас.
      – Ты слышала, что ты сказала? – заржала Юлька. – «Как будто он никуда не уходил..., как будто он среди нас...» Добавь еще «земля пухом...» для полноты картины.
      Я не выдержала и рассмеялась вместе с ней.
      – Да-а-а, – глубокомысленно протянула Юлька, – как хороши, как свежи были раны.
      – Лучше бы все же, чтоб это были розы, – вздохнула я, – а то с уходом Бородина что-то я совсем обесцветочилась.
      – Тоже мне трагедия! – ухмыльнулась Юлька. – Возьми и купи себе розы! Сама! Как взрослая самостоятельная женщина.
      – Когда сама – это неинтересно. Даже, я бы сказала, противно. Как самоудовлетворение. И грустно, и стыдно.
      – Боже мой! – всплеснула руками Юлька. – Какие мы тонкие! Ты понимаешь, что ты говоришь? Это всего лишь цветы! Дети жизни!
      – Ты все перепутала, – возразила я, – это дети – цветы жизни, а не наоборот.
      – Ну и пусть эти дети растут на чужом подоконнике, а мы – свободные женщины, будем наслаждаться настоящими цветами, – подвела черту Юлька. – Хочешь, я сама тебе розы буду дарить?
      – А я – тебе, да?
      – А ты мне.
      – Сделаем друг другу приятно?
      – А почему бы и нет? – пожала плечами Юлька. – Неприятное нам другие сделают.
      – Да уж, – вздохнула я, – с «неприятным» у этих других как раз все в порядке.
      – Если ты снова о Бородине, то на этот раз не я первая начала, – взяла реванш Юлька, – плюнь и разотри, а растерев, забудь.
      – Да я бы, может, и забыла, если бы ты каждый день не напоминала.
      – Как тебе не стыдно, Маня! – обиделась Юлька. – Ну как у тебя только язык повернулся! Я ж как лучше хотела. Беду нельзя держать в себе, ее надо разговаривать.
      – То есть расковыривать?
      – Ну если ты так это понимаешь, то я уже и не знаю, что с тобой и делать.
      – А ничего не делай! – разозлилась я. – Просто заткнись в тряпочку и не сыпь мне больше соль на рану.
      – Как хороши, как свежи были розы! – вновь процитировала классика Юлька. – С чего начали, тем и закончим.
      – Вот и славно, – успокоилась я, – а то – «давай сделаем друг другу приятное», а на деле причиняем друг другу боль.
      – А ты знаешь, кого люди на самом деле больше всего мучают? – спросила Юлька.
      – Не знаю, – не стала напрягаться я. – Котов и кошек, наверное?
      – Дура! Причем здесь животные? – Юлька достала из сумки пачку сигарет и протянула мне: – Будешь?
      – Ты не договорила, – отмахнулась я.
      Юлька взяла паузу и, как великая актриса, держала ее из последних сил. Я сдалась первой:
      – Ну?
      – А все просто, – сказала Юлька и стала выпускать к потолку ровные никотиновые кольца.
      На этот раз паузу взяла я. Юльке надоело выпендриваться, и она уже без всякого пафоса спокойно докончила свою мысль:
      – Больше всего люди мучают тех, кого больше всех любят.
      – Ты хочешь сказать, что если ты делаешь мне больно, значит, ты меня любишь?
      – Естественно.
      – Ты хочешь сказать, что и Бородин меня любит?
      – А это как раз тот случай, то редкое исключение из правила, которое это правило только подтверждает.
      – Типа бьет – значит, любит? – продолжала допытываться я.
      – Типа да.
      – А вот меня Бородин никогда не бил, – вздохнула я. – Ни разу даже пальцем не тронул, представляешь?
      – Вот видишь! – обрадовалась Юлька. – Стало быть, не так уж он тебя и любил.
      – Но делать больно – это не обязательно бить, – возразила я.
      – Обязательно бить! – взорвалась Юлька. – Причем, лучше по морде!
      – Интересно, – задумалась я, – а Бородин свою новую бьет?
      – Скорее она его! – заржала Юлька.
      – Бедненький, как он там?
      – Тобой пользовались, пользуются и будут пользоваться всю оставшуюся жизнь, – Юлька со злостью вдавила сигарету в пепельницу. – Ты поди еще посудку этому бедненькому помой, трусишки состирни. И в кого ты такая, Маня, уродилась! Тебя топчут, а ты даже не шевелишься. Хоть бы посопротивлялась ради приличия, поборолась за себя.
      – А зачем? Если он сам принял решение.
      – Никакого решения Бородин не принимал. Просто добрые люди поставили тебя в известность, что у него появилась баба. И все. Это ты приняла решение, сама. А теперь брошенную из себя корчишь. Зачем сразу надо было ему чемоданы собирать? Надо было повременить, разобраться.
      – Зачем?
      – Затем! За счастье, Маня, надо бороться руками и ногами!
      – Какое там счастье...
      – Ну, ты с облака-то слезь. Счастье в семейной жизни – понятие относительное. Главное, чтобы не пил, не бил и зарплату приносил. И чтобы трахаться было не противно.
      – И все?
      – И все!
      – А как же типа любовь? – не унималась я.
      – Типа что? Типа любовь? Любовь, моя дорогая, это вчерашний день, не пробуждай, так сказать, воспоминанья. А сегодня никакой любви нет, а есть торгово-посреднические отношения. Она ему молодость и красоту, он ей деньги и положение. А мы с тобой на этом свободном рынке уже не товар, а так, посредственность. Чай четвертый десяток разменяли. Как сказала мамаша одного моего клиента: «Старородящих нам не нать!»
      Вот, как говорится, и все! Уноси готовенького.
      Юлька убрала в косметичку пилку и, удовлетворенная результатами своего труда, потрепала меня по макушке.
      Юлька, моя Юлька, подруга моя дорогая, что бы я без тебя делала? Я вдруг вспомнила, как мы с ней познакомились на первом курсе института. Даже раньше, на вступительных экзаменах. Я как увидела ее, так сразу и влюбилась. Рыжая, глаза голубые, кожа матовая и как будто светится изнутри. Ноги, руки, попа, грудь – все образцово-показательное. Откуда только такие берутся. Я на свою внешность тоже особо не жаловалась, но вместе мы смотрелись как принцесса и нищая, причем не надо объяснять, кто есть кто.
      Есть два вида зависти: черная – это когда говорят «дуракам везет», и белая – когда говорят «везет же людям». Я завидовала Юльке белой неглазливой завистью, как только мать может завидовать молодости, красоте и успехам своей дочери. Парней около нее вертелось видимо-невидимо. Только успевай отбиваться.
      Вот она и наотбивалась. Еще в институте все претенденты переженились, и Юлька осталась одна.
      – Ничего, – говорила Юлька, – будет и на моей улице принц на белом коне.
      Но кони все скачут и скачут, а принцы никак не горят желанием посетить с визитом Юлькину одинокую улицу.
      Я вышла замуж за Бородина, и на какое-то время наши с Юлькой пути разошлись. Она как-то неожиданно уехала в Америку то ли работать, то ли учиться. От нее не было ни писем, ни звонков. Но пару лет назад зазвонил телефон, и я услышала знакомый до смеха Юлькин голос:
      – Маня, привет, это я!
      – Юлька! Морда! Где ты пропадала, такая-сякая? – заорала я. – Ты где? В Москве? Давно? А почему я до сих пор ни слухом ни рылом? Я же пропадаю без тебя совсем.
      – Не гони пургу, Мань. Подробности при встрече.
      – Давай к нам, сейчас же! Мы с Бородиным...
      – Ты все еще с Бородиным?
      – А то как же, а то с кем же? – удивилась я.
      – Ну, мало ли... Ладно. Лучше вы к нам. У меня к тебе есть конкретное предложение. Ты, кстати, работаешь?
      – Ой, не спрашивай.
      Все наши после института устроились по-разному. Пара ребят остались прозябать на кафедре, кое-кто ушел процветать в бизнес, а девчонки почти все вышли замуж, нарожали детей и сидели дома в полном декрете по уши.
      Бородин устроился в маленькую фирму системным администратором, а я со своим высшим техническим долго не могла найти работу, пока моя дальняя родственница, выпускница консерватории, не взяла меня к себе менеджером по продаже кондиционеров. Занятие было не пыльное, но противное и не очень прибыльное. Сиди весь день в офисе, звони клиентам, впаривай товар. А торговка из меня та еще. Держали из милости.
      – Ну, тем более, – продолжала Юлька, – я теперь работаю декоратором, а ты будешь моим ассистентом на первых порах.
      – Да ты что, Юлька! Я же в этом ничего не понимаю.
      – Не ты одна. Никто в этом ничего не понимает. Тут главное уметь грамотно изъясняться по-русски, а ты, если немножко поднапряжешься, вполне с этим справишься. Ну и еще хорошо бы владеть азами актерского мастерства. Ну, скажи мне на милость, какая женщина не актриса? Все остальное сделает опыт, а им я с тобой поделюсь.
      С тех пор мы вместе. Год я была у Юльки на подхвате. Много ездила, много читала, общалась с людьми, училась, практиковалась, набиралась опыта.
      Четко очерченного круга обязанностей у меня не было, все было размыто и поначалу малопонятно. Потом я втянулась, горизонты раздвинулись и посветлели. Я поняла, что великим дизайнером мне никогда не быть, но сделать интерьер исходя из таких требований клиента, как «красиво», «богато» или просто «прикольно», я почти научилась.
      Наша фирма носила двусмысленное и громкое название «Ключи от рая», и только люди с устойчивой психикой и здоровым чувством юмора не боялись клевать на подобную рекламу.
      – Я бы предпочел туда не торопиться, – сказал мне один клиент, внимательно рассматривая печать на товарном чеке.
      – Все там будем, – неловко сострила я.
      – Все будем в раю? – удивился клиент.
      – Или в аду. Кому как повезет.
      – Видимо, я чего-то недопонимаю, – почесал репу дяденька, – но сам предпочел бы находиться в середине между этими двумя состояниями.
      – То есть на земле? – догадалась я.
      – Скорее в гуще настоящей жизни, а не в придуманных непонятно кем мирах.
      – Полностью с вами солидарна, – улыбнулась я.
      И хотя таких товарищей, которые не упускали возможность пройтись юморком по названию нашей фирмы, было немало, это никак не сказывалось на бизнесе. И наш генеральный директор и владелец заведения в одном лице не уставал поднимать бокал на всех корпоративных вечеринках за здоровье и процветание всех наших клиентов.
      У фирмы была довольно обширная сфера деятельности – от строительства коттеджей и ремонта квартир до продажи мебели и пошива штор. И если стройку мы только осваивали, то с мебелью, тканями, обоями, светильниками и прочим работали давно и довольно успешно. Профессионалов с профильным образованием среди нас почти не было, но просто люди с хорошим вкусом и богатым жизненным опытом легко справлялись со всеми поставленными задачами.
      Конечно, не всегда это получалось гладко, порой не обходилось и без курьезов, но проколов и громких скандалов не случалось, и до конкретного мордобоя дело не доходило.
      Мы с Юлькой ждали водителя и продолжали трепаться.
      – Тебе нужен психотерапевт, – подвела итог Юлька. – У тебя скоро совсем крышу снесет на почве развода.
      – Юля, какой к черту психотерапевт! Неужели я смогу рассказывать чужому дядьке об особенностях своего оргазма?
      – И не надо. Вот когда я жила в Нью-Йорке, то раза четыре ходила к психотерапевту, очень душевный мужик попался. Мы все больше о детстве говорили, о юности, о первых сексуальных впечатлениях, об отношениях с отцом и так далее. Оказывается, вся наша взрослая жизнь – это всего лишь продолжение детства: чего мы там насеяли, то здесь и пожинаем. Вот и тебе надо разобраться в себе. Вспомнить свои нежные годы и нарыть там что-нибудь такое, что могло бы открыть тебе глаза на всю твою сегодняшнюю действительность.
      – А у тебя глаза открылись?
      – У меня бы открылись, если бы не жаба.
      – Какая жаба?
      – Которая меня задавила, когда я посчитала, во сколько мне этот психотерапевт обходится.
      – А что же ты тогда желаешь своему ближнему того, что тебя саму задавило?
      – Так то же в Америке! А у нас ты можешь себе это позволить, ты этого достойна!
      – Нет уж. Лучше я себе тряпку какую-нибудь куплю или вкусненькое что-нибудь.
      – Маня! Запомни, мы едим для того, чтобы жить. А не живем... Еще бы знать, почему.
      Юлька глубокомысленно замолчала и отвернулась к окну.
      – Слушай, Юль, – прервала я молчание, – а давай ты будешь моим психотерапевтом. Я тебе все-все расскажу – и про детство, и про папу, и про секс. Ты же обо мне, в сущности, ничего не знаешь.
      – А ты представляешь, во сколько тебе это обойдется?
      – Юль, я совершенно безвозмездно, то есть даром, тебе одной.
      – Ладно, пошутили и хватит, некогда мне с тобой. Завтра, а лучше сегодня, пойдешь в «Канцтовары» и купишь тетрадь в сорок восемь листов и в свободное от работы время будешь писать.
      – Что писать?
      – Будешь писать свои мемуары. Типа «Детство, отрочество, юность». Хотя это уже было. Назовем короче – «Детство Мани». Простенько и со вкусом.
      – Было же уже «Детство Темы».
      – Какого Темы? Не путай меня, Маня. Пиши, а потом мне покажешь.
      – Ты это серьезно?
      – Абсолютно. Научимся друг на друге психоанализу и откроем свой бизнес. Нам с тобой теперь все по плечу.

      Первый выходной в этом месяце, первый солнечный весенний день, первая в это утро непереносимо сладкая затяжка первой из пяти жестоко лимитированных сигарет – все это было осквернено и попрано с особой циничностью первым же телефонным звонком.
      Звонил шеф с убедительной просьбой выехать на объект к неожиданно подвернувшемуся очень нужному клиенту. То, что клиент действительно нужный, я поняла по тому, что Савва Морозыч звонил лично, а не доверил это нашему главному секретарю Пете.
      – Надо, зая, надо, – подлизывался он. – Там и дел-то на пару часов, обставить мебелью небольшую холостяцкую квартирку очень полезного для нас человека. Сделай папочке приятное, не откажи старику в удовольствии.
      Старику было глубоко за пятьдесят и, несмотря на обильную седину и ребра, переломанные бесами в крошево, дедуля смотрелся вполне свежо и завлекательно. Его манера общаться с любой женщиной как с особой легкого поведения, занимающейся тяжелым физическим трудом, никого особенно не обижала и не вводила в заблуждение. Все знали, что он давно и прочно женат и его бдительная жена Лена Львовна следит за каждым его шагом. Как-то в порыве откровенности она нам призналась, что если только заподозрит своего благоверного в какой-нибудь интрижке, то и ему несдобровать, и для соперницы коварной всегда есть в запасе бутылочка с серной кислотой. Я и до этого избегала надолго оставаться с Сам Самычем наедине, но после такого скромного заявления его супруги стала и кабинет его, от греха подальше, за три версты обходить.
      Взрослая вроде, почти старая женщина, а какие нешуточные страсти. Тотальная слежка, подслушивание телефонных разговоров, собственный штат доносительниц, а в кладовке на полке в бутылке из-под настойки шиповника до поры до времени тихо побулькивает серная кислота. Может быть, это и есть любовь? Вот только вопрос: к кому? Или скорее – к чему? К Сам Самычу? К его душевным богатствам? Или к его несметным сокровищам? К его недвижимости в Испании? Или к недвижимости его члена? Или все-таки движимости? Раз Лена Львовна волнуется, значит, еще какое-то шевеление хоть раз в квартал, да происходит? Или я сама такая циничная, грязная женщина, думаю только о плохом, о мелком, а там такая большая, такая хорошая любовь! Но разве могут еще любить другу друга люди, прожившие в браке больше тридцати лет? Я бы, наверное, не смогла. По крайней мере, так. Отчаянно, неистово, горячо. Когда вся морда в морщинах, когда грудь обвисла, а живот, наоборот, торчит, как силиконовый. Когда эстроген практически на нуле, а тестостерон, как назло, пробивается пухом над верхней губой, и на голове уже тоже пух, а не волосы, и в других местах давно уже все поредело и поседело, и уже лучше бы пожрать, чем потрахаться, – какие тут к черту страсти? До завтра бы дожить и обрадоваться этому.
      Когда мне будет глубоко за пятьдесят, я превращусь в старуху, и, может быть даже, мне будут уступать место в общественном транспорте. Да что там за пятьдесят, в нашей стране сорок лет – бабий век, ни на работу устроиться, ни замуж выйти. Догуляю свои последние золотые денечки и вступлю в век серебряный, как в дерьмо. Позолота смоется, из-под нее станут проступать тусклые серые краски утренней бледной кожи, потрескавшихся сухих губ, глаз цвета апрельского уходящего снега и волос с не прокрашенными седыми прядями. По утрам мои кости будут скрипеть как колеса несмазанной телеги, колени подгибаться под тяжестью туловища, пятки трескаться, как почва в пустыне, а парадонтозные десны над остатками зубов живописно кровоточить и оставлять на зубной щетке красивые пунцовые пятна.
      А мимо будут проходить смирные юноши с упругими попами, железными бицепсами и пустыми, оловянными глазами. Они будут смотреть на меня сквозь и не замечать ни усталости моей, ни сгорбленности, ни унижения, которое испытывает каждая женщина, незаметно, несправедливо, неестественно, но при этом фатально обворованная временем.
      Мальчикам будет совершенно наплевать на меня, на мой глубоко постбальзаковский возраст, на мою женскую, несправедливо короткую молодость и бесконечно серую, непроглядную старость.
      А за окном в красивых позах будут стоять все те же деревья цвета благородного черненого серебра, солнце девятьсот пятьдесят третьей пробы будет мало чем отличаться от луны, облака, проплывая по небу, как льдины по серой реке, станут вызывать желание заняться большой стиркой с привлечением едких химических средств, чтобы отмыть их от плесени, сырости и безнадежности.
      Холод и мрак. Глаза б мои не смотрели.
      Кстати, о глазах.
      – Твои глаза как два гестаповца, – при каждом удобном случае любил повторять Бородин. – И ни спрятаться от них, ни скрыться. Везде найдут, увидят и покарают.
      Наивный, разве женщина глазами видит? Она нутром чует, звериным низменным инстинктом, по запаху узнает соперницу, покусившуюся на семя ее самца. По дому носится ветер, в воздухе сверкают зеленые молнии, волосы на голове электризуются и сухо потрескивают, смерч срывает с полок тарелки, и они разлетаются на мелкие кусочки за много километров от эпицентра взрыва. Бородину под нашим семейным одеялом стало тесно и жарко, и он старался отодвинуться и раскрыться. Мне стало холодно и одиноко, хотелось прижаться к знакомой до боли человеческой грелке и сбросить с себя липкий потный скафандр ночного ужаса и воспарить в невесомости законно краденого оргазма.
      Казалось бы, отвернись, отринь, побрезгуй! Ан, нет! Накося, выкуси! Чтобы ей, змее подколодной, меньше досталось. Чтобы он приходил к ней усталый, сытый, довольный и выжатый, как лимон над рыбой. Пользуйтесь, нам не жалко. Отсасывайте до самого дна. Но надолго ли хватит сил у всех участников представления? Надолго. Если им все равно. Если это игра такая, развлечение, отдохновение, каприз. Если ничего не греет, не тлеет и не горит. И если ничего не держит. Или никто. А я – никто. А я – ничто. Я не держу, не цепляюсь, не сопротивляюсь. Я сама – выталкивающая сила. Вылетай, пробка, вылетай! Лучше одной, чем втроем.
      Да, Юлечка, отпустила. Все перегладила, перестирала, сложила в новые, купленные к отпуску чемоданы, и отпустила. С Богом, родной, чтоб тебе там было лучше, чем здесь. Пусть там хлебнут счастья своими дырявыми ложками. Если не подавятся.
      Почему все это вдруг вспомнилось? Может, что-то приснилось, и забывшееся вновь аукнулось тупой потухающей болью в районе солнечного сплетения? Скорее это отголоски нашей с Юлькой вчерашней беседы. Но я не дам себе расслабиться и утонуть в корыте собственных соплей. Все хорошо, прекрасная, все хорошо. Все позади, все впереди.
      А впереди – это опять-таки где? Что, когда? Кто мне скажет, пообещает конкретно, с соблюдением всех сроков и обязательств? Кому верить в этой жизни, на кого надеяться?
      На данный сезон не на кого. Птица счастья завтрашнего дня пролетела, крыльями звеня. А значит, и незачем париться. Просто надо расслабиться и во что бы то ни стало получить от жизни удовольствие.
      Вытянуться на постели, лечь крестом с растопыренными руками, представить себя надувным матрасом, болтающимся на волнах теплого Средиземного моря, а потом ничего не делать, не думать, не предлагать, не впаривать, не уговаривать, не лебезить, не подстраиваться, не выдумывать, не хвалить, не ругаться, не продавать, не действовать, не торопиться, не кидаться, не кидать, не ненавидеть, не любить...
      Как хорошо! Сволочь, Савва Морозыч, испортил такой кайф!
      – С точки зрения заработка Саввин нужный человек для меня неперспективен. Я получу только мелочь на карманные расходы за выезд, замеры и консультацию, а заниматься с клиентом вплотную будут другие, умеющие раскрутить золотую рыбку на полную катушку, и не важно, насколько профессионально будет оформлена квартира, – то, что это оформление обойдется претенденту в копеечку, я знала наверняка.
      – Неперспективных клиентов не бывает, бывают неперспективные дизайнеры, которые не могут продать себя со всем комплексом предлагаемых мною услуг, – любил повторять шеф на ежемесячных летучках. – Кто не хочет работать, мы никого не держим. Не умеешь – научим, не хочешь – пойдешь на улицу мороженой рыбой торговать.
      Почему рыбой, а не цветами, например, он и сам вряд ли смог объяснить. Но с его легкой руки я достаточно ясно представляла себя торгующей на холоде дохлой рыбой типа щуки, которая будет периодически мне подмигивать и проситься обратно в прорубь.
      Картинка была такой яркой и достоверной, что меня пробирал мороз, и появлялось жгучее желание избежать этой участи во что бы то ни стало.
      В такие минуты я остро завидовала Юльке. Уж ей-то точно такие страшные сказки дедушка не рассказывал. Да и как не позавидовать ее виртуозной легкости общения с любым, даже самым сложным клиентом. Порой мне казалось, что она даже снег зимой сумеет продать на самых выгодных для себя условиях.
      Довольно часто ей звонят поставщики и говорят, что хорошо бы в ближайшее время избавиться от давно «зависшей» в нашем салоне мебели, обещая ей за услугу очень неплохие комиссионные. При запахе денег на Юльку нисходит вдохновение, и буквально на следующий же день давно протухшая мебель находит своего долгожданного покупателя. Юлька едет на встречу с поставщиком, а я и две мои коллеги-подружки Ира Маленькая и Ира Большая остаемся смаковать свои впечатления от устроенного ею спектакля. Какое было представление! Какой фарс! Фейерверк! Цирк!
      – Боже мой! – закатывала глаза Юлька. – Именно это канапе я видела сегодня ночью. Я так долго грезила им, и вот наконец сегодня, сейчас оно материализовалось. Это именно то, что вам нужно! Посмотрите, какой солнечный свет, какие муаровые блики, какой лебединый изгиб подлокотника! Ручная работа! Итальянские мастера! Превосходный гобелен! Какие милые пастушки?! Какие резвые пасту?шки! Традиционный французский сюжет! А к нему позолоченная фурнитура! В вашей каминной комнате без этого светового пятна рушится вся гармония, с таким трудом нами создаваемая! Верьте мне, верьте! Вы не сможете без этого существовать! Ваша жизнь станет беднее на целое канапе! Берите его, берите! И вы не пожалеете!
      И клиент берет. И уходит осчастливленный, окрыленный и если и обманутый, то совсем на чуть-чуть. И это дурацкое канапе, выструганное армянами в соседнем подвале, будет торчать у него в каминном зале, как не забитый гвоздь, и еще долго напоминать ему о встрече с прекрасной рыжеволосой женщиной, которая впарила ему это страшилище и была такова.
      О, сколько их, богатых буратин, доверившихся отнюдь не бескорыстному вкусу новомодных чудо-декораторов, живут в случайных, неестественных, неудобных, а порой чужих, враждебных интерьерах, считая себя тонкими знатоками древней, противоречивой, так до конца и не познанной великой культуры дизайна.
      Но это все ерунда, главное, чтоб Юлька в убытке не была, а вместе с нею и Сам Самыч.
      Я часто говорила Юльке: ты – великая актриса, но поприще, которое ты себе избрала, не самое лучшее. По тебе плачет сцена. Голливуд мог бы валяться у твоих ног. Но она только отмахивалась.
      Полная, безраздельная, оглушающая свобода общения открывала для Юльки бескрайние горизонты для самообогащения и в той тесной нише, которую она заняла. Моя подруга словно пришла в этот мир без комплексов или каким-то чудом сумела полностью от них освободиться. Она не имела ни малейшего понятия ни о волнении, ни о тревоге, ни о потере памяти или речи, случающихся у некоторых зажатых паралитиков при необходимости общения с малознакомыми людьми. Юлька в страшном сне не смогла б себе представить, как у этих калек могут дрожать пальцы или влажнеть холодным потом ладони, загораться тупым румянцем лицо или обезвоженно сохнуть губы, прерываться дыхание или даже останавливаться сердце. Наверное, если долго и кропотливо работать над собой, то можно достичь более или менее сносных результатов, и, по крайней мере снаружи, выглядеть достаточно солидно и самоуверенно. Но таким коммуникабельным гением, каким была моя Юлька, можно только родиться.
      А всем остальным о таком счастье можно было только мечтать. Или набраться мужества и попробовать полечиться. А лучше поднапрячься и сказку сделать былью! Взять себя в руки – и, несмотря ни на что, грудью на амбразуру! Сердцем на высоковольтные провода. Добрый день! Я могу вам чем-нибудь помочь? Или лучше вы. Помогите мне, пожалуйста! Я хорошая! Я добрая! Я честная! Help me! Плиз! Спасите утопающую, не то мое общение на равных с морожеными рыбами может случиться буквально на днях.
      А чтобы это долгожданное событие все же не произошло – если вдруг, то лучше как можно позже, – для этого надо потрудиться, ибо спасение утопающих – наша первейшая задача. Но в начале этого пути надо встать, принять душ, пищу и обязательный товарный вид. В поход – труба зовет. Времени осталось в обрез, а еще хорошо бы заехать в офис, чтобы захватить каталоги и образцы тканей.
      Я выскочила на улицу и задохнулась. Нас утро встретило прохладой. Но какой! Ясной, прозрачной, сверкающей. Вполне понятно, что к полудню все это расплавится и потечет. После затяжной, словно осложненной воспалением легких зимы, с ее трескучими звездами и одуревшей наркотической луной, весна не раздражала и даже радовала своей неожиданностью и непредсказуемостью.

      Клиент всегда прав, но лучше бы он был мертв. За три проведенные с ним часа я постарела на жизнь. Вредность этого кровососа не запить никаким молоком. Понты на понтах сидят и понтами погоняют. Но ты, дружок, не на ту нарвался. Моего терпенья хватит на троих. Я такая кроткая, я такая молчаливая, такая малоподвижная, смурная. Но, прикинь, мне тебя, такого успешного, такого крутого, такого презрительного, даже жалко немного. Тебе ж, сиротине, некому было объяснить, что если ты общаешься с человеком, который от тебя каким-либо образом зависит, то надо быть с ним хотя бы элементарно вежливым, чтобы не сказать деликатным. Это не моя гордыня и даже не правило хорошего тона. Просто отсутствие твоего плевка в моем колодце – вот главное условие для нашего плодотворного сотрудничества. И не надо растопыривать потные жирные пальцы, мы и не такие видели.
      Но все хорошо, что наконец кончается. И я шла по своему любимому Тверскому бульвару в замечательном настроении и расположении духа. Захотелось сесть на высохшую за день лавочку и выкурить свою вторую сигарету. Но все лавочки были заняты влюбленными парами, пенсионерами и алкоголиками. Курить на ходу не хотелось. Еще моя бабушка, заядлая куреманка, бывало говорила: «Деточка, если ты не можешь не курить, то кури, но только не на улице. Курить на улице так же стыдно, как и писать на ней». Родная моя, хорошая, где же найти время, чтобы устроиться в уютном кресле перед камином, размять в тонких пальцах папироску, вставить ее в длинный черепаховый мундштук и с наслажденьем затянуться ароматным дымом полной, трепетной и затянутой в шелка грудью. Наше проклятое поколение зарабатывающих на жизнь женщин носит брюки, курит на ходу, пьет водку и скоро научится справлять нужду под любым кустом или деревом, беря пример с представителей противоположного пола, которые без меры украсили Москву своими сосредоточенными позами писающих мальчиков, держа переполненные пивом пенисы в своих сильно трясущихся руках.
      Как же все-таки я устала!
      – Деточка, женщина должна работать мало и в охотку. Покойная Лиля Брик не стеснялась называть себя содержанкой и даже гордилась этим. «Володенька, привезите мне из Америки маленький автомобильчик». И привозил, и был счастлив тем, что доставил ей мимолетное удовольствие. Учись, деточка, принимать заботу мужчины как дарованную ему милость.
      Бабуля, где бы еще взять этого мужчину?
      Зазвонил мобильный.
      – Ну, рассказывай! – услышала я радостный Юлькин голос.
      – Что рассказывать? – не поняла я.
      – Как продвигаются дела на писательском поприще?
      – Ты что, с дуба упала? Я и не начинала. И не собираюсь. Я думала, мы просто так.
      – Ничего просто так не бывает, садись и пиши.
      – Прямо сейчас?
      – Прямо сейчас.
      – Вот только все брошу.
      – Вот и брось! – заорала Юлька. – Что тебе еще делать? Тетрадь-то хоть купила?
      – Слушай, ты на меня не дави, я и без тебя выжатая как лимон.
      – Дура, я же тебе помочь хочу. Я еще не знаю, что из этого получится, но попробуй, Мань, хуже не будет. Пора, Мань, выходить уже как-то из этого всего.
      – Юль, а я и вышла. У меня все хорошо, Юль.
      – Выйти-то ты, может, и вышла, а вот жить все еще никак не начнешь. Тебе надо дело какое-нибудь раскрутить или встряску какую получить в виде нового мужика. А лучше бы то и другое разом.
      – Размечталась.
      – Ничего не размечталась. Мы для чего живем? Чтобы сказку сделать былью. А мужик – это всегда хорошо, мужик – это сытно. А то, Мань, не знаю как ты, а я что-то стала совсем голодная на почве секса.
      – Ну, тут я тебе ничем помочь не могу.
      – Мань, а может, лесбинамба было б хорошо?
      – Нет, Юль, тут я точно пас.
      – Дура! Я же пошутила. Завтра отчитаешься о проведенной работе. Заграница, в лице дедушки Фрейда, нам поможет. Мы не будем ждать милости от природы, мы придем, увидим и победим. Правда, Мань. Я сама еще не понимаю, для чего все это нужно, но чувствую, что тебе это поможет. Так бывает: что-то делаешь и не видишь в этом никакой целесообразности, логики, оснований, а потом вдруг что-то выстреливает в нужном месте и в нужное время, и все становится на свои места. Доверься мне, Мань, я тебя не подведу.
      Ничего вроде не сказала, а слезы потекли по моему лицу как угорелые.
      – Ты что там ревешь, что ли? А ну кончай быстро. Сегодня у шефа день рождения, он приглашал всех в офис к семи.
      – Я устала, Юля, – прошептала я, давя слезы, – никуда я не пойду.
      – Ничего не хочу слышать. Чтоб была! А ну, давай хором: «От улыбки станет всем светлей, и слону и даже маленькой улитке...»

      Вот так, деточка, дожилась. Так низко ты еще никогда не падала. А может, и падала бы, и падала бы, и падала, да только не ронял никто. А вот теперь осуществились все мечты. Даже самые смелые, в лучших киношных традициях. Изнасилована за гаражами на снегу, только искры из глаз летели. А может, это звезды? Уже ни разобрать, ни вспомнить.
      Лежишь на снегу в одних чулках, ноги на ширине плеч, руки в стороны.
      Вздохнули поглубже, выдохнули и повторяем за мной: раз, два, три, четыре.. шестнадцать, тридцать восемь, one hundred three, двести... Мама! Глаза закрыты, а когда вдруг открываются от особенно резких толчков, чувствуешь, что в ресницах застряли звезды и никак не могут выпутаться. Все-таки звезды. Искры были потом. А когда глаза снова закрываются, звезды начинают таять и ползти по щекам теплыми слезами. А может, это просто снег? Что это вообще было? И было ли это со мной?
      Сегодня Савва Морозыч меня не достанет. Сегодня мой день, мой праздник, и я проведу его в ванне. Буду лежать на дне, как морская раковина, опутанная волосами, словно водорослями, и белая пена прибоя будет разбиваться обо все мои выпуклости, заливаться в впуклости и греться там в лучах белых неоновых светильников. Я стану подливать потихоньку горячую воду, пускать пузыри, дремать, нежить тело стройное в утесах, не думая ни о чем. А если думать, то лениво, сквозь сон, перебирая в памяти события вчерашнего дня. И вдруг откуда-то снизу, из паха поднимается резкая горячая волна озноба и тянется к горлу, и я выныриваю из мыльной стоячей воды, как дельфиниха, удивляюсь, радуюсь и тут же снова погружаюсь на дно под тянущей ношей воспоминаний.
      Вот досюда помню, а потом не помню ничего, потом снова помню и уже забыть не могу.
      Я опоздала. Все уже напились. Но столы еще ломились, а сотрудники прогибались. Савва, заваленный подарками выше крыши, смятый, но довольный, восседал во главе всего и вяло руководил происходящим.
      Моего прихода никто не заметил, и я устроилась рядом с Юлькой.
      – Нет, ты только посмотри на него! – зашептала Юлька мне на ухо, указывая куда-то на другой конец стола. – Посмотри, какой сладкий, как яблоко на снегу.
      В углу сидел какой-то мрачный мужик и нагло курил.
      – Кто это? – спросила я.
      – Архитектор какой-то, взят на пробу по договору. Весь вечер сидит в углу и молчит. Хочу его всего прямо сейчас.
      – Хотеть – значит мочь. Давай, действуй, не стесняйся, все свои.
      – Не могу, – промычала Юлька, – я его боюсь.
      – Чего-чего? Ты боишься? – моему удивлению не было предела. Чтоб моя Юлька средь бела дня бледнела, краснела и кашляла? Что-то это на нее совсем не похоже.
      – Может, ты съела что-нибудь? – забеспокоилась я. – Или вирус какой подхватила?
      – Не знаю. – Юлька спряталась за мной и горячо зашептала мне на ухо: – Я ему импульс подаю, а он не реагирует, а даже наоборот, как будто говорит глазами: «Не влезай – убьет!»
      – Да ты что, совсем уже?
      – Сама посмотри. Посмотри как следует, и все поймешь.
      И я решила посмотреть как следует и как следует все понять. И это была моя непростительная ошибка.
      Сидит мужик, никого не трогает. Не пьет, не ест, отдыхает. Глаза светлые, голубые или очень близкого к голубому серого цвета. Много ресниц и бровей, причем брови низкие, сросшиеся на переносице. Выпуклый высокий лоб, крупный нос с еле заметной горбинкой. Усы, борода темно-русые, губ не видно. Волосы прямые, длинные, до плеч. Намного светлее, чем растительность на лице. Периодически дергает головой, чтобы отбросить прядь со лба. Наверное, когда он работает, то собирает волосы в хвост, и черты лица становятся еще контрастнее.
      И снова глаза. Удивительные, неправильные, страшные. Как горизонтально вытянутые бойницы, и из них не то свет бьет, не то огонь.
      – Ну как? – громко икнув, спросила Юлька.
      – Подожди, – сказала я, – не могу же я так нагло его разглядывать. Надо постепенно, медленно и печально.
      Я запила «швепсом» первое впечатление и, спрятавшись за бокалом, продолжила наблюдение.
      Растянутый свитер, джинсы, кроссовки – ничего оригинального. Вот если только руки. Пальцы длинные, мосластые, ногти почти круглые, коротко остриженные, кисть крупная, красноватая, с выступающими венами.
      Сильные руки, прямо не руки, а ноги какие-то. Как даст, наверное, по морде, и будешь лететь, тормозя ею же об асфальт. А чего, собственно, он должен по морде мне дать? И за что? А если б и дал, я бы, наверное, простила, и за руки взяла, и поцеловала эти руки. Господи, что это со мной?
      – Ну, что молчишь? – толкнула меня под столом Юлька. – Все, что ли? Тоже подсела?
      – Не говори ерунду.
      – Что ж я не вижу?
      – Не подсела, но могла бы подсесть. Причем по самое горло.
      – А я что говорю. Но имей в виду, я его первая выбрала.
      – Да на здоровье.
      Я налила себе водки, выпила залпом, выбралась из-за стола и стала пробираться к выходу.
      Скорее бы на улицу, воздуху глотнуть и перекурить первое впечатление, которое полностью соответствует Юлькиному любимому выражению: «никогда еще прежде более, чем сейчас».
      Никогда еще прежде! Никогда еще! Никогда! Вообще! Более! Чем сейчас! Так не бывает, с первого взгляда – и сразу поддых. Что вы делаете со мной, мужчина? Без моего согласия, без моего разрешения, без моего желания, назло мне! Не хочу, не буду, не стану, не возьму, сожму кулаки, сложу крестом ноги, упрусь рогом и не дамся! Зачем мне сейчас, в самый раз, за все мои страданья эта новая бестолковая любовь! Да кто говорит о любви? Что это было? Всего лишь ожог. Небольшой, но больнючий. Пописай на рану, и все пройдет. А если я не хочу, чтоб проходило? Не желаю! Не отдам! Мое! Так пока еще и не мое. И успокойся. И не трясись. Поешь снега. Остуди голову. Затянись поглубже. Подумай мозгами. Мозгами! Мозгами, мозгами, мозгами! А не тем местом, откуда появляются дети. Посмотри на звезды. И снова там эти глаза. Голубого или очень близкого к голубому цвета. Еще немного, и все повторится. Наши глаза встретятся, как встретились они всего один раз за все время моего наблюдения, и я дернулась, будто меня застали за подглядыванием.
      Хотя так оно и было. Но подглядывание происходило за подглядывающим. Как бы он ни делал вид, что меня не замечает, но что-то от игры на камеру в его поведении прослеживалось. Слишком ленив, слишком небрежен, слишком равнодушен и независим. Посмотрел и засмеялся, беззвучно, в усы. Засмеялся одними глазами. И мне стало весело и страшно.
      На улице шел снег. Причем не просто шел, а валил белыми крупными хлопьями. Этот снеголет, снегошум, снеговал в начале весны, после солнечного тающего дня был как снег на голову. Я стояла на пороге офиса и громко, со свистом втягивала в себя мокрый колючий воздух.
      – Ну что, пошли? – услышала я за спиной низкий незнакомый голос.
      Я обернулась и увидела архитектора. Он стоял в двух шагах от меня и прикуривал сигарету.
      – Ты очень много куришь, – неожиданно спокойно сказала я и отвернулась.
      – Тебе это мешает?
      – Мне это все равно.
      – Ну тогда пошли?
      – А, собственно, куда?
      – Можно к тебе. Или ко мне?
      Вот этого я от него никак не ожидала. Такой высокий лоб и такой примитивный прием, рассчитанный на дешевых шлюх. Но мы же не какие-нибудь сиюминутные давалки, мы гордые, знающие себе цену женщины, мы будем долго сопротивляться и кричать.
      Я снова обернулась, собираясь уничтожить его своим презрением, но не смогла. Его глаза смеялись, и я рассмеялась в ответ.
      – Ладно, пойдем просто погуляем до метро, а там видно будет, – предложила я и, собираясь красиво развернуться на каблуках, поскользнулась и чуть было не упала. Но он успел меня подхватить.
      Я стояла в кольце его рук, как стойкий оловянный солдатик, готовый вот-вот расплавиться.
      – Я красивая? – выдала я первое, что пришло мне в голову.
      Он ничего не ответил, а просто прижал меня к себе еще сильнее, а потом вдруг резко отпустил, как оттолкнул.
      Только не бросай меня сейчас. Может быть, потом. Только сейчас не бросай. Пожалуйста. То ли этот снег, то ли моя усталость, то ли алкоголь, то ли все это вместе взятое свалилось в одну кучу и загорелось синим газовым пламенем, не согревая меня, а душа тихо, надежно и фатально.
      – Давай срежем угол и пройдем дворами, так будет быстрее, – предложил он.
      Но мне уже хотелось идти с ним медленно и в обход.
      – Срежем так срежем, – с пионерской готовностью ответила я, – только я не знаю этой дороги, мы не заблудимся?
      – Со мной заблудиться немыслимо, но можно запросто пропасть.
      – И многие пропадали?
      – Не очень чтобы...
      – И где они сейчас?
      – Так ведь пропали без вести. Чик – и готово.
      – И давно ты так маньячишь?
      – Ну, какой из меня маньяк. Так, любитель.
      – Любитель женщин?
      – Любитель любви.
      – Любитель любви? – повторила я. – Красиво! А объект любви тебя не интересует в принципе?
      – Ну, как без этого. Особенно на первом этапе. Должна вспыхнуть искра какая-то, гром грянуть, молния в сердце упереться... – Он щелкнул пальцами, подыскивая слово. – Ток должен пройти. Знаешь, что такое ток?
      – Приблизительно.
      – Ток – это направленное движение электронов.
      – Да ну?
      – Да! Сначала был хаос, а потом – опаньки! – щелчок выключателя, и все стройными рядами по направлению к одной цели, как сперматозоиды к матке. И вся любовь.
      – Вся любовь? Вот так просто?
      – А гениальное всегда просто. Знаешь, что такое простота?
      – Тоже что-то со сперматозоидами связано?
      – Нет. Это другое. Кто-то великий, не помню кто, сказал: «Простота – это самое трудное...»
      Он снова замялся.
      – «...Это последнее усилие гения», – помогла ему я.
      – Как хорошо, что мы читаем одни и те же книжки, – обрадовался он, – круг замыкается, понимаешь?
      – Значит, ты гений?
      – Я не гений, я только учусь.
      – А для учебы нужны наглядные пособия?
      – Да, нужны. Много и разных.
      – Блондинки, брюнетки, рыжие?
      – Все равно.
      – И желательно, чтоб они менялись как перчатки?
      – Не так часто. Скорее как времена года.
      – А я кто? Женщина-весна?
      – А ты пока никто.
      – Вот как. А какого хрена ты ко мне привязался?
      – А я не привязался, я пристроился с целью произвести метеорологическую разведку. Может у нас и получится какой-нибудь тайфунчик.
      – Не получится, не надейся, – сказала я и подумала, что хорошо бы дать ему по морде.
      – А ты не хочешь дать мне по морде? – спросил он, угадывая мои мысли.
      – Хочешь.
      – Ну и дай!
      – Вот так сразу?
      – А чего тянуть? Вот так сразу.
      Наверное, опять алкоголь, опять усталость плюс обида на всю свою неприкаянность и непристроенность, идиотизм ситуации, в которую я вляпалась по самую что ни на есть, – все это вместе развернуло меня резко к нему лицом, и я уже было подняла руку, чтобы врезать ему что есть силы, но он перехватил ее в запястье и, дернув вниз, завел за спину. Я потянулась к нему другой рукой и стала лупить его по чему попало.
      – Сволочь, следопыт подопытный, диагностик хренов, любитель-недоучка, гений примитивный...
      – Стой, стой! – отмахивался он. – Я же пошутил. Что ты, в самом деле, шуток, что ли, не понимаешь? Сделали друг другу больно – и хватит, и успокойся.
      Я опять стояла в кольце его рук и, постепенно снижая обороты, вяло отбрыкивалась.
      – Ну ладно, все. Я – дурак. Я не хотел. Вернее я хотел, но не мог, не знал как. Строил из себя пижона, чтобы удивить, понимаешь? Удивил, называется. Просто ты тогда так смотрела... А потом вдруг ушла. И я подумал: а что если навсегда?
      Его губы уже дышали мне в шею, и становилось щекотно и горячо. И я первая стала искать его губы, а он перестал дышать и говорить. И я целовала его первая, вцепившись в его воротник обеими руками, как утопающая, спасаясь делом своих рук. Я первая стала расстегивать кнопки на его куртке, а он начал искать пуговицы на моей шубе, и я помогала ему во всем. Он поднимал вверх мою юбку, а я тянула вниз молнию на его джинсах, а потом потянула вниз и его самого. А еще я подумала, что хорошо, что кончились колготки, и не надо в них путаться, и не надо снимать сапоги, и чулки – это великое изобретение человечества, и как хорошо, что снег такой белый и последний, и можно лежать на нем как на белой постели, а он хрустит подо мной, будто белая крахмальная простыня, и я двигаюсь все быстрее и хочу, чтобы все быстрее кончилось и чтобы все не кончалось никогда.
      Его волосы рассыпались по моему лицу, а его лица я не видела целиком, только профиль с плотно закрытым глазом и бровью, застывшей в напряжении. Его щека царапала мою щеку, и губы дышали в снег. И снег, как ни странно, таял.
      – Хочешь, угадаю, как тебя зовут?
      Мы уже стояли между двух гаражей, между которыми только что лежали.
      – Не надо, не угадывай, – сказала я, – меня зовут Маша.
      – А меня Никита.
      – Вот и познакомились. Причем при довольно странных обстоятельствах.
      Мы засмеялись и стали отряхивать друг с друга снег.
      Мимо прошел мужик с собакой.
      – Интересно, давно он тут прохаживается? – спросил Никита.
      – Не знаю, как-то не заметила, – ответила я, и мы снова засмеялись.
      Но смех получился какой-то нервный и болезненный. Меня начинало колотить и подташнивать.
      – Идем скорее, а то метро закроется, – проклацала я зубами.
      – Поехали ко мне, я тут недалеко живу, на Новослободской, а то ты вымерзнешь, как мамонт.
      – Нет-нет, – испугалась я, – мне домой, у меня кот некормленый.
      – Как зовут кота?
      – Беня Крик или просто Беня.
      – Сразу видно, интеллигентная девушка.
      – Почему видно?
      – Бабеля от Бебеля отличаешь.
      – Глупый какой-то разговор получается.
      – Глупый, да. Прости. – Он потерся носом о мое плечо. – Пойдем, я поймаю тебе машину.
      Мы вышли на улицу, и около нас почти сразу остановился частник.
      – Я позвоню, – сказал Никита и, расплатившись с водителем, добавил: – я завтра позвоню.
      – Ну, привет, – попрощалась с ним я, и только когда Никита скрылся за плотной пеленой снега, вспомнила, что мы даже не успели обменяться телефонами.
      Но, как говорила моя бабушка, кто хочет, тот ищет возможности, кто не хочет – оправданья.

      В машине было тепло и уютно. Из двух колонок за спиной медленно вытекала музыка. Частник молчал, а мне и тем более не хотелось разговаривать. Я пригрелась и успокоилась, глаза закрылись сами собой, и я провалилась в короткий и черный, как дыра, сон.
      Спала я, видимо, долго, минут пятнадцать. И мне снились деревья. А на деревьях листья прозрачные, цветные и круглые, словно монетки. И слабый ветер, и листья шевелятся и разговаривают, но ничего не слышно. Только долгий и пронзительный звук издали, будто кто-то кричит высоко и истошно: и-и-и... и-и-и...
      – Во двор заезжать? – неожиданно прервал этот крик водитель.
      – А как же, по полной программе, – очнулась я, – ночь ведь. Вдруг меня по голове кто-нибудь стукнет, а все на вас подумают.
      – Ну, ты скажешь, – рассмеялся он, переходя на «ты».
      – Ну, ты спросишь, – ответила я и с трудом выбралась из машины.
      Поднимаясь в лифте, я вспоминала сон. Это уже было. Что-то подобное я видела когда-то. Еще бы знать, когда?
      Нашла чем голову забивать. И вдруг меня как будто ошпарило. Я вспомнила. Это было очень давно, в глубоком детстве. Я тогда болела чем-то и видела странные сны. Их было немного, но они чередовались в разной последовательности и периодически повторялись. Это были чудесные, яркие, а иногда страшные и непонятные сны. Я помнила каждый и каждый, по-своему, любила. И они не заставляли себя ждать и еще долго повторялись, даже после моего выздоровления. Но потом они ушли, забылись, и я думала, что навсегда. А вот сегодня, откуда ни возьмись, один из блудных снов вернулся. К чему бы это? Может быть, я снова заболела? Скорее просто впала в детство, иначе трудно объяснить все глупости, проделанные мной в течение дня.
      Что-то там Юлька говорила о Фрейде? Детство Мани, ее отрочество и юность... Вести дневник, писать мемуары... В одном она, пожалуй, права: помощь психотерапевта мне не помешает.

Первый сон Марьи Ивановны

      В моей жизни было слишком много солнца. Так много, что я успела его возненавидеть, как ненавидят то, что все время торчит у тебя пред глазами и мешает сосредоточиться. Можно было его не замечать, как это делают многие, но у меня это никогда не получалось. Я всегда чувствовала его тихое подобострастное присутствие и назойливо липкое тепло.
      Трех лет отроду мои родители увезли меня в Среднюю Азию. Отец был геологом, и мы с мамой кочевали за ним по маленьким забытым богом и людьми аулам. Жили в палатках, вагончиках без окон и дверей, в овчарнях за перегородкой с овцами, в казахских пахучих юртах и прочих немыслимых и неприспособленных для семейной жизни местах.
      Отец с утра уезжал в поля, леса и горы в поисках лучистого колчедана или других, не менее полезных ископаемых, а мы с мамой оставались его ждать.
      Жен, сопровождавших своих мужей по всем городам и весям, было не так уж и много, да и те, как правило, были заядлые геологини и работали в полях наравне с мужчинами. Моя мама и еще две женщины оставались на хозяйстве и как могли поддерживали быт всей геологической экспедиции, героически преодолевая все трудности, возникающие на своем пути.
      Нужно иметь богатое воображение и обладать недюжинным талантом, чтобы, обходясь минимальным набором продуктов, исхитриться приготовить из них более-менее приличный обед. Но все, как говорится, приходит с опытом – сыном ошибок трудных и с привычкой – дочерью отчаянья.
      Частое отсутствие электроэнергии научило чудо-поварих выкручиваться совсем без нее. В свободное от основных обязанностей время мужчины соорудили что-то вроде летней кухни, и еду стали готовить на открытом огне. По вечерам в комнатах чадили керосиновые лампы, в печках-буржуйках потрескивал саксаул, за перегородкой блеяли бараны, а из степи доносился тихий, надрывный вой какой-то непонятной, необъяснимой природы. Почему-то этот вой никем не комментировался, но когда он возникал, его старались заглушить общим разговором или пением под гитару. Начальник экспедиции, пятидесятилетний здоровый мужик с заковыристой фамилией Сухов-Суруханов, брал инструмент и начинал: «Там вдали за рекой зажигались огни...» Или: «Эх, дороги, пыль да ту-у-у-ман...», а потом «По долинам и по взгорьям». Никакой тебе «виноградной лозы» или, скажем, «лесного солнышка». Начало, блин, века, гражданская война. Семьдесят восьмой, почти восемнадцатый год, берег Аральского моря, ржавые баржи на берегу и кучка красноармейцев во главе с товарищем Суховым-Сурухановым. И белое-белое солнце пустыни. А на ветру, как белье, болтается вяленая рыба, и, глядя на нее, уже заранее хочется пить. Воды! Воды! Воды-ы-ы!
      Воду привозили в бочках, она была ржавая, отдавала хлоркой и к вечеру нагревалась почти до температуры кипения. Ее пили, на ней готовили и, к великому изумлению местного населения, использовали для стирки. О бане можно было только мечтать. По вечерам в большом тазу мама мыла сначала меня, а потом в той же воде споласкивалась сама.
      У меня появились вши, и папа обрил меня наголо. И если раньше отличить меня от местной мелюзги можно было по цвету белых как лен волос, то после профилактического облысения только круглые серые глаза выдавали мое нездешнее и чужеродное происхождение.
      С пузатыми, узкоглазыми, похожими на японских нецке мальчишками я носилась по аулу наперегонки с собаками. Собаки тоже казались мне узкоглазыми, но в отличие от мальчишек они были худые и поджарые. Только когда я выросла, узнала, что детская ярко выраженная пузатость – следствие недоедания и типичной дистрофии.
      Голодные дети все время паслись рядом с нашей импровизированной кухней, и сердобольные женщины их жалели и подкармливали чем могли. Часто наша дружная ватага уносилась на железнодорожную станцию посмотреть на мимо проходящие поезда. Иногда поезда останавливались, и тогда мои товарищи подбегали к окнам вагонов и начинали выпрашивать еду. Пассажиры то ли из жалости, то ли развлечения ради выбрасывали им хлеб, яйца, яблоки, но мальчишки не унимались и, скуля и гримасничая, просили еще и еще. Изредка им удавалось полакомиться конфетами, печеньем и другими недоеденными в дороге деликатесами, но больше всего дети радовались деньгам. Обычно им выбрасывали только мелкие монеты, но мальчишки ловили их на лету и все до копейки относили родителям.
      Я не участвовала в этих дорожных трапезах, но по вечерам мы жгли костры, готовили какую-то незамысловатую еду, разговаривали на странном, забытом мной языке, и аксакалы с носами, проваленными от наследственного сифилиса, передаваемого из поколения в поколение со времен гражданской войны, улыбались нам беззубыми ртами.
      Через год такой свободной, радостной, счастливой и ничем не омраченной жизни моя мама не выдержала и сдалась. Меня отправили к бабушке в Подмосковье подальше от инфекций, антисанитарии и вредного для детского здоровья резко континентального климата.
      Первая зима в кирпичном доме с паровым отоплением, кашей на молоке, апельсинами под Новый год и морем разливанным кристально чистой холодной воды кончилась для меня жестокой скарлатиной, которая вцепилась в мое горло мертвой хваткой и собиралась душить меня до победного конца.
      Бабушка и сестра мамы Таня дежурили по ночам у моей постели, валясь с ног от усталости. Когда я приходила в сознание, то видела только свет ночника, и мне казалось, что меня все бросили. Я снова закрывала глаза и уплывала в свои райские сады, где на деревьях вместо листьев качались разноцветные монетки, а на горизонте торчали красные горы, длинные и тонкие, как эрегированные пенисы, и тела этих гор были покрыты язвами и болячками, которые взрывались и лопались мыльными пузырями.
      Тошнота подступала к горлу, и я снова просыпалась и плакала. Потом узнавала бабушку, она меняла мне полотенце на лбу и шептала молитвы. Приходила Таня и уговаривала меня пить что-то сладковато-горькое. Пить не хотелось, а от глотания сжималось горло, и было страшно, что оно никогда не расправится и я умру от удушья. Я плакала, и Таня плакала вместе со мной, бабушка выгоняла ее и продолжала что-то шептать и креститься.
      Сегодня я вспомнила эти листья и членообразные горы. Наверное, тогда, в детстве, моя душа металась между раем и адом и не знала, где ей обрести пристанище. Хотя разве детские души могут попасть в ад? Могут или не могут? А за чужие грехи? Кто-то за них должен заплатить? Кто, если не я? А если я, то почему именно я? За что? Мама вернулась, когда все было позади. Болезнь отступила, но меня еще шатало, и я ходила по дому в толстом фланелевом платье, перевязанная крест-накрест огромным пуховым платком. Мне подарили медведя и мутоновую шубу на вырост, в которой я проходила почти до школы.
      В школу я пошла в другом, но тоже дальнем, небольшом, засыпанном пылью городишке с пирамидальными тополями и зарослями шелковицы, растущей по обочинам дорог. Асфальт плавился под ногами, веселые осенние бури оставляли барханы мелкого, словно пудра, песка в подъездах домов, и ошалевшие коровы как священные животные паслись где хотели и радовались любой съедобной колючке. Верблюдов брили налысо, собирали пух, из которого местные пряли толстые как канаты нитки. На базаре торговали выловленной в еще существующем Аральском море рыбой и медовыми бухарскими дынями. Мама научилась варить плов и готовить квас из заготовленного впрок и безнадежно засохшего хлеба.
      Работы не было, денег не хватало, и мамино уменье шить и вязать здорово нас выручало. В доме всегда толпились женщины, стучала старая ножная «Тула», валялись выкройки, обрезки тканей и разноцветные нитки.
      Мы жили недалеко от воинской части, и каждое утро я просыпалась под «Калына раз, два, три... какая-то дывчина в саду ягоду рвала...» Это была утренняя песня. В обед солдаты маршировали под «Ты ж мэни пидманула, ты ж мэни пидвела...», а на ужин отправлялись с «Распрягайте, хлопцы, конив, да лягайте...» Казалось, что на ужин они скачут вприсядку, с покриком и посвистом, как в ансамбле песни и пляски имени Александрова. Посмотреть на это зрелище не представлялось возможным. Забор, разделяющий наши дома и воинскую часть, был высоким и неприступным, а по всему его периметру качалась и звенела колючая проволока. Командиром части был Петр Григорьевич Шелепаха, толстый и лысый ровенский хохол, говоривший на странной смеси русского и украинского языков. Летом он носил огромную, как будто сшитую на заказ линялую шляпу, больше похожую на сомбреро, чем на скромную полевую панаму. За эту шляпу а ля сомбреро и буйные иссиня-черные усы командира прозвали Педро еще задолго до появления в стране мексиканских сериалов.
      Слава о нем шла по всей степи великой. Педро был суров, хозяйствен и справедлив. А личный состав ему подбирали, видимо, исключительно по национальному признаку. Казахи, узбеки, грузины, азербайджанцы, армяне и другие лица кавказско-азиатского происхождения, слабо разбавленные уроженцами из Сибири, Дальнего Востока и Центральной России, варились в одном котле, который по силе внутреннего противостояния ничем не отличался от Сталинградского времен Великой Отечественной войны. Та же, в сущности, мясорубка.
      По выходным немногочисленный офицерский состав во главе с Педро отправлялся охотиться на сайгаков. Целый день носились они на «газиках» по степи, расстреливая из автоматов напуганных до полусмерти животных. Потом собирали их еще теплых, с удивленно открытыми глазами и грузили на машину. Но не всех, а тех, кто покрупнее. Всякую мелочь оставляли на съеденье птицам и шакалам. Остальной убой увозили в часть, где и разделывали туши на мясо-кости. После чего усталые, но довольные охотники шли к кому-нибудь в гости допить спирт и поесть свежанины. Веселье заканчивалось глубоко за полночь, а некоторые, с особо стойким и нордическим организмом допивались до «Калына раз, два, три...» и расходились по домам под «Распрягайте, хлопцы...»

      Я все еще лежала в ванне, а телефонная трубка покоилась рядом, на стиральной машине. В непереносимо полном безмолвии. Я ждала, но Никита не звонил. Ни сейчас, ни потом. Ни следующим утром, ни днем, ни вечером. Ни послезавтра, ни послепослезавтра.
      Через неделю я, раздобыв у нашего секретаря Пети Никитин телефон, позвонила ему сама.
      – Привет.
      – Привет.
      – Это я.
      – А это я. И что?
      – Это я, Маша.
      – Привет, Маша.
      Пауза нависла надо мной и закачалась, как растопыренная петля. Хотелось просунуть в нее голову и подпрыгнуть, поджав ноги в коленях.
      Надо было бросить ответную реплику или трубку, но Никита успел опередить меня:
      – Куда ты пропала, Маша?
      – А я и не думала пропадать. Я думала, что это ты пропал.
      – Да я тоже вроде бы на месте.
      Разговор явно не клеился, и я решила его свернуть.
      – Я звоню тебе, чтобы попросить прощения.
      – Прощения? Ты у меня? За что?
      Я и сама не понимала, какую чушь несла. Но какой-то мерзкий скользкий комок застрял в горле и просился наружу.
      – Я тебя не очень испугала тогда, ну ты понимаешь? Я просто проснулась и подумала, что не надо было... А потом ты всю неделю не звонил, и я снова подумала...
      – Ну что, запуталась? – Он прервал меня холодно, бесцеремонно и так резко, что я не успела отреагировать.
      – Запуталась. Причем по уши.
      – Помочь?
      – Да пошел ты!
      – Стой-стой-стой! Не вешай трубку! – закричал Никита, неожиданно сменив тон. – Ну что, ты меня не знаешь, что ли? Пора бы уже и привыкнуть.
      – Не знаю и знать не хочу! – тоже заорала я, но трубку класть не стала.
      – Ты глупая, непереносимо глупая женщина. Ничего не понимаешь. Прощенья она просит. Ты думаешь вообще хоть иногда, что делаешь? Да такое раз в жизни случается. Можно только мечтать об этом. Вот если всю жизнь готовиться, надеяться и верить – ничего не получится. А тут как с неба свалилось, просто так, даром, ни за какие заслуги! Как ты не понимаешь!
      – Ты правда так думаешь?
      – Ну, конечно! И вообще, мне врать невыгодно.
      – Невыгодно? Почему? Ты что, надеешься еще что-нибудь оторвать?
      – Надеюсь.
      – А когда?
      – А хоть сегодня.
      – Я не пойму, это ты мне делаешь предложение или я напрашиваюсь?
      – Это ты напрашиваешься на сделанное мной предложение.
      – А в морду хочешь?
      – Ты уже пробовала, но у тебя ничего не получилось.
      – Да у меня всегда ничего не получается. Я как Буратино – пытаюсь заглянуть в котелок, но оказывается, что он нарисован на куске старого холста. И я только дырочки прокалываю своим глупым носом.
      – Ты попробуй заглянуть в эти дырочки.
      – И что там?
      – А там волшебная страна.
      – Ты не врешь?
      – Я говорю правду, одну только правду и ничего кроме.
      – А можно я к тебе приеду? Потому что больше не могу.
      – Спрашиваешь! – обрадовался Никита.
      – Когда? – на всякий случай поинтересовалась я.
      – Прямо сейчас.
      – А сейчас тоже не могу, у меня работа. Может быть завтра, вечером, часов в семь?
      – Я встречу тебя у метро, хорошо?
      – Хорошо... Ну, пока?
      – Пока.
      Я еле перевела дух. Странный какой-то разговор. А может, наоборот. Нормальный разговор двух сумасшедших в период весеннего обострения. Но в любом случае начало у нас какое-то неправильное. Так не должно быть. А как должно? Я же о нем совсем ничего не знаю, да и он видел меня первый раз в жизни. Хотя уже во всех подробностях.
      И все равно здорово! Какая разница, кто кому первый позвонил. Может быть, у него совсем иные понятия о временном перерыве от первого свидания до последующего звонка.
      И зачем надо было мучиться целую неделю? Чего я только не передумала, завалила все дела, отложила все встречи и только и делала, что дергалась от каждого телефонного звонка. Такая девочка-марионеточка, за ручки, за ножки, за головку веревочками привязана к телефону. Телефон звонит, веревочка натягивается, девочка дергается. Дзынь – дерг, дзынь – дерг. Театр Образцова отдыхает. О, вопль женщин всех времен: «Мой милый, что тебе я сделала?» И что не сделала тебе, что ты мне, сволочь, не звонишь?
      И как можно жить без этого черного чудовища с таинственными кнопками, антенной, трубкой, в которую можно наговаривать всякие слова, и – о чудо! – где-то на другом конце Вселенной кто-то внимательный, прижимая к своей теплой щеке такой же бесчувственный агрегат, слышит тебя, понимает и отвечает взаимностью.
      Но бывают дни, когда он уставится на меня своим одним-единственным зеленым глазом и молчит как Зоя Космодемьянская. Не нужна ты никому, старуха. Не нужна до такой степени, что никто не то что видеть, слышать тебя не хочет, на дух не переносит, на зуб не берет, пробу не снимает. Аминь.
      Что такое электричество, мне уже объяснили. Это когда сперматозоиды ровными рядами по направлению к намеченной цели. А что такое телефонная связь? Что там бьется, вибрирует, шевелится и заставляет реагировать на происходящее горячо, призывно и трепетно? Говорят, что по телефону можно даже заниматься сексом. Садятся двое на разных краях земли, страны, города, села, деревни или просто отдельно взятого дома и затевают разговор типа:
      – А я вот сейчас как расстегну себе это...
      – А я вот как тоже сниму с себя то...
      – А они у меня такие большие...
      – А у меня какой...
      – А я вот как умею...
      – А я хочу в этом участвовать.
      И получается, говорят. И происходит. Взрываются вместе в обоюдоостром оргазме. Чудеса!
      Но мы псковские, мы с Урала, нам таких кружевных тонкостей не понять. Нам что-нибудь попроще, слов каких-нибудь типа «Твои глаза как два гестаповца...»
      Но это так, лирическое отступление.

      Звонила Юлька:
      – Ну что, зараза, отбила все-таки мужика?
      Она была в своем репертуаре. Откуда только все знает?
      – И откуда только ты все знаешь? – поинтересовалась я.
      – От верблюда. Давай колись по-хорошему, а то я тебя по-плохому заставлю.
      – Хотела бы я это видеть.
      – Ладно, не выеживайся. Рассказывай, а то у меня все внутри горит от интереса.
      – А ты водички попей.
      – Слушай, я тебе своего мужика отдала совершенно безвозмездно, не сомневаясь, что ты воспользуешься раз в пятилетку предоставленной возможностью от души потрахаться, а ты отвечаешь мне черной неблагодарностью, не звонишь, не делишься и лишаешь удоволетворения за тебя порадоваться.
      – Мать, ну и речь! Я просто заслушалась.
      – Убью тебя, пока молодая.
      – Умрешь неудовлетворенной.
      – Ну, все, хватит. Или ты... или я кладу трубку.
      – Ладно, не сердись. Спасибо, конечно, за твоего мужика, но лучше бы его не было.
      – Что так? Не понравился?
      – Да в том-то и дело.
      – Влюбилась, что ли? – охнула Юлька.
      – Не пойму никак. Вроде.
      – Ну и чё?
      – Да ничё!
      – Как ты могла? Ну, как ты могла! – запричитала Юлька. – Учу тебя, учу, и как об стенку. Вот есть бабы на передок слабые, а ты у меня на голову.
      – Юль, у меня и с передком теперь нелады.
      – Ты что, уже сподобилась, что ли?
      – Ага, Юль, сподобилась.
      – Ну ты даешь! – последовала непродолжительная пауза, а потом не то всхлип, не то вскрик: – Ну и чё?
      – А я не помню, Юль, пьяная была.
      – Ну это ты врешь. Пьяной я тебя никогда не видела. А раз не помнишь, значит, было хорошо, и ты от этого «хорошо» память потеряла. Амнезия от оргазма – как от шока.
      – Ну ты загнула.
      – Я не загнула, у меня такое было. У меня же опыт, у меня же мужиков было как у тебя пальцев на руках. И ногах. Плюс еще уши, глаза и волосы.
      – Ни фига себе, – восхитилась я.
      – Вот тебе и ни фига. Но чтобы влюбиться? Да никогда. Давила, давлю и буду давить их как клопов отсосавших и брошенных мной за ненадобностью.
      – Я так не умею.
      – А ты учись, пока я у тебя есть.
      – Как хорошо, что ты у меня есть.
      Мы помолчали немного, повздыхали, а потом Юлька спросила:
      – Ну, что делать будешь?
      – Не знаю. Вот изнасиловалась, а завтра опять пойду.
      – К нему домой?
      – Ага.
      – Он что, один живет?
      – Наверное, раз пригласил.
      – Это ничего не значит. Может, жена уехала куда-нибудь на Канары.
      – Может быть. Но завтра я иду к нему в гости. Заранее всю трясет.
      – А ты прими чего-нибудь легонькое. Шесть таблеток валерьянки – и все. Спокойная, как рыба на закате.
      – Почему на закате? А не на рассвете, например? – удивилась я.
      – Потому что на закате своих лет.
      – Умная ты...
      – Спрашиваешь.
      – Юлька, я тебя люблю! Ну почему мы не вместе?
      – У нас с тобой еще вся жизнь впереди. Не боись, любимая, успеем.

      От весны остались одни воспоминания. То ли дождь, то ли снег смывал мои следы, и не оставалось надежды найти обратную дорогу в мое беспросветное прошлое.
      Несмотря на валерьянку, всю дорогу меня колотило и подташнивало. Я все время задавала себе вопрос, как со мной такое могло случиться, причем на ровном месте, скоропостижно и бестолково. Что этот парень сделал такого необыкновенного, что седьмые сутки я не устаю щупать свой лоб, не горячка ли кровожадно накинулась на меня, не столбняк ли обезножил, обезручил, ополоумил, не сотрясение ли головное произошло и расшатало все правила мои и устои. Где-то звезды в небе столкнулись лбами, и искры, долетев до земли, ослепили меня, ошеломили своим нездешним светом, отбросили в другое измерение, где люди, точно облака, плывут по небу, взявшись за руки. Алло, люди! В вашем полку прибыло. Я тоже плыву, лавируя между звездами, как чья-то бестелесная душа. Шагал был скорее прав, чем наивен. А что если поверить? А что если попробовать? И взмыть! Встать с утра пораньше – и на подоконник. Здравствуй, утро, молодое, незнакомое! Постоять так крестовищем да и шагнуть вперед и вверх, и руками при этом быстро-быстро задрыгать и почувствовать холод под мышками, а в животе жар. И сначала будто вниз пойдешь, а потом как подбросит и как понесет параллельно земле, и платье на ветру развевается красиво, словно боевое красное знамя. А птицы шарахаются: «Людк, а Людк, это откуда такую лохматую к нам занесло?» А я лечу, не замечаю, крылышками бяк-бяк. Хорошо! А внизу дяденьки в белых халатах уже ждут меня, родимую. Счас мы ее душеньку в нашу психушеньку и заберем, горемычную. А я лечу, собой любуюсь.
      Отчего люди не летают, как птицы?
      Никита, как мы и договаривались, ждал меня у выхода метро. Заглотив побольше воздуха и шагнув к нему навстречу, я как-то сразу пришла в себя и успокоилась.
      – Привет.
      – Привет.
      – Давно ждешь?
      – Только покурить успел.
      Мы стояли и смотрели друг на друга, будто что-то припоминая.
      Очень хорошо, думала я, ничего не чувствую, ни капельки не страшно. Очень все замечательно.
      Никита, как будто спохватившись, вдруг обнял меня и поцеловал в щеку.
      – Ну что, пойдем? Тут недалеко.
      Мы перешли улицу и свернули в подворотню, каких в центре видимо-невидимо. В двух шагах от парадных особняков и респектабельных офисов ютились и прятались в собственную серость старые дореволюционные постройки, никогда не знавшие ремонта и уже не надеющиеся на него. Не верилось, что в этих домах еще кто-то живет, но цветы на подоконниках низких тусклых окон выдавали присутствие людей, и редкие кошки выпрыгивали из подвалов сытые и довольные после плодотворной охоты на крыс.
      Мы шли молча и сосредоточенно, как подпольщики.
      – Далеко еще? – спросила я, чтобы прервать молчание.
      – Да мы почти пришли, – ответил Никита.
      И действительно, как мы неожиданно нырнули в подворотню, так мы из нее и вынырнули на свет божий ловко и легко.
      – Вот дом, который построил Джек, в котором я живу, – сказал Никита и, взяв меня за руку, повел внутрь двора. – Осторожно, здесь всюду ремонт, и надо ходить только проторенными тропами.
      – Какой красивый дом, – восхитилась я.
      На самом деле дом был как дом, только ближе к верхним этажам, прилегая к окнам, выделялась белая осыпающаяся лепнина: виноград, птицы, цветы...
      – Дом как дом, только на последних этажах мастерские.
      – Какие мастерские?
      – Мастерские художников.
      – Я думала, что ты архитектор.
      – А я и то и другое. Только архитектурой я на жизнь зарабатываю, а картины пишу просто так, для души.
      Мы поднялись на последний шестой этаж, где на площадке была всего одна дверь.
      – Заходи и постой минуточку, я только свет включу: в прихожей лампочка перегорела, а у меня до всего руки не доходят.
      Я застыла в недвижимости, а Никита пропал в темноте. Послышался какой-то посудный грохот, чертыханье, и сразу появился первый свет. Потом еще и еще, и постепенно стали выступать из темноты куски большой необыкновенной квартиры.
      – Проходи, – позвал меня Никита, – теперь можно.
      Я вошла и остановилась посередине большой комнаты, не зная, куда деть руки. Почему-то это меня очень занимало. Я помялась-помялась и, за неимением лучшего, засунула их в карманы шубы.
      – Как у тебя необыкновенно, – сказала я лишь для того, чтобы хоть что-то сказать.
      По дороге я растеряла всю смелость свою и отвагу, и в новых предложенных обстоятельствах чувствовала себя довольно неловко.
      – Это мастерская моего отца, – объяснил Никита, помогая мне раздеться, – я теперь здесь живу.
      – Теперь живешь? А раньше?
      – А раньше жил с женой и сыном.
      – Здесь?
      – Нет, конечно. У нас есть, вернее была, квартира. Но сейчас я живу здесь один.
      – Не сложилось? – спросила я.
      – Долго рассказывать, – уклончиво ответил Никита.
      – Бывает. Я тоже живу одна.
      – Я почему-то так и подумал. Кофе хочешь? – предложил он.
      – Почему-то хочу.
      – Ну, устраивайся здесь, а я на кухню.
      Кухни как таковой не было. Просто часть комнаты с окном была отгорожена от остального пространства вертикальными жалюзи. Было еще два окна, но они находились где-то под потолком, и к ним вела винтовая металлическая лестница. Там, на втором этаже, видимо, находилась спальня. Хотя второй этаж был не совсем полноценным этажом, а просто высокое пространство комнаты разделили надвое широким просторным балконом, который напоминал овальный фуражечный козырек. Он нависал над большей частью мастерской и, казалось, не очень надежно держался на четырех деревянных столбах. Всю свободную стену занимали картины, пустые рамы, какие-то железные приспособления, и чудом закрепленный старый мотоцикл висел высоко и небезопасно. С потолка спускался вентилятор, больше похожий на перевернутый вертолет, служивший заодно люстрой. Мебели почти не было. Два разнокалиберных дивана, кресло-качалка, шикарное кожаное кресло у компьютерного стола, журнальный стол из стекла и металла и в углу большая тумба с телевизором и какой-то музыкальной аппаратурой.
      У лестницы, на корявом старом пне, стоял большой круглый аквариум. Я подошла ближе и не увидела в нем ничего, кроме камней и водорослей.
      – Знакомься, это Маруся, – сказал Никита, выходя из кухни с туркой в одной руке и двумя керамическими кружками в другой.
      – С кем это ты меня знакомишь? – удивилась я.
      – С Марусей. Маруся – моя рыба, неужели не видишь?
      Я стала внимательно всматриваться сквозь аквариумное стекло и наконец узрела между камнями невзрачную маленькую рыбку какого-то непонятного цвета.
      – Где ты ее взял, такую страшную?
      – В метро купил.
      – В самом деле, в метро? – не поверила я.
      – Ну не совсем в метро, – Никита постучал пальцем по толстому аквариумному стеклу, – мужик в переходе пристал: «Купи, да купи!» Ему, видимо, на бутылку не хватало, а Маруся должна была эту проблему решить. Он держал бедную в целлофановом пакете, такую жалкую, такую тоскливую... Глаза грустные-грустные... Ну я и не смог пройти мимо. Дай, думаю, возьму на жареху, все равно дома жрать нечего.
      – Ну ты зверолюб. А почему не съел, почему Марусей назвал?
      – В твою честь! Разве не ясно?
      – Ну все! Поразил и смял. Всем буду рассказывать и гордиться. Раньше именами любимых женщин звезды называли, «мерседесы» всякие. А мной рыбу назвали. Причем серую и холодную.
      – Ну, может она и холодная, но никак не серая. И вообще, эта рыба с ярко выраженной индивидуальностью.
      – И в чем же эта индивидуальность проявляется? – удивилась я.
      – А в том, что Маруся показывается только тем, кто ей понравился, а те, кто ей пришелся не по душе, ее в упор не видят. Для них она в невидимку превращается.
      – А ты желание загадывать не пробовал?
      – Пробовал, то-то и оно! – обрадовался Никита.
      – И что, сбылось?
      – Еще как! Вот загадал, пусть мне Маша позвонит, и ты тут как тут, по моему хотению, по Марусиному велению.
      – Да иди ты?
      – Точно говорю.
      – А самому, без рыбы, слабо было позвонить?
      – Ты просто меня опередила.
      – Да, я такая! – возгордилась я. – Звонить всегда, звонить везде, до дней последних донца. Звонить и никаких гвоздей – вот лозунг мой и солнца.
      – Солнце мое, пойдем наверх, я покажу тебе вид из окна.
      И действительно чего тянуть, подумала я. Там наверху у него кровать и все такое. Для чего я, собственно? Не кофеи же распивать?

      Если человек долго голодал, прямо-таки помирал с голоду, то его сразу кормить досыта никак нельзя, он может умереть.
      Если человек долго не трахался, то с ним тоже нельзя так сразу помногу и подолгу, он может концы отдать и улететь на небо. Хотя не так давно я уже пыталась что-то подобное проделать. Но, видимо, энергии было еще недостаточно. И вот только теперь, основательно подзаправившись, лежу я на большом пушистом облаке и рассматриваю пальцы своих ног.
      – У тебя пальцы на ногах точеные, как пульки, – сказала как-то Юлия, – я бы за такие обалденные пальцы все свои ноги отдала.
      – Спасибо. Но я как-то к своим пальцам больше привыкла, – ответила я.
      – Вот смотрю на тебя, Маня, и не понимаю, что мужики в тебе находят? – продолжала Юлька. – Пальцы это, конечно, хорошо. Но их редко кто видит, а кто видит, тот в пальцах ни фига не разбирается. Всем подавай ноги, задницу, грудь. А мимо такой высокоинтеллектуальной штуки, как пальцы ног – заметь, ног, а не рук, руки всегда можно сделать, – так вот, именно мимо ног все проходят, не опустив головы. Не соизволив удивиться, восхититься и обрадоваться. А тут такая красотища пропадает! Пулька к пульке! Мечта снайпера! А не какие-нибудь корявые сучковатые корни, на которые и наступить не жалко... И ведь больше ничего, ни кожи, как говорится, ни рожи.
      – Ну не скажи, – оправдывалась я, – у меня еще волосы на теле не растут почти нигде. А кожа у меня гладкая, как у Клеопатры.
      – В наше время у кого деньги есть, тот и Клеопатра. Так тебе эпиляцию сделают – закачаешься. Одна моя приятельница себе на лобке «мерседес» сэпелировала.
      – Сколько же надо там волос иметь? – поразилась я. – И сколько надо выдернуть, чтобы колеса получились, окна, фары всякие...
      – Дура необразованная. Не «мерседес», в смысле весь. А только его товарный знак. Кружочек такой и три палочки внутри, понятно?
      – Ты со мной как с идиоткой разговариваешь. Конечно, поняла. Только не поняла, зачем ей это надо было?
      – Ты что? – Юлька больно постучала кулаком по моему лбу. – Знаешь, как мужики тащатся? Он, то есть мужик, может, о «мерседесе» всю жизнь мечтал. А тут такой сюрприз – имей сколько хочешь и удовольствие получай. А ты – «Клеопатра», е-мое.
      – Зато с пальцами ног.
      – Да уж. Этого у тебя не отнять.
      Не отнять у меня пальцы, не отнять у меня этот день, не отнять у меня этот вечер, не отнять у меня этот фонарь, что светит где-то внизу, и только его плоские желтые лучи упираются в облако, на котором я все еще никак не скончаюсь.
      Сколько можно варить этот поганый кофе? Мне уже ничем нельзя помочь. Никакой кофе не поднимет меня на ноги. Ни пожар, ни землетрясение, ни наводнение, ни бог, ни черт и не герой, ни сват, ни брат, ни Чук, ни Гек, ни тьма, ни свет и так далее. Я здесь родилась, я здесь и умру. Если не выгонят. А если выгонят? Неудобно как-то будет. Лучше самой.
      – Маш, тебе с сахаром или без? – прокричал снизу Никита.
      – Мне с бутербродом, если можно. Есть очень хочется, – ответила я.
      Надо одеться. Хотя бы чуть-чуть. Крошки на голом теле будут смотреться неряшливо.
      Откуда только силы взялись. Я натянула на себя то, что нужно было натягивать, застегнула то, что нужно было застегивать, и спустилась вниз, чтобы предстать пред светлы очи Никиты усталой, но довольной.
      – Ты что, не останешься? – удивился Никита.
      Удивиться-то он удивился, но как-то не очень убедительно. Типа даже кофе не попьешь? Я сразу сникла. Куда только все делось.
      – У меня еще дома дела, – засуетилась я.
      – Какие дела на ночь глядя?
      – Заказ намечается неплохой. Завтра встреча. Надо подготовиться.
      – Успеешь, побудь еще немного.
      – Не могу, правда.
      – Я тебя отвезу?
      – Что ты, сейчас такие пробки. Лучше я на метро, дорогу знаю, не заблужусь.
      – Ты обиделась на что-то?
      На что я могла обидеться? Что я маленькая, что ли? Просто мне так хотелось остаться, но я уже приготовилась уйти.
      – Кофе совсем не сладкий, – растягивая время, сказала я. – А я люблю сладкое.
      – Исправлюсь, виноват, – обрадовался Никита. – Три ложки?
      – Лучше четыре.
      Мы стояли разделенные столом, как пропастью во ржи, и вели какой-то бестолковый разговор.
      – А пять можно? – продолжал Никита.
      – Пять нельзя, я стану вся сладкая до приторности.
      – Ты не сладкая, ты другая.
      – Какая другая?
      – Я не знаю. Еще не распробовал. Что-то острое, горькое, терпкое.
      – Это плохо?
      – Это хорошо. Я люблю, когда внутри все горит. И губы жжет...
      Странно, подумала я. Мы только однажды побывали в полноценной постели и один раз в межгаражном снегу, но наши тела успели познакомиться лучше, чем мы сами. Стоим, как два тополя на Плющихе, и некому руку подать.
      Хотелось остаться, хотелось сесть, а потом опуститься на колени и преодолеть метровое пространство ползком, хотелось ухватиться за его плечи обеими руками и держаться из последних сил, и чтобы он не отпускал и тоже держался за меня как за последнюю возможность вместе выжить и не пропасть поодиночке.
      Я сделала шаг в сторону двери, но колени предательски дрогнули. Я их медленно выпрямила и уже довольно уверенно направилась к выходу.
      – Ты мне позвонишь? – заворачивая меня в шарф, спросил Никита.
      – Нет уж. Лучше вы к нам.
      – Нет проблем. Но у тебя такой плотный график.
      – Ничего, как-нибудь по блату выделим вам индивидуальное окно.
      – Буду рад.
      – Ну, пока?
      – Пока.
      И я, чмокнутая в щеку, вывалилась на улицу.
      На улице шел мелкий, переходящий в дождь снег. Почему так невесело? Почему так тревожно? Как побитая собака, тащилась я по темным подворотням в поисках приключений, рискуя каждую минуту стать жертвой серийного маньяка. Ну и пусть, думала я. Так мне и надо.
      За спиной послышались быстрые догоняющие шаги. Я, не оборачиваясь, прибавила ходу, и ноги сами, не управляемые головой, понесли меня вперед, куда глаза глядят. В висках застучали настойчивые пионерские барабаны, а где-то в глубине моего путаного, теряющегося сознания радостно и фальшиво заорал звонкий кукарекающий горн: «Ту-ту-ту, ту-ту-ту, свалим бабу поутру!» Я побежала еще быстрее и, споткнувшись о какой-то выступающий из земли железный прут, кулем свалилась на землю, закрыв почему-то голову руками. Дура бестолковая! Как будто ему голова моя нужна.
      – Машка! Ты что, не слышишь? – маньяк с голосом Никиты, помог мне встать. – Зову тебя, зову... Не ударилась?
      Я молча отряхивала с себя снег.
      – Какой я идиот, – продолжал Никита, – тут же есть другой путь, по светлой улице, а я тебе его не показал. Потом выбежал, а тебя уже нет. Ты что испугалась?
      – Ничуть, – спокойно сказала я, – просто чуть не родила.
      – Прости меня, Машка, – продолжал Никита, – пойдем домой, а? Ну, что случилось? Ты так вся напряглась, когда уходила, что я ничего не понял.
      – Нет, Никита, мне надо домой, у меня кот некормленый.
      – Опять?
      – Опять и снова, – сказала я и заплакала.
      – Дура ты моя дура, – сказал Никита, обнимая меня за плечи, – идем, я возьму машину и отвезу тебя домой.
      – Не надо отвозить меня домой, я не маленькая.
      – Маленькая и глупенькая женщина с самыми красивыми на свете пальцами ног.
      – Ты заметил? – обрадовалась я.
      – Еще бы! – засмеялся Никита, – заметил, заценил и возгордился!
      Несмотря ни на что, жизнь хороша и удивительна. Я провела ночь у Никиты, а утром он отвез меня домой.

      Утро вечера умнее, и это радует. Все хорошо как никогда, только надо в это поверить. И я стараюсь верить, во что бы то ни стало.
      А в это утро не стало снега. Ну совсем! На корню пропал, исчез, расплавился. Обширный пустырь перед моим домом превратился в зеленовато-коричневое футбольное поле, которым дворовая ребятня не спешила воспользоваться. Поле, как и весь город, было сплошь обложено крупнокалиберными минами, и любое неосторожное движение или шаг в сторону с нахоженной тропы мог обернуться взрывом кучи собачьего дерьма, лишь слегка схваченного тонкой сухой коркой.
      Среди всего этого милитаристского великолепия всюду торчали кнопки цветов мать-и-мачехи, и верилось, что зеленые победят, и коричневые скроются из глаз до следующей партизанской зимы.
      Захотелось надеть что-нибудь голубое и розовое, чтобы закрепить свое замечательное настроение. Но с розовым у меня всегда были нелады, а из голубого, пригодного к употреблению по такой погоде, остались только джинсы, и я не преминула ими воспользоваться. Пуговица с трудом, но застегнулась. Правильно говорит Юлька, жрать меньше надо. С завтрашнего дня на кефир, яблоки и черный хлеб, а то в приличном обществе раздеться будет стыдно.
      Чья бы, не побоюсь этого слова, корова мычала. Не далее как вчера раздевалась и не далее как завтра, быть может, разденусь вновь. Или все-таки погодить? Если бы я была умная и опытная стерва, я так бы и сделала. Пропала на недельку-другую, пусть помучается. Но из двух мучеников, первым сдается слабейший. А слабейший – не надо рассказывать кто. Так зачем мучиться, если уже сегодня нет сил? Если уже сегодня за моей спиной шевелятся и вздрагивают маленькие и прозрачные, как у стрекоз, крылья. Не белые лебединые, а крошечные, слюдяные, эльфовые крылышки, которые хоть и не могут поднять меня в облака, но состояние полета я с ними уже испытываю. А может быть, это крылья любви? Да разве они такие? Батюшки, какое грозное словосочетание – крылья любви. Но никто, моя дорогая, тебя за язык не тянул. Что сказано, то сделано, только мурашки по коже. Крупные такие, наглые. Начинаются где-то в паху и распостраняются по всему телу, как зараза, со скоростью ветра. И такая мурашкообразная ветрянка поднимается к самой голове, приподнимает волосы у корней и, немного ослабев, мчится вниз, снова через пах, по коленям, икрам и пальцам ног. Радость небольшая, я вам скажу. Микроскопический оргазм без права передачи удовольствия близлежащему товарищу по счастью.
      Где ты, мой товарищ по счастью? Что сейчас делаешь? Наверное, спишь как ребенок и видишь постэротические сны? Найди там для меня маленькую блатную роль. Я буду слушаться тебя беспрекословно, и ты, заметив наконец скромную статистку, скажешь: «А вот вы, я вам говорю, барышня, подойдите поближе». И я подойду. А ты одной рукой обнимешь меня за плечи, а другой поднесешь ко рту матюгальник и крикнешь: «На сегодня все свободны!» И все станут расходиться, а мы уединимся в твоем режиссерском вагончике и будем репетировать до утра, пока ты не поймешь, что мое, хоть и скромное, но дарование, выше всяких похвал.
      Но чем плоха ночь? Тем, что она имеет обыкновение заканчиваться, и наступает утро, а с ним незаметно, как старость, подкрадывается вопрос: что делать? Кто виноват, не спрашиваю, это и так понятно, без объяснений.
      Виновата девочка-марионеточка, которая снова начинает переживать и дергаться. Что делать, мама дорогая?
      А ничего! Быстро-быстро перебирай ножками – и на улицу, к цветам, небу, солнцу и людям хорошим и плохим. Ведь если люди нарождаются, значит, это кому-нибудь нужно?

      Юлька сидела за столом в нашей конторской кухне и вяло размешивала сахар в кофейной чашке.
      – Здорово! – сказала я.
      – Здорово, – ответила Юлька.
      – Как жизнь молодая?
      – Издеваешься?
      – Отнюдь. Просто спрашиваю.
      – Нет, издеваешься!
      – Да почему?
      – Да потому. Ты на себя сегодня в зеркало смотрела?
      – А что? – Я машинально поправила волосы и полезла в сумку за косметичкой.
      – Ты же светишься вся, сияешь как медный таз.
      – Что, так заметно?
      Юлька не успела ответить, потому что на кухню влетел Савва Морозыч и заорал с порога:
      – Привет, девчонки!
      – Привет, Савва Морозыч, – хором откликнулись мы.
      – Бородина, что с тобой? – обратился он ко мне и, налив себе кофе, стал внимательно меня рассматривать.
      – А что со мной?
      – У тебя не день рождения случайно? Сияешь вся как медный таз.
      Я глупо заулыбалась и не нашла что ответить. Зато Юлька не растерялась:
      – Это у нее косметолог новый появился. Витамины внутрь, витамины наружу. Или на рожу? Чего он с тобой делает, Манюнь?
      – Да пошла ты, – разозлилась я.
      – Ну, девочки, не ссорьтесь, – встрял Савва, – косметологи приходят и уходят, а работа остается. Так что поговорим о деле.
      Мы заскучали и приготовились его слушать.
      – Завтра в Сокольниках открывается международная мебельная выставка. Я там буду, но все сделать не успею. Поэтому мне понадобится ваша помощь. Надо будет просто походить, посмотреть, познакомиться. Если что-нибудь понравится, мебель какая-нибудь или фабрика, я доверяю вашему безупречному вкусу, можете спокойно раздать визитки и приглашения в наш салон. Каталоги посмотрите, прайсы... Ну, в общем, не мне вас учить.
      – А как насчет шоколадки? – встряла Юлька.
      – Какой еще шоколадки? – удивился Савва.
      – Ну как же, – возмутилась Юлька, – мы, в свой единственный выходной, вместо того чтобы чистить перышки и приобретать товарный вид, будем тратить драгоценное время на улучшение вашего благосостояния?
      – Не перестаю удивляться твоей наглости, – задохнулся Савва. – Уволю к чертовой матери! Будешь знать, как рыбой торговать!
      – Ладно, Юлька, – вмешалась я, – имей совесть, не каждый же день выставка. Мы сходим, Савва Морозыч.
      – Машину хоть дадите? – не унималась Юлька. – А то моя в ремонте.
      – Ничего, как-нибудь на своих двоих доберетесь, – ответил шеф и вылетел из кухни.
      Я смотрела на Юльку, Юлька смотрела в окно.
      – Ну что ты опять нарываешься? – спросила я.
      – Оставь меня в покое, – раздраженно ответила она.
      – У тебя все в порядке?
      – Я, по-моему, тебе уже сказала. Оставь меня...
      – Как хочешь... Но лучше бы ты на мне срывалась, а не на нем. А то он не посмотрит... мужик все-таки... самолюбие и все такое...
      – Надоело. Все надоело! Не могу даже видеть его.
      Юлька стояла ко мне спиной и продолжала глядеть в окно, но я почувствовала в ее голосе слезы.
      Я подошла сзади и обняла ее за плечи.
      – Все будет хорошо, Юль. Все будет очень хорошо. Только потерпи немножко.
      – Вот только не надо меня жалеть. – Юлька вырвалась из моих рук, пошла к раковине и стала мыть чашку.
      – А я тебя не жалею. Я просто тебя люблю.
      – Ну вот! – засмеялась она. – Хоть кто-то меня любит.
      – Я не кто-то, я твоя единственная подруга. А в нашей жизни это не так часто встречается.
      – Вот только не надо пафоса. Дружба, любовь... Не смеши меня, а то я сейчас заплачу.
      – А ты и поплачь. Это иногда помогает. Только не на рабочем месте.
      – Слушай, ну хватит, а? Меня уже тошнить начинает от твоего кленового сиропа.
      – Почему кленового?
      – Сама не знаю. Так, слово красивое подвернулось.
      – Вот и хорошо.
      – Что хорошо?
      – Что хорошо кончается.
      – Прости меня, Мань, что-то совсем нервы расшатались, месячные, наверное, скоро.
      – Да ты что, Юль. Разве я не понимаю.
      Мы обнялись и растроганно захлюпали носами.

      Каждой выставке свое время. Если пришла осень, значит, жди выставки в Экспоцентре, если весна – мебельная выставка в Сокольниках не заставит себя ждать. По сравнению с Экспоцентром действие, происходящее в Сокольниках, выглядит, по меньшей мере, скромно. Масштабы не те, фабрики не те, мебель не та, даже редкие иностранцы вроде бы те, но все равно не те – в общем, шику, блеску не достает. Народу мало, да и тот какой-то вялый.
      – Чем меньше народу, тем больше кислороду, – сказала Юлька, охватив хозяйским взглядом окрестности, – быстрее все обежим и будем свободны как птицы.
      – Куда нам спешить, – ответила я, – день все равно потерян.
      – В нашем с тобой возрасте, дорогая моя, и при нашем семейном положении, ни один день не может быть потерян даром. Все должно пойти в дело и нам на пользу. Смотри, сколько мужиков кругом! И всем чего-то надо, все чего-то хотят.
      – Вот именно! Чего-то, а не кого-то. Чувствуешь разницу? Или ты думаешь, что все эти ламинатные короли, деревянные принцы, воротилы кухонного бизнеса пришли на мебельную ярмарку с одной-единственной целью снять девочек?
      – Ну, зачем же так грубо? Полезное не грех совместить с приятным и получить от этого обоюдовыгодное удовольствие.
      – Юля, не ты ли меня учила, что деньги и секс разложены по разным корзинам? Давай не будем отвлекаться, быстренько все посмотрим и разбежимся по домам. У меня сегодня дел по горло.
      – Знаем мы твои дела. Как, кстати, поживает мой протеже?
      – Это ты о ком?
      – А все о нем же.
      – О Никите?
      – Разумеется, о нем, любимом. Или у тебя еще кто-нибудь появился?
      – Любимом кем?
      – Ну, явно не мной.
      – У нас все хорошо.
      – «Все хорошо» – и все?
      – А что?
      – А где душещипательные подробности?
      – А их нет и не будет, пока ты не перестанешь разговаривать со мной в таком тоне.
      Юлька неожиданно остановилась у какого-то навороченного дивана и стала его общупывать со всех сторон.
      – Мань, смотри, какая красотища!
      К нам тут же подскочила девица на высоченных шпильках и защебетала:
      – Добро пожаловать на экспозицию фабрики «Ретро», менеджер Ольга, чем я могу вам помочь?
      – Скажите, пожалуйста, – продолжала Юлька, – а как вся эта роскошь раскладывается?
      – Механизм нового поколения, усовершенствованная американская раскладушка, представляющая собой жесткий металлический каркас, усиленный плотной сеткой оригинального плетения, снабженный прочным ортопедическим матрасом и пылеотталкивающим покрывалом, которые являются гарантом вашего безмятежного сна.
      Успешно оттараторив зазубренный текст, девушка перевела дыхание и уставилась на нас с немым вопросом.
      – Здорово! – восхитилась Юлька. – И почем все эти ночные радости? Прайс можно посмотреть?
      – Да, пожалуйста. Вы частные лица или представляете собой торговую фирму?
      – Ну, конечно, мы банда, то есть фирма. Кстати, вот вам визитка нашего салона.
      – Замечательно! – обрадовалась девица. – Для торговых организаций у нас предусмотрены существенные скидки.
      Мы с Юлькой устроились в удобных креслах у низкого журнального столика и с умным видом погрузились в прайсы, а девица отошла к вновь прибывшим клиентам.
      – И каким же это тоном я с тобой разговариваю? – продолжая прерванный разговор, вдруг спросила Юлька.
      – Ты о чем?
      – Я все о нем же.
      – Ты говоришь со мной неподобающим для данной ситуации тоном. Короче, я сыта твоими подковырялками по горло.
      – Чем-чем ты сыта? – засмеялась Юлька. – Ну-ка повтори.
      – На бис повторить или как? – разозлилась я.
      – Ну ладно, не сердись, – сказала Юлька и виновато на меня посмотрела, – это я от зависти.
      – Завидуешь, так и завидуй себе в тряпочку. И нечего на людей бросаться. А то «косметолог», е-мое... Маска внутрь... Не твоего ума дело. Понятно?
      – Я, по-моему, извинилась.
      – Это по-твоему. А по-моему, если ты мне подруга, то должна радоваться за меня, а не мотать нервы.
      – Ну, ладно, Мань, все равно не подеремся. Мир, май, труд все перетрут.
      Напряжение последних двух дней было снято. Я снова уткнулась в прайсы, Юлька тоже расслабилась, огляделась по сторонам и заскучала.
      – Да, контингент так себе, особо не разбежишься, – заметила Юлька, провожая взглядом какую-то делегацию.
      По всей видимости, это были итальянцы. Они отчаянно жестикулировали и что-то громко обсуждали на своем птичьем языке.
      Их голоса утонули в реве громкоговорителя, который неожиданно что-то вякнул и тут же заткнулся.
      – Ну, тут все ясно, – сказала я, – будем брать.
      – Ясно так ясно, – отозвалась Юлька, сгребая со стола каталоги, – визитку оставили, каталоги взяли, пошли дальше.
      Мы встали с кресел и, поблагодарив менеджера Ольгу, направились к следующей экспозиции, у которой толпилась группа товарищей. Вдруг от нее отделился импозантный полноватый мужчина и, радостно улыбаясь, направился к нам навстречу.
      – Машенька, какими судьбами? – приветствовал он меня, издалека раскрывая объятья.
      – Что за конь в пальто? – успела спросить Юлька.
      – Потом, – бросила я и, кисло улыбнувшись, ответила мужчине: – Здравствуйте, Сам Самыч.
      Передо мной во всей красе стоял нужный клиент Саввы Морозыча, который давеча, упившись моей крови, так ничего конкретного и не заказал.
      – Рад, очень рад, – не меняя тона, продолжал он, – а то я один совсем заскучал здесь, а тут такой приятный сюрприз.
      – А я-то как рада! – пытаясь изображать удовольствие, подхватила я. – Кто бы мог подумать, вы, такой занятой человек, нашли время, чтобы уделить его нам, праздным и бестолково шатающимся барышням.
      – Ах, Машенька, все не так бескорыстно, как вы думаете. Бизнес есть бизнес. Хоть это и не мое направление, но у меня и здесь тоже нашлись свои интересы.
      Я во все глаза смотрела на Сам Самыча и не уставала удивляться произошедшей с ним перемене. Дорогой мой, вы ли это? Вместо пальцев и понтов – бездна вкуса и обаяния. Сам Самыч кокетливо посмотрел на Юльку и радостно воскликнул:
      – Что же вы не представите меня своей подруге?
      – Вот с этого и надо было начинать, – в своей обычной грубоватой манере подала голос Юлька и протянула ему руку для рукопожатия: – Юлия Васильевна.
      – Ну, зачем же так официально, – целуя ей руку, ответил Сам Самыч, – можно я буду называть вас просто Юленька?
      – Не смею вам отказать, – рассмеялась Юлька, поддерживая стиль, который Сам Самычу явно казался великосветским.
      – Ну что, дорогие мои, а не испить ли нам кофейку? – предложил он.
      – А запросто, – легко согласилась Юлька, и мы направились к расположенному невдалеке кафе.
      Я выбрала апельсиновый сок, Юлька заказала себе пару пирожных и кофе, а Сам Самыч добавил ко всему белое вино.
      – Выпьем за нашу неожиданную встречу! – поднял он бокал, неестественно выгибая мизинец правой руки.
      – Выпьем! – поддержали мы.
      – Как хорошо, что я вас здесь сегодня встретил, – продолжал Сам Самыч, – одному в чужом городе так неуютно.
      – Не бойся, я с тобой! – снова засмеялась Юлька, сходу переходя на «ты».
      – На брудершафт, девочки, на брудершафт! – мгновенно сориентировался Сам Самыч и побежал к буфету заказывать шампанское.
      Мне не составило большого труда догадаться, что вся эта пурга была не на меня рассчитана. Сам Самыч не сводил глаз с Юльки.Моя подруга кокетничала напропалую, используя весь свой богатый опыт, актерское мастерство и личное обаяние. Сам Самыч откровенно ею любовался и как будто напрочь забыл о моем существовании. Еще немого, и он расплавится, как мороженое на гриле, и ничто его не спасет. Юлька высокий профессионал в области межличностных тонкопроводных технологий. Нобелевская премия плачет по ней горючими слезами. Готовим фраки, господа, готовим фраки! Сколько лет она не перестает меня удивлять. И хотя я знаю все ее приемы наизусть, все равно продолжаю, как и прежде, горячо и благодарно ею восхищаться. Какая игра, какой темперамент, какая внутренняя наполненность, искренность, глубина!
      Пора делать ноги. Мое присутствие на этом празднике жизни становится неуместным. Юлька закинула крючок, рыбка заглотила наживку, исход предрешен, надо только не мешать, и любитель-рыболов получит свою золотую медаль с надписью посередине: «За все!»
      Уйти по-английски не получится, но я решила не ломать особенно голову и ввернула в образовавшуюся паузу:
      – Ах, Сам Самыч, как с вами хорошо! Но, к сожалению, нам пора. Дела, сами понимаете, превыше всего.
      – Какие дела, Машенька? Вы меня обижаете! – Сам Самыч надул губки и загрустил.
      – Хотя Юленька может остаться, – предложила я, – а у меня на сегодня еще назначено несколько встреч.
      Юлька смотрела на меня с нескрываемым восхищением, мол, врет и не краснеет, и не найдя слов, подходящих для столь памятного события, энергично затрясла головой в знак согласия. Сам Самыч несказанно обрадовался такому повороту дел и привстал для прощального лобызания рук. Он уже вытянул губы в трубочку, но я опередила его порыв крепким рукопожатием. Получилось естественно и по-деловому. Ай да Машка, ай да мамина дочь. И примерная Юлькина ученица.
      Пошатавшись еще пару часов по выставке, нагрузившись дармовыми каталогами, глянцевыми журналами, рекламными проспектами и прочей бесполезной ерундой, я поковыляла к выходу с чувством выполненного долга.
      У выхода с выставки толпились лица кавказской национальности и предлагали за полтинник довезти до метро. В который раз я удивилась удивительному сходству наших выходцев с Кавказа с уроженцами Апеннинского полуострова. Чем тебе не итальянцы? Такая же быстрая речь, стремительная жестикуляция, жажда наживы и проблески утренней железобетонной похоти в глазах.
      Я устроилась на заднем сиденье автомобиля и облегченно вздохнула. Ноги гудели, руки отваливались, усталость, набравшая обороты после продолжительного многочасового хождения по выставке, давала о себе знать.
      Га д Савва Морозыч, мог бы и позаботиться о своих сотрудниках. А то ни командировочных тебе, ни проездных.
      – Простите, как вас зовут? – обратилась я к водителю.
      – Ибрагим, – радостно отозвался парень.
      – Ибрагим, а не могли бы вы отвезти меня не до метро, а немного дальше? – предложила я. – Я, разумеется, заплачу.
      – Конечно, дорогая, – повеселел Ибрагим и прибавил газ.
      Без приключений добравшись до дома, я в первую очередь приняла ванну. Потом заварила себе зеленый чай с жасмином, потом решила пожарить яичницу, но раздумала, взяла каталоги, привезенные с выставки, и легла в постель. Глаза какое-то время напрягались на глянцевых цветных картинках, но быстро утомились и стали слипаться. Ибрагим – какое знакомое имя, подумала я и почти мгновенно провалилась в тяжелый беспокойный сон.

Второй сон Марьи Ивановны

      Была такая же дружная и ранняя весна. Только вместо цветов мать-и-мачехи, в степи проклюнулись тюльпаны. Желтые и наглые цветы вынули из песка короткие шеи и тянулись к солнцу, опираясь на длинные распластанные по земле листья.
      Офицеры привозили с учений полные чемоданы тюльпанов, и на короткий период забытая богом азиатская дыра превращалась в маленькую Голландию. Цветы были всюду: в каждом доме, в каждой квартире, в каждой комнате стояли они в вазах, горшках, чайниках и даже в больших суповых кастрюлях. Школа, библиотека, клуб, магазин и Дом офицеров были завалены тюльпанами, которые тамошние работники утрамбовывали в стеклянные банки, пластиковые канистры, цинковые ведра и другие, не приспособленные для такого великолепия емкости.
      Я и девчонки из моего класса убегали после уроков в степь и там, вооружившись крепкими кухонными ножами, ловко доставали из-под песка теплые, нагретые солнцем цветы. Длинные белые стебли уходили глубоко в землю и заканчивались там крепкими коричневыми луковицами. Луковицы мы оставляли нетронутыми, а цветы рассовывали по сумкам со сменной обувью и уносили домой. Матери сначала ругали нас за опоздание к обеду, а потом невольно замолкали, очарованные пышным великолепием первых и единственных в этих краях весенних цветов.
      Праздновать весну жители военного городка начинали с двадцать третьего февраля. Святое дело, день Советской армии и флота, со всеми вытекающими по этому поводу и втекающими напитками. После него случался небольшой перерывчик, и наступал очередной праздник Восьмое марта – день советских жен и матерей, дочерей и сестер, бабушек и тетушек и всех им подобных. После Международного женского дня шли просто хорошие дни. А уж про Пасху и говорить нечего. В эпоху развитого социализма катание яиц являлось любимой народной забавой.
      Солдаты-строители под порядком ослабевшим контролем отцов-командиров разбегались со стройки по близлежащим улицам и дворам в поисках еды и приключений.
      Однажды и к нам во двор забрел такой беглый солдатик. Я сидела на лавочке и плела браслет из разноцветной проволоки. Он сел рядом и стал молча наблюдать за мной.
      – Чего уставился? – буркнула я и отодвинулась от него на полпопы.
      – А ты чего такая злая? – удивился он и чуть-чуть придвинулся ко мне.
      Что могла ответить одиннадцатилетняя оторва взрослому здоровому мужику?
      – Сам дурак.
      – А ты кто такая, а? Почему так со взрослыми разговариваешь?
      – А ты кто такой? Откуда взялся здесь командовать?
      – Я Ибрагим.
      – Подумаешь, Ибрагим, – передразнила его я.
      – А ты «Белое солнце пустыни» смотрела?
      – Ну.
      – Так вот я – Ибрагим.
      – Ну и чё?
      – А просто так.
      Он замолчал на минуту, а потом спросил:
      – А тебя как зовут?
      – Не твое собачье дело, – вежливо ответила я.
      – Вот и познакомились, – сказал Ибрагим, – я – Ибрагим, а ты – Нетвоесобачьедело.
      Я не выдержала и засмеялась.
      – Ну, так-то лучше, – заулыбался Ибрагим и, почесав в затылке, добавил: – Принесла бы, что ли, водички. Пить очень хочется.
      – Еще чего не хватало. Да у меня и дома никого нет, – соврала я. Мама была дома и шила для заказчицы очередное платье.
      – А ключ от дома у тебя есть?
      – И ключа нет.
      – Это плохо, – вздохнул Ибрагим, вынимая из кармана папиросы.
      Он глубоко затянулся и замолчал.
      – Давай, что ли, поиграем во что-нибудь? – неожиданно предложил он.
      – Во что это мы с тобой можем поиграть? – воскликнула я.
      – В прятки, например.
      – С ума, что ли, сошел? Где тут прятаться-то?
      – А мы с тобой не в простые прятки будем играть, а в солдатские.
      – Это еще как? – Я отложила свое плетение и впервые за все время нашей беседы посмотрела на него с интересом.
      На меня глядели черные тревожные глаза, и, как только я почувствовала легкий холод за спиной, Ибрагим тут же засмеялся, сверкнув крепкими белыми зубами:
      – У, хитрая какая. Пойдем лучше в подъезд, там все и расскажу. А то что-то я замерз совсем.
      На мне было надето голубое драповое пальто и красный берет с помпоном. На Ибрагиме – теплый солдатский бушлат и шапка-ушанка.
      Мне не холодно, а он замерз, подумала я. Но любопытство было сильнее скрытой где-то внутри тревоги, и я поднялась с лавочки и пошла по направлению к подъезду.
      Мы поднялись на второй этаж и остановились у батареи. Ибрагим положил на нее ладони и застыл, как будто в нерешительности.
      – Ну? – коротко спросила я.
      – Что «ну»?
      – Рассказывай.
      – Про что рассказывать?
      – Ну, ты воще! Про солдатские прятки, конечно!
      – Подожди, надо подготовиться, – тянул время Ибрагим, – видишь, руки грею.
      – А руки здесь причем? – не поняла я.
      – Так я же руками прятать буду.
      – Что прятать?
      – А все равно что, вот, например, денежку. У тебя есть денежка?
      – Ну, есть пятнадцать копеек, мама на пирожок дала.
      – Вот и хорошо, давай ее сюда.
      – Ишь какой хитренький, фигушки тебе.
      – Да я отдам, дурочка, – засмеялся Ибрагим, – поиграем и отдам. Надо же нам что-то прятать.
      – И где мы ее прятать будем?
      Ибрагим помолчал задумчиво и ответил:
      – Сначала я буду прятать ее у себя, а ты будешь искать, а потом ты будешь прятать ее у себя, а искать буду я.
      – Здорово! – обрадовалась я. – Так я еще никогда не пробовала.
      – Тогда отворачивайся и не подглядывай.
      Я отвернулась к окну и увидела там Сашку Новикова, моего одноклассника, который в полном одиночестве тупо и упорно стучал мячом об стену.
      – Все, готово, – услышала я за спиной голос Ибрагима, – поворачивайся.
      Он сидел на ступеньках, широко расставив ноги и упираясь руками в колени.
      – Иди ко мне, – подозвал он меня.
      Я подошла и стала растерянно на него смотреть.
      – Ну и где искать?
      – А где хочешь.
      – На тебе, что ли?
      – А где же еще?
      – А чего тогда ты так расселся, мне до тебя не достать.
      И действительно, для того, чтобы обшарить его карманы, мне нужно было встать перед ним на корточки или низко нагнуться. Но то и другое было одинаково неудобно.
      – А ты садись ко мне на колени, – переходя на шепот, предложил Ибрагим.
      Понимала ли я тогда, что происходит или нет, я не знаю. Сначала не понимала, это точно. Потому и совершенно спокойно села на одно его колено, а другое колено он придвинул и зажал мои ноги между своих ног. От него шел какой-то необычный запах из смеси гуталина, пота, смолы и еще какой-то непонятной травы. Я снова посмотрела в его глаза и увидела на этот раз, что они вовсе не черные, а коричневые. Просто зрачки такие громадные, угольные и глубокие, что почти целиком закрывают всю радужку, как луна закрывает солнце во время его, солнечного затмения.
      Я сняла с Ибрагима шапку и стала отворачивать у нее борта в поисках монетки. Он молчал и дышал мне куда-то в ухо горячо и неровно.
      – Здесь нету, – разочарованно протянула я. – Ты, что ли, подсказывай, где горячо, где холодно.
      – Холодно еще, – прошептал Ибрагим и вытер со лба капли пота.
      – Что, согрелся? – засмеялась я. – Тогда расстегивай фуфайку, я там искать буду.
      – Лучше ты, – продолжал шептать он.
      Я стала вытягивать пуговицы из петель бушлата, но у меня это плохо получалось, и Ибрагим нетерпеливо расстегнулся сам.
      – Ага, вот и карманчики, – обрадовалась я, нащупав их с внутренней стороны бушлата.
      Но в них ничего не было, и я стала обдумывать свои дальнейшие действия.
      – У меня еще на гимнастерке есть карманы, – сказал Ибрагим и откинулся спиной на верхние ступени как на спинку кресла, – они там внутри.
      Он рванул гимнастерку, пуговицы поддались и обнажили его черную загорелую шею.
      – Ищи там, – показывая глазами куда-то вниз, прошептал Ибрагим.
      – Горячо или холодно? – спросила я.
      – Уже теплее, – прохрипел он, еле шевеля губами.
      Я стала водить растопыренными пальцами по его груди, испытывая странное необъяснимое чувство любопытства и страха одновременно. Я уже забыла про монетку и пыталась привыкнуть к своим новым необыкновенным ощущениям.
      Вдруг Ибрагим резко подсунул руки мне под пальто, быстро и легко приподнял меня, и я уже сидела у него на коленях, как пай-девочка. Так сидеть было удобнее, только моя попа упиралась во что-то твердое. Сначала я не обратила на это внимания, мало ли что у него спрятано в карманах. Но это твердое стало шевелиться подо мной само по себе, как маленький и беспокойный зверек. Я приостановила свои поиски и стала прислушиваться к тому, что происходит подо мной.
      Ибрагим сидел с закрытыми глазами, вцепившись левой рукой в мое плечо, а правой в перила лестницы, и ногти на пальцах правой руки были белыми от напряжения.
      Потом он начал двигаться взад и вперед, делая резкие поступательные движения в ровном и быстром темпе.
      – По кочкам, по кочкам, по камешкам-кусточкам... – засмеялась я.
      Ибрагим неожиданно остановился, открыл глаза и стал смотреть на меня так, как будто впервые увидел.
      – Все, хватит. Теперь ты прятать будешь, – предложил он.
      – Я же еще ничего не нашла, – удивилась я.
      – Ну и что. Ты же еще только учишься. – Он улыбнулся одними губами и откуда-то из рукава достал монетку. – Вот она. Прячь скорее.
      – А, какой хитренький. Глаза-то закрой и не подглядывай.
      Ибрагим зажмурился, а я, для большей конспирации развернувшись к нему спиной, устроилась поудобнее. На этот раз его колени оказались у меня между ног. Куда же спрятать эту чертову монетку, подумала я, и тут же вспомнила, что в кармане пальто у меня есть дырка, и если сунуть в карман монетку, то она провалится за подкладку, и тогда этот дурак уж точно ничего не найдет.
      Монетка беззвучно скользнула в карман, я, нащупав пальцами дыру в подкладке, продвинула ее вглубь, и она куда-то неслышно проскользнула. Довольная своей сообразительностью, я радостно захихикала:
      – Все! Ищи.
      – Сиди так и не двигайся, – сказал Ибрагим, – я буду искать с закрытыми глазами, на ощупь.
      – Давай-давай, пошевеливайся, – веселилась я, – все равно ничего не найдешь.
      Ибрагим снял с меня берет, и мои волосы, ни чем не скрепленные, рассыпались по плечам. Он зарылся в них лицом, и я почувствовала на своей шее его колючую щеку.
      – Осторожнее там, – вскрикнула я.
      – Я буду очень осторожным, – пообещал Ибрагим и снова задышал мне в шею громко и отрывисто.
      Я заерзала у него на коленях и почувствовала странное, необъяснимое тепло в низу живота.
      Ибрагим расстегнул на мне пальто, и его руки стали шарить по моей груди. Все это время его губы были прижаты к моему уху, и он, не переставая, спрашивал:
      – Ну, как теперь, девочка, горячо?
      Понемногу я стала понимать, что происходит.
      Нет, я уже ясно знала, что происходит, но не могла остановить его. На меня словно нашло оцепенение. Я молчала и ждала с нетерпением его дальнейшего слепого продвижения по моему телу. Глаза закрылись сами собой, и в темноте поплыли разноцветные прозрачные монетки.
      – Горячо тебе, девочка?
      – Да! – выдохнула я. – Горячо.
      Его руки продвигались ниже и ниже, мое фланелевое платье поползло вверх, а его руки стали стаскивать с меня колготки. Твердый горячий комок упирался в меня все настойчивее и нетерпеливее.
      – Очень горячо, сделай что-нибудь, – хотела я прокричать, но изо рта вырвалось какое-то бессвязное бульканье.
      И вдруг внизу хлопнула входная дверь, и по ступенькам загрохотали быстрые шаги. Ибрагим резко сбросил меня с себя и вскочил на ноги. Я, растерянная и испуганная, стояла на ступеньках и смотрела вниз.
      – О, Машка, здорово, – навстречу, улыбаясь до ушей, поднимался Сашка Новиков, прижимая к животу потертый футбольный мяч. – А чёй-то вы тут делаете?
      – Греемся, – ответил Ибрагим.
      Я, еще слабо соображая, но уже медленно приходя в себя, подошла к батарее и прислонилась к ней спиной.
      – Давай-давай, топай отсюда, – сказал Ибрагим.
      – А я не с тобой разговариваю, а с Машкой, – заупрямился Новиков.
      Я нащупала в кармане проволочный браслет и машинально вытянула его наружу.
      – Ну-ка покажи, – попросил Сашка.
      Я протянула ему браслет, и он стал внимательно его рассматривать.
      – Подумаешь, и я так умею, – похвастался он, – только у меня проволоки нет.
      – А я знаю, где ее много, но тебе не скажу, – злорадно заулыбался Ибрагим.
      Сашка с интересом на него уставился. В нашем дворовом государстве проволока была в большом дефиците и являлась своего рода обменной валютой, на которую можно было много чего приобрести. На проволоку выменивали ластики, шариковые ручки, точилки, перочинные ножики, тетрадки в красивых обложках и другие нужные в хозяйстве вещи. Мода на проволочные украшения была в самом разгаре, и счастливому обладателю разноцветного мотка все завидовали.
      – Ну и где? – У Сашки загорелись глаза.
      – В подвале, – ответил Ибрагим.
      – На подвале сто лет как замок висит, и без ключа нам туда не попасть, – расстроился Сашка.
      – Ничего, – сказал Ибрагим, – если будет нужно, я его и без ключа открою. Хочешь, Маша, пойдем со мной.
      – Конечно, хочу! – обрадовалась я, заранее представляя, сколько всяких фенечек я сумею наплести из всего этого проволочного богатства.
      – А можно я с вами пойду? – поинтересовался Сашка.
      – Нет, не пойдешь, – твердо отказал ему Ибрагим.
      – Нет, пойду, – уперся Сашка.
      – Пошел вон отсюда, – сквозь зубы процедил Ибрагим и, по-хозяйски взяв меня за руку, потянул вниз по лестнице.
      Сашка медленно и боязливо стал спускаться за нами.
      Мы дружно вышли из подъезда и направились на ту сторону дома, где был расположен подвал. Мы с Ибрагимом шли впереди, Сашка плелся следом. Вдруг Ибрагим пустился бегом, таща меня за руку. Сашка рванул за нами. Мы обогнули дом, добежали до подвала и стали быстро спускаться по ступенькам вниз. Сашка легко нас догнал и остановился у входа в подвал.
      – Чего тебе надо, гаденыш? – зло спросил Ибрагим, и на его виске задергалась выпуклая синяя жила.
      На воздухе я окончательно пришла в себя, и мне вдруг стало страшно. Вырвав у Ибрагима рук у, я попятилась в угол.
      – Маш, иди сюда.
      Сашка стоял наверху и испуганно на меня смотрел.
      – Я убью тебя, мальчик, – прошипел Ибрагим и стал медленно подниматься по лестнице.
      – Машка, ты не бойся, я сейчас, я сейчас, – кричал Сашка каким-то тонким голосом, отступая задом и прижимая к себе мяч.
      Ибрагим поднимался все выше, а Сашка отодвигался все дальше, но уходить явно не собирался.
      – Беги, Маша, беги! – заорал Сашка.
      И я, словно очнувшись, рванула наверх, толкнула Ибрагима в спину и, воспользовавшись тем, что он на секунду потерял равновесие, бросилась наружу. Преодолев последние ступеньки, я кубарем выкатилась из подвала и что есть духу побежала к своему подъезду. Влетев внутрь и захлопнув за собой дверь, я вцепилась в дверную ручку обеими руками и стала изо всех сил тянуть ее на себя, чтобы снаружи никто не смог войти.
      – Маша, пусти, это я, – кричал Сашка с улицы, – Маша, пусти...
      Но за нами никто не гнался.
      Через месяц в подвале одного из домов нашли мертвую девочку. Весь город только об этом и говорил. А мы с Сашкой молчали.
      Насильника нашли, на удивление, быстро. Им оказался какой-то беглый солдат.

      Мне снятся сны или приходят воспоминания строго по пунктам придуманного Юлькой плана. Только последовательность не соблюдается. Сначала детство, потом сразу сексуальный опыт. Странное соседство. Нездоровое какое-то. А кто из нас здоров? Я имею в виду психическое здоровье или, точнее, душевное. Мы все лечили понемногу чего-нибудь и как-нибудь. Мы все выходили из жизненных тупиков с малыми или большими потерями. А те немногие, кому не удавалась этого сделать, выходили из прославленных московских окон сразу навстречу небу. Небо – это самое простое, оно всегда рядом, рукой подать, особенно если окно находится на двадцатом этаже. В нашем спальном районе каждую весну обязательно кто-нибудь выходит из окна. И все больше женщины и дети. Наверное, потому, что они самые слабые. Или самые одинокие?
      Недавно вот женщина вышла. Немолодая уже, лет пятидесяти. Все чада и домочадцы спали. Утром дело было. И вдруг звонок в дверь. Здравствуйте, как поживаете, все ли у вас в порядке? Да вроде все хорошо. А в чем, собственно, дело? А дело в том, что вы вот тут спите, а у вас из окна женщины вываливаются. Какие еще женщины? Что за шутки дурацкие? Мать просыпайся, разберись тут с ментами, то есть с товарищами милиционерами. Мать, ты где, мать?
      Да что же это! Даже карандаш с пола не подняла, на который ей муж еще третьего дня указывал. О потраченных деньгах отчитаться не соизволила, чек, дура неорганизованная, потеряла. И все-то у нее вечно теряется, все-то не на своем месте лежит. Тряпки по всему дому раскиданы, обувь в линеечку не выставлена, шнурки на ботинках параллельно не лежат. Книги друг на дружке на подоконнике, а не как положено, в шкафу. Покрывало на кровати сморщено, пепельница полна окурков, пустая рюмка под столом, а окна всегда настежь! И чего она делает-то целый день одна?..
      Это в соседнем доме произошло. Она даже записки никакой не оставила. Жизнь прошла, а сказать нечего. Все равно не поймут. А столько лет вместе, рядом, близко. Да вот близости никакой не было. Некому руку подать. Встретиться глазами не с кем.
      Моя бабушка говорила, что человек приходит в этот мир один и один из него уходит. И редким счастливцам удается прожить жизнь и быть в ней не одиноким. Или не остаться одиноким под конец.
      «Они жили долго и счастливо и умерли в один день». Вот формула вечной гармонии! Истина в первой инстанции. Постамент для философского камня. Нирвана наших дней.
      Но так ли страшно одиночество, как его малюют? Может быть, именно оно и является самым гармоничным из всех возможных способов бытия? Ты сам себе и Бог, и царь, и герой. И не с кого спрашивать, и не на кого обижаться, и некого обвинять в своих неудачах или, напротив, благодарить за победы. Прям с утреца холодный душ, горячий кофе, теплое исподнее – и вперед на поиски пропитания. А в этих поисках вполне можно набрести на свое собственное счастье. Для кого-то это деньги, для кого-то – творческая реализация, для кого-то – просто любовь.
      И вот здесь-то мы и спотыкаемся. Любовь! Она же одна на двоих. И мы в ней – две половинки целого. Ты – мое крыло, я – твое крыло! Ты – моя душа, я – твоя душа! Ты – моя жизнь, я – твоя жизнь. Ты – мое сердце, я – твое? А вот здесь не получается. Когда дело касается вещей нематериальных, то можно еще посучить ножками и поиграть словами. Когда речь идет о физиологии, то тут, простите, у каждого свой, индивидуальный суповой набор. И это полнейшая чушь, что в любви два человеческих сердца, как два точно подобранных паззла соединяются в одно. Они просто какое-то время трутся друг о друга краями и бьются в унисон от тесноты. Но все равно ведь! Строго поодиночке.
      И проходят дни, и проходят ночи, и те секунды, минуты и часы, которые недавно казались такими безбожно короткими, превращаются в нескончаемое, непереносимое, непрерываемо мрачное время. И ты медленно выздоравливаешь, и в один не самый прекрасный день вдруг начинаешь понимать, что уже не попадаешь в тот родной, отстающий от тебя ритм, и в тщетной попытке подхлестнуть биение чужого слабеющего пульса сам теряешь последние силы.
      И что мы имеем в результате? Что, так сказать, выносим «на гора»? Все то же одиночество, только еще более невыносимое, так как одиночество вдвоем страшней вдвойне.
      Плодитесь и размножайтесь! И разбегайтесь подальше друг от друга, для того чтобы понять, что всему, чего ты в этой жизни достиг или, наоборот, потерял безвозвратно, ты обязан только себе. И нет тебе ни в ком помощи, и нет ни в ком надежды. Кто, если не ты?
      Говоря высоким «штилем», не этот ли подзатоптанный девиз был начертан на гербе великого корсиканца? Не на этой ли единственной струне сыграл свой знаменитый концерт проклятый скрипач? Не под эту ли одинокую пулю подставил свое африканское сердце певец безжалостной русской зимы?
      Так давайте не будем жмотничать, давайте пойдем дальше, и к две тысячи как можно более скорейшему году обеспечим квартирой каждого мало-мальски живого человека. Ибо одиночество – это двигатель прогресса!
      Почему я стала уставать от людей? Почему физически чувствую необходимость куда-нибудь убежать, скрыться, зарыться головой в песок и никого не видеть, не слышать, не нюхать, не ощущать? Я остро чувствую нехватку моего личного, никем не нарушаемого пространства, и невозможность абсолютного обладания им бесит меня гораздо больше, чем все другие жизненные лишения. Но чтобы выжить, надо встать в общий строй и маршировать вместе со всеми навстречу лучезарному завтрашнему дню. Но я не хочу вместе со всеми! Я хочу быть хотя бы чуть-чуть, но в стороне. Чтоб голова осталась светлой и не кружилась от этой общей эйфории. Дайте мне короткую передышку. На неделю, на месяц, на год. Или лучше два. И тогда я с новыми силами, может быть, будем надеяться, и смогу...
      А сейчас бы выйти на улицу, а там никого! Спуститься в метро, и там ни души. Приехать на работу – пусто! Вернуться домой и в голых стенах тихо сойти с ума. О чем ты грезишь, несчастная? Типун тебе на мозги. Живешь как старая дева с котом в обнимку и изо всех сил сама себе пытаешься доказать, что ты всю жизнь только об этом и мечтала?
      А что же мне, бедненькой, остается делать? Сама себе и Бог, и царь, и, не в обиду Юльке, психоаналитик.
      В Европе, говорят, пользуются большим спросом сервизы «Чай в одиночку». Один чайник, одна сахарница и одна чашка. А рядом один пистолет, одна пуля или, скажем, одна таблетка. А если все-таки не одна таблетка, то результат лучше.
      Надо срочно родить себе ребенка. Может быть, мне повезет, и мы с моей девочкой будем родные не только по крови, но и по духу. А почему с девочкой? Может, это будет мальчик? А лучше, и мальчик, и девочка в одном флаконе, то есть животе. Случается же такое счастье? Двое сразу, в один день, друг за другом. Мальчик и девочка. Вова и Вава. Хорошо! Сегодня же позвоню Никите и обрадую его будущим отцовством. Должен же быть у моих детей отец?
      Конечно, это бред сумасшедшей. Смотри, как говорится, выше. Таблетки разные нужны. Таблетки разные важны! Но я же не одна такая! У каждого в голове есть свои мураками. Но главное осознать свою сумасшедшинку и начать с ней бороться, то есть лечиться. Что я и делаю, периодически залезая в свое прошлое, с целью найти там ведьм, обезвредить их и начать новую светлую жизнь.

      – Твой Сам Самыч – душка! – промурлыкала Юлька, в ответ на мое «алло».
      – Да неужели?
      – Точно тебе говорю.
      – Чем же он тебя так поразил?
      – Ну, меня, ты понимаешь, поразить трудно. Но на безрыбье и из Сам Самыча уху можно сварить.
      – Ты бы с ним поаккуратней. Это все-таки клиент Саввы Морозыча.
      – Ты о нем беспокоишься или обо мне?
      – О вас обоих. Как бы чего не случилось.
      – Маня, ты должна меня понять как женщина женщину.
      – А я тебя и предупреждаю, исходя из моего всеобъемлющего понимания.
      – Нет, Маня, – возразила Юлька, – сытый голодного не разумеет.
      – Ах, ты в этом смысле...
      – Ну, конечно же, в этом! Каком еще?
      – Мало ли...
      – Маня, тебе одной могу признаться, – торжественно сказала Юлька, – в меня не вступал член человека не помню сколько столетий. И хотя техника мастурбации доведена мной до совершенства и приносит свои виртуально безвкусные плоды, жизнь нескончаемо долго и упорно не хочет казаться мне малиной.
      – Красиво. Сама придумала?
      – Нет! Книжек начиталась.
      – Так ты еще и книжки читаешь? – восхитилась я.
      – А ты что же думаешь, ты одна такая грамотная?
      – Ладно, не обижайся, – успокоила ее я. – А как же твой тренер из фитнес-центра?
      – С ума сошла! Разве я могла допустить его к телу. Да он ведь есть не сядет, пока все калории не посчитает. И все из какой-то бутылочки что-то мутное постоянно прихлебывает. Тоска.
      – Ну, это не главное.
      – А что главное?
      – Чтоб человек хороший был. А когда человека так много, значит, он должно быть, хороший.
      – Это он снаружи большой, прямо-таки шкаф шкафом. Но ничего хорошего нащупать в нем мне так и не удалось. Наверное, для интересующего меня органа другие тренажеры нужны.
      – Ну, ты в своем репертуаре.
      – А как же? Должны же быть и у меня маленькие радости, а лучше большие.
      – Большие, конечно, лучше, – засмеялась я.
      – А я что говорю! – обрадовалась Юлька. – Вот видишь, и у нас с тобой есть общие слабости.
      – Ерунда все это, – отмахнулась я. – Как говорила моя любимая бабушка, надо жить с человеком, а не с его отдельно взятым органом.
      – Тут, Мань, ты права. А то бывает, что за этим органом человека не разглядишь. А он такое дерьмо, этот человек.
      Мы немного помолчали в задумчивости, а потом Юлька сказала:
      – Мань, я чего, собственно, звоню. Савва Морозыч предложил мне вместо тебя продизайнировать квартиру Сам Самыча. Ты не возражаешь?
      – Да на здоровье. Я и так была уверена, что совсем близко меня Савва к такому богатому заказу не подпустит.
      – А я давно тебя учу. Чтобы раскрутить клиента на приличные деньги, надо уметь наступать на горло собственному вкусу. Твой вкус никого не интересует. Главное цена. А она, как правило, соответствует качеству. Чем дороже, тем вкуснее, тем лакомее.
      – Ну не у всех же есть деньги.
      – Деньги есть у всех. Только у одних их мало, а у других много. И наша задача обслужить каждого по его денежным способностям, учитывая его личные потребности. Сколько у клиента денег, ты заранее знать не можешь. В наше время по внешнему виду судить трудно. Можно только догадываться. А если не догадываешься, то спроси прямо, какими деньгами ты должна ограничить полет своей фантазии.
      – Ну и во сколько Сам Самычу обойдется твой полет над его гнездом?
      – За бешеное удовольствие надо платить бешеными деньгами.
      – Скромно, но со вкусом.
      – А то как же!
      – Я этому никогда не научусь.
      – Вот и плохо. Если не научишься, пойдешь на улицу рыбой торговать.
      – Опять! Достали вы меня со своей рыбой.
      – Не бойся, я с тобой. Я тебя в обиду не дам.
      – Как будто тебя кто спросит.
      – Это вряд ли. Но ведь и вопрос так пока не стоит.
      – Пока нет. Но чего в жизни не бывает.
      – Бывает и плохое, и хорошее. Но думать надо о хорошем. Сколько я тебя могу учить?
      – Что ж я такая грустная?.. И как, Юль, ты меня терпишь?
      – Терплю, потому что люблю. – Юлька засмеялась радостно, и не выдержав паузы, вдруг спросила: – Как, кстати, твой Никита себя чувствует?
      – Понятия не имею. Я его не видела целых два дня. А ты за эти два дня уже второй раз меня о нем спрашиваешь. К чему бы это?
      – К дождю, не меньше. Что ты все так болезненно воспринимаешь? Я просто спросила, из вежливости.
      – Какая ты у меня воспитанная стала. Просто загляденье. Ну не виноватая я. Он меня сам выбрал.
      – А я что? Я ничего. Просто интересно. Слушай, Мань, а может это любовь? Может это «амур крыльями машет»?
      – Прекрати, надоело. Тебя вот тоже Сам Самыч сам выбрал. Может, это тоже любовь?
      – А что? Очень может быть. Любовь с первого взгляда. Смотри, как здорово у нас с тобой получилось. Я тебе Никиту презентовала, а ты мне – Сам Самыча. Равноценный обмен. Я тебе в лице Никиты – молодость и красоту, ты мне в лице Сам Самыча – деньги и положение.
      – Теперь, надеюсь, мы квиты? – поинтересовалась я.
      – Теперь – да. А может, махнемся, не глядя? – предложила Юлька.
      – Да уймешься ты?
      – Все. Молчу, молчу, молчу. Не буду трогать своими грязными пальцами...
      Я не дослушала и бросила трубку. Что ее так корежит? Что я ей сделала? Я думала, что вопрос с Никитой как открылся при первом знакомстве, так в тот же вечер и закрылся. Не в первый раз такое с нами происходит. Да и не в последний, наверное. Только раньше подобные рокировки происходили без обид. Мужик с горизонта – жизнь светлее. А тут что-то непонятное.
      Телефон разрывался, но я к нему не подходила. Он ненадолго заткнулся и снова начал вопить резко и требовательно. Я не выдержала, схватила трубку и заорала:
      – Не трогай меня больше ни грязными руками, ни чистыми!
      – Ого! – послышался издалека веселый Никитин голос, – вот как мы умеем разговаривать!
      – Никита, это ты?
      – А ты ждала кого-то другого? Признавайся, кто он, несчастный мой соперник?
      – Почему несчастный, а не счастливый?
      – Потому что счастливым буду я, когда набью этому несчастному морду.
      – Пожалей его, он хороший. Тем более, что это она.
      – Кто такая? Как смела она обидеть мою Машку?
      – Да Юлька это. Мы с ней обсуждали чисто профессиональные вопросы.
      – Выясняли, чем барокко лучше рококо?
      – Что-то вроде этого.
      – И если б не я, то дружба еще могла бы победить?
      – Еще победит, куда она денется. Первый раз, что ли.
      – Ну ладно, – успокоился Никита, – раз так, то будь по-твоему. Знаю, веришь, ждешь, надеешься. А я тут как тут. Звоню. Ты рада?
      – Несказанно.
      – Ну, я так и думал. Давай поженимся?
      – Чего-чего? – поперхнулась я.
      – Ну не хочешь и не надо, – обрадовался Никита, – тогда давай просто так встретимся?
      – Не надо так шутить, – тихо ответила я.
      – А я и не шучу, – серьезно сказал Никита, – просто хочу дать тебе время на размышление, чтоб, чего доброго, ты мне не отказала.
      – Ты что, мне предложение, что ли, делаешь?
      – А то.
      – Серьезное?
      – Абсолютно серьезное предложение провести сегодняшний вечер вместе.
      – Слава богу, – выдохнула я, – а то я испугалась, все ли у тебя с головой в порядке.
      – Все хорошо, прекрасная, все хорошо. Так как на счет прийти ко мне в гости?
      – На кофе?
      – И на кофе тоже.
      – Знаю я твой кофе.
      – Вот и хорошо, что знаешь. Значит, согласна?
      – Значит, согласна.
      – Я заеду за тобой часикам к семи.
      – Ну, давай.
      – Тогда привет?
      – Тогда привет.
      Вот! Осуществляются мечты. Я еще не успела придумать, как провести сегодняшний вечер, а тут такая нечаянная радость. Конечно, я ждала, надеялась и верила. И этот подлец совершенно точно все предугадал. Я даже не успела посопротивляться как следует. Ты рада? Спрашиваешь. И этим все сказано. Раба любви. Рыба бессловесная. Рыба по имени Маня. Если честно, то я бы не прочь поменяться с рыбой по имени Маня местами. Водной Мане живется лучше, чем сухопутной. Она всегда рядом с ним. Ей не надо ждать, надеяться и верить. У нее все есть, только руку протяни. Вернее плавник или хвост. Всегда рядом, всегда вместе, около, вблизи, на расстоянии дыхания, которое нельзя увидеть, но можно почувствовать. Какое счастье.
      А бывает, что таким образом и люди вместе живут. Например, муж и жена, которые одна сатана. В законном браке. Что-то он там про «поженимся» говорил? Понятно, что пошутил. Но все равно приятно. Утро на редкость плодотворное. Успела и с Юлькой поругаться, и с Никитой поговорить о радостях жизни. А вечером я просто окунусь с головой в эти радости, чтобы в качестве очевидицы рассказывать пораженной Юльке, как на самом деле выглядит малиновое великолепие жизни.
      Месть моя будет страшна. Я буду ей рассказывать все долго и упорно, со всеми интимными подробностями, чтобы она сопереживала мне и завидовала. Конечно, с моей стороны это будет жестоко и несправедливо. Но не надо было нарываться и будить в рыбе зверя. Пиранья Маня будет пострашнее акулы Юльки. Зачем ей мой Никита? Это совсем не ее тип. Свободный художник. Ни денег, ни положения, ни будущего. Юлька всегда выбирала мужиков солидных и богатых, с собственным бизнесом, собственным шофером и собственной виллой на побережье теплого моря. Но такие, как правило, и женщину считают своей собственностью и норовят распоряжаться ею по своему усмотрению, в прямой зависимости от вложенного в нее капитала. Чем дороже она ему обошлась, тем выше к ней требования. Деньги должны работать. А Юлька, великая труженица, отрабатывала постельную повинность по полной программе. Все сама, все сама. Намучаешься, пока расшевелишь. Труд великий, мука непередаваемая. И мужиков этих у нее тоже было непередаваемо, в смысле всем не передаешь. Избирательно она к этому делу подходила. Деловая, ничего не скажешь. Не чета некоторым, не надо объяснять, кого я имею в виду.
      Конечно, периодически Юлька линяла на сторону, чтобы вкусить тела младого, незнакомого. Но тянуло ее все больше на качков, типа последнего тренера из фитнес-центра или на совсем неопытных юнцов, которые после первой ночи любви обивали ее пороги долгие дни и недели, пока кто-нибудь из физкультурников вежливо не объяснял им в чем, собственно, дело.
      Однажды, я ее спросила, а не противно так вот просто, без любви?
      – А что такое любовь? – удивилась Юлька. – Объясни мне, недоразвитой. Что это такое и с чем ее едят? Почему с ней все носятся как с писаной торбой? И что в этой писаной торбе такого необыкновенного? И где очевидцы? Свидетели? Судьи? Где они, покажите их! Одни сплетни, бредни и слова. Ты, что ли, знаешь, что это такое? Или, может, твой Бородин? Не верю! Поза красивая, выдумка запоздалая, мираж обманный. Люди с закрытыми глазами шарят руками во тьме, натыкаются на таких же слепых, хватают тех, кто ближе лежит, и используют по своему усмотрению. Все! Финита вся комедия. Комедия, заметь, а не трагедия. А они убиваются и убивают себе подобных жалобами, стенаниями, ядами и другими подручными средствами. Ненавижу! Не хочу! Не буду никогда! Не заставите посвятить мою единственную и неповторимую жизнь неизвестно кому. Чтобы кто-то топтал ее, тискал, мучил и калечил. Где ты видела ее, счастливую, единственную, неповторимую, покажи мне пальчиком, махни платком на прощанье из поезда уходящего вдаль, пульни стартовым пистолетом с ее поднебесной высоты. Нетути. Не сможешь, не сумеешь, не заманишь. Не поверю, пока сама не попробую.
      – Ага, попалась, – сказала я. – Все-таки хочется попробовать. А как же пробовать то, чего не может быть? Значит, все-таки она вертится? То есть существует, присутствует, имеет место быть! Значит, все не зря. Вся эта жизнь без конца и без края. В общем, принимаю тебя в членши нашего клуба с красивым названием «ХЛИБЛ».
      – Что такое «ХЛИБЛ»? – полюбопытствовала Юлька. – Аббревиатура какая-то, что ли?
      – Конечно. Тайна века. Но тебе я ее открою, всю без остатка. Слушай внимательно и запоминай! Хочу Любить И Быть Любимой, короче «ХЛИБЛ».
      – Пошла бы ты, Маня, в Холодную Удмуртскую Йошкар-Олу.
      – Чего я там не видела, в твоей Йошкар-Оле? И ты вообще уверена, что это находится в Удмуртии, а не в Танзании, например?
      – Маня, ты меня не поняла. Повторяю по буквам. Пошла ты, Маня, на...
      – Все-все-все, можешь не продолжать. Я все поняла.
      – Не нервируй меня, Маня. Ничего не хочу ни слышать, ни знать, ни тем более становиться членом вашего клуба. Как-нибудь без меня. Я еще этого не достойна, не дозрела, не свалилась яблоком под ноги судьбы. Я подожду, а при случае возьму эти ноги судьбы в свои руки. И тогда она у меня попляшет под мою дудку.
      – И это правильно, Юль. В жизни все надо попробовать. Даже любовь. Правда, говорят, не всем это дано. Это, говорят, как талант или деньги. Или есть, или нет.
      – Это что, я, по-твоему, не талантливая? Бездарь стоеросовая? Чурка неотесанная?
      – Что ты, Юль, я совсем не это имела в виду.
      – Я тебе еще докажу, на что я способна.
      – Не сомневаюсь.
      – Ты мне еще завидовать будешь.
      – И это будет здорово.
      – Вот и заткнись.
      – Вот и хорошо.

      Никита подъехал чуть раньше семи. Я собиралась и все время выглядывала в окно. С моего пятнадцатого этажа был хорошо виден его красный «пассат». Никита вышел из машины, держа обеими руками объемный бумажный сверток. Что бы это могло быть, подумала я, и заметалась по комнате, убирая разбросанные по дому вещи. Привести себя в порядок я уже успела, но вокруг лежащая территория напоминала последствия веселого весеннего урагана. Смятые и скомканные разноцветные тряпочки лежали в самых неподходящих местах. Я сгребла их в одну кучу и засунула в шкаф. Тут же прозвенел звонок, и я побежала открывать дверь.
      Никита стоял на пороге, прижимая к себе что-то завернутое в красивую оберточную бумагу.
      – Здравствуйте, Маша, – строго сказал он и, склонив голову набок, трижды сурово подняв и опустив брови, неожиданно улыбнулся.
      Я вылетела в коридор и бросилась ему на шею.
      – Здравствуй, Никита, я так по тебе соскучилась, – завопила я.
      Юлька за такое приветствие поставила бы мне твердую бескомпромиссную единицу. Но мне было не до Юльки.
      Никита, видимо, тоже растерялся. Но ему ничего не оставалось делать, как схватить меня в охапку и прижать к себе. Содержимое его пакета тут же вывалилось на пол. Я посмотрела вниз и увидела разлетающиеся в разные стороны длинные весенние огурцы. Их было штук, наверное, тридцать, спелых и колючих, а на макушке у каждого красовался роскошный желтый цветок.
      – Что ты наделала, глупая! – закричал Никита. – Я составлял тебе этот букет весь день, огурчик к огурчику, листик к листику, цветочек к цветочку... Было так красиво.
      – Никита, ты с ума сошел, – засмеялась я, – твой букет ни в одну мою вазу не поместится.
      – Тогда мы его просто сожрем. Видишь, какой я хозяйственный.
      Мы ползали по полу, собирали огурцы и хохотали. Рук не хватало, Никита снял свою куртку, и мы стали складывать огурцы в нее.
      – Ну, кажется, все, – сказал он с облегчением, – где крошить прикажете?
      – Идем на кухню, – предложила я.
      – Кто бы сомневался, – снова засмеялся Никита.
      На кухне, к счастью, у меня всегда идеальный порядок. Бабушкина наука не пропала даром. У девушки все должно скрипеть от чистоты – и лицо, и одежда, и посуда. Спасибо, бабуля, за все.
      Никита вывалил огурцы в раковину и принялся их мыть.
      – А ты чего стоишь, ничего не делаешь? – прикрикнул он. – У тебя яйца хоть есть?
      – Хоть есть.
      – А кофе?
      – И кофе.
      – В зернах или растворимый?
      – Растворимый, – виновато ответила я.
      – Ну, я так и знал. Ничего нельзя доверить.
      – Никита, но я не умею варить кофе, у меня из него всегда какая-то бурда получается.
      – Ничего, будем жить вместе, я тебя всему научу.
      – А мы будем жить вместе?
      – А разве нет? – удивился Никита.
      Я ничего не ответила и засуетилась.
      – Куда эти яйца дурацкие запропастились?
      – Дай мне посудину какую-нибудь, чтобы все это дело сложить.
      – А цветы ты куда дел? – спросила я.
      – Тут они, в раковине лежат.
      – Давай их положим на плоское блюдо, зальем красиво водой, и у нас получится заросший желтыми лилиями колхозный пруд.
      – Почему колхозный-то, а не дворцовый, например?
      – Так ведь огурцы же.
      – А-а-а, понятно.
      И мы снова засмеялись.
      Странное дело, подумала я, мы все время смеемся. Я всегда считала себя довольно скучной особой. Флегмой нераскачанной. А с Никитой мне почти всегда смешно. Нельзя столько смеяться, а то скоро плакать придется. Закон компенсации в действии. Но этот закон работает только на строго отведенной территории, в пределах Российской Федерации и ее бывших колоний. Почему-то Америка, в которой все всегда улыбаются, живет и радуется и процветает всем назло. А может быть, они улыбаются не всегда искренне, больше автоматически, и бед у них не меньше, чем у нас?
      Я включила плиту и поставила на нее сковородку.
      – А лук у тебя есть? – закончил с огурцами Никита.
      – Не знаю, надо посмотреть.
      – Какая ты бесхозная.
      – Бесхозная – это никому не нужная, что ли?
      – Нехозяйственная, я хотел сказать. А как сказал поэт, «домашний уют на кухне куют».
      – Я-то думала, совсем в другом месте.
      – А про другое место во второй серии. Вторая серия называется «Домашний уют в постели куют».
      – А как называется третья серия?
      – Поэт пока еще не придумал. Но ковать можно и в машине на заднем сиденье, и в подъезде, прислонившись к батарее, и в чистом поле среди васильков, ну и так далее... Я так думаю.
      – И много ты наковал?
      – Насчет уюта не знаю. Но сын у меня получился классный. А еще мне дочку надо.
      – Зачем?
      – Как зачем? – вытаращил глаза Никита. – Чтоб была. И как поется в популярной песне, «и пока силен мой молот – наковальня звонко плачет».
      Я нашла лук и протянула его Никите.
      – Мне не надо, – отказался он. – Теперь ты его мелко-мелко режешь и кладешь на сковородку.
      – Почему я режу, а не ты? Я же уревусь вся, а у меня глаза накрашенные.
      – Ладно, так и быть. Тогда ты взбиваешь яйца.
      – Как ты угадал? Взбивать яйца – мое любимое занятие.
      – Чувствуешь, какая у нас с тобой во всем гармония, – обрадовался Никита, – просто загляденье.
      Я взбила яйца и стала смотреть, как Никита режет лук. Все-таки в том, как мужчина это делает, есть что-то завораживающее. Весь процесс приготовления пищи превращается в некий эротический ритуал, необычный, захватывающий и очень красивый. Сильные мужские руки летают над столом, как две большие птицы, и хочется, чтобы это зрелище было бесконечным и ни на минуту не прекращалось. Никита управлялся с ножом как профессиональный повар, и я не могла оторвать от него глаз.
      – Ё-ё-ё, – закричал он, – дай скорее полотенце, чтобы смахнуть скупую мужскую слезу.
      Я очнулась, схватила полотенце и дала его Никите.
      – Что бы я без тебя делал, не представляю, – сказал он и, встав на колени, уткнулся в мой живот.
      – Это я не представляю, что бы я без тебя делала.
      Я взяла его голову в ладони и тоже опустилась перед ним на колени. Мы стояли так, тесно прижавшись друг к другу. Лук на сковородке предательски шкворчал. Не обращая на него внимания, мы стали быстро и слаженно раздеваться, а потом я опять куда-то провалилась, и опомнилась только тогда, когда над моей головой повисло черное безобразно воняющее облако.
      Оказывается, в этот вечер мы должны были пойти в кино. Но кина не получилось, кинщик нас не дождался, а Никита остался у меня до утра.

      Чем славится утро? Восходом солнца, заливистой петушиной песней, взрывом будильника, контрастным душем, черным кофе, а для меня еще поиском чего-то важного, которое только еще вчера было тут, а сегодня, как назло, куда-то запропастилось.
      Я проснулась на рассвете, не дождавшись звонка будильника, который преданно и верно заменяет мне давно вымерших в громаде нашего спального района петухов. Во времена развитого социализма, помню по детству, граждане отдыхающие, в основном пенсионеры, разводили на балконах всякую живность для прокорма. А может быть, просто для красоты. Особой популярностью пользовались петухи. Утренняя петушиная побудка в те давние времена никого особенно не удивляла и не тревожила. Даже наоборот – привносила пасторально-ностальгическую прелесть в непереносимо скудный урбанистический быт. В нашем доме долгое время проживали два таких бесплатных будильника. Кому они принадлежали и на каких балконах прятались, мне так вычислить и не удалось. Но различать их по голосам не составляло особого труда. У одного был трубный надрывный бас требующего опохмелиться утреннего алкоголика, у другого – ласковый застенчивый тенор незаслуженно оскопленного в глубоком детстве самородка. Первый начинал звонить, второй подхватывал, а заканчивали они вместе дружным и слаженным дуэтом. Я так привыкла к этому раннему ритуалу, что утро, проведенное вне дома, а следовательно, без привычных песен моих любимых петухов, казалось мне неполноценным, а день – прожитым зря.
      Через какое-то время алкоголика и тенора сменили другие не менее интересные личности, но первых двух я долго не могла забыть. Петухи приходили в этот мир сами, а уходили из него по чьей-то злой воле. Погибали бедные не своей смертью, цинично ощипанные и сваренные в крутом кипятке до образования прозрачного желтоглазого бульона или зажаренные в духовке до румяной хрустящей корочки.
      Только солнце радовало своим жизнеутверждающим постоянством. Каждое утро оно неизменно появлялось в нашей квартире, освещало в первой половине дня большую, выходящую на восток комнату, а вечером, валясь с ног и покачиваясь от усталости, падало за горизонт с темной западной стороны. И даже если день был пасмурным и дождливым, я все равно знала, что солнце есть, его не может не быть, а значит, земля вертится и жизнь идет.
      Когда я вышла замуж за Бородина и переехала жить в другой район Москвы, жители которого помешались на околодомных цветниках и петухами уже не увлекались, утро, хоть и не перестало быть моим любимым временем суток, радовало уже меньше, даже несмотря на прелести медового и всех постмедовых месяцев. Однажды в четыре часа утра я проснулась от громкого петушиного крика. Петух орал так, как будто его резали, причем орать он пристроился аккурат в мое ухо. Ничего спросонья не поняв, я вскочила с кровати и присоединила свое меццо-сопрано к его истошному баритону. Не знаю, сколько это продолжалось, но мне казалось, что наше обоюдное верхнее «до», переходящее в нескончаемое «ё-ё-ё», длилось невыносимо долго. Но тут вспыхнул свет, и я увидела Бородина, который держал в руках электронный будильник и судорожно тыкал пальцем в расположенные на нем кнопки. Конечно, я не сразу догадалась, что это будильник. Уже потом, наоравшись вдоволь и избив тапком Бородина, я, наконец, пришла в себя, и тогда он мне рассказал, что это чудо электроники ему привезли из Китая. Бородин давно мечтал меня удивить и порадовать и искал что-либо подобное в Москве и ее окрестностях. Но в лучшем случае попадались только часы с кукушкой или другими неведомыми птицами, голосом и манерами лишь отдаленно напоминающие петухов. А тут такая радость, такая точная копия. Ку-ка-реку! Причем на чисто русском языке. Как было не обмыть такое событие? И Бородин обмывал этого петуха, как родное дитя, до трех часов ночи, пока я одна дома сходила с ума от беспокойства и, все передумав и высушив все слезы, уже представляла себя безутешной вдовой. Ан, нет. Не случилось. Есть справедливость на белом свете. На этот раз она предстала в виде пьяного в «сиську» Бородина в обнимку с электронным петухом.
      Короче, удивление удалось на славу. Все встало на свои места. Нас утро встречает прохладой. Вперед и с песней. Жизнь понеслась. Как позже оказалось, кубарем и с горы. Но зачем снова о грустном?
      Бородин ушел, а петух остался. И сегодня он молчал потому, что с вечера я его не завела. Как-то некогда было.
      Я проснулась, но боялась пошевелиться и открыть глаза. Может быть, мне все приснилось? Но я почти не спала. Я просто впала в какое-то короткое забытье и тут же очнулась. За окном светлело. Этот свет я чувствовала закрытыми глазами. Глазам было неуютно. Нечего трусить, пора что-то делать. Хотя бы повернуться на другой бок и посмотреть, кто лежит рядом со мной. И все ли он еще там или уже исчез как утренний туман. Хоть бы всхрапнул, голос подал, ногой пошевелил. О кровати я позаботилась. Кровать у меня большая. Два на два, хоть вдоль, хоть поперек. Можно слиться вместе, как рукава одной реки. А можно лежать друг от друга на расстоянии вытянутой руки, как два кисельных берега, и не разу не встретиться.
      Мы с Никитой лежали по краям белой льняной простыни с застывшими на ней желтыми цветами. Цветы слабо шевелились и медленно плыли вниз по течению. Никита лежал спиной ко мне и лицом к окну. Он дышал тихо, как ребенок. Спина его была полностью обнажена и казалась черной, как у негра. Когда он успел загореть, подумала я. Потом я подумала, что просто у него такая смуглая кожа, на которой загар держится долго от лета до лета и не смывается. Не то что у меня. Кожа белая, тонкая, загару не поддающаяся и на солнце только краснеющая. И морда красная такая. Короче, вечная суббота.
      Я долго смотрела на его спину и не могла налюбоваться. Какие-то бугры, впадины, мышцы, сухожилия. А по плечам рассыпались волосы, и правое ухо безнадежно и сиротливо топорщится. Я осторожно подвинулась поближе к Никите и тихонько подула ему в шею. Он даже не пошевелился. Я дунула сильнее. Он только зябко повел плечом и натянул на себя одеяло. Соня равнодушная, обозвала его про себя я и, стараясь не шуметь, стала медленно сползать с кровати.
      Нежной и невесомой нимфой выпорхнула я из спальни и на тонких цыпочках двинулась по направлению к ванной.
      Только там я расслабилась и облегченно сбросила халат. Зеркало смотрело на меня моими собственными глазами. Верхние веки слегка отяжелели, а под нижними лежали глубокие голубые тени. Губы бледные и непривычно припухшие. Я провела по ним языком и почувствовала их сухость. Сразу захотелось пить. Я включила холодную воду, наклонилась и стала жадно пить прямо из-под крана. Вода лилась такая ледяная, что сводило зубы. Но мне было жарко. Я стояла на полу босиком и ничего не чувствовала.
      Сначала надо поставить чайник, решила я и, выйдя из ванной, прошла на кухню. Утро набирало обороты, за окном было уже совсем светло. День обещал быть солнечным и счастливым. Я взяла чайник, вылила из него вчерашнюю воду и налила свежую. Включила газ и поставила чайник на конфорку. Потом села на стул у окна и стала смотреть на улицу. Нестерпимо захотелось курить. Сколько раз давала себе честное слово не курить натощак, но опять не выдержала, достала из кухонного загашника сигареты и, прикурив, жадно затянулась. Я смотрела на светлое безоблачное небо за окном, курила и плакала. Господи, за что? Что я тебе сделала такого хорошего, что ты в ответ не пожалел для меня этого раннего утра? Господи, чем я так отличилась, чем выделилась, что ты стал таким щедрым? Господи, прости меня, во всем и вовсю грешную. Пожалей меня, Господи, не заставляй потом расплачиваться за твою благодать.
      Я чувствовала, как слезы струились длинными быстрыми ручейками по щекам, нос набухал и краснел, а рука, державшая сигарету, дергалась. Ну-ка, быстро прекрати мокнуть, приказала себе я, и стала громко шмыгать носом.
      – Ты плачешь? – спросил Никита.
      – Нет, – ответила я, не успев удивиться тому, откуда он здесь взялся.
      – Нет, ты плачешь.
      – Да, я плачу, – не стала больше спорить я и заревела в голос.
      – Что случилось, дурочка, что с тобой?
      – Это я от счастья.
      – Маня ты моя, непроходимая! Разве так можно?
      – Мо-ож-но, – выдохнула я, закрывая лицо руками и давя в себе слезы.
      – Ну-ка, подвинься.
      Никита сел рядом и обнял меня за плечи.
      – Дай прикурить, – сказал он, беря с подоконника сигареты.
      Я протянула ему зажигалку.
      Мы вдвоем сидели на одном стуле, курили и смотрели на небо. Я уже не плакала, Никита меня не успокаивал. Мы молчали и, казалось, понимали друг друга без слов. На плите засвистел чайник. Мы одновременно вздрогнули, посмотрели друг на друга и засмеялись. Два голых дурака на одном хлипком стуле. И чайник, и рассвет, и облака...

      Мы встретились с Юлькой по дороге на работу.
      – Ты знаешь, – сказала Юлька, – все не так просто. С квартирой Самочки придется повозиться.
      – А кто такая Самочка? – спросила я.
      – Здрасте, приехали, – засмеялась Юлька, – а ты подумай. Наводящий вопрос для особо одаренных: чьей квартирой я сейчас занимаюсь?
      – Сам Самыча, что ли?
      – Ну наконец-то, дошло.
      – Я просто не ожидала, что он так быстро станет для тебя Самочкой.
      – А чего тянуть-то? Жизнь надо прожить так, чтобы доставить максимум удовольствия себе и минимум окружающим.
      – А я вхожу в твое окружение?
      – А как же.
      – Значит, твоя сверхзадача, твоя благородная жизненная цель – доставить мне как можно меньше удовольствия? – догадалась я.
      – Опять ты все неправильно поняла. Ты же не в счет, ты же самое что ни на есть исключение из правил, – успокоила меня Юлька.
      – Спасибо, родная. Поражена и смята.
      – Ну, то, что ты смята, я и сама вижу, объяснять не надо. Ночь любви отпечаталась на лице.
      – Да иди ты. Просто я сегодня не выспалась.
      – Теряюсь в догадках – с кем?
      – Ладно, Юль, хватит уже. Я же тебя просила.
      – Все. Молчу-молчу. И молчала бы всю оставшуюся жизнь, если бы мне не была нужна помощь твоего Никиты.
      – Какая еще помощь?
      – Чисто профессиональная. Он у нас в штате или нет?
      – Не думаю, что в штате. Я как-то не интересовалась. По-моему, он у нас на подхвате, когда у наших работ невпроворот.
      – Вот-вот. Мне Савва Морозыч сказал, чтобы я позвонила Никите, потому что наши все заняты.
      – Так в чем же дело?
      – Как я могу звонить твоему мужику через твою голову?
      – Это в личной жизни он мой мужик, а на работе он общий.
      – Ну, спасибо, удружила.
      – Да на здоровье.
      – Нет, правда, – сказала, словно извиняясь, Юлька. – Там без архитектора не обойтись. Дом старый. Балки какие-то на потолке. Самочке арки зачем-то понадобились, а там стены неизвестно из чего сделаны. Освещение принципиально все надо менять. В общем и целом, возни много.
      – Короче, нехилый заказ получился?
      – Это у меня он нехилый. А у тебя он был бы пустячный.
      – Это еще почему?
      – Ты же всегда работаешь по программе минимум, а я люблю размах, ширь, красоту и богатство.
      – Красота – это не всегда богатство.
      – А что такое красота? Огонь, мерцающий в сосуде?
      – И огонь тоже.
      – А по-простому?
      – А по-простому красота – это гармония. Во всем. И в людях, и в отношениях, и в данном случае в интерьере.
      – Да будет ему гармония, успокойся. Понимаешь, работа у нас такая – раскрутить клиента по полной программе. Конечно, можно было бы обойтись и меньшей кровью, но тогда и денег было бы меньше. А ты знаешь, деньги я люблю. И чем их больше, тем жизнь веселей.
      – Ну, все понятно, – сказала я. – У тебя есть номер Никитиного мобильного?
      – Может, ты сама ему позвонишь? – попросила Юлька.
      – Не узнаю тебя, подруга, – удивилась я, – что за церемонии?
      – Действительно. Что это я разделикатничалась?
      Юлька записала номер телефона Никиты в свою записную книжку, мы расцеловались и разошлись по своим делам.
      У меня был офисный день. Надо было довести до ума последний проект, сделать заказ на мебель, составить спецификацию, договориться со сборщиками, застолбить место в графике доставки, а также получить зарплату и прослезиться.
      В принципе, на жизнь мне хватало. Но по сравнению с Юлькиной зарплатой, моя была более чем скромной. Савва Морозыч посадил нас на голый индивидуальный процент. Официального оклада как такового не было ни у кого, а были комиссионные от суммы реализованной мебели, штор, светильников и других радующих глаз мелочей. Чем дороже получался заказ, тем выше зарплата. Поэтому борьба за клиента на нашем славном предприятии велась не на жизнь, а на смерть. В таких условиях побеждал не столько самый сильный, сколько самый подлый. Еще бы, дорога-то одна, а нас много. Поди там, потолкайся, поработай локтями, поподставляй ножки, скрои пакость – все средства хороши. А кто не успел, не смог, не выдержал, тот, соответственно, опоздал. Следовательно, рыба, мисс.
      Юлька была исключением, потому что была любимчиком. А любимчикам Савва Морозыч не давал умереть с голоду и сам подбрасывал нужных перспективных клиентов. Он был абсолютно уверен в том, что Юлька не подведет. Таким недоразумениям, как я, попадались только остатки, которые сладкими назвать не поворачивается язык. А что поделаешь? Не родись, как говорится, красивой, а родись активной. Но любая борьба была мне противна в принципе. Хотя быть над схваткой, находиться в стороне от нее и упиваться от гордости за себя, великолепную, не такое уж безвредное качество. Конечно, проще уступить, чем драться за деньги ли, за мужика ли, или просто за место под солнцем. Но и результат налицо. Мудрейшая из мудрейших Лена Львовна со своей крестьянской мертвой хваткой порой учила нас, несмышленышей: «Как потопаешь, так и полопаешь».
      Но нам, принцессам на горошине, много не надо. Яйца, кофе, кефир и сигареты – весь джентльменский набор. Но если бы дело было только в еде. Это же жизненная позиция, блин. Подставь правую щеку и готовься лечить левую. Сами придут и все дадут. Подставляйте карманы. Хорошо, если насыплют в них солнца, а если дерьма? А мы отойдем в сторонку и переждем. Ибо чем хорош запах? Правильно: чем дальше я, тем меньше он. Психология страуса.
      Вот и Бородина я сдала без боя.
      К чему бы это? При чем здесь Бородин?
      Я сидела над бумагами и никак не могла сосредоточиться. Как все быстро получилось. Был Бородин – и нет его. Зато есть Никита. Такой мой и такой необыкновенный. Даже не верится. С Бородиным все было не так. Обычный студенческий брак, который должен был распасться в течение двух-трех лет. Мы еще долго продержались. Любила ли я его? Конечно, любила. Но как-то по-другому, не как Никиту. Бородина я любила как брата, как сына, как любого другого члена семьи. И он действительно был моей семьей. И жили мы хорошо, дружно. Спокойно и слаженно. Чего ему не хватало? А может быть, чего-то не хватало мне? Но я этого не сознавала, не чувствовала. Мне было надежно, уютно, тепло, но как-то пусто, что ли... День проходил за днем, ночь за ночью, месяц за месяцем, год за годом, и ничего не менялось. Может быть, это и есть счастье? Но в жизни счастья нет, как сказал поэт. А есть покой и воля. Что такое покой, мне понятно. А что такое воля? Может быть, воля – это свобода? Свобода от чего, кого? Нужна ли мне такая свобода? Хочу ли я ее, мечтаю ли о ней? Зачем мне о ней мечтать, если ее у меня хоть упейся, хоть захлебнись, хоть утони. А что такое свобода? Она бывает разная. Свобода мысли, свобода слова, свобода передвижений, свобода исполнения желаний и еще много других свобод. Всеми ли ими я обладаю в необходимой и достаточной мере? Конечно, нет.
      Многое зависит от денег. Вероятно, прав Савва Морозыч, для которого деньги – главный приоритет в жизни. Чем больше их, тем лучше. А чем лучше? Почему его жена Лена Львовна, которой завидуют все наши сотрудницы, не представляется мне бесконечно счастливой? Да она и сама призналась, что счастье в жизни она испытала лишь однажды, когда у соседки по коттеджному поселку сгорел дом. Банальный такой, застрявший в зубах пример, но это было на самом деле.
      Невзлюбила Лена Львовна свою молодую красивую соседку. Ревновала ее по-черному к своему любимому Саввушке, а бедой своей с нами делилась. Ругала бедную женщину всякими нехорошими словами, собиралась порчу на нее наслать или сглаз навести. Бабку-колдунью даже для этого дела из деревни выписала, хорошо хоть использовать ее дар (или проклятье?) по назначению не успела. И как только не испугалась? Ведь то зло, которого ты другому желаешь, обязательно к тебе вернется. И когда добрые люди говорят, что не надо желать ближнему того, чего не пожелаешь себе, так это они вовсе и не о ближнем заботятся, а о том несчастном, которому это желание первому в голову пришло. Такой бумеранг изящный, ты – кому-то, кто-то – тебе. Даже если этот кто-то вовсе и не хотел тебе зла причинять. Просто такой закон джунглей. Получите свое назад, причем, с большими процентами. То же самое и с нашими, пусть даже и самыми подлыми чаяниями. Они когда-нибудь непременно сбываются. Не стоит и суету разводить. Энергия зла перелетает по воздуху, как птичий грипп. Так что не успела Лена Львовна приложить никаких особых усилий, как все само собой произошло. Дом сгорел, соседка переехала жить в город, Лена Львовна попеременно то в пляс пускалась, то прыгала до потолка. Оказывается, для счастья даже очень состоятельному человеку совсем немного нужно.
      Мне приходилось бывать в очень богатых домах, работать ну с очень обеспеченными людьми, и я все время задавалась вопросом: а если бы я всем этим владела безраздельно, стала бы я счастливей? И почти всегда отвечала себе: вряд ли. Не в деньгах, в самом деле, счастье. А если деньги понимают, что они человеку особой радости не приносят, то они к нему и не приходят. Непрошенный гость хуже татарина. Уж лучше ручьем бежать к другому, тому, кто сможет оценить их по достоинству. К Савве Морозычу, например, или к Юльке. Ведь любовь должна быть взаимной, а если она не взаимна, то это и не любовь.
      Хотя, конечно, здорово, когда тебе не надо заботиться о хлебе насущном, о завтрашнем дне и так далее. Научиться бы любить деньги и ни о чем больше не задумываться. Высокая цель, здоровый стимул. Продал – купил, продал – купил, продал – купил, продал – купил – повесился. Этих ли тихих радостей я жду от жизни?
      Почему Юлька, довольная собой Юлька, прекраснейшая из всех Юлек на свете, драгоценнейшая, наимудрейшая, супер-пупер-Юлька-бенц порой, изрядно надравшись, рыдает у меня на плече:
      – Отчего так пусто, Маня? Отчего так холодно? Отчего каждый новый день отличается от предыдущего только в худшую сторону? Для чего я каждое утро встаю, готовлю себе завтрак, крашу морду, одеваюсь, выхожу из дома, сажусь в машину, еду на работу, лижу клиенту промежность, развожу его на бабки, получаю эти бабки, искренне этим бабкам радуюсь, еду домой, ложусь спать в свою огромную, за день не обежишь, кровать – и не могу отделаться от мысли: а на хрена мне все это надо?
      Что я ей могу ответить? Что у меня все то же самое, только без обряда лизания и денег? Так чем же мне ей помочь, если самой гордиться нечем? Может быть, если только богатым внутренним миром? А настолько ли он богат, как мне представляется? Но мне-то хватает. Или все-таки маловато будет? Ведь даже внутреннего богатства, как и этих грязных, брезгливо отвергаемых мной денег, много не бывает. Хочется его где-то черпать и черпать, в себя складывать и складывать, раздуваться внутри от гордости за себя любимую, и каждый новый день пополнять свою кубышку еще и еще, и сколько бы этих духовных сокровищ там ни было, все маловато! Маловато будет!
      Так чем же мы хвастаемся? Чему так радуемся? Чем мы отличаемся от других человеческих существ, у которых иные жизненные приоритеты, причем, не в пример нам, такие ясные и простые, такие зеленые и хрустящие, такие живые и приятные на ощупь?
      Дурацкие бестолковые мысли. И очень хочется спать. Просто голова валится с копыт. Так жить нельзя. Вернее, так жить можно и даже нужно, но не каждый день коту масленица.
      Кстати о котах. Мой Беня принял Никиту как родного. Обычно он прячется от чужих, а тут даже усом не пошевелил. Предатель. Для чего я его кормлю и холю? Чтобы охранял меня. Чтобы подсказывал, хороший человек в дом пришел или так себе. Реагировал как-то на импульс. А вчера этот гад разлегся на диване в гостиной и за всю ночь нас с Никитой ни разу не побеспокоил. Уволю, к чертовой матери...
      Дорогу осилит идущий, работу закончит начавший. Все понемногу срослось, оформилось и завершилось. Я выключила компьютер, собрала бумаги в папку и стала собираться домой.
      Зазвонил телефон, и я полезла за ним в сумку.
      – Долго ты еще там? – услышала я до боли знакомый голос. – Я тебя уже полчаса у входа поджидаю.
      Звонил Бородин. Легок на помине, ничего не скажешь.
      – Мог бы и не поджидать, – хриплым голосом ответила я.
      – Ты что, болеешь?
      – С чего ты взял?
      – Хрипишь, как несмазанная телега.
      – Спасибо за комплимент.
      – На здоровье. Ну, ты выходишь или нет?
      – Выхожу. А что случилось?
      – Ничего не случилось. Давай выходи.
      – А откуда ты узнал, что я здесь?
      – От верблюда. Юлька сказала.
      – Ты что, ей звонил?
      – Нет, не звонил, я ее в городе случайно встретил с каким-то пижоном волосатым.
      – С Никитой? – удивилась я.
      – Не знаю, она нас не знакомила. Ладно, выходи, поговорить нужно.
      Я застыла в растерянности. Когда она успела, или когда успели они? Я утром ушла на работу, а Никита собирался к себе в мастерскую. Что-то ему там надо было доделать. Хотя что тут странного? Она обещала ему позвонить, вот и позвонила. Он обещал на нас работать, вот и согласился. Так и должно быть. Вот и хорошо.
      Откуда только взялся Бородин и что ему надо?

      Я вышла из офиса и оглянулась по сторонам. Никого не было. Я постояла пару минут и двинулась в сторону метро. Что за приколы, подумала я. «Выходи, буду ждать, дело есть», а сам куда-то пропал. Я шла и удивлялась сама себе. Может, это шутка такая? Вдруг он совсем и не ждал меня у офиса, а позвонил из какого-нибудь другого места. Просто так, от нечего делать. С другой стороны, он видел Юльку, разговаривал с ней, узнавал, где я нахожусь. Непонятно.
      Так я и шла, опустив голову и разглядывая свои ноги, пока не уткнулась головой во что-то большое и шуршащее. Передо мной стоял Бородин, прижимая к животу громадный букет, завернутый в цветную жатую бумагу.
      – Это тебе! – гордо сказал он и засиял как медный таз.
      – Мне? – удивилась я. – За что?
      – Просто так.
      Сценка напоминала детский мультик, где смешной пушистый мишка бегал по лесу и всем зверятам предлагал свой букет. А те изумлялись, за что? А мишка отвечал: «Просто так, ля-ля-ля».
      От этого воспоминания стало так светло и весело, что я не выдержала и улыбнулась.
      – Спасибо, Бородин, не стоило так беспокоиться.
      – А это и не беспокойство, а пристальное внимание.
      – Кто это тебя научил быть таким пристальным? – спросила я. – Помнится, даже в наши лучшие годы ты особенно не утруждался.
      – Жизнь, Машка, научила.
      – И как зовут эту жизнь?
      – Вот только не надо этих намеков, этих полутонов и недоговоренностей. Я от них и дома устал. Пришел поговорить с единственным нормальным человеком, и на тебе – ты туда же.
      – Это я, что ли, единственный нормальный человек? – засомневалась я и на всякий случай оглянулась.
      – Ты.
      – Мелочь, а приятно.
      Мы прошли какое-то расстояние молча, потом я спросила:
      – А какое у тебя ко мне дело?
      – Да, если честно, никакого. Просто захотел тебя увидеть.
      – Соскучился, что ли?
      – Выходит, что соскучился.
      – Что ж молодуха-то, невеселая попалась?
      – Ты опять?
      – Ладно, прости. Больше не буду.
      Я шла, прижимая к себе громадный бестолковый букет, состоящий сплошь из махровых желтых тюльпанов и каких-то лопоухих, непонятных листьев. Желтый цвет в этом сезоне просто преследует меня. Вчерашние огурцы, сегодняшние тюльпаны. Вестники разлуки, блин.
      – Погода сегодня хорошая, – прервал молчание Бородин.
      – Ага, – кивнула я.
      – Может быть, зайдем куда-нибудь, поужинаем?
      Я почему-то думала, что этот вечер мы проведем с Никитой, хотя он не позвонил мне сегодня ни разу. Что он сейчас поделывает, интересно мне знать? Может быть, ужинает где-нибудь с Юлькой после тяжелого рабочего дня? Разве он обязан мне в этом отчитываться? А чем я обязана ему? Ну, посижу где-нибудь со своим собственным мужем, убудет от меня, что ли?
      – Сегодня я не могу, – неожиданно для себя ответила я.
      – Почему?
      – У меня кот некормленый.
      – Сколько тебя помню, Маня, столько ты своим котом отмазываешься. Что я Беню не знаю, что ли? Если эта сволочь лопать захочет, то и амбарный замок на холодильнике его не остановит, все взломает и все сожрет.
      – Да, что-то я увлеклась, забыла, что ты какое-то время с нами сожительствовал.
      – Ну, во-первых, не сожительствовал, а жил. А во-вторых, жил я с тобой, а не с котом.
      – Я и Беня – близнецы братья. Как Ленин и партия. Я за него любому пасть порву.
      – Ой, только не надо. Пасть она порвет. Да ты же даже таракана не обидишь.
      – Таракана не обижу, а пасть ему порву, если он моего Бенечку хоть пальцем тронет.
      – Кто пальцем тронет? Таракан?
      – Таракан или любое другое животное, типа мужика.
      – Ладно, хватит, – разозлился Бородин. – Идешь со мной ужинать или нет? Считаю до трех. Раз...
      – Иду.
      – Вот так бы и сразу, а то Беня, Беня...
      – Сейчас раздумаю.
      – Не надо. Я все понял. Куда пойдем?
      – Не знаю. Но хорошо бы во что-нибудь не пафосное.
      – Поехали в «Пироги»?
      – Да какая разница, пироги-пряники, лишь бы недолго и поближе к метро.
      – Ё-мое, ну я дурак! – запричитал Бородин.
      – Что случилось? – испугалась я.
      – Я же машину у твоего офиса оставил.
      – У тебя машина появилась?
      – Ну, конечно. Я ее оставил и побежал за цветами. Потом встретил тебя и все забыл.
      – Ну, ты даешь, – засмеялась я, – придется возвращаться.
      Мы пошли в обратную сторону. Так до утра и проходим, подумала я. Беспокойство меня не оставляло. Как там мой Никита? Где ты, Никита? Что с тобой? Как ты без меня? А мы друг без друга?
      – О чем ты думаешь? – спросил Бородин.
      – Ни о чем, – солгала я.
      – А я думаю.
      – О чем? – Я мысленно попрощалась с Никитой.
      – О том, что, кажется, дождь собирается.
      – Вот и хорошо. Обожаю дождь. Особенно первый весенний.
      – У тебя с головой всегда было не так, как у всех.
      – Это точно. У меня и сейчас ничего особо не изменилось.
      – Может быть, я за это тебя и люблю.
      – «Люблю»? Ты не оговорился?
      – Я хотел сказать «любил».
      – Пожалуй, так точнее.
      – Не знаю, что точнее, что нет.
      – Давай, не будем вдаваться в подробности.
      – Давай, – согласился Бородин и, немного помолчав, добавил: – Но знаешь, порой мне кажется, что это не я ушел от тебя, а это ты меня бросила.
      Я остановилась на месте как вкопанная: как это он догадался? Потом засунула лицо в цветы и стала сосредоточенно их нюхать. Бородин продолжал движение один.
      – Ты где? – очнулся он и начал оглядываться.
      – Я тут. Букет нюхаю.
      – Давай догоняй.
      Мы стояли на расстоянии пяти-семи метров и внимательно друг на друга смотрели.
      – Ну так как насчет «Пирогов»? – спросил Бородин.
      – Запросто! – ответила я и пошла ему навстречу.
      Ничего примечательного в нашем свидании не было. Бородин посадил меня в свой новый, с иголочки, «форд», отвез в «Пироги» напоил-накормил и доставил домой в целости и сохранности. И все-таки ему удалось меня удивить. «Люблю»? «Любил»? Зачем это? К чему? И именно сейчас, в этот ответственный момент, когда моя непутевая жизнь наконец-то обрела свое пусть и не глубокое, но уже намеченное пунктиром русло на карте моей судьбы.
      И вообще, вот что я заметила. Пока ты находишься в полном отстое, кризисе, депрессии, обливаясь слезами и соплями по поводу и без, вокруг тебя сразу же образовывается полный вакуум. Мужики в лучшем случае не замечают тебя, в худшем – бегут как от прокаженной. Но когда на твоем горизонте начинает пробиваться слабый луч света, небо светлеет и проясняется и ветер с маниакальным постоянством перестает сбивать с ног, они, мужики то есть, все, скопом, тут как тут.
      А если тебе особенно повезет, и удача, или успех, а тем более новая любовь возродят в тебе надежду на светлое будущее, эти гады обретают крылья и начинают кружить над твоей головой, как вороны над скорой добычей. Человек в счастье беззащитен, щедр и уязвим. А женщина, в частности, становится привлекательным объектом внимания для самцов, жаждущих, чем бы дармовым поживиться. В природе это явление называют течкой. Вокруг открытой к любви самки мгновенно образуется общество не всегда дружественных друг к другу кобелей. А сезон свадеб приходится в основном на весну. А что у нас теперь? Весна! Весна, как много в этом слове для сердца женщины слилось, но что-то в нем оборвалось. И приятно, и противно одновременно.
      Хочется надеяться, что Бородин – это только первый звоночек. Эдакий вечерний звон, наводящий так много дум. Но откуда внутри такое сладкое злорадство? Это мелко, мерзко, недостойно!
      Как не стыдно! Такое внимание, цветы, пироги! Человек из-за которого я страдала целый год, сам, первый пошел мне навстречу, путая слова, краснея, злясь, надеясь... Вот бы и восторжествовать, возгордиться, воспарить! А мне до фени! Ничего не чувствую! Свободна! Наконец-то свободна!
      Было около двенадцати. Дома меня никто не ждал. Да я не думала обнаружить там засаду. Беня лениво слонялся по квартире, подняв хвост и покачивая толстым задом старого, но еще неугомонного кастрата.
      Я с трудом засунула букет в трехлитровую банку – ни во что другое он не помещался, – а банку поставила рядом с колхозным прудом, где плавали цветы от вчерашних Никитиных огурцов.
      В этот вечер Никита мне не позвонил.

      Чем отличается плохое утро от хорошего? На первый взгляд, ничем. Те же легкие, как и вчера, облака на горизонте, тот же чайник обиженно сопит на плите, те же сигареты разлеглись на подоконнике и просят, чтобы их употребили по назначению.
      Так же, как и вчера, сегодня я снова не выспалась. Но в отличие от вчерашнего, голова гудела и сопротивлялась любому движению вперед. Поэтому я опустилась на стул, на котором прошлым утром мы сидели с Никитой, и тупо уставилась в окно.
      Не сказать чтобы я не спала всю предыдущую ночь. Даже напротив, я уснула почти мгновенно, колыхаясь на легких алкогольных волнах, но в три часа ночи я внезапно проснулась и уже не смогла сомкнуть глаз до самого утра.
      Повторяю вопрос: чем отличается плохое утро от хорошего? А чем отличается, например, плохой муж от хорошего? Или чем отличается отец от отчима, мать от мачехи, теща от свекрови? Хотя последняя пара как-то выпадает из списка.
      И при чем здесь утро? Плохое утро не похоже на свекровь. И даже с мачехой не имеет ничего общего. Плохое утро – это, скорее всего, плохой отец, или, на крайний случай, отчим.
      А на фига он вообще нужен, этот пресловутый отец? И какое место в жизни женщины он занимает? Ну, для чего мать нужна, понятно. А отец для чего? Чтобы был? Почему этот глупый, болезненный и неуместный вопрос мучает меня все утро?
      Все просто: потому что он мучил меня всю ночь.

Третий сон Марьи Ивановны

      Ребенок не может появиться на свет без какого-нибудь, пусть даже захудалого отца. Папы всякие нужны, папы всякие важны. Ребенку крайне необходимо хорошее воспитание. И поэтому папы – незаменимое оружие в маминых руках. Должен же быть в доме авторитетный человек, чья ласковая и тяжелая рука погладила бы ребенка по головке в благоприятном случае и намотала на кулак ремень, когда случай лишь отдаленно напоминает о счастье. Папа – это своеобразный кнут и пряник в одной наугад взятой семье.
      Если повезет и кнутопряник достанется качественный, то считай, что хотя бы на первом, детско-подростковом, этапе жизнь удалась. Образцово-показательный отец держит руку на пульсе своего ребенка с самых первых его минут. Есть такие чудаки, которые норовят присутствовать не только при зачатии своего любимого чада, но даже и при его рождении. Правда, врачи этого не любят. Надо мамой заниматься, а тут папа в обмороке лежит. Счастливый обладатель своего собственного ребенка не устает поражать удивленную публику стиранием пеленок, длительными ночными бдениями, кормлениями, беганьем на молочную кухню и выгуливанием чада в свободное от основной работы время.
      А потом, вне зависимости от половой принадлежности малыша, папа нагружает его зарядкой, оздоровительным бегом, плаваньем, гантелями, велосипедом, шахматами, компьютером – короче, всего не перечислить.
      Такой папа все сделает для своего ребенка и все ему отдаст. В экстренных случаях не пожалеет собственной крови, почки, сердца и (или) других жизненно важных органов, жидкостей и тканей. С легкостью расстанется с самой жизнью.
      Хотя нет. Тех, кто жизнь отдаст, – таких много. На подвиг мы все горазды. А так вот, чтобы каждый день, как марш бросок с полным боевым комплектом, состоящим из колясок, авосек, подгузников, сосок – и вперед, через полосу препятствий, день за днем, ни за страх, а за совесть, во имя любви, редкой, отцовской, самопожертвенной и почти не встречающейся на просторах нашей необъятной родины... Таких мало, их единицы, они исключение из правила. Эти папашки как редкие птицы-самцы, которые сами высиживают своих птенцов, сами их вскармливают и сами, на своем горбе выносят из гнезда детенышей для совершения первого свободного полета.
      Слава им! Уважение и почет, любовь и благодарность, большое человеческое спасибо. Но это так, лирическое отступление.
      Большинство же наблюдаемых мной отцов не будят моего красноречия, а скорее его подавляют своим отстраненным созерцанием чада в свободное от футбола время. А есть еще пиво, баня, рыбалка или другие не менее приятные занятия. Ну, работа, само собой. Но ведь и мамы на нее ходят в наше время не реже пап.
      И все равно! Хвала папам. Своей заботой в лучшем случае, созерцанием в среднем случае или присутствием «вообще» отцы создают ясную картину мира, основанного на взаимном притяжении мужчин и женщин, мира полного гармонии, любви и надежды на светлое будущее.
      Мой случай был последним. В нашей семье отец существовал «вообще». Он вроде бы и был, а вроде бы его и не было. Он словно не замечал меня, а если и замечал, то только со строго определенной целью, как-то: сделать замечание, произвести внушение, поставить на вид. Отвесить похвалу? Ну что вы, право.
      Дистанция, которую он упорно держал, со временем сокращалась. Но благодаря мне, а не ему. Я ужасно хотела ему понравиться. Понравиться во что бы то ни стало. Интуитивно я чувствовала, что полюбить по какой-то неизвестной причине он меня не сможет. Но если не полюбить, то хотя бы подружиться со мной он в состоянии?
      Нужно хорошо учиться? Пожалуйста, папа. Распишись у меня в дневнике, там почти одни пятерки. Надо читать книжки? На здоровье! Проглотив всю домашнюю библиотеку, я записалась в две городские. Девочка должна быть грациозной? Я хожу на танцы. Сильной, смелой? Меня приняли в волейбольную секцию. Ты хочешь мной гордиться? У меня первое место в смотре художественной самодеятельности среди чтецов. А еще я умею вязать, шить, варить суп и жарить картошку. Что еще мне сделать для тебя, папа, чтобы ты меня заметил?
      Отец ухитрялся жить со мной рядом и быть самым загадочным для меня человеком. Дома он бывал редко. Работа и бесконечные командировки совсем не давали возможности нам хоть как-то общаться. Я скучала по нему, а иногда даже плакала по ночам.
      В те редкие свободные вечера, когда он бывал дома, я ходила за ним по пятам и старалась быть рядом. Делала я это ненавязчиво и молча. Иногда он вступал со мной в разговор, иногда просто не обращал внимания.
      У отца была гитара. Мало у кого в те давние семидесятые не было дома какого-нибудь музыкального инструмента. «Лыжи у печки стоят», «Я дежурный по апрелю», «Растопи ты мне баньку» и так далее. Но отец песен не пел, он любил играть.
      Он устраивался в кресле в большой комнате, ставил перед собой пюпитр и разучивал небольшие пьесы из единственного потрепанного, но довольно объемного нотного сборника. Наверное, это были довольно сложные в исполнительском плане вещи, и отец часами разбирал короткие и одинаково звучавшие фрагменты. И только добившись нужного результата, переходил к следующим кускам.
      Я тихо сидела на полу как завороженная, следила за его пальцами, и все пыталась понять, как ему удается правой рукой нащупать и дернуть именно ту струну, которую зажимает на грифе левая. И почему от этого несущественного чередования пальцевых фигур получается музыка?
      И какая музыка! Музыка, которую я никогда прежде и никогда уже потом не слышала.
      – Научил бы ребенка чему-нибудь, – как-то проходя мимо, сказала мама.
      Отец только отмахнулся. Зато мне идея научиться играть на гитаре показалась заманчивой и вполне осуществимой. Просить об этом отца было бесполезно. Но в его отсутствие я вытаскивала на середину комнаты пюпитр, пристраивала на нем ноты, доставала из самодельного сатинового чехла гитару и садилась с умным видом в кресло, чтобы поимпровизировать в свое удовольствие.
      Вскоре отец стал замечать, что, прежде чем заняться музицированием, ему приходится какое-то время подстраивать инструмент. Сначала это его удивляло, потом злило, и в конце концов он догадался, кому всем этим обязан.
      Был скандал. Я, конечно, сразу раскололась и стала канючить: мол, хочу, мечтаю, вижу во сне. Отец с привычной невозмутимостью объяснил, что нельзя, ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах, под угрозой наказания в виде отлучки от улицы и телевизора.
      С тех пор я только втихомолку перелистывала самоучитель Крамского и старое потрепанное издание Сеговии. Гитару только гладила, а струны трогать боялась.
      Иногда я думала: если бы я родилась мальчиком, то, может быть, отец любил бы меня больше? Все-таки сын – это продолжение рода, фамилии, семейных традиций и так далее. Мальчику можно передать свои всевозможные знания и умения, например, научить его пилить, строгать и делать табуретки, а также мыться, бриться и стирать носки. На собственном высоком примере папа учит мальчика тонкому и трудному искусству жизни. И словом своим, и делом, а порой и своим собственным ремнем прививает сорванцу любовь к знаниям, формирует характер, развивает чувство собственного достоинства и здоровый эгоизм.
      А девочка? Для чего нужна папе девочка? Чему он может ее научить, что передать, чем поделиться?
      Когда мама рассталась с отцом, мне было одиннадцать лет. Как он не замечал моего присутствия, так я, на удивление быстро, привыкла к его отсутствию. Так мне, по крайней мере, казалось. Последствия этой разлуки я почувствовала значительно позднее.
      Сначала стало хуже с деньгами, а следовательно, и с кормежкой. И раньше мы не здорово питались, а теперь вообще перешли на подножный корм. А под ногами, кроме картошки, морковки, лука и капусты, ничего больше не валялось. Хотелось котлет и колбасы, но с этим была напряженка, не только из-за отсутствия денег, но и из-за отсутствия в магазинах мяса и его производных как таковых. Зато полки были завалены овощными болгарскими консервами, которые в нашем городке с непривычки мало кто покупал. Но я научилась варить суп из консервированной фасоли, и кабачковая икра с добавлением пережаренного лука на толстом куске белого хлеба была необыкновенным лакомством.
      Мама нашла себе работу в воинской части и не прекращала трудиться на дому. Только шила она теперь все больше по ночам. Все домашнее хозяйство легло на мои плечи. Магазины, готовка, стирка, уборка – все это было мое, необходимое, строго требуемое и неукоснительно выполняемое.
      Позже, когда я вышла замуж за Бородина, я не представляла себе быта, организованного иначе. В замужестве, ко всему прочему, я научилась клеить обои, ремонтировать унитазы, менять кранбуксы, чинить утюги, класть плитку и собирать мебель. Отдать такие важные и нужные дела в неизвестно на что способные мужские руки я никак не могла. Потом на меня легла ответственность за принятие решений, и Бородин легко с этим согласился.
      Легко так жить? Наверное, легко. Знание того, что если не ты, то кто же, здорово дисциплинирует и внутренне организует.
      Трудно так жить? Трудно. А как иначе? Перефразируя известного сатирика, скажу: «Хуже нашей бабы нет». Взвалит воз на себя и везет, как будто бы так и надо, пока он, единственный и неповторимый, занимается карьерой, бизнесом, политикой, спортом, прелюбоблядством и, в час свободный от всего вышеперечисленного, музицированием.
      В стране, где «на десять девчонок по статистике девять ребят», а без статистики и того меньше, мужики всегда будут в холе, неге и дефиците.
      А может так и надо, чтобы мужик приходил, делал свое дело и уходил делать это же дело к другой? Такой бык-осеменитель. А растите то, что народилось, как хотите. И не важно, что потом ваши сыновья получаются женоподобными, а девочки, напротив, схожи с мужиками.
      Для чего нужен отец девочке?
      Для того, чтобы еще в детстве почувствовать свою единственность и неповторимость, свою слабость и защищенность, свою невинность и невиновность, прелесть и красоту, свою избранность и кровную принадлежность к особой, неповторимой, многоликой и многочисленной венценосной женской династии.
      Для того, чтобы даже разбуженной ночью не забывать о том, что я – королева! Мне можно все! Я самая-самая-самая... Я не знаю, не ведаю комплексов неполноценности из-за коротких ног, лишнего веса, маленькой груди, оттопыренных ушей. Я – красивая! Мне папа так сказал.
      Для того, чтобы с любимым, даже самым узкоплечим мужчиной, по привычке, сформированной в детстве, чувствовать себя защищенной и тем самым давать ему возможность принимать на себя огонь, накрывая свою любимую собственным телом во время обыкновенной жизненной бомбежки.
      Для того, чтобы никогда не быть одной. А даже если и случится такое и одинокость нагрянет как гром среди ясного неба и станет нечем дышать, а гроза еще и не начиналась, а только маячит на горизонте черными махровыми облаками, я буду знать, что где-то есть на свете человек, к которому можно пасть на грудь и ничего не объяснять. А он будет гладить меня по пустой, но такой родной головешке и приговаривать: «Не плачь, шпаненок (котенок, утенок, гусенок), я с тобой».
      Мне снился сон. Я маленькая, лет двух или трех, рисую на стене маминой помадой большое красивое солнце. Обои желтые, новые, чистые, только после ремонта, а солнце круглое, красное, горячее...
      Бить меня не били, но мама громко кричала, сверкая глазами и заламывая руки. Я рыдала, еще не в силах найти слов для объяснения своего поступка. Обида и непонимание душили мне горло. Вдруг кто-то большой и сильный, во сне я не вижу его лица, подхватывает меня на руки и уносит от мамы. Я сижу у него на коленях и уже не реву, а только всхлипываю тройным детским всхлипом, а он гладит меня по голове: «Не бойся, я с тобой».
      Я рассказала маме свой сон, а она неожиданно заплакала.
      – Мама, что случилось? – спросила я.
      – Грешна я перед тобой, Маша, прости меня.
      – Что ты мам, о чем ты?
      – Это был не сон, – сказала она, – это к тебе приходили воспоминания.
      – Какие воспоминания? Ты шутишь. Я не знаю того большого мужика, который мне снился.
      – Это был твой отец.
      – Да нет же, он совсем не похож на папу.
      – Ты была маленькая и все забыла. А потом вспомнила, как бы во сне. Это был твой настоящий отец. Я ушла от него, когда тебе было два года.
      Я молчала. Мама стояла ко мне спиной и вытирала лицо фартуком.
      – Значит, мой папа – не мой папа? – глупо спросила я.
      – Значит, так.
      – И ты все это время молчала?
      – Прости меня, Маша. Я хотела как лучше. Ты была такая маленькая, не хотелось тебя травмировать.
      – А отец, ну тот, настоящий, он что, все это время не хотел меня видеть?
      – Я не знаю... Может быть, и хотел. Но он жил в Москве, а мы в Казахстане. А потом он умер. Очень скоро. В тот год, когда ты так сильно болела.
      – Ты любила его?
      – Любила.
      – А как же папа? Верней, отчим?
      – Его я любила сильнее.
      Мы снова замолчали.
      А потом я спросила:
      – Мама, а как же мне теперь жить?
      – Прости меня, Маша, если сможешь. Я думала, что ради любви все можно, все простится, все забудется. А сейчас думаю: а может, мне любовь за грехи была дана. Может, она и не награда вовсе, а наказание?

      В грустных и не продуктивных воспоминаниях я провела полдня, бестолково слоняясь из кухни в комнату и обратно. Надо занять себя чем-то нужным и полезным, и тогда мыслей станет меньше. Они правильным журавлиным косяком улетят на юг или в какую-нибудь другую, не менее комфортную сторону света, где им свободно дышится и живется.
      Я порылась по шкафам, набрала там вещичек для стирки, отнесла все в ванную и закинула в машину. Достала пылесос, прошлась по ковру и по мебели, потом по полу и зачем-то по шторам, которые хоть и сопротивлялись, но все равно периодически всасывались в пылесос и нещадно меня нервировали. Провела полиролью по мебели, влажной тряпкой по полу, вынесла мусор, полила цветы, почистила унитаз, плиту, раковину, убрала зимнюю обувь, достала весенне-летнюю, повесила на балкон шубу, вынула из шляпной коробки коллекцию из двадцати четырех шелковых платков, полюбовалась, спрятала ненужные, оставила те, что непременно буду носить, и усталая, но довольная пошла на кухню жарить себе яичницу.
      Яйца на завтрак, яйца на обед, яйца на ужин. Скоро холестерин начнет вытекать у меня из ушей. Пора кончать с холостяцкими привычками, надо научиться крепко себя любить, холить и лелеять, как это положено нормальной свободной и самодостаточной женщине, а не какой-то вечно расклеенной и комплексующей разведенке.
      Мужчины, как и отцы, уходят от меня за горизонт, оставляя светлые воспоминания, легкий металлический привкус горечи на губах и тошноту где-то внутри между горлом и грудью. Именно там происходит что-то томительное и тревожное, необъяснимое и не проходящее, подавляющее и зовущее. Зовущее туда, куда глаза глядят. А куда они глядят – непонятно.
      Откуда эта не оставляющая меня тревога? Откуда этот вечный, как машина времени, страх? Как остановить его, оборвать его разрушительное действие, лишить топлива, на котором он работает, сломать сам его механизм, растащить на запчасти, сжечь и развеять прах над океаном?
      Разве мне справиться с ним одной? Нужен кто-то добрый и мудрый, который бы крепко держал меня за руку и силой своей и невозмутимым спокойствием тормозил судорожную вибрацию моего пульса. И сердце, приходя в себя, билось бы тише, а кровь бежала по жилам медленнее и ровнее.
      Но на свете счастья нет. А где покой? Где воля?
      В дверь позвонили в тот момент, когда я сурово разделывалась с яичницей. Спрашивать «кто тама?» я так и не приучилась и открывала дверь всем желающим на меня посмотреть. В этот раз сделать это решил Никита. А посмотреть было на что. С утра без грима, без укладки, в старых линялых джинсах и растянутой майке я предстала пред его светлые смеющиеся очи во всей своей первозданной красе.
      – Привет! – сказал Никита и застыл в ожидании на пороге.
      – Какие люди! – оригинально ответила я.
      – Я зайду? – спросил Никита.
      – Вообще-то приличные люди звонят, прежде чем упасть на голову вот так с бухты-барахты.
      – А я и звонил, весь день вчера и сегодня.
      – А я где была?
      – А ты была недоступна.
      – Да ну?
      – Правда-правда. Проверь свой телефон. Может быть, он отключен?
      – Проверю, – многозначительно пообещала я.
      – Ну что, я так и буду на пороге стоять или ты меня в дом пустишь?
      – Что с тобой поделаешь, заходи.
      Я освободила от своей фигуры дверной проем, и Никита вошел в прихожую.
      – Какая-то ты сегодня не такая, – заметил он и застыл в нерешительности.
      – Ненакрашенная просто и неодетая.
      – Нет, – возразил он, – ненакрашенную и неодетую я тебя уже видел. Тут что-то другое.
      – Что другое?
      – Колючая ты какая-то и испуганная при этом. Как ежик в тумане.
      – Здрасьте, приехали, – обрадовалась я, – спасибо кисой не назвал или лапой чьей-нибудь. Ежик – это оригинально. Я бы сказала, мощно, образно, ощутимо.
      – Давай поцелуемся, что ли?
      – Интересное предложение, – уклонилась я. – Обещаю его рассмотреть в самое ближайшее время.
      – Мы так и будем в прихожей стоять или ты меня в комнату пригласишь?
      – Ах да, я и забыла. Проходите, пожалуйста, но лучше на кухню, я там ужинать изволю.
      – А я тоже изволю ужинать, – сказал Никита, потирая руки, – чего у нас там вкусненького?
      – Яичница. И салат могу сделать из позавчерашних огурцов.
      – Замечательно! Салат и яичница – это здорово. Это я люблю.
      – А что ты еще любишь? – спросила я.
      – Еще я люблю мясо, водку и тебя.
      Я вздрогнула и напряглась.
      – Именно в такой последовательности?
      – Именно в такой.
      – Обидно как-то, не находишь?
      – Не нахожу, – гордо ответил Никита. – Понимаешь, мясо-водка – это то, что, всегда под рукой, на крайний случай в магазин можно сбегать и купить. А ты – это что-то неподдающееся моему пониманию. Что-то опасное, тревожное, манящее и в то же время ненадежное и исчезающее. И такое, без чего я уже не представляю, как можно жить. Поэтому мясо и водка на первых, но низких ступенях, а ты на последней, но высокой.
      – Не пойму, смеяться мне или плакать?
      – Смеяться всегда лучше, чем плакать.
      – Ну не скажи. Порой и поплакать полезно. И даже приятно.
      – Ну, это вам, бабам, виднее, – не стал спорить Никита.
      – Да, мы такие. Особенно я. Просто учебное пособие по тому, как сделать себе больно. Вот и сегодня...
      – Что сегодня?
      – Да так, ничего.
      – А если подробнее?
      – Почему ты мне не позвонил? – спросила я.
      – Я же объяснил, кажется. Могла бы и сама мне позвонить.
      – Ну ладно, – успокоилась я, – что мы, в самом деле, как дети? Ты не позвонил, я не позвонила. Какая, в сущности, разница. Садись, я буду салат резать, а ты мне рассказывай, как провел свободное от меня время.
      – Свободное от тебя время я провел плохо.
      – Неужели? – не поверила я.
      – Плохо, – повторил Никита, – но продуктивно.
      – Как это? – не поняла я.
      – Продуктивно потому, что на горизонте замаячили деньги в виде интересного заказа от твоей фирмы. Да ты, наверное, и сама знаешь?
      – Не знаю, – зачем-то соврала я.
      – Ну как же? – удивился Никита. – Позвонила твоя коллега и подруга в одном лице Юлия Васильевна и от имени вашего руководства предложила мне поучаствовать в небольшом проекте по перепланировке одной квартиры.
      – Ах, да, – продолжала притворяться я, – что-то припоминаю.
      – Ну вот. Промудохались с ней целый день с замерами, а сегодня помотались по стройрынкам, присмотрели кой-чего.
      – То есть от души поработали?
      – Ну да, не зря.
      – А почему плохо? – нарывалась на грубость я.
      – А я сказал «плохо»? По-моему, хорошо.
      Так тебе и надо, дуре ревнивой. Получите и распишитесь.
      Вот оно! Впервые про себя я проговорила слово, которое боялась произнести вслух. Оказывается, крыса-ревность уже давно мотает перед моим носом своим наглым ощипанным хвостом, а я делаю вид, что ничего не замечаю.
      – Ну, все хорошо, что хорошо начинается, – фальшиво обрадовалась я.
      – Вот за это мы и выпьем, – сказал Никита и вышел из кухни.
      Назад он вернулся с пластиковым пакетом и достал из него красивую зеленую бутылку без этикетки.
      – Что это такое? – спросила я.
      – Это настоящие «Киндзмараули». Мне друг привез из Грузии. И хотя обычно я предпочитаю водку, сегодня мы будем пить красное вино.
      – И это почему-то радует.
      – Почему-то да.
      – Но у меня нет под него подходящей посуды.
      – Неужели не найдется в доме двух одинаковых бокалов? – усомнился Никита.
      – Даже одного. Посуда бьется у меня как ненормальная, просто выпрыгивает из рук при каждом удобном и неудобном случае.
      – Значит, ты счастливая, потому что посуда бьется исключительно к счастью.
      – Да уж, счастливей не бывает.
      – Не грусти. Я подарю тебе фужеры ко дню рождения.
      – Бесполезно. Они у меня проживут недолго. Вот у Юлии Васильевны, например, ничего не бьется. Однажды даже полка с ее коллекционными чайниками упала, и ни один не разбился.
      – Она что, чайники собирает?
      – Представь себе. У нее их уже штук тридцать.
      – Зачем ей столько?
      – Говорит, что у них, у чайников, в отличие от мужиков, всегда стоит.
      – Интересный ход мыслей, – сказал Никита и поморщился, как будто ему на вилку попался волос.
      Я неожиданно «залилась удушливой волной, едва соприкоснувшись» с его взглядом. Опаньки, изумилась я, вот мы еще как умеем, краснеем, как маленькие девочки, при произнесенной вслух пошлости. Странно, ведь подобные, в сущности, насквозь пошлые разговоры, давно стали нормой моей жизни. Вот и давеча мы обсуждали с Юлькой не только боеспособность одного отдельно взятого экземпляра, но и его калибр.
      – Обыкновенный ход мыслей. – Я встала, чтобы он не заметил моего смущения, а заодно и поставила на плиту чайник. – Ну, и как тебе Юлька?
      – Интересная особа, – ответил Никита и нахмурился.
      – Да? Ты находишь? – ненатурально улыбнулась я.
      – Да, нахожу... Но какая-то слишком активная, что ли...
      – Она такая. Активная и деловая.
      – Ты давно с ней знакома?
      – Да, почитай, с самого детства. Мы учились вместе.
      – Вы – подруги? – не прекращал допроса Никита.
      – Самые что ни на есть близкие, почти сестры.
      – Странно.
      – Почему странно? – удивилась я.
      – Вы такие разные, – как-то уклончиво ответил Никита.
      – Вы обо мне говорили?
      – Напротив, она и словом о тебе не обмолвилась.
      – И это показалось тебе странным?
      – Да ерунда все это. Какое нам сейчас до нее дело?
      – Действительно, – обрадовалась я, – прошу к столу, яйца вскипели.
      Никита открыл вино и разлил его по кофейным чашкам.
      – За что будем пить? – спросил он и уставился на меня как экзаменатор на двоечницу.
      – За любовь, – неожиданно вырвалось у меня.
      – Да, – лаконично согласился Никита, продолжая глядеть мне в глаза.
      – Что ты на меня так смотришь?
      – Думаю.
      – О чем?
      – О нас.
      – И что ты думаешь о нас, Никита?
      – У меня такое чувство, что все, что с нами сейчас происходит, уже было когда-то давно, причем так давно, что мы не помним, наяву это было или во сне. У тебя такое бывает?
      – Конечно, бывает, – сказала я. – Вот только сегодня я вспоминала о том, как рассказывала маме свой детский сон, а он на самом деле оказался явью.
      – Это не совсем то, что я имел в виду. Вот, например, ты веришь в реинкарнацию?
      – Не знаю, не думала об этом.
      – А я верю. Причем верю не на уровне знания, а исключительно на уровне веры. Как вера в Бога. Ты понимаешь?
      – Не совсем.
      – Ну как же! – разгорячился Никита. – Вот ты можешь представить себе, что Вселенная бесконечна?
      – С трудом.
      – Но ты веришь в это, потому что у тебя нет другого объяснения, а значит, нет выбора. Так и с Богом. Он есть, потому что у нас нет выбора. Во что или в кого еще верить?
      – Да, я понимаю.
      – Но если есть Бог, значит, есть душа. Опять-таки на уровне элементарной веры. А если душа уходит с кончиной одного человека, значит, она возвращается с рождением другого. Следовательно, душа бесконечна во времени и пространстве, как Вселенная, и хранит в себе воспоминания обо всем человечестве.
      – Ты хочешь сказать, что мы с тобой встречались в другой, какой-то из предыдущих жизней? – прозрела я.
      – Ну, конечно. Чем другим объяснить то, что я чувствую себя с тобой так легко, как будто знал тебя всю жизнь или всю жизнь с тобой прожил?
      – Это правда?
      – Правда, только правда, ничего кроме правды.
      – А может быть, в прошлой жизни ты был моим ребенком?
      – Ребенком? – удивился Никита. – Почему?
      – Потому, что у меня такое чувство, что ты немного мой ребенок. Мне хочется заботиться о тебе как о маленьком, стирать твою одежду, готовить тебе еду, поправлять на тебе одеяло, гладить по голове...
      – А шлепать по попе не хочется?
      – Да пока вроде не за что. Ты у меня хороший мальчик.
      – Слушай! – осенило Никиту. – Тогда получается, что мы с тобой сейчас попьем, поедим и пойдем совершать инцест?
      – Дурак, – бросила я и стала собирать посуду.
      Никита забрал у меня из рук тарелки:
      – Посуду буду мыть я. Тебе надо беречь свои руки, потому что руки у женщины должны оставаться красивыми и молодыми до самой глубокой старости.
      – А что еще ты будешь делать?
      – Все, что найду нужным.
      – Гвозди, что ли, забивать?
      – И гвозди тоже. А еще я умею готовить, стирать в стиральной машине, шить, вязать носки и морские узлы, мыть полы и пылесосить. Но гладить будешь ты, потому что гладить я терпеть не могу.
      – Здорово! – обрадовалась я. – А кроме «гладить», что еще я буду делать?
      – Холить меня и лелеять, чтоб я жил долго и счастливо и умер с тобой в один день.
      – Я не хочу, чтобы ты умер, и вообще, я не собираюсь умирать. По крайней мере, в ближайшие сорок лет.
      – Вот и хорошо, вот и не надо. А потом, чего париться? Мы же договорились, что наши души бессмертны, и раз уж мы уже встречались в прошлой жизни и встретились в этой, значит, мы еще сможем быть вместе в будущем, потому что Бог любит троицу.
      – А ты в церковь ходишь? – зачем-то спросила я.
      – Нет.
      – А почему?
      – Потому что с церковью у меня сложные отношения.
      – Как у Льва Толстого?
      – Почти, – улыбнулся Никита и задумался. – Понимаешь... Не знаю, как тебе объяснить. Вот представь, я ночью открываю окно, а там звезды. И где-то далеко за ними Бог. Сидит на туче. И он там один, и я здесь один. И я говорю ему: Господи, зеленоглазый мой... – Никита задохнулся и замолчал. Потом подошел к окну, встал ко мне спиной и продолжил: – Ты там один, и я здесь один. И больше никого нет. Так зачем же мы так мучаем друг друга? Зачем требуем друг от друга соблюдения каких-то правил, обязательств, приличий? Я побьюсь башкой об пол, попрошу у тебя прощения, ты запишешь меня в амбарную книгу, мол, этот покаялся, и может, когда будешь в хорошем настроении, вспомнишь и одаришь милостью своей, а может быть, даже простишь. Но если ты так велик и могуч, зачем тебе мое коленопреклонение, унижение мое? Разве это не гордыня? Твоя гордыня, а не моя? Давай исправляться вместе. Поможем лучше друг другу. Давай, как у нас на земле принято, уважать друг друга. Ведь если ты создал меня по образу своему и подобию, значит, тебе нужен был друг? Значит, я был нужен тебе, и тебе было без меня одиноко? Что я могу дать тебе, кроме своей любви? Что ты можешь дать мне, кроме своей любви? И при чем здесь церковь? Она – третий лишний.
      У меня мурашки носились по телу как ненормальные. Никита стоял ко мне спиной и смотрел в окно. Форточка была открыта, и волосы на его голове шевелились и поблескивали. Было тихо.
      Никита обернулся, посмотрел на меня рассеянно и сказал:
      – Ну, все, пошли спать.
      В эту ночь у нас не было секса. Мы просто обнялись и уснули быстро, как дети.

      Как страшно жить, думала я на рассвете, когда Никита еще спал.
      Мы такие сильные, молодые, продвинутые. Мы такие креативные, позитивные, форматные. Мы такие слабые, беззащитные, беспомощные. Нас можно отловить и замучить поодиночке. Поэтому мы собираемся в стаи на работе, дома, на улице. В ночных клубах, ресторанах, дискотеках. На вокзалах, в аэропортах. В купе, гостиничных номерах, больничных палатах. Мы всюду ищем друг друга, и нигде нет спасенья от нас. Нас так много, что нас не задушишь, не убьешь. Если только подкараулить где-нибудь в темном уголке, накинуть петлю на шею, подтянуть повыше и спросить: «Ну как, дружище, тебе здесь, одному, не страшно?»
      Поэтому мы бегаем, трясемся, смотрим по сторонам, ловим посторонние взгляды, ищем в толпе глаза, брови, губы, от которых бы захватило дух, снесло крышу, перевернуло с ног на голову, накрыло горячей волной и не отпускало ни при каких обстоятельствах, ни за какие деньги, коврижки, пряники и пироги с капустой.
      Мы просыпаемся, встаем, идем. Пьем кофе, чай, пиво. Едим сыр, масло, яйца. Садимся в автобус, метро, автомобиль. Едем на работу, учебу, в командировку. Все напряжены, насторожены, замучены. В глазах усталость, равнодушие, злость... И откуда ни возьмись – надежда. Когда весна придет? Не знаю. «Пройдут дожди, сойдут снега...»
      Какая я счастливая, Господи! Мне больше ничего не надо. Просто оставь все так, как есть. И больше ничего не трогай, не поправляй, не делай, не старайся.
      За окном дождь стучит барабанными палками по карнизу. Я подхожу к окну, раскрываю его, и вся как есть, голая, высовываюсь по пояс наружу. Внизу единственный во всем районе каштан зажег свои белые свечи.
      Я смотрю на небо, по нему медленно плывут серые облака. Капли дождя путаются в моих волосах и стекают на плечи.
      Сзади кто-то большой и горячий накрыл меня своим телом.
      – Почему ты не спишь? – спросил Никита.
      – Не хочется, – ответила я, не оборачиваясь. – А почему ты не спишь?
      – Потому что хочется, – сказал он, сильнее вдавливаясь в меня.
      В висках забили отбойные молотки, не заглушая, а попадая в такт барабанной дроби дождя. Когда-нибудь сломаю палки я этому джазмену.
      Это была последняя мысль, за которую я держалась, пока перед глазами не поплыли ослепительные золотые круги.
      Кап! Кап! Кап! Кап! Кап! Кап! Кап...
      Если он меня бросит, я умру. Потому, что не будет смысла жить. Совсем никакого смысла.
      Я стояла у двери в ванную и смотрела, как Никита бреется. Он поймал мой взгляд в зеркале и тут же скорчил страшную рожу. Я подошла ближе, обняла его за талию и прижалась щекой к его спине.
      – Что с тобой? – спросил Никита, не отрываясь от зеркала.
      Я ему ничего не ответила, но если бы он сейчас увидел мое лицо, то, наверное, очень бы удивился.
      Так выглядит счастье. А я его воплощение. Я его единственный проводник в этот жестокий мир. Без меня бы оно заблудилось, загнулось и сдохло с голоду. А тут я. Как свет в конце тоннеля. Здравствуй, счастье! Ты так долго блуждало по земле в поисках меня, и вот наконец это случилось. Невозможное произошло. Легендарная встреча. Где-то на Эльбе, в шесть часов вечера после войны. И сразу праздничный салют, ананасы в шампанском, мороженое из сирени, финальная соловьиная песнь. И если я сейчас оторвусь от этой спины, то все сразу и кончится.
      Потому что счастье не может быть долгим. Каких-нибудь несколько мгновений – и все. Осталось лишь в воспоминаньях. Так остановитесь же, мгновенья! Не будьте гадами.
      А они никуда и не спешат. Никита все еще бреется, а моя душа греется в лучах своего собственного счастья.
      – Чего б пожрать? – произнес виновник торжества, слабо пошевелив крыльями.
      Я опустилась на землю и поняла, что это были совсем не крылья, а всего лишь горячие Никитины лопатки. Я испугалась за счастье, но оно, встревоженное его голосом, только вздрогнуло, чихнуло тихо, но не пропало.
      Счастливая Маша сказала «угу» и пошла на кухню – искать холодильник. Холодильник нашелся довольно быстро. Он, как ни странно, стоял на своем прежнем месте и по-прежнему был пуст. Пуст не настолько, чтоб уж совсем, но дежурный набор продуктов совершенно не соответствовал важности переживаемых мгновений.
      Счастливый человек становится человеком творческим. И за каких-то пять минут я придумала и воплотила в жизнь новый проект. Вместо банальной яичницы соорудила сложный омлет. С шампиньонами, креветками, сыром и сгущенным молоком.
      Никита вышел из ванной, распространяя по кухне арбузный запах моего «Кензо».
      – Ничего, что я... – начал извиняться он, потирая свою тщательно подправленную бороду.
      – Очень даже хорошо, – перебила я, – будешь нюхать себя, а вспоминать меня.
      – Ты так говоришь – «вспоминать», как будто мы собираемся надолго проститься.
      – А что для тебя значит «надолго»? – поинтересовалась я.
      – Ну, на неделю, на две. – Никита придвинул к себе поближе тарелку и стал с опаской рассматривать ее содержимое.
      – И ты смог бы прожить без меня две недели? – совершенно искренне удивилась я.
      – Ну, скажем, если очень захотеть, то можно и больше, – ответил он, накручивая на вилку расплавившийся в омлете сыр.
      Счастье надуло губы и отвернулось к окну.
      – А почему омлет сладкий? – спросил Никита.
      – Тайская кухня. – Я неопределенно дернула плечом, продолжая наблюдать за крупными каплями дождя, которые торили длинные извилистые тропинки на немытом с осени стекле.
      Как слезы, подумала я. Слезы счастья или слезы обиды?
      – Очень вкусно. – Никита снова стоял за моей спиной и, обняв меня за талию, дышал мне куда-то в ухо.
      – Не пропадай, пожалуйста, так надолго, – попросила его я.
      – Да куда я от тебя денусь? – прошептал Никита, и я услышала, как его сердце переместилось в мою ушную раковину.
      Если сейчас повторится все то, что было полчаса назад, то я уж точно опоздаю на работу. При одной только мысли о работе мое раздвоение личности резко закончилось. Я перестала быть счастьем, счастье перестало быть мной.
      Я молча выкрутилась из Никитиных объятий и принялась собирать со стола.
      – Оставь все, я сам, – сказал Никита, наблюдая за мелкой тряской моих пальцев.
      Счастье кончилось, а желание еще нет. Я, покачиваясь, вышла из кухни и закрыла за собой дверь.
      И все-таки дело не в работе. Счастье сдохло чуть раньше, тогда, когда Никита обмолвился, что сможет прожить без меня две недели.
      А я сколько без него смогу прожить?
      И день уже проживала без него, и два, и даже три. А хорошо ли тебе было, девица? Хорошо ли, красавица? Хреново, дедушка. Хреново, Морозушко.
      Вся жизнь между полюсом и экватором, то холод, то жар.
      Я качалась на одной ноге, пытаясь второй попасть в джинсы.
      – Маша, я ушел, – послышался из прихожей Никитин голос.
      – А поцеловать? – тихо напомнила я.
      Ответом мне было молчанье.
      Я вышла из комнаты и прошла на кухню.
      Посуда была вымыта, со стола все убрано, и на фоне старой клетчатой клеенки красовалось сердце, пронзенное стрелой. Теперь понятно, почему этот подлец смылся, как следует не попрощавшись. Когда он трудился над этой композицией, составляя незамысловатый рисунок из кусочков сахара, мое пропавшее счастье уже не подавало признаков жизни.
      Распотрошенная сахарница стояла в сторонке в полном недоумении, типа посмотрите, люди добрые, шо же это деется, средь бела дня на глазах у всех тырят самое дорогое. Но наполнить ее вновь и одновременно разрушить такую совершенную красоту у меня не поднялась рука. Так и буду до конца своих дней пить чай в прикуску с Никитиным сердцем.
      Я подбежала к окну и стала ждать, когда он покажется из подъезда и сядет в свой «фольксваген». Никита вышел, постоял немного на крыльце, достал сигареты, закурил и направился к машине.
      «Никита, посмотри на меня», – мысленно приказала я ему и спряталась за занавеску.
      Он остановился, поднял голову вверх и уставился на мои окна.
      Я люблю тебя, Никита!

      Как хорошо, что я не опоздала. Или как плохо, что я не опоздала? Короче, меня никто не предупредил, и я попала на внеочередное совещание. Вернее, нарвалась. Волнующейся грудью на неглубоко закопанную мину.
      Обычно совещания у нас бывают не чаще одного раза в месяц. Но порой на Савву Морозыча нисходит вдохновение, и он среди недели ни с того ни с сего устраивает познавательно-развлекательную разборку наших отнюдь неравнозначных полетов.
      – Посмотрим на график, – сурово проговорил Савва и стал медленно разворачивать длинную бумажную простыню, над которой наша бухгалтерия корпела всю предыдущую ночь.
      Нельзя сказать, что все присутствующие при этом незабываемом событии чувствовали себя одинаково комфортно. Ира Маленькая нервно комкала в руках тонкий батистовый платочек, Ира Большая с преувеличенным вниманием рассматривала картинки нового английского каталога, главбух Светлана Егоровна что-то быстро дописывала в свой ежедневник, а я просто забилась в самый дальний угол и спряталась за широкой спиной Пети-секретаря. Одна Юлька, сидевшая по правую руку от шефа, рассеяно улыбалась и, казалось, была совершенно спокойна.
      Шеф наконец справился с взятыми на себя обязательствами и, вперив очки в свою красиво размалеванную бумажку, еще более угрожающе затих.
      И чего такого нового он там увидел? Я с закрытыми глазами могла бы начертить ему этот график, особо не утруждая себя заглядыванием в непонятные бухгалтерские талмуды. А заодно и произнести за него речь, которую многие из нас знали наизусть и при случае не лишали себя удовольствия ее прокомментировать.
      – Ситуация, как всегда, тяжелая, но стабильная, – произнес дежурную фразу Савва, – что, с одной стороны, хоть и внушает нам некоторый оптимизм, с другой – не дает повода для полной и окончательной расслабухи. Поэтому мы и впредь не должны загорать на лаврах, ибо отставание от набранного темпа грозит такими тяжкими последствиями, что ни пером описать, ни маслом. Кто опоздал, тот, как говорится, не успел. А если ты не успел, значит, умер. Но наш больной скорее жив, чем мертв, и мы будем последними подонками, если не протянем ему руку помощи.
      Нетрудно было догадаться, что под больным, который вот-вот должен отбросить копыта, Савва Морозыч подразумевал не что иное, как свой собственный бизнес. Но я давно уже устала винить себя за равнодушие и жестокосердие, и по большому счету мне было глубоко наплевать на то, как скоро мой шеф заработает свой очередной миллион.
      – Ну это пока были цветочки, – резюмировал Савва, – а теперь вернемся к нашим давно назревшим ягодкам. Итак, что же нам показывает график?
      Ну, мне можно было и не смотреть. На фиг, как поется у «Несчастного случая», мне этот график? Чего лишний раз расстраиваться? Я знаю все его возможные высоты и овраги и ориентируюсь на местности лучше любого проводника. В начале пути нас ждет небольшое плоскогорье, в середине, как всегда, возвысится пик имени Юлии Васильевны, а где-то ближе к концу (смотрите под ноги, не оступитесь) – провал под названием Мариванская впадина, на дне которой плещется мороженая рыба.
      – За сравнительно небольшой отрезок времени, – продолжал шеф, – наша глубокообожаемая Юлия Васильевна выполнила не только свой индивидуальный квартальный план, но и почти довела до победного конца сорванную некоторыми отстающими дизайнерами работу, что нам дало возможность рассчитаться наконец, с поставщиками.
      Какая подлая несправедливость, подумала я. Одной рукой подсунул мне Сам Самыча, другой практически тут же его забрал, а теперь я еще и виновата осталась. Непонятно только, почему Юлька молчит.
      – Это не совсем так, Савва Морозыч, – все-таки вступила в разговор Юлька, – на последнем объекте была проведена большая предварительная работа, и я думаю, что Мариванна вполне могла бы сама довести ее до завершающей стадии.
      – Важен не столько процесс, сколько результат, – оборвал ее Савва, – и кто этого не понимает, того мы....
      Бла-бла-бла-бла-бла-бла...
      Интересно, когда наконец его терпение кончится и он от слов перейдет к делу? И вообще непонятно, почему он со мной столько времени нянькается? Другой бы на его месте уже давно подарил мне на Восьмое марта удочку – и вперед с песней. Я бы на него даже не обиделась. Человека можно понять. Его дело, оно же и его любимое детище, должно расти и развиваться как можно более быстрыми темпами, а все факторы, тормозящие его рост, обречены на полное и безоговорочное уничтожение.
      – Тебе все понятно, Бородина? – заботливый Савва не поленился подкрасться ко мне со спины и прокричать свой вопрос непосредственно в мое непривыкшее к такому вниманию ухо.
      В знак согласия я интенсивно затрясла головой, а про себя подумала, что трудно жить бедной девушке без пистолета. Под столом мои пальцы сами приняли форму двух небольших, но элегантных стволов, чьи дула точно нацелились в Саввин жирный шарпейский затылок.
      Пух-пух-пух! Винни, ты еще жив?
      Савва дернулся всем телом и оглянулся.
      Что я наделала? За что я его так? В чем он виноват? Он ничем не хуже других, а может быть, даже и лучше. Подумать только, что ему, бедняжке, пришлось пережить в кровавые девяностые. Но, слава богу, они давно ушли в прошлое и почти не напоминают о себе. Все, что можно было поделить, – поделено, все, что можно было украсть, – украдено, что можно было отнять – отнято, распределить – распределено, спокойно вывезено за рубеж и спрятано в надежных европейских банках. Но и тот небольшой легальный бизнес, что остался у Саввы на родине, был им заботливо закрышован как в правоохранительных, так и в налоговых органах, и шеф никогда не упускал возможности щегольнуть при случае своими полезными знакомствами.
      Я сидела и думала о том, что, в общем-то, таким шефом, как мой, можно только гордиться. Простой советский парень, комсомольский вожак, пришедший покорять Москву чуть ли не в одних лаптях, практически на ровном месте и голом энтузиазме создал свое скромное предприятие, которое позволило ему занять пусть и не первое, но почетное место на одном из местечковых призовых постаментов. Есть от чего закружиться голове. И нет ничего страшного в том, что Савву буквально распирало от гордости от самого факта соседства с каким-нибудь засекреченным олигархом или, напротив, известным политиком. А уж всяких там актеров, режиссеров, продюсеров и других медийных персон мой шеф разве что бочками не солил, что способствовало закреплению за ним репутации не только честного предпринимателя и добросовестного налогоплательщика, но и мецената. Последнее особенно поднимало Савву в моих глазах, и хотя у него еще не возникла насущная потребность стать собирателем драгоценных яиц земли русской, но к искусству «вообще» мой шеф относился почти с благоговением.
      Савва вернулся к столу и, словно иллюстрируя мои искренние переживания, остановил взгляд на одном из живописных полотен, украшавших его кабинет. Явно не голодный художник, обладающий не только чувством юмора, но и определенными денежными средствами, вместо примитивных красок использовал в своей «инсталляции» икру ценных пород рыб. «Жизнь удалась!» – гласила победоносная фраза, жирно набранная черной икрой на фоне красной.
      Подбодренный скромными рыбьими яйцами, Савва резко сменил тему:
      – В самое ближайшее время я намерен заделать все выбоины на дороге своего бизнеса.
      Никогда еще наш шеф в своих речах не касался темы поруганной дороги, но почему-то именно сегодня она показалась ему особенно благодатной. Савве всегда нравилось говорить «красиво», но при всей своей любви к прекрасному он страдал некоторой невнятностью и я, бы даже сказала, двусмысленностью речи, что порой ставило окружающих в очень неудобное положение. Хотя все уже давно привыкли, что условные единицы Савва упорно называет удельными, табуретку обзывает тубареткой, а гондолу – и вовсе неприличным словом, сегодняшний перл шефа показался мне особенно забавным. Вместо слова «выбоины»
      Савва произнес «выибоны», что прозвучало хоть и несколько замысловато, но свежо. И пока все переваривали услышанное, я, как человек с детства не равнодушный к слову, начала тихонечко попискивать в кулак.
      – Вам плохо, Бородина? – строго спросил шеф.
      – Мне плохо, Савва Морозыч, – быстро согласилась я, и чтобы он чего плохого не подумал, прикрыла рот ладонью, пытаясь кашлем замаскировать свой неуместный смех.
      – Иди водички попей, – смилостивился Савва, и я пулей выскочила из кабинета.
      Следом за мной вылетела Юлька. Мы встретились в туалете и какое-то время потратили на то, чтобы поправить потекшую от смеха косметику. Вот за что я люблю своего шефа? За то, что он никогда не даст нам соскучиться.
      Но Юлька вдруг резко посуровела и набросилась на меня:
      – Нашла тоже мне время и место.
      – А что я такого сделала? – удивилась я.
      – Думаешь, он не понял, что ты над ним покатываешься? – разозлилась Юлька.
      – Как ты могла так плохо обо мне подумать? – Я сделала невинные глаза и тут же снова прыснула в кулак.
      На этот раз мои чудачества не произвели на Юльку должного впечатления.
      – Ты считаешь, он станет с тобой до пенсии цацкаться? Размечталась!
      – Чему быть, того не миновать. – Я сразу поскучнела и стала нарочито медленно намыливать руки.
      – Где ты еще себе такую непыльную работу найдешь?
      – А что, уже пора? – спросила я с надеждой.
      – Давно пора! – снова заорала Юлька. – Знаешь же, что Савва держит тебя из-за одного только уважения ко мне.
      – А ты меня уважаешь?
      – Убила бы, – сказала Юлька и полезла за батарею, искать припрятанную там сигаретную заначку.
      – Ну и что мне теперь прикажешь делать? – спросила я, продолжая умывать руки.
      – Надо делать ноги, – неожиданно предложила мне Юлька, – не твое это, Маня, дело, не твое.
      – Я и без тебя знаю, что не мое! – разозлилась я. – Но на жизнь зарабатывать как-то надо?
      – Как-то надо, – согласилась Юлька.
      – Знать бы еще, как, – вздохнула я.
      – Тем более! – встрепенулась она. – Если не можешь заработать себе на булку с маслом, дорожи хотя бы той корочкой хлеба, которая у тебя пока есть.
      – Ты сама себе противоречишь, – поймала ее я, – то «делай ноги», то «корочкой дорожи».
      – Вот где не надо, там ты, Маня, умная, – обиделась Юлька.
      – Не без того, – я воспряла духом и тут же выключила воду.
      – Только вот, если ты такая умная, – продолжила она, – то почему такая бедная?
      Я вытянула из Юлькиных тонких пальцев сигарету и глубоко затянулась.
      А ведь она права. Куда ни глянь, я всюду дура. Но тебе, умная моя Юлечка, я найду, что сказать.
      – Не везет мне в деньгах, повезет в любви. – Я гордо улыбнулась своему отражению в зеркале и затушила Юлькину сигарету о дно раковины.
      – Ё-мое, – заржала Юлька, – нашла, чем хвастаться. Твой шалашный рай – до первых холодов. А потом подует ветерок, дождик закапает – и все, дорогая моя стрекозуля, поди-ка, попляши.
      – А мне все равно, – гордо заявила я, – сколько б ни было отпущено – все мое!
      – Ну-ну, – усмехнулась Юлька, – посмотрим, как ты запоешь, когда тебя Савва на улицу выгонит.
      – А я не доставлю ему такого удовольствия, я прямо сейчас пойду и напишу заявление.
      – Ну пошутили и хватит, – попыталась остановить меня Юлька.
      – Тоже мне, нашел терпилу, – слезы зазвенели в моем голосе, и я стала судорожно искать по карманам платок.
      – Все! Успокойся! – снова заорала на меня Юлька. – Заявление она напишет! Да не уволит он тебя, не дергайся!
      – А я и спрашивать его не стану! – завелась я. – Сколько можно? Ты в состоянии мне ответить? Сколько можно? Ну не родилась я торговкой, понимаешь? Убейте меня за это! Убейте, только не мучайте!
      Если бы на мне была надета простая суконная рубаха, то для чистоты жанра на последней фразе я должна была порвать ее от горла и до пупа. Но на мне были джинсы и тонкая синтетическая водолазка, так что как я ни старалась, мне удалось только слегка растянуть ее ворот.
      – Дура! – Юлька перешла на сдавленный шепот, – да может быть, он тебя и не ненавидит вовсе, а совсем даже наоборот.
      – Как это? – растерялась я.
      – А вот так! – выпучила глаза Юлька. – Думаешь, ему надо, чтобы ты деньги ему зарабатывала? Да плевать он хотел на твои деньги. У него этих денег как собак нерезаных. Ему внимание твое нужно и ласка.
      – Чего-чего ему нужно? – не поверила я своим ушам.
      – Для особо тупых повторяю, – смилостивилась Юлька, – ему нужна твоя любовь и нежность. А так как он понимает, что ни того, ни другого ему от тебя не дождаться, ему ничего другого не остается, как на тебе же свое зло и срывать.
      – Юль, а может, ты опять съела что-то нехорошее, – предположила я, – и у тебя глюки начались?
      – Мань, я на дур не обижаюсь, – спокойно сказала Юлька, – я их люблю и по-своему даже жалею.
      И я задумалась: а вдруг в ее словах есть доля правды?
      – Так вот, – продолжала Юлька, – вместо того, чтобы бычиться, ты бы к нему присмотрелась. Это тебе не шалаш на ветру. Это «Ключи от рая»!
      – Ты это серьезно сейчас сказала или как?
      – А что? – пожала плечами Юлька. – Крепкий еще старичок. А потом, не ты первая, не ты и последняя.
      – А вот с этого момента попрошу поподробнее. – Во мне проснулся вполне понятный и довольно живой интерес.
      – Тебе имена назвать? Пороли, явки?
      – Именами обойдусь, – ободрила ее я.
      Юлька посмотрела на меня с сожалением и осторожно произнесла:
      – Ну, скажем, Ира Маленькая.
      – Ира Маленькая? – не поверила я.
      – В очередь, как говорят на театре, с Ирой Большой.
      – С Ирой Большой?
      – А теперь загибай пальцы, – торжествовала Юлька. – Весь штат Светы Егоровны, девочки-кассиры, поставщица румынской мебели Валя, шторница Зоя, пара-тройка малярш-строительниц, ну и без твоей покорной рабы дело, естественно, не обошлось.
      – Я тебе не верю, – тихо сказала я.
      – Какой смысл мне тебя обманывать?
      – Тогда почему ты раньше мне ничего не говорила?
      – Просто я щадила твою тонкую, перемать, душевную организацию.
      – Но как ты могла?
      – А что тут мочь? – скривила губы Юлька. – Хочешь жрать – умей ублажать. Да и когда это было? Хотя надо отдать Савве должное, в койке он особо не капризничал, что дашь, то и съест.
      – А как же Лена Львовна? – вспомнила я.
      – А что Лена Львовна? – не врубилась Юлька.
      – Неужели она ничего не знает?
      – Может, и знает, – пожала плечами Юлька, – а может, и не знает.
      – Петя ей разве не подстукивает?
      – А что Петя? Он не на нее работает, а на Савву. А кто платит, тому Петя и служит верой и правдой.
      – Что же Савва и Петю тоже? – изумилась я.
      – Не думаю, – засмеялась Юлька, – Савва Морозыч – исключительно порядочный натурал. Теперь тебе все понятно?
      Я все еще обескураженно смотрела на Юльку.
      – Чем смогла, как говорится, тем помогла. – Юлька подтянула колготки и направилась к выходу.
      – Юлька! – выдохнула я. – Что же мне теперь делать?
      – Не ссы, – успокоила меня подруга, – еще полгодика целкой проходишь, а там, может, и вместе свалим.

      Я не долго убивалась по утраченным иллюзиям. Наоборот, на душе даже стало как-то спокойней. Будь что будет. Стану разбираться с будущими трудностями по мере их поступления. Но я уже совершенно ясно понимала, что мое пребывание на этой работе медленно клонится к закату, но самой торопить финал было как-то не с руки, тем более что Савва вместе с Леной Львовной свалили на отдых в Карловы Вары.
      Следующая неделя пролетела незаметно. Наступила пятница, и вечером мы с Никитой собрались ехать за город, в гости к его другу.
      Никита позвонил мне в середине дня и предупредил, чтобы я не строила никаких самостоятельных планов и ждала его после работы дома.
      Он приехал часам к семи вечера, таща в обеих руках сумки с продуктами.
      – Ты еще не готова? – удивился он.
      – А как, собственно, я должна быть готова? – спросила я.
      – Джинсы, кроссовки, вечернее платье в авоську – и быстро на выход.
      – А вечернее платье зачем?
      – Маня, не нервируй меня, мы опаздываем!
      – Никита, а платье-то зачем? – Я стояла с растопыренными руками и моргала глазами как кукла.
      – Маня! Какое, к черту, платье, ты в своем уме? – Никита потряс меня за плечи и поцеловал в лоб. – Шучу я так. Быстро собирайся.
      Я пошла в спальню, нарыла в шкафу джинсы, майку, свитер и все это на себя проворно натянула.
      – Никита, я готова! – радостно проорала я и выскочила из спальни.
      Никита сидел в кресле и с кем-то разговаривал по телефону. При моем появлении он попробовал свернуть разговор и уже даже попрощался, но собеседник на другом конце провода не отпускал его, и Никита раздраженно и нетерпеливо барабанил пальцами по столу и качал головой.
      – Хорошо... Да... Пожалуйста... Но нам с Маней пора бежать, – сказал он, как будто извиняясь, и, еще раз попрощавшись, отключил телефон.
      – Кто это был? – услышав свое имя, спросила я.
      – Да так, неважно, – уклончиво ответил Никита.
      – Она меня знает?
      – Знает, – кивнул Никита и спохватился: – А почему ты решила, что это женщина?
      – Почувствовала.
      – Ну, ты даешь! – восхитился Никита. – Да Юлька это. По делу.
      – Уже Юлька, а не Юлия Васильевна?
      – Ну, какая разница, Маш?
      – Ну, хорошо, только почему ты мне сразу не сказал?
      – Просто не хотел вдаваться в подробности.
      – И это правильно. Зачем мне ваши подробности?
      – Машка! Ты что ревнуешь? – удивился Никита.
      – Вот еще!
      – Ревнуешь-ревнуешь, – обрадовался он.
      – Ну и ревную. Что, права не имею?
      – Имеешь. Самое законное право. Потому что я твой мужчина, а ты моя женщина. И у нас полное равноправие. И я первый морду набью всякому, кто посягнет на мое имущество.
      – Это я, что ли, твое имущество?
      – Конечно! А то кто же?
      – А ты, следовательно, мое имущество?
      – А я – твое!
      – Забавно.
      – Это только звучит забавно. А на деле все очень серьезно.
      – Имущество – это от слова отыметь? – продолжала интересоваться я.
      – Машка, не цепляйся к словам, а? – взмолился Никита. – Давай уже поедем. Потом договорим, хорошо?
      – Хорошо, – легко согласилась я и, взяв сумку со своими вещами, направилась к выходу.
      Никита подхватил пакеты с провизией и двинулся за мной.
      В Москве весна, пятница, вечер. Всюду пробки, давка, раздражение. Все хотят на природу. Глотнуть воздуха, водки, романтики. И мы вместе со всеми дружным потоком двинулись по направлению на север в леса, поля и огороды.
      Добрались на удивление быстро. Дача находилась километрах в тридцати от города, недалеко от Истры. Места красивые и, как мне показалось, еще мало заселенные. Песок, сосны, небо. Заходящее солнце било мне в левый глаз, и я жмурилась от удовольствия.
      В садово-огордническом товариществе «Протон» повсюду цвела сирень. Ее было так много, что чудилось, будто с неба спустилось облако и накрыло всю местность пушистым бело-розовым покрывалом.
      Мы подъехали к добротному деревянному дому с голубыми наличниками и флюгером на крыше. Навстречу нам вышел Антошка. Вернее, вышел здоровый толстый мужик лет пятидесяти с рыжей бородой и усами, но он так был похож на героя детского мультика, в котором рыжий Антошка не хотел копать картошку, что я невольно заулыбалась и очень обрадовалась этому сходству.
      На сердце отлегло и стало спокойней. Я не очень люблю незнакомые компании. Долго привыкаю, прихожу в себя, приноравливаюсь. А тут сразу стало ясно, что Антошка тот человек, с которым мне будет легко и просто.
      – Никита! – заорал хозяин, раскрывая объятья. – Наконец-то вы приехали!
      – Здорово, Антон, – приветствовал его Никита, и я ахнула от удивления.
      Я не успела заранее поинтересоваться, как зовут Никитиного друга, и получается, что его имя я угадала. Хотя чему тут удивляться?
      – А это, как я понимаю, девушка Маша? – сказал Антон.
      – А вы откуда знаете? – глупо спросила я.
      – От верблюда Никиты, – счастливо заулыбался Антон, – можно я вас поцелую?
      – Эй, поосторожней, – предупредил Никита, обнимая меня за плечи, – это моя женщина и попрошу держаться от нее на расстоянии.
      – Вот так всегда, – обиделся Антон, – опять я опоздал. Почему-то все прекрасные женщины уже заняты Никитой, а я, как сиротина, всегда один-одинешенек.
      – Не прибедняйся, – усмехнулся Никита, вытаскивая из багажника сумки.
      – Ну да, я такой, – легко согласился Антон, – последний бабник на планете. Бабник в самом хорошем смысле этого слова. Люблю женщин до потери сознания. А в наше время тотального педерастизма это не самой большой недостаток. Я не шокировал вас, Машенька?
      – Что вы, – засмеялась я, – нисколько.
      – Верь ему, Маша, – сказал Никита. – Это такой грозный сердцеед, что я даже боюсь ночевать в его доме. Проснусь утром, а он уже тебя соблазнил.
      – Не соблазню, не бойся, – успокоил Антон. – Я соблазняю только тех женщин, у которых на лбу написано простое русское слово из пяти букв.
      – Правда? – удивилась я. – А что тогда у меня на лбу написано?
      – А у вас, Машенька, на лбу написано «Никита». Ясно и понятно. Бегущей строкой. Ни с чем не спутаешь.
      – Никита, посмотри на меня, ты видишь что-нибудь? – Я не могла удержаться, чтобы не потереть лоб.
      – Я лично ничего не вижу, – спокойно ответил Никита.
      – Молодой еще, – сказал Антон, – глупый. Посмотри внимательней, она же светится вся изнутри, как лампочка.
      – Мань – ты лампочка, – засмеялся Никита, – я теперь на электричестве экономить буду. Маня придет, можно все отключать. И так светло. Маня-лампочка дает тепло и свет.
      – Не позволяйте этому оболтусу называть вас Маней, – рассердился Антон.
      – Почему? – опешила я.
      – Потому что Маня – это какое-то кошачье имя.
      – Не кошачье, а рыбье, – встрял Никита. – Я теперь тоже зверолюб. У меня дома есть рыба, и зовут ее Маня.
      – Идиот! – обругал друга Антон. – Кто же рыбу именем любимой женщины называет?
      – А что тут такого? – не понял Никита.
      – Ну если тебе даже это надо объяснять, то я просто не знаю... Как вы его терпите, Машенька?
      – Обыкновенно, – отозвалась я. – Я ведь тоже зверолюб. Люблю рыб, кошек и особенно котов.
      – Правда? – обрадовался Антон. – Это хорошо. Значит, мы с вами одной крови. Я тоже обожаю кошек и котов.
      – У меня даже дома есть кот Беня.
      – Беня, потому что Крик? Это из Бабеля?
      – Точно, Бенециант Крик.
      – Здорово. А у меня два кота. Вернее, кошка – Мышь и кот – Подсолнух.
      – Как странно, – воскликнула я, – кошка и она же мышь?
      – Просто она серая, как мышь. Я подобрал ее позапрошлой зимой. Она кашляла под дверью, как ребенок. Я потом ее месяц молоком с медом отпаивал. Думал, не выживет. А она не только выжила, но и еще Подсолнуха мне родила. Вы его увидите, он такой же рыжий, как и я. Я своего рода его крестный отец.
      – Подсолнух – это как у Ван Гога?
      – Точно, – засмеялся Антон.
      – Ну, спелись, – проворчал Никита. – А кормить нас в этом доме собираются?
      – А то как же, – спохватился Антон, – я уже и самовар поставил, мясо в духовке стынет... Идемте в дом.
      Дом изнутри оказался больше, чем это представлялось снаружи. Большая гостиная, она же мастерская, она же кухня, была светлой и просторной. Потолок высокий, метра четыре. Второй этаж нависает балконом, и на него ведут две боковые лестницы. По стенам всюду картины.
      – Поднимайтесь наверх, там две спальни, выбирайте любую, я все равно сплю внизу, – сказал Антон.
      – Тогда мы твою займем, – обрадовался Никита. – Маня, ты сейчас удивишься, там такая кровать...
      Кровать действительно была необыкновенная. Тяжелая, дубовая, явно антикварная, с резными шишечками и башенками и такая высокая, что, казалось, забраться на нее можно было только с помощью лестницы.
      – Ни фига себе, – остолбенела я. – И как ее только сюда втащили?
      – А ее сначала втащили, а потом стены делать начали.
      – Здорово! – Я, подпрыгнув, с размаху плюхнулась на покрывало.
      Никита, пролетев мимо ласточкой, приземлился рядом.
      – Вот мы и дома, – сказал он. – Хочешь такой дом, Мань?
      – Очень!
      – Представь, – мечтательно заговорил Никита, – мы с тобой, наши многочисленные дети, твой кот, моя рыба... Собаки, лошади, куры, кабаны...
      – Кабаны-то зачем?
      – А как же, Мань? Я мясо люблю. Мы сначала будем выращивать кабанов, а потом будем их лопать.
      – И тебе их не будет жалко?
      – Конечно, будет. Все-таки члены семьи. Но голод, как говорится, не тетка.
      – А кур мы тоже будем лопать?
      – А кур мы пустим на яйца. Я просыпаюсь, а ты мне завтрак на подносе, а там яйца всмятку, шесть штук, и желтки у всех оранжевые. Красотища!
      – А дети как же?
      – А детей у нас, Мань, будет много. Две девочки и два мальчика.
      – Зачем столько?
      – Чтоб были.
      – Это что же, мне каждый год рожать прикажешь?
      – Ну, хотя бы через год по штуке.
      – Никита, я же толстая стану, грудь по колено отсосется. Ты меня любить перестанешь.
      – Не перестану. Я буду ползать по тебе и удивляться, неужели это все мое?
      – Га д какой! – закричала я и, схватив подушку, стала лупить его по чему попало.
      Никита не растерялся и тоже схватил подушку, но не стал ею размахивать, а просто прикрывался как щитом, гася мои удары.
      Мы носились по комнате и орали как сумасшедшие. Снизу что-то кричал Антон.
      Никита загнал меня в угол между окном и комодом и прижал подушкой к стене. Я не могла и рукой пошевелить. Мы стояли друг против друга, тяжело дышали и улыбались.
      – Машка, – сказал Никита, – ты такая красивая.
      Я покраснела до кончиков ушей и опустила глаза.
      – Машка, я опять тебя хочу.
      – Прямо сейчас?
      – Прямо сейчас и прямо здесь, у стены.
      – Ты что, с ума сошел?
      – Машка, не перечь мне. Я этого не люблю.
      – Отпусти меня, – стала вырываться я.
      – Просто стой на месте, – Никита задышал мне куда-то в ухо, – я сам все сделаю.
      Не надо было ему это говорить. У меня все поплыло перед глазами, и я стала мягкая, словно пластилин. Подушка выпала из рук, и они сами потянулись к молнии на его джинсах.
      Никита опирался о стену, и я уткнулась губами куда-то ему в шею. От него пахло горячо и влажно. Я вдохнула в себя этот запах изо всех сил и почти потеряла сознание.

      Через полчаса мы спустились вниз. Антон виновато улыбался и прятал глаза. Идиотка, подумала я, как я могла, как я смела... В чужом доме, в первый же день и даже в первый час. Что ты делаешь со мной, Никита, и как это у тебя получается?
      Ужинали на улице. Шел девятый час, но было светло и необыкновенно тихо. Антон промариновал мясо в апельсиновом соке и специях, и оно получилось изумительно вкусным. Я, наплевав на фигуру попросила добавки, чему Антон откровенно обрадовался.
      – Люблю женщин, которые много едят, – сказал он.
      – Так ведь они же все толстые, – удивилась я.
      – Не толстые, а пышные, – возразил Антон. – А это совсем другое дело. Поверьте мне, Машенька, я много прожил, я знаю жизнь. Как женщина ест, так она и занимается любовью.
      – По-вашему, получается, что все модели, которые питаются только цветочной росой и листиками салата, фригидны?
      – Ну, разумеется!
      – Ну, не скажи, – встрял Никита, – помнится в молодости... – и тут же осекся.
      – Ну-ну, продолжай, – потребовала я, – что там было в твоей молодости?
      Антон засмеялся тонким заливистым смехом, а Никита засунул себе в рот большой пучок кинзы и стал тщательно и методично ее прожевывать.
      Антон поднял руки, с удовольствием потянулся и вдруг запел:
      – Пойду ль я, выйду ль я, да, пойду ль я...
      – Куда это вы собрались, Антон? – спросила я.
      – Фрукты помою и вернусь.
      – Давайте, я вам помогу, – предложила я.
      – С удовольствием, Машенька, – сказал Антон и снова запел. – Пойдите, вымойтите...
      Наверное, он хотел спеть «вымойте», и «ти» он добавил для полноты музыкальной фразы. Но на слух прозвучало: «вымой тити».
      Мы хохотали так, что у меня заболело горло, а у Никиты из глаз побежали слезы.
      – Ну, ты даешь старик, – всхлипывал Никита, – вот сейчас только все бросит, и сразу тити мыть.
      – Прости-ти-ти, Машенька, – рыдал Антон.
      Мы смеялись и не могли остановиться. Антон с Никитой покатывались, показывая друг на друга пальцами, я, скорчившись в кресле, не могла прокашляться. Казалось, что может быть глупее и неинтереснее произошедшего, но, возможно, именно это и было смешно.
      Из кустов вышел рыжий громадный кот, спокойно на нас посмотрел и широко, с чувством собственного достоинства зевнул.
      – Подсолнух! – простонал Антон. – И-ди-ти сюда, я вас с ним познакомлю.
      Кот поднял хвост и понимающе посмотрел на хозяина, мол, я тебя и не такого видел. Потом слабо мявкнул и как-то боком, точно пикирующий бомбардировщик, стал приближаться к столу.
      – Вот оно, мое сокровище, – гордо заявил Антон.
      Сокровище потерлось о мои ноги и легко, с места запрыгнуло мне на колени.
      – Машенька! – закричал Антон. – Это чудо какое-то! Он же никого к себе не подпускает! Он же и ко мне никого не подпускает, всех моих потенциальных жен разогнал! А к вам сам, на руки... Ты что приятель, что с тобой?
      – Мяу, – сказал Подсолнух и добавил еще раз, медленнее и отчетливее, для особо тупых. – Мя-а-у.
      – Вот гад, посмотрите на него, – не переставал удивляться Антон, – так бы и убил от восхищения.
      Я гладила Подсолнуха по голове. Внутри кота пели какие-то тихие бархатные трубы. Солнце зашло за кусты сирени. Стало прохладно.
      Мы сидели втроем и молчали. Было спокойно и радостно. Никита, растянувшись в кресле, курил, я занималась с Подсолнухом, Антон доедал так и не помытое яблоко.
      – А не пора ли нам пора? – нарушил тишину Никита.
      – Рано еще, Никита, – ответил Антон, – так хорошо сидим, в городе выспишься. – Потом спохватился, посмотрел на меня и добавил: – Хотя, конечно, как хотите... Маша, наверное, устала?
      Я снова зарумянилась и опустила голову. Что это со мной происходит? Просто дева красная какая-то. Надо подумать об этом на досуге.
      Я встала, опустила на землю Подсолнуха и вдруг явственно поняла, что действительно ужасно устала.
      – Вы побудьте здесь еще, а я, пожалуй, пойду, – сказала я и застыла в нерешительности.
      – Тебя проводить? – спросил Никита и встал.
      – Что ты, я сама.
      Антон тоже встал. Я по очереди поцеловала обоих в щеки и, поблагодарив Антона за ужин, направилась к дому.

      Утром я проснулась оттого, что почувствовала на себе чей-то взгляд. Я лежала с закрытыми глазами и прислушивалась. На моем плече пристроилась Никитина рука, и я всю ночь чувствовала ее тяжесть. Он посапывал куда-то мне в затылок, и мне не хотелось шевелиться и будить его.
      Я осторожно приоткрыла один глаз, и мой взгляд уперся во что-то серое и пушистое. Все правильно, подумала я. Мы же в раю? Значит, я лежу на облаке. Вопрос: почему это облако шевелится и нюхает меня? Я окончательно продрала глаза и увидела перед собой кошку, как две капли воды похожую на Подсолнуха, только серую. Да это же Мышь, мать Подсолнуха, собственной персоной. Непонятно только, что она тут делает и как сюда пробралась?
      Но мне уже не хотелось думать. Я снова опустила веки и попыталась заснуть. Но не тут-то было. Мышь подсунула лапу под одеяло и нагло там шарила. Нащупав что-то интересное, она вытащила это на свет божий и поднесла к своему лицу. Именно к лицу, а не к морде. Потому что взгляд ее был такой серьезный и внимательный, что я забыла, что передо мной обыкновенная кошка. С ее лапы свешивалась длинная белая нитка, видимо выдранная Мышью из простыни. Она попробовала ее на вкус, пожевала немного и разочарованно выплюнула. Потом повернулась ко мне задом и, высоко подняв хвост, продефилировала к краю кровати. Там задержалась на мгновенье, обернулась, скривила губы в улыбке и спрыгнула на пол.
      Интересно, который час, подумала я и тихонько пошевелилась. Никита пробормотал что-то непонятное во сне, снял с меня руку и повернулся на другой бок.
      Я уснула вчера как убитая, даже не почувствовав его возвращения. Этот момент я проспала с самой чистой совестью. А Никита не захотел меня будить. Что странно, обидно и почему-то приятно. Тихий мой, заботливый...
      Теплое море лени качало меня на своих волнах. За окном орали птицы.
      Длинный солнечный луч прочертил на потолке узкую ровную полоску и, преломляясь на стене, подкрался к нашей постели.
      Я опустила ноги с кровати, но они так и не достигли пола. Я потянулась и, почти встав, коснулась кончиками пальцев шершавого домотканого коврика. Потом накинула шаль и, пробравшись на тонких цыпочках к окну, робко выглянула за занавеску.
      За окном во всей своей майской красе бушевал старый запущенный сад. И хотя яблони уже отцвели, было светло, празднично и торжественно от зарослей белой сирени. Огромные влажные кисти под собственной тяжестью клонились к земле, а сами кусты в своей массе и однообразии напоминали буйные горные водопады.
      Я немного подышала сквозь щелочку горьковатым весенним воздухом и пошла одеваться. Натянув джинсы и свитер, я кое-как пригладила волосы и, стараясь не шуметь, направилась к выходу.
      Мне не хотелось будить Никиту. Наверное, он вчера поздно вернулся. Знаем мы эти мальчишечьи посиделки. Начнут за искусство, а кончат за баб. Интересное словосочетание: «кончат за баб». Вместо баб, что ли? Ну, так не интересно. И вообще, слово «кончать» мне не нравится.
      Я спускалась со ступеней, всерьез подыскивая альтернативу слову «кончать». И это у меня слабо получалось.
      – Доброе утро, Машенька! – неожиданно прозвучало откуда-то снизу.
      – Доброе утро Антон! – автоматически ответила я. – Но где вы? Я вас не вижу.
      – Идите сюда, – сказал Антон и вышел из-за мольберта.
      На нем была какая-то немыслимая рубаха и такие же штаны, все перепачканные разноцветными красками.
      – Не обращайте на мой внешний вид внимания, – извинился Антон, – это моя рабочая роба. Я не думал, что вы так рано встанете, и решил поработать.
      – Можно мне посмотреть? – спросила я.
      – Можно, только тут все еще неясно, я сам не знаю, что получится.
      Перед Антоном стоял огромный загрунтованный холст с какими-то красными и лиловыми пятнами, разбросанными по всей его поверхности. Присмотревшись, я поняла, что вижу перед собой роскошный сиреневый букет. Почти такой же букет, но гораздо более блеклый, стоял недалеко от холста в сером цинковом ведре. На столике рядом с Антоном возвышался большой синий таз, доверху заваленный разноцветными тюбиками. А на краю стола лежала огромная прямоугольная палитра, на которой большими жирными кучами громоздились краски.
      – Как красиво! – ахнула я.
      – Правда? – Антон был доволен. – Но лучше отойти подальше и чуть правее, там лучше падает свет.
      Я встала в то место, которое мне указал Антон, и снова стала разглядывать картину. Она явно была не закончена. Но в этом была ее особая прелесть. Тяжелые спелые гроздья сирени напоминали на полотне виноград. Мазки плотные, четкие, крупные. Все мощно, яростно, энергично и как-то отчетливо по-мужски.
      Я молча смотрела на картину, Антон так же молча возился с красками. Я перевела взгляд на противоположную стену и принялась изучать другие холсты, которые не успела как следует увидеть вчера.
      Всюду была весна. Знакомые подмосковные пейзажи поражали несвойственным им буйством красок. Сиреневый снег, фиолетовые ели, оранжевый ручей. Март яркостью красок напоминал венецианский маскарад, а апрель перемещался на карнавал в Бразилию. Все пело, плясало, кричало и упивалось жизнью и любовью.
      – Я скоро закончу, и будем пить чай, – сказал Антон, орошая палитру водой из брызгалки.
      – А который час? – спохватилась я. – Может быть, разбудить Никиту?
      – Рано еще, пусть поспит, – ответил Антон. – Я, Машенька, счастливый, часов не наблюдаю и их в доме не держу. Но мой многолетний опыт мне подсказывает, что нет еще и семи.
      – Что вы говорите? – удивилась я. – А мне казалось, что сейчас не меньше десяти. Я в городе в выходные никогда раньше десяти не встаю.
      – То в городе, а мы сейчас почти в деревне. Тут совсем другое дело. Другой воздух, другая вода, другой климат, если хотите... Природа как будто сама будит вас рано. Вставай! Смотри! Радуйся! Это сама жизнь и сама любовь.
      – Антон, а вы стихов не пишете? – спросила я.
      – С чего вы взяли, Машенька?
      – Мне так кажется. Вы разговариваете как поэт, на женщин смотрите как поэт, жизнь принимаете как поэт, и даже пишете свои картины как поэт.
      – А разве поэт – это не другая профессия? Разве поэты пишут картины?
      – Лермонтов писал, и Пушкин... Разве нет?
      – Да, конечно, – согласился Антон. – Но живопись в их жизни не была главной. Стихи – они важнее. И это правильно.
      – Почему? Разве нельзя сегодня писать картины, а завтра – стихи?
      – Нельзя, – твердо сказал Антон. – Нельзя разбрасываться. Нужно быть очень сконцентрированным на деле, которое ты выбрал, чтобы достичь в нем успеха. Хотя нет, не успеха и даже не мастерства, что, впрочем, тоже важно... А чтобы достичь гармонии. Понимаете? Гармонии! Внутренней благодати...
      – Неужели это возможно?
      – Не знаю. Но я очень в это верю.
      – И у вас получается?
      – Когда пишу, думаю, что я приближаюсь к этому. Такая, знаете, радость... Ни с чем не сравнимая. А когда не пишу, очень мучаюсь, страдаю, если хотите. Мои краски – они как наркотики, с каждым днем мне надо их больше и больше. Мне кажется, что их все равно не хватит на то, что я замыслил, что бродит в моей голове, вибрирует, рвется наружу...
      – Как я вам завидую, Антон, – вздохнула я, – вы так красиво говорите, что хочется вам верить. Но жизнь, она другая...
      – Какая другая? В чем?
      – Не все могут похвастаться тем, что нашли себя, свое собственное «я» в каком-то деле, правда?
      – Правда. Но надо к этому стремиться.
      – Но я всего лишь женщина, а у нас, у женщин все по-другому. Я, например, сейчас очень хочу детей. Двух мальчиков и двух девочек... И, быть может, это и будет делом моей жизни?
      – Конечно же, Машенька, – заулыбался Антон, – какая же вы умница! У вас с Никитой будут очень красивые дети.
      – С Никитой? Вы так думаете? – снова покраснела я.
      – Ну, конечно! Я вас почти не знаю, но чувствую вас, понимаю и во всем поддерживаю.
      – Рано еще загадывать...
      – В самый раз. Зачем тянуть? Он давно один, вы – одна. Женитесь, живите вместе, плодитесь и размножайтесь. А я вам буду крестным дедом.
      – Какой вы дед? – засмеялась я. – Мы еще вас женим.
      – Ну что вы, Машенька, – отмахнулся Антон, – я столько раз был женат, что устал пальцы на руках загибать.
      – О, это я уже от кого-то слышала.
      – Правда? И от кого же?
      – От Юльки, то есть Юлии Васильевны, моей любимой подруги.
      – Она тоже была много раз замужем?
      – Напротив. Замужем она не была ни разу.
      – Почему? Она что, некрасивая?
      – Очень красивая и, кстати, такая же рыжая, как вы.
      – Что вы говорите?
      – Представьте себе. Просто она какая-то несчастливая, что ли.
      – Красивая и несчастливая. Не верю!
      – Почему? Не родись красивой, а родись счастливой. Закон жизни...
      – Это не закон жизни, а ее парадокс. Если женщина несет в жизнь красоту, то жизнь за это должна одаривать ее любовью.
      – А она и одаривала ее любовью, только Юлька этого не понимала.
      – Она что, никогда не любила?
      – Представьте себе, никогда.
      – Бедная, – расстроился Антон.
      – Она не бедная, – возразила я, – у нее все есть и много еще чего будет.
      – Я не в этом смысле, – пояснил Антон. – Любовь, может быть, и не всегда приносит счастье. Но она, как ребенок, должна быть. Как без нее? Вроде бы ты и не жил вовсе и ничего после себя не оставил.
      – Но Юлька не виновата. Просто не встретила еще никого, достойного ее любви.
      – Это неправильно, – возразил Антон, – так нельзя. Это гордыня.
      – Почему? – удивилась я.
      – Человек, таким, каким его создал Бог, должен быть открыт для любой любви. Почему, вы думаете, говорят, что любовь – слепа? Она не слепая, она зрячая, она все видит, все понимает, все чувствует. Только живет она на белом свете не благодаря, а вопреки.
      – По-вашему, получается, прощать и любить – это одно и то же?
      – Понимать и любить – это одно и то же. А прощать? Не знаю, не думаю.
      – Значит, вы согласны со мной, – не унималась я, – прощать нельзя даже любимому человеку?
      – Смотря что прощать.
      – Измену, например.
      – Какую измену?
      – Обыкновенную. Разве они бывают разные?
      – Измена, она и в Африке измена, – улыбнулся Антон, – но я бы остерегся давать советы. У всех все по-разному...
      – Вы рассуждаете как мужчина.
      – Я рассуждаю как человек.
      – И я человек, – сказала я, и голос мой предательски дрогнул, – и разве можно со мной так, не по-человечески?
      – Вы так говорите, Машенька, как будто вы уже прошли через это.
      – Да, прошла, – коротко ответила я и, подумав, добавила: – и теперь я знаю, как себя вести.
      – Я не буду вас ни в чем убеждать, Машенька, – мягко проговорил Антон, – но у меня к вам огромная просьба. Обещайте, что вы ее выполните.
      – Для вас, Антон, все что хотите, – легко согласилась я.
      – Это очень серьезно. Правда, – неожиданно нахмурился Антон.
      – Хорошо, – глупо и не к месту улыбнулась я в ответ.
      – Берегите его, Машенька, – сказал уже серьезно Антон, – он хороший.
      – Кого беречь, Антон?
      – Никиту.
      – От кого его беречь?
      – Ото всех. А больше всего от себя самого.
      – Я вас не очень понимаю.
      – Да я и сам, старый дурак, не знаю, что говорю...
      – Продолжайте, – подбодрила его я.
      – Понимаете, Машенька... У Никиты талант, подлинный, настоящий. Он сам этого пока не знает, но я вижу, чувствую... Еще в академии, когда я у них преподавал, я понял про него все. Это было видно.
      – А потом?
      – А потом он стал разрушать себя. И чуть было не погиб.
      – Как это, чуть было не погиб?
      – Это долгая история, мне не надо было, наверное... Но уж все равно.
      – Это был несчастный случай?
      – Нет, что вы! – замахал руками Антон. – Избави бог. Это было по-другому. Это было внутри его. Он и сейчас мечется, разрывается между заработком и призванием, и деньги портят его, губят.
      – А разве нельзя совмещать?
      – Мы же говорили уже сегодня, – раздраженно ответил Антон. – Только целиком, полностью, без остатка надо быть в том, что тебе дано. Иначе... – Он остановился, подыскивая слово.
      – Иначе, дар уйдет? – спросила я.
      – Вот-вот, – обрадовался Антон, – как вы правильно сказали. Дар уйдет!
      – А разве дар и признание – это несовместимые вещи?
      – Конечно! Это почти одно и то же. Я не верю в непризнанных гениев.
      Если Бог дает человеку талант, то он и награждает его энергией для продвижения своего таланта по миру. Но, к сожалению, в нашей северной холодной стране умы развиваются медленно, и порой признание здорово отстает по времени. И за это время талант успевает погибнуть. Взять хотя бы ваших любимых поэтов. Бесконечный список.
      – Но это же страшно?
      – Это страшно, однако это и прекрасно, – возразил Антон. – Ни одна звезда не уходит с неба, не оставив после себя следа. И мы, когда смотрим на звезды, становимся лучше, добрее и ближе друг к другу.
      – Кто это становится ближе друг к другу? – Никита спускался с лестницы, застегивая на ходу рубашку. Вид у него был взъерошенный и разбитый.
      – Никита! – воскликнул Антон. – Ты уже проснулся?
      – Ну, я бы не сказал, что совсем проснулся, но более-менее...
      – Соня, – сказала я, – мы ждем здесь тебя, чай не пьем, кофе не варим.
      – Кстати! – спохватился Антон. – Кому чай, кому кофе?
      – Мне то и другое, – заявил Никита, – после вчерашнего пить очень хочется.
      – А что было вчера такого, чего я не заметила? – спросила я.
      – А ничего и не было, – успокоил меня Антон, – просто засиделись за полночь.
      – Это сейчас так называется – «засиделись за полночь», – зло усмехнулся Никита, – а на самом деле – напились водки.
      – Не преувеличивай, Никита, – возразил ему Антон и добавил, обращаясь ко мне: – Ничего страшного.
      – Да, я понимаю... – растерялась я.
      – Никита, можно тебя на минуточку? – позвал Антон.
      – Хоть на две, – легко согласился Никита, и они вышли на улицу.
      После такого утреннего приветствия мне было немного не по себе, и я, чтобы снять возникшее напряжение, решила похозяйничать на кухне. Налив в чайник воды, я поставила его на газ. Потом помыла оставленную с вечера посуду, вытерла ее и убрала в шкаф. Посидела немного, подумала и взялась подметать полы.
      Чайник вскипел, а мужчины все не возвращались. Вдруг я услышала душераздирающий вопль, доносившийся откуда-то из сада, и, еще не поняв толком, кто кричит, бросилась на улицу.
      Никита в одних трусах стоял на траве и орал во все горло, а Антон из бочки зачерпывал воду каким-то маленьким, игрушечным ведром и опрокидывал его Никите на голову. Антон делал это так быстро, что Никита не успевал прийти в себя после первого ведра, как на него извергалось второе, потом третье, пятое, десятое...
      Я застыла как вкопанная, не зная плакать мне или смеяться.
      – Машенька! – прокричал Антон. – Принесите из моей спальни халат, он на двери висит, а то этот охламон простудится.
      – Маша! Спаси меня! – захлебывался Никита под очередной водной лавиной.
      Я вбежала в дом, взлетела по лестнице, схватила первый попавшийся халат и, перепрыгивая через ступеньки, помчалась вниз.
      Никита уже не орал, а прыгал на одной ноге, склонив набок голову.
      – Ухи полны воды, – жаловался он.
      – Так тебе и надо, – ворчал Антон.
      – Никита, возьми халат, – протянула я ему пушистый желто-розовый комок.
      – Машка! Он же женский! – засмеялся Никита, разглядывая огромные махровые цветы.
      – Надевай, не ломайся, – сказал Антон, – и так бедную Машеньку загоняли.
      – Я не бедная, – возразила я, – и не загнанная. И вообще, пока вы тут принимали водные процедуры, я всю посуду в доме вымыла, и чайник у меня вскипел.
      – Машенька, зачем же вы, – засуетился Антон, – я привык все делать сам.
      – Здорово! – обрадовался Никита. – Молодец, Маня! А то так есть хочется, а особенно пить.
      – Идемте скорее в дом, – заторопился Антон, – совсем вас голодом заморил.
      – Ты такой, – проворчал Никита, – ты кого угодно заморишь. И голодом и холодом.
      – Закаляйся, если хочешь быть здоров, – запел Антон, – закаляйся, и не бойся докторов.
      – А если пропеть то же самое, но в повелительном наклонении? – спросил Никита. – Типа пойдите позакаляйте тити?
      – Ну вот, – засмеялся Антон, – ты что, мне про вчерашнее всю жизнь напоминать будешь?
      Мы, улыбаясь и поеживаясь от утренней прохлады, направились к дому.
      – Милостивые государи, – провозгласил Никита, входя в дом, – вы не будете возражать, если я сниму трусы?
      – Бесстыжая твоя морда! – замахнулся на него Антон.
      – Так ведь мокрые! – оправдывался Никита. – Вдруг цистит, простатит или, не побоюсь этого слова, энурез?
      – Так бы и дал по морде больно, – сказал Антон, – хоть бы Машеньку постеснялся!
      – А чего стесняться, мы ж почти родня! – удивился Никита.
      – Тем более, – возразил Антон, – близкие люди должны быть друг с другом особенно деликатными.
      – Это еще почему?
      – Потому что жить им вместе долго, а обиды имеют обыкновение накапливаться, а потом хватает одной зажженной спички, чтобы хлам непрощенных обид воспламенился и смел с лица земли все хорошее, что наверняка имело место быть.
      – Какой вы мудрый, Антон, – восхитилась я.
      – Да, он такой, – согласился Никита. – Что бы я без него делал, ума не приложу.
      – Ладно, – успокоился Антон, – иди, переодевайся. Яичницу тебе жарить?
      – А как же! И яйца выбери покрупнее, понажористей!
      – Вот сейчас все брошу, – буркнул Антон. – Будешь лопать какие есть.
      Никита пошел наверх переодеваться, а мы с Антоном – на кухню готовить завтрак.
      – Я могу вам чем-нибудь помочь? – предложила я.
      – Что вы, Машенька. Я так давно живу один, что научился управляться на кухне лучше любой женщины.
      Я присела на табуретку и стала с удовольствием за ним наблюдать. Сначала он вынул из духовки огромную чугунную сковороду и поставил ее на огонь. Потом достал из холодильника картонную упаковку яиц и тарелку с тонко нарезанными пластами бекона. Аккуратно разложив бекон по сковороде, он, чуть отойдя, серьезно полюбовался незаконченным натюрмортом и, разбив на бекон яйца, принялся крошить овощи.
      Выдавив в салат лимон и заправив его оливковым маслом, Антон снова отбежал в сторону и, оценив красоту, сказал: «Вау». Когда он ставил на огонь громадную закопченную турку, в кухню вошел Никита.
      – И что это мы тут делаем? – вкрадчиво поинтересовался он.
      На Никите был все тот же радостный женский халатик. Грудь полностью обнажена, короткие рукава потрескивали при каждом его вздохе, а снизу торчат голые и какие-то беззащитные ноги. Но несмотря на свежесть и вполне бодрый вид, мне показалось, что Никита все утро чувствовал себя не совсем в своей тарелке. Он то прятал от меня глаза, то смотрел прямо мне в лицо с нескрываемым вызовом.
      – Ну и какие у нас планы на день? – спросил Антон.
      – А никаких, – коротко ответил Никита, управляясь с яичницей.
      – Как это? – удивился Антон.
      – А так. Мы сейчас позавтракаем и поедем.
      – Вы же собирались на все выходные?
      – Знаешь, я совершенно забыл, – сказал Никита, – у меня срочное дело в городе.
      – Как это забыл? А как же вы, Машенька?
      Я смотрела на Никиту, Антон на меня, а Никита на свою тарелку.
      – А я как Никита, – тихо ответила я.
      – Ну, вы даете! – развел руками Антон.
      – Не огорчайтесь, Антон, – проговорила я, вставая, – мы еще к вам приедем. Никита, я пойду собираться?
      – Да, Маш, иди, – как-то виновато сказал Никита.
      И я пошла наверх.
      Через полчаса Никита уже сидел в машине, а я все еще прощалась с Антоном.
      – Антон, спасибо вам огромное за все. Было так здорово...
      – Что вы, Машенька, спасибо вам, что побывали у меня.
      – Мы еще приедем к вам, если можно.
      – Конечно! И будет еще здоровее! Если б не этот подлец...
      – Да все нормально.
      – Машенька, вы помните, о чем мы говорили, когда Никита спал?
      – О чем это вы говорили? – вмешался Никита.
      – Не твое собачье дело! – рассердился Антон.
      – Я все помню, – ответила я, садясь в машину.
      – Я вам верю, – произнес Антон.
      Никита медленно вырулил на дорогу, и я оглянулась, чтобы помахать Антону рукой.
      Он стоял на пороге и смотрел нам вслед. По обеим сторонам от него сидели Мышь и Подсолнух.

      В машине ревела музыка, и мы с Никитой почти не разговаривали. Дорога была пустая, и он гнал как сумасшедший. На полпути к Москве, Никита выключил музыку, посмотрел на меня и спросил:
      – Ну, и как вообще?
      – Вообще ничего.
      – Ты сердишься на меня?
      – Было бы за что.
      – Не сердись, – попросил Никита и положил мне руку на колено.
      – А я и не сержусь.
      – Я, кажется, испортил тебе выходные?
      – Мог бы и не спрашивать.
      – Прости. Я не хотел. Просто так получилось.
      – И часто так с тобой получается?
      – Что ты имеешь в виду?
      – Ты знаешь, что я имею в виду.
      – Бывает...
      – И часто? – настойчиво повторила я.
      – Ты хочешь знать, алкоголик я или нет?
      – Хочу.
      – Нет, я не алкоголик.
      – А кто же ты?
      – Горький пьяница, – засмеялся Никита, убрав руку с моего колена.
      – А в чем разница? – полюбопытствовала я.
      – Ну, это просто, – начал объяснять Никита. – Алкоголик хочет – пьет, и не хочет – тоже пьет, а пьяница пьет только по своему собственному желанию.
      – До поры до времени, – возразила я. – Как говорила моя бабушка, пьяницы только в одном-единственном случае не становятся алкоголиками.
      – Интересно, в каком таком случае?
      – Если успеют умереть от другой болезни.
      – Жизнеутверждающе, – сказал Никита и нажал на газ, пытаясь обогнать справа громадный грузовик, который уже минут десять маячил перед нами, занимая крайний левый ряд.
      – Осторожнее, – закричала я, вдавливаясь в сиденье.
      – А про дорожно-транспортное происшествие твоя бабушка ничего не говорила?
      – Идиот.
      Грузовик остался позади, а Никита неожиданно резко сбавил газ и затормозил на обочине. Я сидела молча и смотрела на дорогу через лобовое стекло. Мимо нас промчался радостный грузовик.
      Никита обнял меня за плечи и притянул к себе.
      – Машка, а давай ты меня бросишь, а? – вдруг предложил он, не глядя на меня.
      – Запросто, – кивнула я и внезапно заплакала.
      – Ну, ты что? – испугался Никита и стал рукой вытирать мне слезы. – Что ты, рева коровина?
      Придерживая меня одной рукой, другой он полез в карман джинсов и, достав оттуда мятый, не первой свежести платок, принялся размазывать по моему лицу следы былой косметики.
      Слезы бежали из моих глаз прозрачными весенними ручейками и не собирались останавливаться. От этого становилось еще обиднее, и я продолжала рыдать с новой силой.
      – Ну что мне с тобой делать! – расстроился Никита. – Как маленькая, в самом деле.
      – Я больше не бу-у-у-ду, – всхлипывала я, отворачиваясь.
      – Машка, прекрати, – уже строго прикрикнул Никита, – а то мы прямо здесь потонем без суда и следствия.
      Эта глупая фраза неожиданно остановила мою истерику. Я вытерла слезы и, все еще хлюпая носом, полезла в сумку за пудреницей. Приведя себя в относительный порядок, я с вызовом посмотрела на Никиту:
      – Ну, и как я тебе такая нравлюсь?
      Никита чуть отодвинулся и внимательно взглянул на меня.
      – Наша Маня горько плачет, отобрали Манин мячик.
      – Ну, положим, еще не отобрали, – серьезно сказала я, – но все к тому идет.
      – Как ребенок, честное слово, – улыбнулся Никита, – совсем шуток не понимаешь.
      – Нет, это ты меня не понял, – возразила я. – Я плакала не из-за твоего заманчивого предложения, а просто так, от полноты чувств. Посмотри, как красиво! Солнце, воздух и вода – классическое сочетание. А уйдешь ты или останешься, не все ли равно? Бог дал, Бог взял.
      – Ты это серьезно?
      – Абсолютно.
      – Вот и хорошо, – отозвался Никита, заводя машину.
      – Вот и хорошо.
      Мы снова ехали молча. Никита достал из нагрудного кармана сигарету и передал ее мне. Я, не прерывая молчания, прикурила ее и отдала назад Никите. Он курил из моих рук, глубоко и жадно затягиваясь. После моей короткой истерики напряжение сегодняшнего утра неожиданно сошло на нет, и мне стало легко и спокойно.
      В городе начались пробки, редкие для выходного дня. Но до дома мы добрались без особых проблем. Никита достал из багажника мою сумку, поднялся со мной на лифте, но в квартиру заходить не торопился.
      – Ну, пока, – попрощался он.
      – Ну, пока. – Я даже не пыталась его удерживать.
      – Так я пойду? – спросил Никита, поглядывая на меня с надеждой.
      – Так иди, – спокойно ответила я.
      – Ну, пока, я пошел.
      – Ага, иди, – улыбалась я, откровенно издеваясь, – передавай привет Мане.
      – Какой Мане?
      – Рыбе.
      – Ну да, ну да... А поцеловать?
      – С радостью.
      Я потянулась к его губам, а он схватил меня в охапку и буквально втолкнул в квартиру. Я стала вырываться и выпихивать его обратно. Когда дерешься с бугаем, главное не сила, а ловкость. Только Никита на секунду зазевался и ослабил сопротивление, я напряглась и опрокинула его наружу. Дверь быстро захлопнулась, и мы оказались по обе стороны от государственной границы.
      Какое-то время я прислушивалась, но за дверью было тихо. Минут через пять мне показалось, что на наш этаж подъехал лифт, кто-то в него вошел, и лифт снова тронулся. Все снова стихло.
      Я побежала к окну и, спрятавшись за шторы, стала смотреть вниз. Никита вышел из подъезда, поднял голову, помахал Мане-невидимке рукой и, сев в машину, укатил.

      На следующий день я отправилась на работу, чтобы забрать домой каталоги, с которыми последнее время работала. Тогда в понедельник перед высадкой на объект уже не надо будет за ними заезжать. Было воскресенье, и я надеялась, что в офисе никого, кроме охранника, не застану.
      Так и случилось. Я поздоровалась с ним, перекинулась парой фраз, порылась в библиотеке, полистала каталоги, забрала все, что мне было нужно, оделась и собралась было идти домой. Но, проходя мимо кухни, услышала до боли знакомый, но какой-то приглушенный и просительный Юлькин голос:
      – Петрович, миленький, ну еще разочек, а?
      Я остановилась и прислушалась. На кухне происходила какая-то непонятная возня.
      – Да, Петрович, да, – умоляла Юлька, – я хочу только тебя!
      Интересный разговор для тихого воскресного утра, подумала я, а главное, какой содержательный.
      – Ну, пожалуйста, – настаивала Юлька, – я сделаю все, что ты захочешь.
      Я не выдержала и заглянула внутрь. Юлька сидела верхом на стуле спиной ко мне и разговаривала по телефону.
      – Любимый мой, единственный, спасибо тебе! Петрович, спасибо за все! Навеки твоя... ну, ты меня знаешь... конечно... Пока, пока, целую...
      – Это что? – удивилась я. – Секс по телефону, что ли?
      – Машка! Привет! – завопила Юлька и бросилась мне на шею. – Как я по тебе соскучилась!
      – Здорово! – ответила я и почувствовала неожиданно для себя, что тоже ей обрадовалась.
      – Ты что здесь делаешь в свой законный выходной? – спросила Юлька.
      – А ты что?
      – Кофе пью и по телефону разговариваю.
      – Слышала я твой разговор. С кем это ты так?
      – С сантехником моим, с Петровичем.
      – У тебя, кроме маникюрши и гинеколога, еще и сантехник личный появился?
      – Что значит появился? Всегда был. Он в моем подъезде живет. Очень полезное знакомство. Хочешь, я и тебя ему порекомендую?
      – А рекомендации мне приготовить в письменном виде или он на слух поверит?
      – Поверит, он добрый, – успокоила меня Юлька. – Поломается немного и поверит. И все сделает. Особенно, если попросить его как следует. Зайдите, мол, к нам в индивидуальном, так сказать, порядке, осуществлю ваши мечты, причем самые смелые. В денежном эквиваленте, разумеется.
      – Что-то серьезное случилось? – поинтересовалась я.
      – Унитаз сломался. Уже месяц смываю и мою руки одновременно.
      – Бывает, – засмеялась я.
      – Ерунда все это, мелочи жизни, – отмахнулась Юлька, подливая себе кофе. – Ты-то как? Что нового? Сто лет тебя не видела.
      – А что у меня может быть нового? Все то же, все так же.
      – И у меня все то же, все так же, – Юлька глубоко, театрально вздохнула. – Кофе хочешь?
      – Наливай!
      Юлька достала из шкафчика чашку, насыпала туда кофе, сахар, брызнула водички из чайника и стала ложкой перетирать содержимое в мелкую кашицу.
      – Что это ты делаешь? – спросила я.
      – Я делаю тебе кофе эспрессо. Сам Самыч научил. Если все это долго-долго растирать, а потом залить крутым кипятком, то такая пенка получится – закачаешься!
      – Он что, такой бедный, что у него дома кофеварки нет?
      – Дома у него есть все. А в холостяцкой квартире пока ничего. А так как мы проводим там все свободное время, то надо же как-то приспосабливаться?
      – Надеюсь, вы ограничились одним кофе?
      – А чем это я хуже тебя? – обиделась Юлька.
      – В каком смысле? – не поняла я.
      – Ты можешь позволить себе невинное приключение на снегу за гаражами, а я на полу вся в побелке не могу?
      – Ну наконец-то, сподобилась! – засмеялась я. – И какие впечатления от экстрима?
      – Скромные впечатления. Я бы даже сказала, скудные.
      – Может быть, просто первый блин комом? Волнение, нетерпение, неудобства – все можно понять.
      – Понять, конечно, можно. Но, представляешь, он занимался любовью, даже не потрудившись снять пальто.
      – Ну, правильно. Он же у нас кто? Конь в пальто. И конь старый. Радикулит там, остеохондроз...
      – А мне говорили, что старый конь борозды не испортит.
      – Юль, не бери в голову, а? Для тебя же самое главное в мужике что?
      – Деньги.
      – Правильно. А ты хочешь и сесть, и съесть. А так не бывает.
      – Тебе не кажется, что мы с тобой поменялись ролями?
      – В каком это смысле?
      – В прямом. Раньше я тебя жизни учила, а теперь ты меня.
      – Из меня плохой учитель. Просто я тебе помогаю. Повторяю на общественных началах давно пройденный тобою материал.
      – Материал-то я усвоила. Доказала все, так сказать, на собственном опыте. Но, знаешь, жизнь почему-то не торопится радовать меня за это хорошими оценками.
      – Ну, не прибедняйся. Ты твердая хорошистка. У тебя почти все есть, – успокоила я ее.
      – Вот именно. Почти все.
      – У многих и этого нет.
      – Да мне на многих глубоко наплевать. Что ты все плохие примеры приводишь? Ты на хорошие ориентируйся, – разозлилась Юлька. – Подумаешь, квартира, машина, дача...
      – Но у тебя еще есть работа, красота и здоровье.
      – Вот счастья привалило! Не знаю куда складывать! – Юлька всплеснула руками. – А отчего же мне тогда тошно? Так тошно, что жить не хочется? Можешь ты мне это объяснить?
      Знакомая песня, подумала я, но странно, что исполняется она на совершенно трезвую голову.
      – Юль, может быть, ты мне чего не договариваешь? – испугалась я. – У тебя все в порядке?
      – В полном. В абсолютном. В совершенном, – сказала спокойно Юлька и, подумав, добавила: – Я, наверное, дура, да?
      – Да какая же ты дура, это я – дура. А ты – умная.
      – Нет, это ты – умная, а я все-таки дура. Приоритеты у меня не те, понимаешь?
      – Не понимаю, – честно ответила я.
      – Ну как тебе растолковать, – задумалась Юлька. – Вот закончу я сейчас делать квартиру Сам Самычу, деньги большие получу, машину наконец новую куплю, в Турцию смотаюсь... А стану я от этого счастливее? Вряд ли. А если и стану, то очень ненадолго.
      Как говорится, с кем поведешься, от того и наберешься. Наше многолетнее тесное общение не прошло для Юльки даром.
      – А от чего бы ты смогла стать счастливой надолго? – Догадываясь, что разговор принимает серьезный оборот, я вынула из сумки сигареты.
      – От любви, например, – с вызовом ответила Юлька и протянула мне зажигалку.
      – Тебе это надо? – спросила я и улыбнулась.
      – Тебе надо, а мне нет? – вскинулась Юлька.
      – А с чего ты взяла, что любовь – это счастье?
      – А разве нет?
      – Тебе так кажется, потому что ты не любила никогда.
      – Вот именно, – обрадовалась Юлька, – не любила! Не было ее у меня, любви вашей долбаной. Не было, и не надо.
      – Вот и хорошо. Вот и не волнуйся.
      – А я и не волнуюсь, – сказала Юлька и так грохнула чашкой по столу, что почти все содержимое выплеснулось наружу. – Чего мне волноваться? Я спокойная как тапок.
      Я взяла бумажное полотенце и вытерла со стола так и не попробованный эспрессо. Спокойный тапок Юлька молчала.
      Я решила разрядить обстановку:
      – А я вчера на даче была. У одного хорошего художника.
      – И что? – вяло поинтересовалась Юлька.
      – Классный мужик, – ответила я, – хочешь, познакомлю?
      – Нищий, небось?
      – Не знаю. Но очень может быть.
      – И что он мне может дать?
      – Ну вот, ты опять, – разозлилась теперь я, – любви хочешь – и спрашиваешь, что он тебе может дать.
      – И в чем несоответствие? Парадокс в чем? Разве мой любимый не должен провести меня по краю Вселенной со всеми вытекающими из нее бриллиантами?
      – Да не должен он тебе ничего, и ты ему ничего не должна.
      – А в чем же фишка?
      – А в этом и фишка: никто никому ничего не должен. А отдает. И отдает все, что может и не может. И получает при этом такое наслаждение, что любой, даже самый космический оргазм отдыхает.
      – Что-то я не врубаюсь, как это?
      – Очень просто. Смотришь на человека и думаешь, что бы для него еще такого хорошего сделать, чтобы ему стало еще лучше.
      – А что он мне за это даст?
      – Да, может, и ничего! – заорала я. – Как ты не понимаешь!
      – Нет, – твердо сказала Юлька. – На это мы не пойдем. Или ты мне – я тебе, или вообще никак.
      – Тогда заткнись.
      – А я что? Я ничего. Только счастье-то в чем, ты мне можешь объяснить?
      – А разве я говорила о счастье? По-моему, я говорила о любви.
      – Разве это не одно и то же?
      – Да какое там счастье, – отмахнулась я. – Вот сижу здесь с тобой, а внутри все болит: где он, как он, с кем?
      – Это ты про Никиту? Он что, уже тебе изменяет?
      – Да при чем тут это? Просто когда он со мной, счастливей меня никого на свете нет, а когда его нет рядом, я самая несчастная. И мое несчастье задавливает во мне счастье. Остается одна тревога, одна тоска... Звонить, бежать, лететь... Куда? Я скучаю по нему, понимаешь? Постоянно, всюду, всегда. Я просыпаюсь ночью, чтобы потрогать его, чтобы удостовериться, что он живой, что он мой, что он рядом. Когда он у меня бывает, я хожу за ним как привязанная. Чтобы ни на минуту без него не оставаться. Вот он курит, и мне хочется. Он в душ, и я туда же. И все смотрю на него, смотрю... И глаз отвести не могу. А внутри что-то такое тоненькое натянуто. Звенит, дергается, и кажется: вот-вот порвется...
      – Ужас! – сказала Юлька. – И как ты с этим живешь?
      – А ты говоришь – счастье, – усмехнулась я. – Может быть, на словах любовь – это счастье, а на деле – беда.
      – И все равно, – мечтательно вздохнула Юлька, – я бы хотела попробовать. Хоть один-единственный разочек. Подползти так, тихонькой такой сапой, отщипнуть кусочек и смыться под шумок.
      – Это ты о чем?
      – Это я так, теоретически. Фигурально, так сказать, – отмахнулась Юлька. – Не родился еще тот мужик, которому бы я, следуя твоей теории, смогла бы отдать без остатка все то хорошее, что у меня скопилось за долгие годы одиночества.
      – Когда он родится, ты уже старая будешь. Поищи лучше свой идеал в ближайшем окружении.
      – Издеваешься?
      – Отнюдь. Просто даю совет. Нельзя же ждать милости у природы. Наша задача отнять у нее все то, что нам должно принадлежать по праву.
      – По праву, говоришь? – спросила Юлька и как-то странно на меня посмотрела.
      – Юль, ты что? – испугалась я.
      – Да все нормально, Мань.
      Она улыбнулась одними губами и стала убирать со стола.
      – А когда ты с ним последний раз виделась? – вдруг спросила Юлька.
      – С кем?
      – С Никитой своим.
      – Да я же тебе говорила, вчера с дачи приехали.
      – Странно это.
      – Почему странно?
      – Я ему уже неделю звоню, – сказала Юлька, – и всегда заблокировано, ни ответа, ни привета.
      – А зачем ты ему звонишь? – поинтересовалась я.
      – Он мне по работе нужен. Так хорошо начал, а теперь пропал. Он же должен авторский надзор осуществлять, не мне же там со строителями нервы мотать?
      – Хорошо, я ему передам, что ты его ищешь.
      – А когда ты его увидишь?
      – Я не знаю, он должен позвонить.
      – Вы что, еще вместе не живете?
      – Живем, но только периодически.
      – И это правильно. Свобода превыше всего. Не понимаю, зачем вообще нужен мужик в доме?
      – Хотя бы для того, чтобы перед сантехником не унижаться.
      – А я и не унижаюсь, – обиделась Юлька, – я просто делаю так, чтобы ему приятно было. Кто ему еще приятное сделает, если не я?
      – Ну просто мать родная! – засмеялась я.
      – Еще не мать, – серьезно сказала Юлька, – но, знаешь, последнее время, как-то особенно остро хочется ею стать.
      – А говоришь, свобода превыше всего.
      – А я не вижу никакого противоречия. Мужик должен прийти в дом, сделать свое дело и уйти, желательно не наследив. Гостевой брак, понимаешь?
      – Понимать-то я понимаю, но все равно не понимаю. А если дети пойдут у вас? Какой, к черту, гостевой брак? Ты же одна не справишься.
      – Ну, «дети» – это круто. Но хотя бы одно дите быть обязано. С одним я как-нибудь справлюсь.
      – А мне вчера предложили сделать двух мальчиков и двух девочек.
      – Надеюсь, ты отказалась? – холодно спросила Юлька.
      – Я обещала подумать, – солгала я.
      – Два мальчика и две девочки! – с презрением воскликнула Юлька. – Мань, ты же после стольких родов и кормлений в самую настоящую свиноматку превратишься! Будешь титьками об асфальт тормозить!
      – Пойдите, вымой тити! – радостно запела я.
      – Дура, ты, Мань, и не лечишься.
      – Когда б вы знали, из какого сора растет любовь, не ведая стыда! – слегка переиначила я не самое честное ахматовское стихотворение.
      – Откуда это? Что-то знакомое, – нахмурилась Юлька. – Там что-то еще про лопухи вдоль забора, про лебеду...
      – Да какая разница, Юль? Главное жизнь, несмотря ни на что, хороша. И жить, как это ни странно, хорошо!
      – И это правильно! – засмеялась Юлька. – Как там у тебя? Пойду ль, я выйду ль, я-да? Так, что ли?
      – Ну, примерно, где-то так.
      – А что? Зашибись! Я бы даже сказала, заводит!
      – Пойдем домой, заводная ты моя, – предложила я.
      – Нет, Мань, не могу, – отказалась Юлька, – у меня еще здесь дел навалом. А ты иди. И не забудь передать Никите, что он мне нужен.
      – Очень? – поинтересовалась я.
      – Позарез! – Юлька провела краем ладони по горлу.

      Весной так бывает. С утра солнце, чистое небо, легкие облака, а после обеда вдруг налетит ветер и пригонит стаю черных пасмурных туч. И станет холодно и обидно оттого, что зонт остался дома, а дождь уже начался, и до метро еще далеко. В таких случаях можно бежать, сломя голову, путаясь в подоле собственного платья, а можно брести, понурив голову, еле волоча за собой ноги. И при этом очень важно не забывать гордиться своей стойкостью, бесстрашием и героизмом.
      А еще есть выбор, как брести – мокрой курицей или побитой собакой. Но это уже кому как нравится.
      Я была курицей и собакой в одном зоопарке, в котором все булькало от сырости и раздражения на саму себя, любимую. Сидела бы себе дома в тепле и уюте и не дергалась. Все можно было успеть сделать завтра. Но я, наверное, сама, не отдавая себе в этом отчета, искала приключения на свою голову. Чтобы не сидеть дома одной, не думать, не ковыряться в себе, не фантазировать, не заморачиваться, не создавать себе трудности и не преодолевать их по мере их же благополучного возникновения.
      Я остановилась у перекрестка и как умная Маша стала ждать зеленого света. Не прошло и века, как он, наконец, появился, и я было шагнула с тротуара, но мне преградила дорогу машина. Она показалась знакомой, но я инстинктивно отпрянула назад и осталась на месте. Из машины вылетел Никита и, схватив меня за руку, потащил за собой.
      – Ты что, как курица вареная? – заорал он. – Идешь, ничего не видишь и не слышишь. Я ей сигналю-сигналю, а она ни в зуб ногой!
      – Я не вареная курица, а мокрая, – возразила я, устраиваясь на переднем сиденье.
      – Какая разница? – Никита снял через голову свитер. – Возьми, хоть прикройся. А то заболеешь, не дай бог.
      – Как ты меня нашел? – спросила я.
      – А чего тебя искать? Ты или дома, или на работе.
      – Мог бы позвонить.
      – У меня телефон отключен.
      – То-то Юлька не может до тебя дозвониться.
      – Чего ей надо?
      – Как чего? Вы же, кажется, вместе работаете?
      – Уже нет.
      – Как это нет? – удивилась я.
      – А вот так, – зло сказал Никита. – Нет и все. Надоело мне это.
      – Что именно?
      – Работа такая надоела.
      – Какая «такая»? – не унималась я.
      – Стараться, угождать, заискивать. Не могу больше. Не в силах.
      – Странный у тебя подход, – сказала я. – Можно же посмотреть на это дело по-другому.
      – Как «по-другому»?
      – Ну, можно не угождать, а убеждать. Не заискивать, а, наоборот, требовать. Искать компромисс, в конце концов!
      А про себя подумала: чья бы корова...
      – Я, как бы смешно это в наше время ни звучало, свободный художник, – сказал Никита, доставая сигареты. – Свободный, понимаешь? И мне глубоко наплевать на чужое мнение, когда у меня есть свое. И я не привык его менять в зависимости от вновь возникших обстоятельств. И суетиться, подстраиваться, льстить, заглядывать в глаза и зависеть от какого-то ублюдка, который ничего не понимает, не хочу и не буду! По горло сыт.
      – Что-то случилось? – встревожилась я.
      – Ничего не случилось. Просто каждый должен заниматься своим делом, причем только одним делом. И не распыляться, если он хочет в этой жизни чего-нибудь достичь.
      – Это в идеале, но ведь нужно еще на что-то жить, – возразила я.
      – Жить нужно. Вопрос: как? Когда клиент мне подает руку ладонью вниз, он предполагает, наверное, что я ее должен лизнуть, а мне хочется в этот момент на нее наступить. И с этим ничего нельзя поделать, понимаешь?
      – Еще как. Но что же мне передать Юльке? – спросила я.
      – А ничего, я сам все решу, – успокоил меня Никита, – ты только не волнуйся, все будет хорошо.
      – Ты уверен?
      – Абсолютно.
      Мы какое-то время ехали молча. Дождь лупил по стеклу, как сумасшедший, и «дворники» едва успевали с ним справляться. Я поежилась и вдруг почувствовала, что действительно здорово промокла. На полу что-то противно чавкало. Я посмотрела вниз и увидела небольшую лужицу, которая образовалась у меня под ногами.
      – Никита, а куда мы едем? – спохватилась я.
      – Ко мне, – коротко ответил он.
      – А у тебя есть что-нибудь выпить?
      – А что ты хочешь?
      – Водку или коньяк.
      – Все есть, не волнуйся, – Никита уже привычно, по-хозяйски положил мне руку на колено.
      Его рука была горячая и сухая, и мне стало тепло и спокойно.
      – А что мы будем у тебя делать? – поинтересовалась я.
      – А что, есть варианты? – удивился Никита.
      Я снова покраснела. Для детства уже поздно, для климакса еще рано, но эти горячие непослушные волны просто замучили меня своим постоянством и непредсказуемостью. Рядом с Никитой я превращалась в какую-то плоскую тряпичную куклу, которую он постоянно комкает в руках и использует по своему личному усмотрению. Неожиданное упрямство охватило меня и завело. Я решила хотя бы попробовать посопротивляться. Риск дело благородное. Экспериментов в этой области мне производить не приходилось, и обычно послушная Маша, вопреки собственному неодолимому желанию, вдруг выпалила:
      – Тогда я не поеду.
      – Не понял...
      – Я не поеду, – повторила я и напряглась.
      Никита ехал какое-то время молча, а потом вдруг резко остановился:
      – Тогда выходи.
      – Куда?
      – Ты же сказала, что не поедешь?
      – И что?
      – Вот и выходи.
      – Ты это серьезно? – опешила я.
      – Абсолютно, – спокойно ответил Никита.
      Я сидела и хлопала глазами. Эксперимент явно не удался. Колба забурлила и взорвалась. Только осколки летали по салону и ранили меня своими острыми краями. Перед глазами плыли красные круги и сверкали желтые молнии. Я стала судорожно стаскивать с себя его свитер. Руки у меня дрожали, а губы тряслись.
      – Сволочь недобитая, – шептала я, – гад не раздавленный, кобель не использованный, презерватив не смазанный...
      – Давай-давай, пошевеливайся, – торопил меня Никита, с усмешкой наблюдая за мной.
      Я выскочила из машины и побежала в сторону метро. Слезы, смешиваясь с дождем, текли у меня по лицу. Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! Себя ненавижу! Как я могла связаться с такой скотиной! Как не рассмотрела сразу, не почувствовала! Было же понятно все с первого взгляда. Правильно Юлька сказала: «Не влезай, убьет». Умный в гору не полезет, а дурам – закон не писан. Дур только и тянет на таких. Только такие и нравятся. Чтоб нерв был, игра, интрига. Драматургия, режиссура, финал.
      Финал? Это что, конец? Больше ничего не будет? Я встала как вкопанная, ошарашенная своим неожиданным открытием. Господи, только не это. Что угодно, только не это. Не вынесу, не переживу, не справлюсь. Сломаюсь и буду права.
      Дождь лил не переставая. Я обхватила плечи руками и затравленно оглянулась. Никитин «фольксваген» стоял у обочины.
      Чего он ждет? Почему не уезжает?
      Я оценила расстояние до метро, потом снова обернулась и увидела, как машина медленным задним ходом приближается ко мне. Когда она совсем со мной поравнялась, из нее вышел Никита и, подойдя ко мне, широким театральным жестом накинул мне на плечи свой драный свитер. Типа в соболя укрыл.
      – Прости меня, – проговорил он, заглядывая мне в глаза и пытаясь улыбаться.
      Я стояла точно Пизанская башня, отклоняясь от него градусов на пятнадцать. Мои коленки и зубы стучали в унисон.
      – Ды-ды-ды-ды, – ответила я.
      – А что делать? – виновато сказал Никита. – Таким меня мама родила. – Он снова робко посмотрел мне в глаза и, обняв за плечи, аккуратно, как маленькую, повел к машине.
      – Так все-таки ко мне? – осторожно поинтересовался Никита.
      – Черт с тобой, – быстро, чтобы он не передумал, согласилась я.
      Никита молчал и улыбался.
      – Что улыбаешься? – с досадой спросила я. – Укрощение строптивой прошло удачно?
      – Ты это о чем? – удивился Никита.
      А глаза голубые-голубые...
      – Ладно-ладно, смеется тот, кто смеется последний.
      – Вот это – пожалуйста, – засмеялся Никита, – это – на здоровье. Никогда не был последним, и никогда им не буду.
      – Да! – восхитилась я. – Ты у нас такой, ты у нас number one. Вот еще бы разобраться, в чем?
      – А ты до сих пор не разобралась? – все еще улыбаясь, спросил Никита.
      – Представь себе, нет, – язвительно ответила я и, не подумав, неожиданно для себя добавила: – И вообще, мне твои картины не нравятся. То березка, то рябинка... Край родной на век любимый... Не верю я тебе. И Антону твоему не верю.
      – При чем здесь Антон? – опешил Никита.
      – Ни при чем, – сказала я и прикусила язык.
      – Ладно, не говори, – легко согласился Никита. – Вот только где ты могла видеть мои картины?
      – Как где? У тебя в мастерской.
      – Если ты имеешь в виду мастерскую моего отца, то там висят не мои картины, а его.
      – Извини, я не знала.
      – Ладно, проехали, – сказал Никита, поворачивая во двор, – и приехали заодно.
      Лифт не работал, и мы пешком потащились по лестнице на последний этаж.
      Я прижимала к груди влажный свитер. Никита нес большой пластиковый пакет с продуктами. Я вдруг вспомнила, что с утра еще ничего не ела и не пила, если не считать хваленого Юлькиного эспрессо.
      – Сейчас я тебя замочу в горячей воде, а потом буду кормить, – угадывая мои тайные желания, обнародовал программу Никита.
      – А мочить-то зачем?
      – Чтоб не простудилась, – объяснил Никита и добавил: – Ты мне здоровая нужна.
      – А больная не нужна? – обиделась я.
      – Больная тоже нужна, но меньше.
      – Хоть бы притворился, что ли. Слово какое-нибудь доброе сказал, хотя бы смеха ради...
      – А зачем притворяться? – не понял Никита. – Молодая и здоровая всегда лучше старой и больной. Против этого факта, надеюсь, ты ничего не имеешь против?
      – Не имею. Ничего. Но лечить надо тебя, а не меня.
      Мы бы и дальше так шли и лениво переругивались, но лифт вдруг вздрогнул, чуть-чуть проехал и призывно распахнул свои двери как раз напротив нас.
      – Прошу вас, – пропуская меня вперед, пригласил Никита.
      – Благодарю, – ответила я, входя в лифт.
      Никита нажал нужную кнопку, и мы было поехали. Но работоспособности лифта хватило ровно на полпролета. Лифт зашипел, заскрежетал жалостливо, подпрыгнул и остановился.
      – Приехали! – радостно воскликнул Никита и засмеялся.
      – Застряли. – Я чуть не плакала.
      Никита сполз вниз по гладкой ламинированной стене и удобно устроился на полу, широко раздвинув ноги.
      – А в лифте мы с тобой еще не пробовали, – сказал он и вопросительно на меня посмотрел.
      – Вот только все брошу! – пообещала я.
      – А серьезно? – не унимался Никита.
      Лифт чихнул, дернулся и медленно двинулся вверх, спасая меня и разочаровывая.
      До последнего этажа добрались молча и без особых приключений. Честь моя не пострадала, настроение испортилось.
      Ванны у Никиты не было, но душ он оборудовал профессионально. Черный кафель, красная душевая кабина, желтые махровые простыни.
      Я быстренько разделась и встала под плотные горячие струи. Вода стекала с меня как с горной вершины. Мурашки разгладились, кожа покраснела, глаза закрылись сами собой, и я поплыла верхом на радуге по бескрайним просторам второго по значимости жизненного удовольствия.
      «Куда вода – туда беда, куда вода – туда беда», – приговаривала моя бабушка, когда в детстве в конце генеральной субботней помывки поливала меня из старинного медного кувшина. Я стояла в тазу, закрыв лицо руками, и повторяла за бабушкой: «Куда вода – туда беда, куда вода – туда беда...»
      Медленно, как в трансе, теперь проговаривала эти слова взрослая Маня, стоя в уютной душевой кабине, а где-то издалека, сквозь туманы и дожди, через годы, через расстояния затихающее предгорное эхо доносило до меня чей-то слабый, многократно повторяемый, тонущий в шуме водопада призыв:
      – Машка, открой сейчас же! Открой, Машка, все прощу! Открой, а то я взломаю дверь!
      Осуществляются мечты, однако.
      Я вышла из душа розовая и махрово-желтая, словно свинокур. Или свиноцып? Короче, розовая как свинка и желтая как цыпленок. Никита злой и надутый сидел в кресле и пил кофе.
      – Кофе хочешь? – спросил он.
      – Хочу. Но лучше чаю. С хлебом, с маслом, с колбасой и вареньем.
      – Согрелась?
      – Еще бы...
      – Еще бы! – передразнил меня Никита. – Ты что, не слышала, как я к тебе рвался?
      – А зачем ты ко мне рвался?
      – Издеваешься? Давай быстро лопай и пошли наверх, я буду тебе мстить.
      – Слушай, – предложила я, – а давай ты мне сначала помстишь, а потом я полопаю?
      – Запросто! – обрадовался Никита.
      До спальни мы добраться не успели. И не надо объяснять, что месть его была страшна. Страшна, как Квазимодо. То есть добрая внутри.
      Почему так получается? Как бы я ни сопротивлялась, как бы я ни пыталась противостоять ему, противодействовать, вставлять палки в колеса, все равно Никита легко, без напряжения, без надрыва, играючи ломал мою слабую оборону и добивался всего, чего ему хотелось. Мы нигде не бывали, никого не видели, ни с кем не встречались. Премьеры проходили без нас, без нас открывались выставки, без нас работали рестораны, бары, клубы, без нас проходили концерты, спектакли, фильмы, без нас город зажигал свои огни и без нас тушил их в предрассветной мгле, не сумев выманить нас из дома в свои каменные джунгли. Мы с Никитой закрылись в одной тонкой, прозрачной и хрупкой океанской раковине и даже не пытались высунуться наружу. Нам вдвоем было спокойно, тепло, весело и защищенно. Может быть, ему так все просто удавалось потому, что я не в состоянии была оказать ему ни малейшего сопротивления, сама исподволь помогала ему и поддерживала во всем? Да и была ли у меня своя воля, когда он находился рядом? И что такое воля и с чем ее едят? И хочу ли я этой воли? Нужна ли она мне, если я сама нахожу какое-то острое, ни с чем не сравнимое наслаждение в своем полном бескорыстном подчинении ему, в своей полной бесконечной распластанности перед ним, в полной зависимости от его нужд, желаний и надежд?
      – Хочешь, я покажу тебе свою картину? – спросил Никита, вставая с кресла и запахивая на груди халат.
      – Конечно, хочу!
      В таком простом и естественном предложении я уловила доверие, которым Никита меня особенно не баловал, тщательно скрывая и пряча от меня свой внутренний, зыбкий и абсолютно недоступный мне мир.
      Я думала, что он покажет мне настоящее полотно, написанное масляными жирными красками, но Никита подошел к компьютерному столу, порылся в наваленных на нем журналах и, достав откуда-то с самого низа большой толстый альбом, протянул его мне.
      Альбом оказался каталогом какой-то зарубежной выставки. Картины, в нем представленные, были густо и тесно распределены на плотных глянцевых листах, и все тексты под ними были написаны по-английски. Я начала было наугад его перелистывать, но Никита нетерпеливо вырвал у меня из рук альбом, быстро нашел в нем нужную страницу и вернул альбом мне.
      Репродукция была большая и одна занимала пространство всего листа.
      На голубом фоне в пол-оборота, почти спиной ко мне стояла женщина в длинном красном платье с узкими обтягивающими рукавами. Правая рука ее согнута в локте и как-то беззащитно прижата к груди. Лицо из-под неестественно огромных полей кружевной полупрозрачной шляпы наполовину закрыто и повернуто в профиль. И лишь один видимый глаз смотрит куда-то вдаль, вниз и в глубину картины. Там под плотными струями воды едва просматривается серый маленький силуэт то ли мальчика, то ли ангела, то ли фавна. Присмотревшись, я понимаю, что женщина остановила свой взгляд на фонтане, в центре которого скорчилось это странное причудливое существо – старичок, ребенок, домовой? Взгляд у женщины испуганный и вопрошающий одновременно: за что ты так, зачем? Но глаза у фавна закрыты, а губы кривятся в мерзкой уродливой улыбке. От этой улыбки у меня мурашки побежали по спине, а в горле стало сухо.
      – Что ты видишь? – неожиданно спросил Никита.
      – Я не знаю, – растерялась я.
      – А поподробней?
      Я набралась храбрости и попыталась высказать впечатление, которое на меня произвела его картина:
      – Я вижу женщину. На ней красное платье. Красный цвет – цвет любви. Или, может быть, страсти. И женщина переполнена ею и, как ни странно, ею отягощена. А впереди рок. Или судьба. В образе маленького уродца. И глаза у этой роковой судьбы закрыты. Что там дальше? Неведомо. Ни предугадать, ни почувствовать. Только улыбка, почти как у Джоконды. Только еще таинственней.
      Я замолчала, не зная, что еще добавить. Никита тоже молчал. Потом, в какой-то спокойной задумчивости, взял со стола сигареты, закурил и отошел к окну.
      – Где сейчас эта картина? – спросила я.
      – Не знаю, – ответил Никита, – в какой-то частной коллекции.
      – Жалко, – сказала я. – Мне бы хотелось посмотреть на нее живьем.
      – Она у меня есть на слайдах. А это почти живьем... Но знаешь, что странно?
      – Не знаю.
      – Странно твое восприятие. – Он помолчал немного и добавил: – Понимаешь, я писал всего лишь женщину и фонтан. Всего лишь воду и время. Их быстротечность, их непредсказуемость, их невозвратность... А ты увидела совсем другое, то, чего я сам не увидел, не понял, не предполагал.
      – Разве так бывает? – удивилась я.
      – Как видишь...
      – Отчего это так?
      – Не знаю. – Никита снова задумался.
      Мне стало грустно и снова как-то зябко.
      – А где обещанный коньяк? – вспомнила я.
      Никита словно обрадовался перемене разговора, взял у меня из рук каталог, подсунул его назад под стопку журналов на столе и со словами «сейчас наконец я буду тебя кормить» отправился на кухню.
      Потом мы пили коньяк и горький, с металлическим привкусом жасмина зеленый чай, ели длинные тонкие бутерброды с помидорами, базиликом и сыром, молчали, курили и думали каждый о своем.
      Кончался день. Вернее, мы думали, что это день. На самом деле сгущался вечер. Только за окном было светло как днем. В Москву пришли майские белые вечера. Потом нагрянут июньские светлые ночи. Светлые, но не белые. Захотелось в Санкт-Петербург. Чтобы меньше спать. А если засыпать, то ненадолго. Все время просыпаться, смотреть на будильник, снова закрывать глаза, задремывать, потом снова бдить и снова улетать в сны... Грезить, грустить, мечтать, плакать...
      – Ты устала? – спросил Никита.
      – Да, – автоматически ответила я и как-то сразу почувствовала, как тяжелые плотные веки закрываются сами, и голова, давя на шею, клонится на плечо.
      – Идем наверх, я тебя уложу, – предложил Никита.
      – А ты что будешь делать? – спросила я.
      – Разве не ясно? Я буду сидеть внизу, курить, думать и беречь твой сон.
      – А ты не бросишь меня тут одну?
      – С ума сошла? Конечно, не брошу. По крайней мере, сегодня. Так что у тебя есть шанс опередить меня.
      – Я могу, – слабо улыбнулась я, – я такая...

Четвертый сон Марьи Ивановны

      Мальчика звали Алеша. Он был старше меня на два года. Когда мы познакомились, он учился в девятом классе, а я в седьмом. Алеша появился в нашей школе неожиданно, в середине года, и сразу всех покорил.
      Учителя в нем души не чаяли: умница, интеллектуал, отличник. Мальчишки из десятого «Б» сразу приняли его в свою рок-группу. Он писал чумовые тексты и прекрасно играл на всех инструментах. Девчонки вообще голову потеряли. Такого красавчика еще надо было поискать. Широко распахнутые темные медовые глаза, ресницы длинные, круто выгнутые, волосы темно-каштановые, стриженные под Пола Маккартни, крупный чувственный рот, широкие плечи, крепкие руки, рост под метр девяносто – все глянцевое, каталожное, ослепительное. Но Леха как будто не сознавал ни красоты своей, ни своих многочисленных талантов. С его губ не сходила робкая и какая-то беззащитная улыбка, и на мир он смотрел удивленно и растерянно, как будто сам себе задавал вопрос: «Зачем я здесь, почему?»
      Невозможно было представить себе, предположить, нафантазировать, увидеть в самом смелом новогоднем сне, что он обратит на меня внимание. Я могла лишь издали наблюдать за ним, вздыхать по нему и обильно заливать слезами пресловутую девичью подушку. Долгими осенними вечерами бродила я под его окнами в надежде на случайную короткую встречу: пройти ли мимо, не поднимая глаз, пробежать ли, задерживая дыхание внутри себя, чтобы не спугнуть, не разозлить удачу, постоять ли молча, ковыряя носком ботинка прелую сырую землю – все равно что, лишь бы это произошло, выгорело, образовалось. Каждый день, как на работу в ночную смену, ходила я туда, к знакомой улице, к заветному дому, к единственному, по-особому светлому, теплому и такому недосягаемому окну. В сентябре был листопад, в октябре зарядили дожди, в ноябре подули ветры, неся в город серые тучи снега, смешанного с песком, туманом, гарью и прелым кислым запахом дальних и еще не заброшенных аулов.
      Хотелось больше бывать дома, но мне катастрофически не хватало школьных, крошечных, редких и бедных на впечатления встреч. Можно было всю перемену простоять у входа в его класс и не дождаться, не увидеть, не услышать, не вытерпеть и не почувствовать. И даже ухватив удачу за пышный сверкающий хвост и обмирая от возникновения Алешиного светлого образа на моем скудном горизонте, я тут же разочаровывалась и опускала плечи от его мгновенной пропажи в пестрой, многоликой и такой непроходимой толпе.
      Я мечтала встретиться с ним где-нибудь наедине: в темном подвальном помещении, в раздевалке спортивного зала, в черном забытом коридоре, у запасного выхода, в проходном дворе, в опасной подвортне или на узкой и пустынной лестнице обшарпанного малолюдного подъезда. Там, в этой таинственности, сумрачности и безвыходности наши взгляды наконец встретятся, удивятся друг другу и обрадуются.
      Но все эти заветные и благословенные места счастье обходило стороной. И мне оставалось только надеяться на чудо, которое не заставило себя ждать.
      Был школьный Новогодний бал. Малолеток на него не пускали, только восьмые-десятые классы. Я, вместе со стайкой одноклассниц, самых смелых и продвинутых девочек, стояла у входа в школу под покровом ночи и уже теряла надежду проникнуть в ее недра. Учителя плотным кольцом обступили двери и просеивали всех входящих тяжелыми неподкупными взглядами. Но наши старшие товарищи не оставили нас в беде. Кто-то большой, хитрый и добрый высунулся из окна первого этажа и прокричал: «Эй, сикильдявки, идите сюда, дело есть». Мы гуськом заковыляли на зов. От долгого стояния на морозе коленки в тонких колготках замерзли, губы посинели, и пальцы сами сложились в кулаки в карманах хлипких синтепоновых курток.
      – Давай руку, – услышала я чей-то голос из темноты и, не задумываясь, потянулась к нему.
      Через пару минут мы все уже были внутри школьной раздевалки.
      – Пить будешь? – спросил тот же незнакомый голос, снова обращаясь только ко мне.
      – Буду, – тут же согласилась я и, схватив белыми бесчувственными пальцами протянутую бутылку, сделала большой жадный глоток.
      Водку мне уже приходилось пробовать, и я не нашла в ней ничего хорошего. Но тут, в кромешной темноте, с мороза и с испуга она не показалась мне особенно противной. Жаркое обволакивающее тепло от нее растеклось благодатно по всем внутренностям и мгновенно ударило в голову.
      Девчонки тоже все отпили по глотку и сразу развеселились.
      – Тихо, мелюзга! – сказал все тот же загадочный голос. – Сейчас я вас в свет выводить буду.
      По поводу света он погорячился. Света как такового на подобных мероприятиях не было. В зале, где проходила дискотека, горели только редкие маломощные прожектора у сцены. С потолка свисал большой, оклеенный зеркальными осколками шар, который слабо вращался, раскидывая по стенам «солнечных» зайчиков. В этой зыбкой, плотной и разгоряченной толпе никакие учителя нам были не страшны. Главное смешаться, рассеяться и стараться держаться поближе к центру, чтобы не попадаться им на глаза. Наши педагоги, состоявшие в основном из пожилых, как правило, незамужних и, в общем, не очень счастливых теток, сиротливо стояли по периметру спортзала, смотрели на нас завистливо, делясь друг с другом впечатлениями. Их ученики, поднабравшись спиртного или наглотавшись таблеток, зажигали перед ними, кто во что горазд.
      В те давние времена быстрые танцы еще чередовались с медленными, и громадная разношерстная толпа со строгой периодичностью, по мановению волшебной палочки разделялась на пары и уже организованно топталась на месте под тягучее, изматывающее и вынимающее душу гитарное соло.
      В кавалерах я не нуждалась. Во время быстрых танцев они суетились где-то вдалеке, а на медляк оказывались рядом и, почти не спрашивая, клали мне на плечи свои руки и, сгорбившись, повисали, лишь изредка утруждая себя ленивой перестановкой ног.
      Неожиданно на меня обратил внимание Игорь Ханов, школьный авторитет по прозвищу Хан. Он был известным в школе наркоманом, второгодником и дефлоратором. Хан сначала наблюдал за мной со стороны, потом подобрался поближе, потом взял меня за руку и потащил куда-то в сторону. Я стала безмолвно, но решительно сопротивляться, Хан оглянулся, остановился, с удивлением на меня посмотрел и вдруг прижал меня к себе с такой силой, что я чуть не задохнулась. Он стоя как будто лег на меня, и мои колени, не выдержав, подкосились под его тяжестью. Какое-то время мы просто топтались на месте, и я ничего не чувствовала, кроме жара от его тела и легкого запаха пота, исходившего из под его поднятых рук. Потом он требовательней и настойчивей стал вдавливаться в меня, и я вдруг, сначала слабо, а затем все явственней и сильней ощутила его мощную и толкающуюся эрекцию. Хан ритмично и медленно в такт музыки двигал бедрами и из-за своего небольшого роста попадал мне точно между ног, в то место, которое никому еще не открывалось, никому еще не принадлежало и ни кем еще не было востребовано. Мне было страшно, неудобно, непонятно, стыдно и одновременно любопытно. Я не знала, что делать, как остановить его и как самой остановиться. Я, отдаляясь, выгибала спину и пыталась ослабить его напор, но не могла отделаться от него совсем, тихо, ненароком, не привлекая к себе чьего-либо внимания.
      Хан как будто не замечал моего сопротивления, а может быть именно оно его и заводило. Танец был долгим, пытка, казалось, будет бесконечной. Время шло, но самое страшное не происходило. Я затаилась, Хан молчал.
      Музыка кончилась неожиданно, точно оборвалась. Я посмотрела на сцену и неожиданно увидела на ней Алешу. Он стоял на авансцене и смотрел прямо мне в глаза. Хан отстранился от меня и обернулся. И тут Алеша подошел к микрофону и коротко объявил:
      – Перерыв пятнадцать минут.
      Все недовольно загудели и стали расходиться по углам.
      Я, воспользовавшись моментом, ловко вывернулась из ханских объятий и побежала к выходу.
      В туалете толпились девчонки. Кто-то подкрашивался, кто-то курил, кто-то просто цедил пиво из банки. Я подошла к раковине и стала ожесточенно и судорожно намыливать руки. Смыв с них несуществующую грязь, я принялась за лицо. Косметикой я почти не пользовалась, и отмыть лицо начисто мне не составило особого труда. Зачем я это делала, я сама не знала. Но, только закончив с умыванием и напившись воды из-под крана, я наконец почувствовала облегчение.
      Выйдя из туалета, я отправилась на поиски своих девчонок. Никто из них мне на глаза не попадался, зато я попалась на глаза нашей директрисе. Та уже было насупила брови сурово и пошла мне навстречу, но я нахально отвернулась и, сделав вид, что не вижу ее, быстрыми шагами засеменила обратно в зал.
      В зале снова гремела музыка, только на сцене уже никого не было. Музыканты, включив магнитофон, разошлись по своим делам. Я быстро смешалась с толпой танцующих, и когда чья-то рука легла мне на плечо, я не поворачиваясь, машинально вывернулась из-под нее и небрежно бросила: «Я не танцую!» Только потом я оглянулась и встретилась с растерянными близорукими Алешиными глазами.
      Все произошло так, как я хотела. Темно, страшно, холодно и опасно. И двое встречаются взглядами. И одна говорит: «Нет», а другой говорит: «Очень жаль»...
      После этой странной, неожиданной и незабываемой встречи многое в наших отношениях с Алешей изменилось. Теперь он караулил меня у школы, он провожал меня взглядом, он попадался мне на глаза в самых неподходящих для его пребывания местах. Мы словно поменялись ролями. Это произошло не потому, что мои чувства к нему ослабели, просто я поняла, осознала, проинтуичила, что теперь он должен сделать свой ход. Невероятное случилось и стало очевидным. Но об этом знали только двое.
      Прошло еще полгода, прежде чем мы по настоящему познакомились. Еще две длинных одуряющих четверти неуверенности, неизвестности и томления. Я скатилась с твердых четверок на хлипкие тройки. Голова отказывалась воспринимать информацию, основанную на четких правилах и законах. Мозги из плотной гладкой субстанции превратились во что-то легкое и невесомое. Казалось, что голова туго, до отказа набита розовой сладкой воздушной ватой, которая беззвучно поглощает и топит в себе все поступающие извне импульсы. Проецируемая наружу, вата превращалась в вечно румяное и причудливое облако, клубившееся у меня перед глазами и полностью застилавшее собой все предметы, образы и события.
      Пришло лето. Все готовились к выпускному. Школа была маленькая, и выпускников было мало. По старой, неизвестно кем заведенной традиции на балу гуляли не только десятиклассники, но и все учащиеся старших классов. С трудом переведенная в девятый класс, я могла с чистой совестью явиться на это мероприятие для последнего и решительного боя за свою желанную зависимость и принадлежность. Собственноручно сконструированное умопомрачительное бальное платье я шила целый месяц. В ход пошли все мамины тряпочки и лоскуточки, все кружева и ленты, все бусинки и бисер. Вся белая, пушистая и блестящая, как новогодняя елка, Золушка отправилась на бал.
      Принц, как всегда, играл на сцене и по-прежнему был высок и недосягаем, словно пик Ленина. Но на то она и сказка, что начало у нее хорошее. И не обязательно терять туфельку, чтобы обрести принца. Очень скоро он спустился ко мне со своей заоблачной вершины и, глядя прямо в глаза, не спросил, а крикнул, петушино меняясь в голосе: «Можно?» – «Все, что угодно», – хотелось прокричать мне в ответ, но я лишь скорбно опустила голову и положила ему руки на плечи. Два одиночества тряслись, будто осенние листья, с трудом попадая в такт музыки. Никогда уже потом в жизни я не испытывала такого ужаса и мандража. Наши сердца стучали с такой силой, что ребра, прогибаясь и пружиня, с трудом выдерживали их натиск.
      Сразу после танца мы, не сговариваясь, взялись за руки и ушли из школы в вечность. Начался бурный и продолжительный роман, герои которого, как и положено героям, вместе преодолевали все трудности и неприятности, возникающие на их пути.
      Сначала на нас обратили внимания сырихи, так Алеша называл своих школьных почитательниц и воздыхательниц. Они все лето дежурили у его или моего дома, и как только мы отправлялись куда-нибудь на улицу, они дружной и сплоченной толпой следовали за нами. Периодически девчонки подкарауливали меня в моем подъезде, и мне приходилось спасаться бегством, чтобы в прямом, а не переносном смысле этого слова, не получить по морде лица.
      Алешины товарищи уважительно раскланивались со мной как с равной по возрасту и положению, и только Хан смотрел косо и зло. Однажды Леха пришел ко мне с ярким фиолетово-черным фингалом под глазом, появление которого объяснил очень невразумительно. Не то чтобы Хан был сильно в меня влюблен, но что-то явно раздражало его в нашей с Лешей близости, и поэтому он вяло и крайне нерегулярно с этим боролся. То Леху где-нибудь подкараулит, то, пройдя мимо меня со стаей себе подобных малоклеточных организмов, отвесит мне какую-нибудь сальность типа: «А как насчет взять в рот и проглотить?»
      Лето в чаду и истоме пролетело как кукушка над гнездом всех брошенных и незаслуженно обиженных. Школа стояла на горизонте и грозила оттуда своим увесистым кулаком. И уже в сентябре старик Державин в лице нашей школьной администрации нас заметил и отнюдь не благословил. Маму стали вызывать каждую неделю на ковер, где ее и пытали без устали, пугая разнообразными детьми в подолах, приносимых развратными нимфетками-переростышами. Мама, как партизанка, хранила молчание и покой. И мы с Лешкой были мужественны и непоколебимы.
      Постепенно волна неприятия и гнева схлынула, к нам привыкли, нас простили, нас даже полюбили, и мы стали своего рода школьной достопримечательностью.
      Все оборвалось неожиданно и печально. Лешин отец был военнослужащим, и в один прекрасный день был «дан приказ ему на запад». Мне, по понятным причинам, ничего не оставалось делать, как остаться в стороне. Откуда-то сверху свалилось это наказание и прибило нас градом к земле жестоко, несправедливо и безысходно.
      Я перестала ходить в школу. А Алеша каждый день, засветившись в школе на одном-двух уроках, приходил ко мне домой, чтобы привести меня в чувство и хоть как-то успокоить. Я третьи сутки лежала на своем диване без движения, и Лешка начинал хозяйничать на кухне, готовя мне какую-то немудреную еду и питье. Потом мы ели вместе, вместе плакали и вместе думали, как нам быть.
      Однажды бессонной зимней ночью меня осенило. Мысль была проста и незамысловата, как все гениальное. Нам нужен ребенок! Как мы раньше не догадались? Тогда они не посмеют нас разлучить!
      На утро радостно и счастливо я поделилась своим изобретением с Алешкой. Он долго и растерянно на меня смотрел, а потом спросил:
      – Ты правда этого хочешь?
      – Ну конечно! – обрадовалась я.
      Несмотря на то, что все вокруг были глубоко уверены, что мы давно, регулярно и откровенно трахаемся друг с другом без зазрения совести и при всяком удобном случае, настоящей, взрослой, всамделишной близости между нами еще не было. Мы подходили очень близко к заветной черте и тут же отступали от нее против собственного испепеляющего желания, но по взаимному, молчаливому согласию.
      – Ты правда этого хочешь? – повторил свой вопрос Леха.
      – А ты?
      – Ты знаешь, – коротко ответил он.
      – А в чем же дело? – насторожилась я.
      – Мы не можем этого сделать.
      – Почему?
      – Потому, что я уезжаю.
      – Почему не можем? – не унималась я.
      – Потому, что я уезжаю в Германию.
      – И что?
      – Ты не сможешь приехать ко мне.
      – Почему?
      – Я не знаю, как тебе объяснить... Это невозможно.
      – Хорошо, – согласилась я, – я буду ждать тебя здесь. Вернее, мы. Я и наш ребенок.
      – Я не могу так поступить с тобой.
      – Почему?
      – Потому что несу ответственность за тебя. А ты сама не понимаешь, что тебе предстоит, если это произойдет.
      – Мне все равно.
      – А мне нет.
      – Ты меня любишь?
      – Ты знаешь.
      – Значит, ты должен! Ты обязан сделать это!
      – Ты не понимаешь, что говоришь, – сказал Леха, вставая.
      – Ты что, испугался?
      – Я испугался?
      – Если ты сейчас уйдешь, мы больше не увидимся никогда.
      Он постоял в нерешительности, потом снова сел рядом со мной на диван и взял меня за руку. Я легла на спину и потянула его за собой. Он лег на меня, и я широко раздвинула ноги. Мы долго томительно и ожесточенно боролись друг с другом, потея, уставая, откидываясь на подушки и снова бросаясь друг на друга с какой-то жадной неистребимой яростью. Я старалась помочь ему, направляя его движения руками, но он отбрасывал мои руки и сам пытался пробиться в узкий и тесный проход, но что-то внутри меня сжималось и не пускало его внутрь, что-то резиновое и пружинистое судорожно натягивалось и сопротивлялось.
      Промучившись друг с другом не менее трех часов, мы оба вышли из боя израненными, измученными, еле живыми, но непобежденными. Мы оба остались девственниками.
      Через неделю он уехал. Еще через полгода мы с мамой перебрались в Москву. С Алешей мы больше никогда не виделись.

      – Что тебя не устраивает? – горячилась Юлька утром в понедельник на наших ставших уже привычными кухонно-офисных посиделках. – Ты как клюква в сахаре: сладкая снаружи, кислая внутри. Что ты все копаешься в себе, выискиваешь каких-то тараканов, выуживаешь их на свет божий и любуешься. Ведь все хорошо! Не мужик, а тульский пряник. Большой, сладкий, да еще с картинками! Живи! Радуйся! Пока не отняли.
      – Уж лучше бы отняли, – кисло, как и положено клюкве, ответила я.
      – Ты просто запрограммирована на отнятие. Тебя хлебом не корми, дай почувствовать себя брошеной. Тебя жизнь хоть чему-нибудь может научить или нет? Чего ты разнюнилась? Плохо тебе, что ли?
      – Мне хорошо, Юля. Мне очень хорошо и очень плохо одновременно. Как будто я получила то, чего совсем не заслуживаю, чего не отработала, не отстрадала, не выпросила.
      – Это ты-то не отстрадала? – задохнулась Юлька. – Один Бородин чего стоит. Сколько он тебе нервов вымотал, сколько жизни забрал. Не отстрадала она. Мало ей. Мазохистка хренова.
      – Не ругайся, – попросила я ее. – Наверное, у меня судьба такая – создавать своим близким все условия для того, чтобы они от меня ушли. Болезнь такая. Комплекс сиротства.
      – Ё-мое! – всплеснула руками Юлька. – Сиротина моя бедная. Насколько я знаю, с папой-мамой у тебя все в порядке. Были, есть и будут.
      – Все так и не так, – тихо сказала я. – Ты вот просила дневник вести... Воспоминания там всякие, комплексы...
      – Да ну! – пришла в восторг Юлька. – Неужели ведешь? А я и забыла совсем.
      – Не то чтобы веду, – ответила я, – но думаю иногда о том, что было со мной давно, в самом детстве. И мысли мои как сны: приходят и уходят сами, оставляя только разочарование и горечь. И так жалко себя становится, хоть плачь. Ничего вроде особенно плохого не было... Жива, здорова и даже весела. А все равно как-то не как у людей.
      – Дура ты и не лечишься. Воспоминания у нее. У кого их нет?
      – Сама же заставила! – обиделась я. – А я теперь уже без них не могу. Они все по порядку должны пройти, как сериал. И сами кончиться. Я так чувствую.
      – И какую серию сейчас смотрим?
      – Я не знаю, – растерялась я.
      – Но хоть про что кино, ты можешь мне сказать?
      – Про детство, отрочество, юность.
      – Нет, тебе точно надо в психушку. Там тебя вылечат и все объяснят.
      – А мне ничего объяснять и не надо. Я уже сама все поняла. Почти.
      – Все! Больше не могу! – заорала Юлька. – С тобой чокнуться можно! Загрузила по полной программе. Легче надо, Маня, жить. Легче и веселее. А сейчас все, хватит! Целую, помню, люблю и опаздываю. У меня встреча с Сам Самычем. Звони, Маня, не пропадай.
      Так было всегда. Моя дружба с Юлькой порой меня саму ставила в тупик. Эмоционально, интеллектуально и даже сексуально мы были далеки как две планеты. Никакой дружбы, а тем более любви теоретически меж нами быть просто не могло. Но, видимо, правы те, кто говорит, что притягиваются друг к другу только разноименные заряды. У одного имя Плюс, у другого – Минус. И только в столкновении их интересов, в их взаимной разно-полярной подпитке, в их целостности и приспособленности друг к другу рождается зыбкая на вид и твердая на ощупь обыкновенная женская дружба, похожая на общность разнояйцевых близнецов, таких разных снаружи и одинаковых внутри.
      Со своим вечно другим и особым мнением Юлька помогала рассмотреть мою личную жизненную ситуацию как будто со стороны. И довольно часто я соглашалась с нею, а порой даже шла у нее на поводу, закрыв глаза и полностью доверившись ее интуиции и богатому жизненному опыту.
      Но сегодня она не успокоила меня, а, напротив, подогрела во мне все мои опасения и тревоги.
      Что вообще происходит? Где я нахожусь? В начале или в конце? В какой фазе отношений, в каком периоде, на какой амплитуде? К чему мне готовиться, чего ждать?
      Сначала были шуточные, но так похожие на всамделишные предложения руки и сердца, потом мы готовились жить вместе долго и счастливо и умереть в один день, потом я представляла себя матерью-героиней с подвешенной к шее банановой гроздью разновеликих, разномастных и разнополых детей. А что мы имеем на сегодня? «Выходи из машины», «Не надейся на будущее», «Брошу, но не сейчас». Что еще готовит нам день грядущий? Казнь с отсрочкой исполнения?
      Чего я испугалась, чего нафантазировала, что притянула к себе за уши? Чем плох, используя Юлькину терминологию, мой пряник? Или кнута захотелось? Или не бывает пряника без кнута? Еще острее получается, ярче.
      Наденьте мне на запястья железные браслеты, защелкните их в изголовье громадной кровати, снимите с меня кожаное черное белье и любите меня до крика, до крови, до смерти. Пытайте меня, мучайте, наслаждайтесь. Все вытерплю, все вынесу, все приму от вас с болью и радостью. Гордой Мане все нипочем. Все – между радостью и болью.

      Во вторник Никита пропал. Я не сразу это поняла, но именно со вторника он перестал мне звонить. Ближе к выходным я забеспокоилась. Никогда раньше он не давал знать о себе так долго. Я звонила ему на мобильный, но номер был заблокирован. Я съездила к нему в мастерскую, но и там его не было. В воскресенье я, насмерть перепуганная, позвонила Антону.
      – Не берите в голову, Машенька, – сказал мне Антон, – с ним такое бывает. Погуляет немного, проголодается и вернется.
      – А «немного» – это сколько? – поинтересовалась я.
      – Вот тут я не смогу вам ответить ничего определенного. Может быть, неделю, может быть, месяц...
      – Или год?
      – Ну что вы! – засмеялся Антон. – Больной не так плох, и будем надеяться на лучшее.
      – Почему вы смеетесь, Антон? Чему здесь радоваться? – спросила я, чуть не плача.
      – Что вы, Машенька, я вовсе не смеюсь. Это у меня нервное. Обещаю вам: как только он появится, я сам задушу его собственными руками.
      – Я буду участвовать.
      – Вот и хорошо, вот и договорились! Не берите, в самом деле, в голову. Помните, я вас предупреждал... Он такой, он странный, он очень талантливый. И ему порой просто необходимо побыть одному, наедине со своими мыслями, наедине с самим собой. Потребность у него такая. Как болезнь. Ничего не поделаешь.
      – Спасибо, успокоили.
      – Ну что вы, не за что.
      – Позвоните мне, если что.
      – Конечно. Выше нос и ничего не бойтесь.
      Дни потянулись медленно и тревожно. В голову лезли всякие плохие мысли. Сон пропал совсем, аппетит стал зверским. Холодильник можно было не отмораживать, дверь его постоянно открывалась и закрывалась, тепло входило внутрь и растапливало там ледяные сталактиты, сталагмиты и айсберги. На службе я готовилась к очередной разборке. Будет собрание, будут прорабатывать и предлагать рыбу. Юлька, занятая сверх головы, проносилась мимо меня как ветер, оставляя за собой шлейф новых дорогих духов. Каждый вечер я, обессиленная и обескровленная, шла домой к своему холодильнику. Через несколько минут после торжества победившей плоти содержимое моего желудка оказывалось в унитазе. Меня выворачивало наизнанку, как пыльный пылесосный мешок, и все крабы, креветки и водоросли снова оказывались в своей родной и привычной водной среде.
      Я шла в ванную и тоже погружалась в воду и лежала там часами – плоская и неподвижная, как инфузория-туфелька.
      Все хорошо, прекрасная, все хорошо. Если бы не было так плохо.
      Прошло девять с половиной дней. Позвонил Антон.
      – Ну что? Еще не появился?
      – Нет, – коротко ответила я.
      – А вы были у него в мастерской?
      – Была.
      – И что?
      – И ничего.
      – Сходите еще раз.
      – Зачем?
      – Просто так.
      – Хорошо. Я подумаю.

      Я послушалась Антона и ближе к вечеру направилась в мастерскую Никиты, надеясь его там застать. Я долго стояла под дверями и внимательно прислушивалась. Мата Хари, е-мое. Потом набралась храбрости и позвонила. Мне никто не открыл. Где ты, Никита?
      Детство вернулось. Мне некуда было идти. И я снова, как маленькая девочка, ходила под любимыми окнами и не сводила с них глаз. Голова кружилась и качалась на шее как одуванчик. Подуйте на меня, и все мои мысли, легкие и пушистые, точно одуванчиковые зонтики, сказочно и живописно разлетятся по белому свету, веселя глупых, радуя завистливых, печаля таких же, как и я, сумасшедших и покинутых. Печаль моя светла настолько, насколько светел фон для черного квадрата. А квадрат растекается, растет, теряет четкие очертания и поглощает мою бедную печаль со всеми ее потрохами. Одуванчики чернеют и корчатся, тополиный пух вспыхивает и сгорает, облака темнеют и наливаются дождем. Глюки начинают первыми и побеждают. Аминь.
      Вечерело. Птицы тормозили об асфальт корявыми ногами. Мимо дома мусор провозили. И с него упала оригами.
      А ведь стихи, черт побери! Стихи! До чего дожилась, болезная. Стихами заговорила. Что со мной? Что я делаю? Кого жду? На что надеюсь?
      К подъезду тихо, на мягких стертых шинах подъехала машина. В синих сумерках ее цвет угадывался нечетко. Но грубая и топорная, как все немецкое, буква «W» на капоте не оставила мне никаких сомнений. Это машина принадлежала Никите. Я хотела вскочить со скамейки и побежать ему навстречу, но ноги, решив временно взять на себя малоэффективную работу мозгов, отказались идти и намертво погрузились в песок детской площадки по щиколотку.
      Из машины вышел Никита и, как-то боком, суетливо обежав ее, открыл дверцу с противоположной стороны. Из нее медленно, «дыша духами и туманами» выплыла прекрасная дама вся в черном, длинном и прозрачном. Под свадебный марш Мендельсона, который, радуясь и ликуя, гремел в моей опустошенной голове, они строго и торжественно проследовали ко входу в подъезд и вскоре в нем скрылись.
      Пошел дождь. Мои заботливые ноги подхватили меня и перенесли под красный в белых горохах грибок. Я стояла скорчившись и прижавшись лицом к грязной, залапанной невинными детскими пальцами толстой грибковой ноге и размышляла: «Оригами – это что?» Мысли шевелились, концентрировались, группировались и вновь разбегались в разные стороны, как крысы с тонущего корабля.
      Я высунула под дождь руку. Дождь был теплым и каким-то домашним, кухонным, будто вода из-под крана. Я протянула к нему обе руки, сложенные лодочкой, и стала ждать. Хотелось пить, но дождевая вода не накапливалась в ладонях, а просачивалась сквозь пальцы и упрямо падала на землю. Тогда я вышла из-под грибка и, подняв вверх лицо, стала пытаться ртом ухватить длинные, тягучие и прозрачные дождевые спагеттины.
      «Оригами – это... – упрямо крутилось у меня в голове, – это... белые бумажные журавли в небе над Хиросимой». Если успеть сделать тысячу бумажных журавлей, то вполне можно выжить. Только бы успеть! Тогда нам не будет страшна ни лучевая болезнь, ни какая-либо другая, симптомами которой является стойкая нечувствительность к дождю и чужому счастью. Вот такое я говно! Ну не умею радоваться чужому счастью! Что же тут поделаешь? Пора, прекрасная, отправляться восвояси. В них, теплых, уютных, домашних восвоясях нас ждут добрые улыбчивые коты, вечно веселые, голодные и благодарные.
      Путь домой мне не запомнился. Я как-то сразу оказалась у своего подъезда и удивилась тому, что вокруг ничего не изменилось. Все так же белели пионы на клумбе, сохла роса на мокрой траве, и клены вяло и разбуженно шевелили редкими листьями. Над Москвой занимался рассвет. Как же я добралась домой? В памяти всплывали безлюдные станции метро. Значит, уже утро? Седьмой час? Где же я была так долго?
      Я вошла в подъезд. Тут же открылся лифт. Из него вышел знакомый собачник, удивленно со мной поздоровался и, увлекаемый мелкой, визгливо лающей псиной, скрылся в дверном проеме, ведущем на улицу.
      Я поднялась к себе, открыла дверь в квартиру и чуть было не пала смертью храбрых, сбитая с ног Беней. С трудом удержав равновесие, я медленно села на табуретку и уставилась в темноту. Беня четко и отрепетированно крутил восьмерки у моих ног, слабо помяукивая.
      – Ну что, гад, есть хочешь? – спросила я и погладила его по взъерошенной мальчишеской макушке.
      – Дау! – ясно и отчетливо ответил кот, и я побрела на кухню.
      Через полчаса, прижавшись друг к другу спинами, мы лежали на кровати. Беня смотрел свои черно-белые сны, я свои – шизофренически-цветные. Беня всхлипывал во сне, я просыпалась, гладила его по спине и приговаривала: «Тише, малыш, тише»... Беня успокаивался, я замолкала, и мы вновь проваливались в долгий, летаргический, бесконечный и болезненный сон.

      Меня разбудила Юлька. Сквозь сон я услышала длинные, утомительные и не прекращающиеся телефонные призывы. Вскочив с постели и путаясь в одеяле, я подбежала к телефону.
      – Маш, ты где? – закричала Юлька. – Тебя на работе все ищут. Заболела, что ли?
      – А сколько времени? – спросила я.
      – Ты что, с дуба упала? – заржала Юлька. – Четвертый час пошел.
      – Да ты что? – удивилась я.
      – Дрыхнешь, что ли? – сообразила Юлька.
      – Дрыхну.
      – У тебя все в порядке?
      – Все.
      – Не врешь?
      – Вру.
      – Что случилось-то? – разгорячилась Юлька. – Ты мне можешь сказать толком?
      – Он меня бросил.
      – Кто бросил? Никита?
      – Никита.
      – Откуда ты знаешь?
      – Я видела его с бабой.
      – Ну и что, что с бабой?
      – Они вместе вошли в его мастерскую и до утра не вышли.
      – А ты откуда знаешь?
      – Я там была.
      – И что?
      – Ничего. Вот сплю.
      – Так! Сиди дома, – скомандовала Юлька, – и никуда не уходи. Я сейчас к тебе приеду.
      – Да не надо, Юль, – сказала я и наконец заплакала. – Все нормально у меня...
      – Я слышу! Чтоб дома была! – проорала Юлька и положила трубку.
      Я подошла к зеркалу. Из него на меня смотрело белое растерянное лицо с заплаканными глазами. Нет, я уже не плакала. Но глаза как будто опрокинулись вниз и смотрели на меня, не узнавая. Я включила холодную воду и стала смывать следы размазанной косметики. Я уснула вчера – как сознание потеряла, не успев привести себя в порядок. Неужели в таком виде я шла ночью по городу? Или это было утром? Что обо мне подумает собачник?
      Собрала волосы в узел. Почему такое бледное лицо? Вода холодная, онемели пальцы. Какой противный невыносимо-розовый цвет у зубной щетки. Никитина бритва. Похожа на грабли. На грабли, на которые я все время наступаю. Весь мир – огород, и мы в нем работяги, скачущие по отведенным им шести, десяти, ста соткам (кому как повезет), наступающие на грабли и расшибающие себе лоб в кровь – кто чаще, кто реже. Пора бы привыкнуть. Или хотя бы научиться уворачиваться.
      Как же я устала жить в таком напряжении, в такой мертвой зависимости, в такой страшной ломке такое долгое и такое короткое время. Четыре с половиной месяца. Половина полноценной беременности с токсикозом, угрозой выкидыша, со звериным страхом потерять, не спасти, не выносить. Ребенок мой, мое ожидание счастья... Не хочу я тебя больше. Такого умного, красивого, талантливого. Все жилы внутри натянуты как струны. Отыграл ты на них, отмучил, расстроил, порвал. Нехотя так, легко, артистично.
      В городе лето, а ко мне пришла осень. Так скоро, так неожиданно, так беспристрастно. Горят костры, листья желтые под ногами, ветер, дождь... А губы сохнут, трескаются... Прильни, поцелуй... Задохнусь, заплачу... Умру?

      – Конечно, умрешь. Причем в один день, – говорила скорая реанимационная помощь Юлька, вынимая из сумки продукты. – Только перед этим ты будешь жить долго и счастливо.
      На столе появились огурцы, помидоры, селедка в вакуумной упаковке, черный хлеб и водка.
      – Сейчас мы только с тобой перекусим, и жизнь станет лучше, жить станет веселей.
      – Я не могу есть, – сказала я.
      – А ты и не будешь есть, – успокоила меня Юлька, – ты будешь пить. И закусывать.
      Она коротко посмотрела на меня и отвернулась, пряча глаза.
      – Что? Плохо выгляжу? – спросила я.
      – Не буду от тебя скрывать, Маня, выглядишь ты неважно, – ответила Юлька, вынимая из упаковки селедку. – Вот приблизительно как эта рыба. Голова потеряна, все остальное выпотрошено и просолено в собственных слезах. Плюнь, Маня, и разотри. Мужики приходят и уходят, а мы с тобой остаемся. Кого же нам любить, если не себя? Кто, если не мы?
      Юлька продолжала разъяснительно-воспитательную беседу, но я ее уже не слушала. Я сидела на стуле, смотрела в окно, курила и ни о чем не думала.
      – Мань, ё-мое, ты меня слышишь? – донеслось до меня.
      – Слышу, Юль, слышу.
      – Слышит она... Для особо глухих повторяю: я вчера из солидарности к тебе бросила Сам Самыча.
      – Да ну? – оживилась я.
      – Вот тебе и «да ну».
      – А что случилось, Юль? Он тебя обидел?
      – Меня обидишь, – ухмыльнулась Юлька, – я сама кого хочешь обижу. Просто бросила, и все.
      – Но почему? – не унималась я.
      – Понимаешь, Мань, как бы тебе объяснить? – Юлька задумалась и почесала репу. – Не знаю, Мань, всем вроде хорош мужик... И не бедный, и не жадный, и не импотент... Вот только задница у него, Мань...
      – Что у него с задницей? – заинтересовалась я.
      – Задница у него, Мань, какая-то испуганная.
      – Ну, ты даешь, – засмеялась я.
      – Нет, правда! Спереди вроде все хорошо. Такой солидный, такой видный мужик, ни дать ни взять, горный орел. А жопа испуганная, втянутая какая-то жопа, как будто он что-то держит в себе, как будто чего-то боится. Ну вот что подойдут к нему сзади и сделают самое плохое. А мне обидно, Мань. Обидно и неприятно!
      – И когда же ты успела?
      – А вот как раз вчера, когда ты под Никитиными окнами дежурила.
      – А Сам Самыч знает об этом?
      – Пока нет. Но у него все впереди. Как, впрочем, и у нас.
      – Нет у меня никакого «впереди», Юлька. Нет и не будет.
      – Ты это брось тоску наводить, – разозлилась Юлька, – давай лучше выпьем.
      Мы выпили. Юлька накинулась на селедку, я стала вяло ковыряться в салате.
      – Ты знаешь, Юль, – сказала я, – а я ведь, наверное, скоро умру.
      – Ты что, Мань, совсем уже... – испугалась Юлька.
      – Так уже было. Три раза.
      – Чего было три раза? – не поняла она.
      – Три раза меня бросали, и три раза после этого я умирала.
      – Ты о чем, Маша? С тобой все в порядке?
      – Это ты виновата. Это ты заставила меня погрузиться в воспоминания. Детство, отрочество, юность... Я все там нашла, все поняла. Так уже было три раза, и четвертого не будет.
      – Чего было-то, не томи!
      – А было, Юля, просто и незамысловато. Жила-была девочка. Маленькая такая, хорошенькая. Волосы белые-белые, как лен. А на голове бант, громадный, как вертолет или как бабочка. «В синих сумраках Бомбея... Бабочек полет ночной...» Откуда это, не знаешь? Но неважно. И были у девочки мама и папа. И мама такая хорошая, и папа такой хороший. Но расхотели они жить вместе и разошлись. Мама забрала девочку и уехала. А папа остался. И забыл, что у него есть, то есть была, дочка. Маленькая такая, беленькая. Ни письма, ни открытки. Зачем? Она же маленькая совсем, не поймет. И забыл папа про девочку, как будто ее и не было, и не вспоминал больше никогда. А потом взял и умер. А девочка сразу заболела. Простой такой детской болезнью, и тоже чуть не умерла. После того как папа ее бросил и ушел навсегда уже по-настоящему. Но девочка выжила. У девочки к тому времени был другой папа. Не такой хороший, как первый, но и не самый плохой. И девочка полюбила своего второго папу, как только могут любить маленькие девочки, которые уже прошли один раз через потерю. И пусть они в первый раз не поняли ничего, не осознали по глупости, по малолетству, но где-то в памяти это отложилось и зарубцевалось.
      И жили они с новым папой счастливо, но недолго. Второй папа тоже уехал и забыл про девочку еще быстрее, чем первый. А девочка и не переживала сильно. Девочка уже привыкла, что самые любимые и дорогие в один прекрасный день берут в руки чемодан, закидывают туда трусы, майки, рубашки и брюки и уходят. А девочки остаются. Остаются ждать кого-нибудь другого, нового, любимого.
      А чтобы девочке не было так скучно, к ней снова подбирается беда со смуглым и прекрасным лицом молодого и красивого солдатика, которому девочка нужна только на час. За это короткое время все можно успеть, всего достигнуть, все познать, полюбить и отмучиться. И снова девочка на краю. И ангелы машут крыльями над ее головой. Машут и плачут. И девочка в двух шагах от подвала, от грота, тоннеля, кончающегося тьмой.
      Но небеса ее милуют и отпускают на время. Живи, девочка, радуйся. Только береги себя, не смей больше так сильно, так безоглядно, так смело.
      Однако девочка выросла и не хочет слушаться. Девочка снова – на те же грабли. И как! До закушенных губ, до крика, до крови. И все было хорошо. Еще лучше, чем снилось. Они любили друг друга горячо, преданно и верно. Они были одинаковы в своих надеждах, помыслах и желаниях. Ничто не предвещало беды. Но на то он и конец, чтобы подкрасться незаметно. Мальчик уезжает, а девочка, как обычно, остается. И все повторяется, все закольцовывается. Полгода девочка ест, пьет, гуляет, ходит в школу, а в свободное от этих занятий время лежит лицом к стене и водит пальцами по обоям в поисках невидимых насекомых. Зачем ты так мучаешься, девочка? Мы тебе поможем! Мы тебя заберем.
      Наступает лето. От мальчика ни слуху ни духу. Вот и хорошо, вот и славно. Девушки-подружки берут девочку под белы рученьки и ведут за собою к быстрой речке, крутому бережку. А солнце горячее, а вода в речке мутная, так и манит, так и зовет...
      – Прекрати, Маня, я больше не могу, – взмолилась Юлька и взяла дрожащими пальцами со стола сигареты, – ты сумасшедшая. Ты все это придумала. Я больше ничего не хочу слышать. Тут нет никакой связи. Все в одной куче: отцы, отчимы, девочки, мальчики... Хватит себя жалеть. У нас полстраны без отцов живут – и ничего, не умирают. А первая любовь, она на то и первая, чтобы быть несчастной.
      – Ты не слышала меня, Юля.
      – Не слышала, не слышу и слушать не хочу. Все это фигня на палочке! – сказала Юлька и налила себе водки. – Будешь?
      – Нет. Я не хочу.
      – А как же Бородин? – вспомнила Юлька. – Он же от тебя ушел – и ничего. Живая-здоровая.
      – Он от меня ушел, но не бросил. Это я его бросила, он мне сам это сказал.
      – Когда это он успел?
      – Он был у меня недавно.
      – Да ну! – удивилась Юлька. – И чего хотел?
      – Не знаю, я не поняла.
      – Не знает она, – передразнила Юлька. – Назад он хотел, в семью просился. А она не поняла.
      – Юлька, ну их всех, давай напьемся! – предложила я.
      – Кто бы был против, только не я.
      – За что будем пить?
      – За нас, любимых. Чтоб больше ни одна сволочь не смогла к нам подползти на скользком брюхе, чтоб не смогла нас выпотрошить, использовать, надругаться...
      – Юль, ты не права, – слабо возразила я заплетающимся языком. – Кто это тебя выпотрошил, обидел и заскучал? Кто это так с тобой? Что-то я не припомню.
      – Меня обидишь, – встрепенулась Юлька, – я сама кого хочешь... Но дело не в этом. Вот ты мне, Маня, про свои глюки все время рассказываешь, а я слушаю и думаю: а на фига мне все это надо? Не мое это, Маня, не мое. Но я на тебя подсела как на наркотик. Ты водишь меня по таким заоблачным далям, на которые мне самой в одиночку никак не взобраться. Я даже помню, как все это начиналось.
      – Что «это», Юль, о чем ты?
      – О нашей с тобой непорочной связи, дорогая моя. – Юлька откинулась на стуле в красивой позе и продолжала: – В те давние времена мы с тобой еще в институте учились. Помнишь, наши мужики одногруппные пришли с выходных довольные, счастливые. Фильм удалось классный посмотреть. Тогда с этим еще плохо было. Цензура, дети до шестнадцати, то-се... А тут пришли наши мальчики какие-то заводные, горячие, шуточки стали разные отпускать, шептаться по углам, ржать, тискать нас, совсем как дети. Что вообще происходит, удивилась я. А Сашка Пивоваров (ты помнишь Сашку Пивоварова?) и говорит: «А вы сами сходите и увидите! Там один пацан одну телку в разных местах и разными способами. Фантазия, скажу я вам, неуемная! То на кухне, то в магазине, то просто на голом асфальте. То ползать заставлял, то мужиком переодеваться, то с другой бабой... В общем, самым что ни на есть циничным образом». Короче, очень рекомендовал посмотреть. Вот мы с тобой и сорвались с последней пары. Помнишь?
      – Что-то очень смутно, – ответила я.
      – Ну, это понятно. Фильм сегодня почти забытый, «Девять с половиной недель» с Микки Рурком и Ким Бейсинджер. Я шла после фильма тогда и ругалась последними словами. Надо же быть такой дурой! Разве можно так с мужиком! Хитрее надо быть, изворотливее. А эта любой каприз как миленькая. За что боролась, то и вставил. Разве так можно! Траханье траханьем, а о себе не забывай. А ты мне тогда сказала...
      – Что я сказала, Юль?
      – Ты мне тогда сказала, а я надолго запомнила. Она, мол, героиня эта, совсем же беззащитная перед ним была. Беззащитная и бескожая. Она как только увидела его в первый раз, там, в магазине, с птицами, так сразу и поняла, что пропала, как Анна Каренина. И я, Маня, спросила тогда у тебя: «При чем здесь Анна Каренина» А ты мне, дуре непонятливой, объяснила: «Ну как же? Она тоже, как только увидела Вронского, уже знала, что погибнет, а остановиться не могла. Рок это. Понимаешь? А рок – это как рак, неизбежно. Вопрос времени».
      И я, Маня, подумала тогда: ужас какой. А ты продолжаешь: «Понимаешь, бывает, что женщина попадает в такую ситуацию, не влюбляется банально, по-будничному, а именно погружается в любовь, как в трясину. С ручками, с ножками, с головкой... Одни пузыри на поверхности. Ни шелохнуться, ни закричать, только глубже и глубже затягивает. А сверху цапли ходят, клюква растет, комары там, лягушки квакают. А для нее ничего этого нет. Для нее жизнь кончилась. Потому что ни дышать без него, ни видеть, ни слышать, ни двигаться она уже не может. Так бывает. Потому что рок. Страсть. Судьба».
      И я подумала тогда, Мань: интересно девка рассуждает, заковыристо. Пробудила ты во мне настоящий интерес после фильма этого. Знание в тебе какое-то было, неподвластное мне. Как будто ты сама на этих шпалах лежала. А ведь не было еще с тобой ничего такого. Чистота и непорочность. И вывих при этом какой-то в мозгах. А рельсы и шпалы ровненько, в ряд...
      Так что, интерес к тебе, Маня, все это время был у меня не совсем бескоростный. Познавательный интерес. И, прожив с тобой рядом большую и счастливую жизнь, я вдруг стала задаваться вопросом: а он как же, Вронский? То есть Микки Рурк? То есть вообще мужик как он есть? С психологией женщины, в самом глубинном смысле этого понятия, все как бы стало проясняться. И представь, Маня, это мне последнее время не дает покоя. Чего они, мужики, при этом чувствуют? И чувствуют ли они вообще?
      – Вопрос конечно интересный, – сказала я, трезвея и мрачнея от этого. – Спасибо, во-первых, тебе за правду.
      – На здоровье. А во-вторых?
      – Я думаю, Юля, мужик, он тоже все понимает. Он же не дурак. Он видит, как барышня вязнет по самую что ни на есть, и решает попользоваться ею на всю катушку. Не со зла, а от боли собственной, прежней. Потому что кураж такой нашел. Потому что она, утопая, за него держится. И он нехотя, медленно поддается ей и идет за ней вглубь, играя, искрясь, фантазируя. А она ползет к нему на коленях – только не оставь, только не уходи. А мужики этого не любят, они же, ё-мое, охотники. А тут жертва сама на все согласная.
      И самое смешное в этом, Юль, что он, в фильме-то, ее тоже любил. Любил. И был исключительным по-своему. Помнишь, как он ей говорил? Я хочу о тебе заботиться. Можешь себе представить? У нас же в стране эту фразу ни один мужик до конца выговорить не сможет. Только до половины. «Я хочу...» И все! А дальше по прайсу: «Я хочу есть, я хочу пить, я хочу спать». А уж если вдруг «я хочу тебя» – все! Нирвана наших дней, сбыча мечт, высший пилотаж! Как же! Он сказал: «Поехали!» – и махнул рукой! И тут уж ты расстараешься, чтобы оправдать, угодить, не ударить в грязь лицом – и вдоль по Питерской вприсядку.
      И чего, казалось, бабе не хватало? Одевал, обувал, посуду мыл. И пустяка какого-то требовал: послушной быть и разнообразной. А разнообразия всякие он сам и придумывал. Но тот фокус с лесбиянкой совсем ее добил.
      Хотя нет, сломалась она раньше. Помнишь, Юль, там художник один был, талантливый очень. И она его открыла, и хотела, чтоб и все о нем узнали. Устроила выставку, вытянула его из глуши какой-то деревенской. Короче, тусовка, пати, вернисаж. Народ отрывается, жрет, пьет. И всем, по большому счету, глубоко наплевать и на художника этого и тем более на его картины. И он сидит в углу один, использованный, затраханный и никому не нужный. И она смотрит на него и понимает, что она такая же, как и он. Что ее так же, со всей любовью и во все места, не спрашивая, не думая, не подозревая. И никому нет дела до того, как ей чувствуется, как можется, как переживается. Потому что это не жизнь, а рок. И надо бежать, спасаться, хватать себя за волосы и вытягивать из этого болота. И она уходит – как на рельсы бросается. Что там дальше? Бог весть.
      – Не понимаю! – заорала Юлька. – Для чего все это, ты можешь мне растолковать? Это же саморазрушение, самоубийство, садомазохизм!
      – Наверное, – сказала я и взяла сигарету. – Но понимаешь... Как тебе объяснить... Он же тоже... Он же тоже завяз, втянулся, захлебываться стал. И что? Какие выводы? Ну, остановись! Подумай! Она же живая! Ребро твое, почки, печень, сердце! Полюби ее, не в смысле «поимей», а в смысле «пожалей»! Что же ты сделал, дурачок? Кого удивил? Чему удивился? Доказал себе в который раз, что баба друг человека? Порадовался?
      – Вот они у меня все где! – Юлька ударила ребром левой руки по внутреннему локтевому сгибу правой. – А ты говоришь любовь. На фига она нужна? Не понимаю! То ли дело секс. Все ясно, понятно, разложено по полочкам, лавкам и кроватям, все известно, описано и изобретено. Оргазм на оргазме лежит и оргазмом погоняет.
      Юлька победоносно посмотрела на меня и довольная собой закурила.
      – Я иногда думаю, Юль, ты не поверишь, – осторожно произнесла я, – а по мне, так лучше бы этого секса не было совсем.
      – Ты чё, Мань, совсем уже? – изумилась Юлька.
      – Я не знаю, – замялась я, – может быть, и совсем... Но смотри, Юль, что получается, все же окончательно на почве секса повернулись. Быстрее, дальше, больше... Спорт высших достижений. Кто, кого, как, чем и как долго. И если ты не взял, не достиг, не смог, не показал, не выложился, не успел, не дал, не кинул, не довел и тысячи других «не», то ты и сам недочеловек. И хотя бабы тоже стали рыпаться и стремиться, желать и иметь, мочь и требовать, все равно, по большому счету, мы так и остались лишь снарядом для достижения высшего олимпийского наслаждения. Завидуйте, боги! Но боги не дураки, на то они и боги. И если одной рукой они дают, другой тут же отбирают. Хотите сексуальную революцию? Нате, берите! Пользуйтесь на здоровье, торопитесь, жизнь коротка, и в ней все надо попробовать! Но заплатите за это одиночеством, страхом, бессонницей, безверием, белой горячкой, наркотической ломкой, ночными кошмарами, жизнью самой!
      Я задохнулась, осмотрелась по сторонам и замолчала.
      Передо мной сидела Юлька, какая-то маленькая, испуганная и взъерошенная.
      – Ты плачешь, Маня? – тихо спросила она.
      – Нет, Юля, я смеюсь, – ответила я.
      – А хочешь, я тебе бальзамчика накапаю?
      – Какого еще бальзамчика?
      – Бальзам «Московия» – сплю спокойно я, – отчеканила Юлька рекламный слоган и потянулась к своей сумке.
      – Сейчас как дам по морде, – вяло ответила я и пошла в спальню.

Пятый сон Марьи Ивановны

      Лето в тех краях, где прошло мое детство, мало похоже на лето. Скорее оно похоже на пыточную камеру в плавильном цехе. Рано или поздно что-то произойдет. Солнечная лава перельется через все небесные затворы и рухнет на город, сжигая все на своем пути.
      Но это будет потом. А сегодня летняя среднесуточная температура колеблется в пределах от тридцати до тридцати пяти градусов. А это значит, что днем жара достигает своего апогея где-то к полудню, и стрелки термометров начинают дергаться между сорока и пятидесятью вплоть до позднего вечера. К ночи жара ослабеет, но ветер, набравшись дневного пустынного жара, остывает медленнее, и его жалкие потуги, направленные на обеспечение города прохладой, оказываются лишь потугами, не приносящими наслаждения ни ему, ни его постоянному партнеру – городу.
      Собрали кучку невинно обреченных и бросили на освоение пустынных земель – как к стенке поставили. А осваивать ничего не надо, все освоено до нас. Змеи, скорпионы, пауки и мерзкие квартирные тараканы величиной с ладонь чувствуют себя там как дома. Причем давно. Когда нас, нежных, белых, ласковых, еще и в помине не было. Как вида, как класса, как отряда. Кто мы такие? Млекопитающие? Звучит заманчиво. Но где же взять в пустыне млеко, если там и с водой не все в порядке?
      В пустыне свои законы, свои правила, своя игра. Здесь выживает сильнейший. «Рожденный ползать, летать не может». И слава богу! Редкая птица долетит до середины Сырдарьи, не опалив при этом крылья и не превратившись в птицу-гриль. Это вам не «ой, Днипро-Днипро», который широк, могуч. Это Сырдарья, речка переплюйка, пересекающая пустыню Кара-Кум ровно посередине и несущая свои желтые воды к Аральскому морю. Вернее, несла. И даже была судоходной. Но борьба за рис обернулась гибелью для реки. Где она теперь заканчивается, сходит на нет, высыхает под адскими лучами, так и не достигнув моря, ставшего лужей? И только корабли на его берегах напоминают о парусах, штормах, рыбах и о счастье. Трудном рыбацком счастье, что осталось где-то далеко, в незабываемом и несбыточном прошлом.
      Я помню дикий пляж на берегу Сырдарьи. В реке никто не купается. Слишком сильное течение. Да и вода, несущая тонны песка, мутная и тяжелая как ртуть, совсем не приносит облегчения и прохлады. Граждане отдыхающие собираются на высоком крутом берегу, у источника. Так празднично и многообещающе они называют вонючий сероводородный фонтан в центре круглого неглубокого бассейна. Из бассейна выходит узкий железобетонный желоб, который спускается вниз метров на тридцать и там резко обрывается над берегом реки, служившим когда-то строительной свалкой.
      Мои сердобольные одноклассницы вытащили меня из дома, из моего самовольного и самодостаточного заключения и в приказном порядке повели на улицу с целью подлечить ультрафиолетовыми лучами, горячим кислородом и водой, пахнущей гнилью и тухлыми яйцами.
      Нашим любимым развлечением было строительство запруды в бассейне перед желобом. Большие вроде девочки, а замашки детские.
      Из камешков, кирпичиков, песочка и других подручных средств возводилась небольшая запруда. И когда воды в бассейне набиралось достаточно, все садились паровозиком в желоб и ждали, чтобы кто-нибудь сверху открыл заслонку и вода, сметая на своем пути все препятствия, с бешеной скоростью понеслась вниз, с грохотом врезаясь в наши спины, покрывая нас радужным фейерверком брызг и заглушая наши восторженные и счастливые крики.
      Так же было и в этот раз. Вместе со всеми я честно и трудолюбиво строила запруду, вместе со всеми привычно и комфортно устроилась в желобе, вместе со всеми закрыла глаза в предвкушении удовольствия и приготовилась ждать. Но случилось непоправимое.
      То ли воды в бассейне было слишком много, то ли я не успела уцепиться как следует за стенки желоба, то ли меня толкнул кто-то сверху по неосторожности, то ли я сама приняла единственное и правильное решение – теперь уже не важно. Сошелся пасьянс, изменили орбиту планеты, посыпались звезды, и меня, вопреки всем правилам и законам, понесло вниз по желобу.
      Небо почти белое, вылинявшее, рваное, брызги воды тяжелые, стеклянные, осколочные, черная дыра солнца, мертвая тишина и ужас от понимания того, чем кончится для меня этот полет. Наверно, я кричала, потому что потом долго саднило горло. Даже больше, чем спина, с которой была стерта почти вся кожа. Строительная свалка приняла бы меня со здоровым аппетитом, как сосиску на вилку. Только бы арматура торчала из глаз, носа, рта, живота. Пейзаж в стиле Стивена Кинга. Невелика потеря для страны, вот только мама...
      Я не сознавала, сколько времени все это длилось. Три, четыре, пять секунд? Помнила лишь, что в самом конце пути я с размаху уперлась во что-то твердое и горячее, в то, что резко затормозило мой полет над пропастью в песках и не дало погибнуть. Я медленно, толчкообразно стала сползать вниз и вдруг остановилась.
      Когда я пришла в себя и открыла глаза, то увидела перед собой черную, загорелую, совсем незнакомую спину. Еще какое-то время мы сидели друг за другом, притихшие и ошеломленные. Когда мой спаситель обернулся, я его узнала. Это был Хан. Он смотрел на меня серыми немигающими глазами, и синие губы его тряслись.
      Потом он осторожно поднялся, выбрался из желоба и протянул мне руку. Я ухватилась за нее и с трудом выкарабкалась наружу.
      Набежали какие-то люди, запричитали тетки, меня окружила счастливая возбужденная толпа, а Хан исчез, как будто его и не было. Это потом мне рассказали, что он единственный не растерялся и понял, что нужно делать, когда все другие стояли в полном оцепенении. Хан вставил свое тонкое сильное тело в эту железобетонную канаву как пробку, уперся ногами, руками, всем существом своим держал оборону, пока я летела навстречу своей если не смерти, то покалеченной, в прямом смысле этого слова, жизни.
      Если не он, то кто же? Что бы было со мной? А что такое судьба? И был ли мальчик? Был или не был? А если бы мы вместе? Но вместе бывает редко. Как в жизни, так и в любви. Кто-то теряет, кто-то находит, кто-то летит в свалочный овраг, кто-то на берегу с облегчением нежит свое освобожденное тело.
      Мне повезло. Я в третий раз выбралась из оврага своей любви живая и невредимая. Лишь сердце немного саднит, будто с него, а не со спины, нежно и бережно сняли всю кожу. А так все хорошо, прекрасная.
      Вот только пусто все. Сумасшедшая пустота со звоном в ушах. Провалы пустых и безоружных глаз, пустота рта, не занятого поцелуем, пустота рук, обнимающих воздух, пустота груди, как от отсутствия молока, пустота внизу живота, как после долгой и затяжной беременности. Легкая, бессмысленная пустота существования. Что делать с этим? Как с этим жить? Или умирать молодой? Вот оно непереносимо горькое послевкусие любви. Глубокий овраг, а на дне разбитые бетонные плиты и вывернутая арматура торчит, точно корни деревьев, вырванных из земли заживо пролетавшим мимо молодым и веселым ураганом.
      А был ли мальчик? Тот первый, из-за которого я чуть не погибла? Или этот последний, из-за которого я погибаю сейчас? Какая связь? Какие выводы, уроки, перспективы?
      Наступит утро, и я открою окно, чтобы полюбоваться рассветом. А там, на другом конце Москвы, или Чикаго, или деревни Гадюкино, тоже будет открываться окно, и он вместе со мной будет видеть одно и то же солнце.
      Видишь! Один город, одна страна, одна деревня, одна планета, Вселенная одна... Только протяни руку, только набери номер, только посмотри на солнце и вспомни обо мне. Коснись кончиками пальцев своего лица, проведи языком по губам, зажмурь глаза крепко-крепко... Здравствуй, это я!
      Я теряю тебя, Никита.
      Что делать? Переступить через себя, сгруппироваться, собраться в кулак, набрать единственный и незабываемый номер, поговорить о пустяках, притвориться равнодушной и с ужасом понять, что уже не прикидываешься, что уже на самом деле ничего не чувствуешь, и заплакать с облегчением оттого, что все уже позади и больше ничего не светит, не греет и не горит. А был ли мальчик?
      Все это будет, но не сейчас. Я это знаю. А сейчас надо встать и пойти чистить картошку, чтобы наварить борща. Потом, чтобы отвлечь мысли от постоянного пережевывания дат, имен и событий, надо найти много мелких, примитивных и необременительных занятий, как то: нажраться борща с отвращеньем и жадностью, устыдиться, поблевать, посмотреть телевизор, погулять по магазинам, убрать за котом дерьмо, поматериться, стрельнуть у соседки сигаретку, затянуться, закашляться по-пионерски, посмотреть телевизор, дать коту поесть, постирать и развесить праздничную гирлянду разноцветных лифчиков, почитать газету, освоить технику мастурбации, починить пылесос, нацеловаться с котом, нажарить картошки, нажраться, поблевать, поесть свежего снега с подоконника, понять, что это не снег, а тополиный пух, разочароваться, заплакать, разбить телевизор, включить радио и наконец услышать: «С добрым утром, любимая!»

      – С добрым утром, любимая! – заорал мой автоответчик. – Возьми трубку, если ты дома! Я знаю, ты дома, я чувствую!
      Я вздрогнула и оглянулась по сторонам. Вчера мы с Юлькой так напились, что я не успела отключить автоответчик. Интересно, который час?
      – Интересно, который час? – произнесла я в слух и взяла телефонную трубку. – Сколько времени, ты мне можешь сказать?
      – Пять часов, шестнадцать минут, – четко, как диктор радио, ответил Никита. – Лишь только свет, и я у ваших ног.
      – И что мне прикажешь делать? От радости плясать?
      – Ты что такая хмурая? Я тебя разбудил?
      – Нет, не разбудил, – ответила я, – пять часов утра мое любимое время суток, особенно для просыпания. И особенно тогда, когда я накануне уснула в четыре.
      – Маш, а давай уже я зайду? – виновато попросил Никита.
      – А ты где? – спросила я.
      – Здесь, под окном.
      – Ко мне нельзя, я не одна, – твердо и решительно заявила я.
      Повисло долгое и продолжительное молчание.
      – Слушай, может, ты выйдешь? – прервал его Никита.
      – Зачем?
      – Надо.
      – Кому?
      – Мне и тебе.
      – Никита, мне уже ничего не надо, – тихо и устало сказала я, – у меня все есть.
      – Тогда я поднимусь. – И Никита повесил трубку.
      Я, почувствовав в его голосе скрытую угрозу, быстро накинула халат, выскочила на лестничную площадку и тут же столкнулась с Никитой, выходившим из лифта.
      Мы стояли друг перед другом одинаково растерянные и напряженные. Я смотрела на его лицо, медленно и постепенно привыкая к новым, неизвестным мне приметам, которые не то чтобы изменили его, а как-то неожиданно утомили и состарили. Прошло всего несколько дней, как мы не виделись, а мне казалось, что мы провели в разлуке друг с другом вечность, съев при этом по отдельности, совершенно автономно и самостоятельно по пуду серой крупнозернистой соли.
      – Привет, – осторожно сказал Никита.
      – Привет, – ответила я.
      – Как ты живешь, Маша?
      – Я живу хорошо, Никита.
      Вновь повисла пауза. Никита достал из кармана тонкой джинсовой рубашки сигареты и закурил.
      – Будешь? – предложил мне он.
      – Давай, – согласилась я.
      – Кто у тебя? – поднося к моей сигарете спичку, спросил Никита.
      Вот тут бы и поиграть, вот тут бы и покуражиться, воспользовавшись моментом. Но Маня есть Маня, понятно без слов.
      – Юлька. – Я глубоко, с наслаждением затянулась.
      Никита шумно, облегченно выдохнул и улыбнулся.
      – Разве можно так шутить? Я думал у тебя мужик.
      – И что? Если бы даже мужик, что такого? Тебе можно, а мне нельзя?
      – Что ты имеешь в виду?
      – Хватит притворяться, я все знаю.
      – Что ты знаешь? – удивился Никита.
      Я набрала в рот побольше воздуха и ляпнула, не подумав:
      – Я видела тебя с ней.
      – С кем?
      – С женщиной.
      – Когда?
      – Пару дней назад. Вы вместе заходили в твою мастерскую.
      – Ты что, шпионишь за мной?
      Я развернулась и с размаху, изо всей силы ударила его по лицу. Никита отлетел к стене и схватился за щеку.
      – Ты что? Вообще уже?
      – Пошел ты... сволочь, – процедила я, подняв лицо к потолку, чтобы слезы не смогли выкатиться из глаз.
      Никита схватил меня за плечи и стал трясти, словно грушу.
      – Что же ты делаешь, а? Ты понимаешь, что ты делаешь? Я же убью тебя сейчас! Я убью тебя, лодочник, твоими же собственными веслами!
      – Пошел ты, пошел ты, пошел... – повторяла я в бессильной злобе, болтаясь в его руках как в проруби.
      Никита оттолкнул меня и бросился вниз по лестнице. Я постояла с минуту, размазывая по лицу слезы, и ринулась за ним.
      – Никита, подожди! – орала я на весь подъезд, сбегая по ступенькам.
      На мне были скользкие домашние шлепанцы, которые мешали движению вперед, и я, не раздумывая долго, их сбросила.
      Спускаться нужно было долго – пятнадцатый этаж. Хоть и не высший пилотаж, но времени на преодоление трехсот с чем-то ступенек уходит много. Где-то между вторым и третьим этажом Никита неожиданно остановился, и я с разбегу угодила прямо в его объятья.
      Мы стояли, неловко прислонившись друг к другу, и тяжело дышали.
      – Где твои тапки? – спросил Никита.
      – Потеряла.
      – Встань мне на ноги, – предложил он.
      Я послушалась.
      – Удобно?
      – Не очень, – честно призналась я.
      – Что будем делать?
      – Тапки искать.
      – Это была моя жена, – неожиданно сказал Никита.
      Я посмотрела на него вопросительно, а потом понимающе закивала головой.
      – Что ты молчишь? – сказал Никита.
      – Я думаю.
      – О чем?
      – О тебе.
      – И что ты думаешь?
      – Что ты все равно сволочь. Мог бы позвонить.
      – Значит, не мог.
      – Почему?
      – Долго рассказывать.
      – Ничего, я потерплю.
      – Пойдем домой, – предложил Никита.
      – К тебе или ко мне? – поинтересовалась я.
      – Пока к тебе. У тебя, надеюсь, кофе есть?
      – Кажется.
      – Пойдем, Маш, я так соскучился.
      – А я-то как... – Слезы освобожденно и радостно побежали у меня по лицу.
      Никита снял кроссовки, и я, утопив в них ноги, зашаркала к лифту. Никита в одних носках неслышно и грациозно, как горный козел, поскакал наверх искать мои тапки.
      Я вошла в квартиру и прислушалась. Было тихо. Юлька спала, а Беня сидел на коврике у входа и с любопытством смотрел на меня.
      – И где ты шлялась, в такую рань? – вопрошали его глаза.
      – Не твое собачье дело, – ответила я и, сняв кроссовки, прошла на кухню.
      Набрав воды в чайник, я поставила его на огонь. Тут в кухню все так же неслышно вошел Никита, неся в обеих руках по тапку.
      – На, держи, Маша-растеряша, – сказал он, протягивая мне тапки.
      Под его четким руководством я наконец сварила образцово-показательный кофе, обжигающий и ароматный. Под кофе Никита рассказал мне свою короткую и непростую историю про встречу и проводы жены, приехавшей из Америки на похороны своей матери. У жены, кроме Никиты, никого в Москве не осталось, и все хлопоты, связанные с похоронами, он взял на себя. В тот вечер, когда я стояла под детским грибком в его дворе, Никита с его бывшей женой действительно поднялись к нему в мастерскую и остались там ночевать. И ночевали там все время, пока она была в Москве, потому что находиться в квартире матери ей было невыносимо.
      – Она звала тебя с собой? – поинтересовалась я, не решаясь спросить его о главном.
      – Звала, – кивнул Никита.
      – И что ты? – спросила я и поняла, что мне уже не важно, спал он с ней или не спал.
      – У нее галерея, – не ответив на мой вопрос, сказал Никита, – ей нужна моя помощь.
      – Именно твоя?
      – Да.
      – Почему?
      – Потому что у нас есть сын.
      Я замолчала и задумалась. Все! Финита ля роман. Мои жалкие карты биты. Против сына не попрешь.
      – Ты пришел проститься? – устало и уже равнодушно проговорила я.
      – Я пришел остаться. – Никита посмотрел на меня.
      – Яичницу будешь? – спросила я.
      – С луком, сосисками, помидорами и сыром, – сказал Никита и улыбнулся.
      Я тоже криво улыбнулась в ответ и, повернувшись к нему спиной, неожиданно для себя завыла в голос.
      Наверное, это было смешно, если бы не было так противно. Так воют бабы в деревнях, провожая в последний путь своих близких. Я опрокинула голову куда-то назад, позвоночник выгнулся и напрягся, руки заломились и накрыли лицо. Вой выходил из меня легко, свободно и как-то даже органично. Я не контролировала себя, но совершенно непостижимым образом видела себя со стороны и сверху. Наверное, что-то подобное чувствуют люди, находящиеся в коме. Типа, ребята, я с вами, но уже не совсем. Головой я понимала, что хватит уже позориться и пора остановиться. Но остальной организм со всеми его условными рефлексами и бесполезными функциями вовсю сопротивлялся.
      – Что с тобой, Машка? – услышала я Никитин голос откуда-то из темноты, – Маша, очнись!
      Он снова, как несколько минут назад в подъезде, стал трясти меня, и во мне под действием этой тряски что-то сдвинулось и оторвалось. Моя внутренняя дрожь попала в резонанс с его движениями, и от этого мне стало невыносимо щекотно и смешно. Я стала хохотать как сумасшедшая, так что пора ему уже было начать бить меня по лицу: истерика явно выходила из-под контроля. Но Никита почему-то медлил и только крепко, до боли, сжимал мои плечи и молча продолжал меня трясти. Потом он все-таки набрался храбрости и резко, с размаху, въехал куда-то мне в ухо. Потом еще раз и еще. Но уже по обеим щекам.
      Последнее было явно лишним, я пришла в себя сразу после первого удара, но, видимо, без контрольного профилактического выстрела никак нельзя было обойтись.
      Я села на пол и принялась спокойно рассматривать свои ногти, раскачиваясь при этом в разные стороны глупым китайским болванчиком. Никита опустился напротив меня и стал грубо и вдумчиво, как краску с холста, стирать с меня слезы.
      – Маня ты моя, Маня, – приговаривал он, – Маня ты моя, Маня, Манюша, Маняша, Маня моя...
      Неожиданно на меня снова нашел смех. Но это была уже не истерика. Это мой стыд давал о себе знать, и я пыталась смехом его заглушить. Как стыдно, как невыносимо стыдно, как позорно я себя веду! Что со мной, мамочка? Разве счастье такое? Когда все болит. Когда я сама от себя его ампутировала, а теперь он сам ко мне взял и пришился. Швы-то болят! Их еще не снимали! Как же сразу почувствовать себя здоровой, вот так с бухты-барахты? Перекрыли весь кислород и наблюдают, исследователи хреновы, как я буду себя вести в безвоздушном пространстве. Эй, вы там, наверху, делу время – потехе час! Отпустите, сколько можно! Мне совсем немного надо. Ни денег не прошу, ни зла для врагов своих, ни здоровья, мной не заслуженного. Оставьте этого дурака мне. Такого ломаного, такого трудного... Кому он еще может быть нужен? Всего-то! Хоть ненадолго, хоть на чуть-чуть! Пусть не навсегда, пусть на время, но пусть он будет мой, ладно? Пусть мы будем вместе. Я одна заплачу за все, если вам там наверху не будет чего-то хватать.
      Никита молча смотрел на меня. Он понял, что мой новый смех, это не продолжение старой истерики, а странный, необычный выход из нее. Он не стал меня снова бить, а просто засмеялся вместе со мной – громко, в голос. До собственных слез, до икоты.
      Из спальни, припадая на одну ногу, осторожно вышла Юлька и изумленно на нас уставилась.
      – А чёй-то вы тут делаете? – полюбопытствовала она.
      – Кофе пьем, – закатывалась я.
      – Я вижу, – спокойно ответила она.
      – Кофе хочешь? – спросил Никита.
      – Хочу, – сказала Юлька, натягивая себе на колени мою старую ночную рубашку. – Это ничего, что я голая?
      – Очень даже кстати, – распростер объятья Никита.
      – Эй-эй, поосторожней! – снизу предостерегла его я.
      – Ладно, – буркнула Юлька, высвобождаясь из Никитиных объятий. – Давайте лучше я за вами поухаживаю, а то вы совсем уже того.
      Она покрутила пальцем у виска и взялась хозяйничать у плиты, пока мы с Никитой потихоньку приходили в себя.
      Он встал с пола и помог подняться мне. Мы сели за стол и стали молча смотреть друг на друга. «Ну, как ты?» – спрашивали его глаза. «А как ты?» – спрашивали мои.
      Юлька разлила кофе по чашкам и присоединилась к нам.
      – Девчонки! – спохватился Никита. – Что я вам скажу!
      – Что? – хором вскричали мы.
      – У меня такое горе, такое горе, – произнес тихим голосом Никита и опустил голову.
      – Что случилось, какое горе? – испугалась я.
      Никита встал, лицо его посуровело и сделалось скорбным.
      – Вчера при невыясненных обстоятельствах после долгой и продолжительной халявы на первом году жизни в своем собственном одноместном аквариуме скончалась моя единственная и неповторимая рыба по прозвищу Маня. Прошу всех почтить ее память вставанием.
      Мы с Юлькой переглянулись понимающе и помрачнели.
      Никита, почувствовав, что ляпнул что-то не по делу, удивленно и растерянно за нами наблюдал.
      Юлька первая прервала молчание:
      – А что, Мань, сон-то в руку!
      – Точно, Юль, в руку, – подтвердила я и, помолчав немного, добавила: – Только этот сон не про меня.
      – А я что говорю! – обрадовалась Юлька.
      – О чем вы это, девочки? – поинтересовался Никита.
      Но мы не стали ему ничего объяснять.