В Петербург мы прибывали утром. Сергей Степаныч был хмур и отвечал сухо.
      - Так вы теперь н а з а д ? - спросил я его все же, не утерпев, с особым значением. Он взглянул искоса.
      - Да... Вот решил на старости лет... К дочке.
      Он подхватил чемодан: перрон уже плыл мимо. Мы простились.
      В тамбуре я замешкался - и вдруг поймал на себе взгляд Махно. Тот подмигивал мне.
      - Эк, сосед-то ваш, - произнес он с усмешкой.
      - А что? Он вам знаком?
      - Не без того будет.
      Вид его стал важен.
      - Ах вот как! - сказал я неспешно. - Большой начальник был?
      - Ну - большой не большой... Сам под караулом ходил в то время. Да я пацан был, у него на стройке работал.
      - На какой стройке?
      - Известно, на какой. Вот на этой. Эту дорогу строили, - пояснил он, ткнув для ясности пальцем.
      - Эту? Да ей сто лет!
      Батька скривился.
      - Ишь ты, сто лет! А война? А Север? А Печора? Печорлаг - слыхал?
      Он смотрел презрительно. Я сказал, что он прав.
      - Он у нас инженер был, - прибавил Махно уже мирно. - Сурьезный дядя, хотя и зэк. Так припекал, если что! Ой!
      Он зажмурился. Я ждал, не скажет ли он еще чего. Но он лишь курил, пуская искры. Тогда я взял чемодан и пошел к вокзалу. Дорога кончилась. Впереди был Петербург.
      О ТОЛЩИНЕ СТЕН
      От города я устал под вечер. Было без пяти пять, когда я вошел в канцелярию института, куда был командирован. На меня посмотрели косо: уже думали запирать. Но как бумаги мои были в порядке, то я получил лист на постой в общежитии университета, забрал с вокзала чемодан и с радостью убедился, что ехать было недалеко. Вокруг шумел Невский. Троллейбус вскоре свернул на мост. Мелькнул шпиль "роковой твердыни" - и канул. Зимний остался позади. Я вышел на Мытне.
      Петербуржцы, конечно, хорошо знают это место и это здание. Согласно скромному "Путеводителю"(1973), прежде тут был доходный дом. Но если прав слух, то он, точно, приносил доход, хотя и другим способом. Планировка "нумеров" как будто подтверждала эту легенду. Репутации дома не спасло и то, что в разные времена тут были гостиница и больница. Само по себе здание не интересно ничем. Оно тянется вдоль набережной и сворачивает в проулок, образуя неправильный пятигранник, отдаленно похожий на бастион. Главный подъезд давно для удобства заперт, и потому вход с торца. Тут-то, в третьем этаже, как раз на углу, мне и дали келью, специально рассчитанную на гостей. До меня она пустовала. Я нашел две пружинных койки, стол и стул: вся прочая мебель за ненадобностью отсутствовала. Русские вовсе не обставляют комнат, как справедливо заметил По. Моя, к тому же, из-за кривизны стен походила на нос корабля, и лишь прекрасный вид на Неву примирил меня с нею. Уже был закат, и белый серп луны всплыл над крышами, как всегда там, где его не ждешь. Я стал распаковывать вещи. Вскоре одна из коек укрылась полученным в кастелянской бельем, довольно чистым, на другой я разложил гардероб, стол завалил по привычке бумагами и уже хотел было лечь спать, когда вдруг к большой своей досаде поймал на подушке насекомое из тех, которых в тридцатилетнюю войну звали "шведами". Казнь над ним завершила мой день. Затем я уснул, как мертвый, хотя, сознаюсь, и сквозь сон чувствовал, что "шведы" переходят в атаку... Наутро я поспешил к месту моей новой службы. Было 8 утра.
      Тот, кто не знаком с Академией, кто не знает ее изнутри и не заставал никогда ее врасплох, вдруг, тот не может судить о ней. Это касается особенно гуманитарных учреждений. Академисты, как большинство людей, обреченных гробу, любят иметь вид бессмертия. Они украшаются на свой лад. Томные собрания чужих сочинений, столбцы сносок, ад маргиналий - вот те ризы, в которые они охотней всего рядят свою спесь. Но не нужно зря корить их. Между собой они никогда не смеются, как авгуры, и жизнь их не совсем так приятна, как может показаться со стороны. Их служебные комнаты грязны (кроме парадных). На столах лежат кипы бумаг вперемешку с копиркой. На стене одинокий Лермонтов с пером в зубах, словно сеттер с тростью, сторожит рифму. И по всем комнатам часто нельзя сыскать ни одной пишущей ручки... Но как быть! В своих кабинетах они редкие гости; главная жизнь их кипит вне казенных стен. От этого они всегда спешат и норовят улизнуть от вас прочь как можно скорее. Чай - одна их отрада. Он в академическом заведении необходим как воздух. Тут, за чашкой, решается всё, все дела, обсуждаются планы, даются распоряжения... Все это я знал в провинции и ожидал найти в столице. И не ошибся.
      Знакомый стук машинки встретил меня с порога - и смолк, лишь я вошел в кабинет. Я тотчас стал удобным поводом к чаепитью. Все засуетились, бросив дела. Я начал с ранних древников, затем перебрался к медиевистам, а ближе к обеду прочно засел в кружке молодежи за столом сектора русской литературы XIX столетья, чей демократический глава, одетый в американские мокасины, джинсы "Левайс" и куртку-жердочку*, был всерьез озабочен религиозными мотивами в творчестве Блока. Моя специальность (ересь жидовствующих, XV век) показалась ему подходящей. Как я узнал потом, этот кружок был центром общественной жизни института. Волей-неволей он был составлен из лиц бесправных, мелких, вроде меня: аспирантов, стажеров, лаборанток, других командированных, словом, тех, кто обязан высиживать присутствие до конца и никуда не может деться. По этой причине споры тут часто становились жарки, а темы - интересны.
      Тут, за столом, собралось странное общество. Тихая Лена, вносившая уют; другая Лена, отменно пекшая сладкие плюшки; высоколобый эрудит, имя которого я забыл, но который говорил вскользь удивительные вещи; шумный спорщик Веня, еврей и шалун; и, наконец, стажерка из провинции, пожилая девушка в круглых очках, получившая за глаза кличку Безумная Грета. Читатель, может быть, знает, что так в старину звали в Европе огромную пушку. Брейгель-старший аллегорически представил ее в виде юродивой, сеющей хаос. Наша Грета и впрямь походила на нее лицом. К тому же она имела несчастье задавать вдруг вопросы вроде тех, что встречаются в анкетах и викторинах. Вначале от нее бегали, потом привыкли. Эрудит, на потеху публики, как-то сделал ловкую параллель между Брейгелем и тем местом из "Тараса Бульбы", где ляхи палят картечью по казакам "из величайшей пушки". "Страшно глядела она широкою пастью, и тысяча смертей глядело оттуда",- мерно и томно читал он наизусть. Посвященные хохотали. Бедная Грета удивленно вертела головой, не понимая, чему смеются.
      Вскоре я стал свой человек за столом и узнал принятый тут порядок прений. У каждого была своя роль. С утра решали дела административные. Обед проводил кто как мог, потом еще с час работали. Спор затевала, как правило, Грета, выпаливая невпопад очередной свой вопрос. Кто-нибудь брался ей ответить: по негласному соглашению отвечали ей всегда серьезно. Если это был Веня, то эрудит своими поправками вгонял его в гнев. Если же, напротив, слово давалось не ему, он спешил отыграться на эрудите. Я редко участвовал в споре, хотя Веня сильно брал мою сторону. Рано или поздно поднимался крик, встревал джинсовый босс (отчего Блока все старались не трогать), и под конец даже обе Лены подавали голоса, а плюшки исчезали с большой быстротой. Одна лишь Грета молчала. Я скоро понял, что это был ее маневр. Происходившее ей явно нравилось, она слушала всех с улыбкой, но ее мнений узнать было нельзя. Мне стало любопытно: я хотел знать, как она станет защищать что-нибудь. Случай представил мне неожиданную возможность.
      Рабочий день кончился. Все выпили чай и ушли. Я сделал обычный рейд по букинистическим и отужинал в дешевом кафе на Т***. Там подавали порционных кур, запеченных в горшочках, и я любил там столоваться. Поев, я отправился на Мытню: в центре мне делать было больше нечего. Луна была уже высоко, ее сиянье лежало на крышах и белых стенах домов. Когда я вошел к себе, был десятый час. Чтоб скоротать время, я сел к столу. До полуночи я писал, однако сон наконец стал сильно клонить меня к бумаге. Я разделся и лег, погасив свет. С Невы веяло влагой в открытую форточку. Я стал дремать... Что-то мне уже снилось...
      Вдруг резкий звук разбудил меня. В общежитии редко бывает тихо. Все же до сих пор я не имел причин жаловаться на жильцов. Стены, хоть и из дранки, казались мне достаточно толстыми, чтобы сдерживать шумы. Теперь я видел, что был неправ. За стеной, как раз у моего виска, кто-то громко вертелся, звеня железной койкой. "Не блохи ли его кусают?"- подумал я, вспомнив свою первую ночь. Звон повторился. Я хотел спать, но невольно слушал, лежа с закрытыми глазами. Вдруг раздались голоса. Я был почти испуган, так хорошо их было слышно. Но еще больше удивился я, поняв, что знаю, кто говорит. Говорила Грета - громко и ясно, не таясь, тогда как второй голос, возможно мужской, был тих и вкрадчив. Вот странно! Я и не знал прежде, что она живет здесь! Теперь я прислушался нарочно. Голос ее показался мне чудным, но это точно был он.
      - Нет, нет, нет! - твердила она как будто с веселым ужасом. - То, что вы здесь, еще ничего не значит. Понимаете? ни-че-го! Это все оч-чень необязательно, совсем необязательно! Это так и должно быть...
      Ее манера - с повторением и с наскоками, как бы с курсивом главных слов - была хорошо известна мне. Она все боялась, что ее не поймут; она, кажется, была учителем где-то в своей провинции... Но теперь, тут, она говорила быстро, и все быстрей и быстрей, нервно посмеиваясь, и мне вдруг пришла в голову мысль, что ее щекочут! Она и впрямь порой вскрикивала и возилась, производя тот самый звон, что разбудил меня. Второй голос ее увещал. Но она пока не думала сдаваться.
      - Что вы знаете об этом? - говорила она.- Это все не так. Все должно быть случайно. Тут не может быть правил. Нужна неуверенность - ай! А вы уверены, да? Да? Вы слишком уверены, что... Ай! Да нет же! А где страх? Где ваш страх, что ничего не будет? Вы должны бояться. Вы должны бояться, и когда рассердитесь, тогда... Тогда вы... Ваш страх... Гнев...
      Она замолчала, задохнувшись. Кровать скрипела. Звук человеческих отправлений скучен, и мне, сознаюсь, не достало бы духу представить себе нашу Грету без юбки. Но - но в ее голосе, в тоне, это я знал точно, было то, что ищет мужчина в каждой женщине. Я ждал, навострив слух. Словно босые ноги простучали по полу. Вновь взвизгнула кровать.
      - А Блок? - вдруг спросила Грета хрипло,- Ты знаешь, чт( хотел Блок? - (Она уже говорила "ты".) - Он хотел, чтоб его жена была б... . И спала со всеми. Он позволял ей иметь детей от других. И сам ходил к девкам. Знаешь, зачем?
      Я вздрогнул. Блок! Это могло значить одно: там, за стеной, сейчас, был наш зав, собственной персоной! Я как-то прежде не думал, по эгоизму фантазии, кто это с ней. Тотчас представил я его жердочку - где-нибудь на стуле - и его самого, в подтяжках... Это сразу охладило меня. Да мне и впрямь следовало освежиться. Я вскочил, накинул плащ и сбежал вниз, на улицу.
      Ночь обступила меня. На той стороне, у дворца, горели огни, а тут было темно и тихо. Лишь Нева плескала в гранит. Я сам чувствовал то, о чем говорила Грета: страх и гнев. Но это тотчас прошло на воздухе. Я перешел трамвайный рубеж и прислонился к перилам. Мысли мои спутались, приняв новый облик. Тяжкая луна ползла вниз. Нева расстилалась передо мной, и город казался затопленным до краев невиданным наводнением. Одни шпили торчали наружу. Вдруг захотелось мне, чтобы так все и было. Я удивился себе. Откуда это? Откуда эта тяга бездны, и терпкая сладость кладбища, большого могильника, и странное торжество в недрах ужаснейших катастроф? Что роднит нас с ними? Сердце мое сильно билось. Мне казалось, еще миг, и я пойму. У подножья веселого дома перед черной Невой все складывалось в странный узор. Скоро стало мне казаться, что я иду по дну океана, что затонувший город этот совсем не тот, но что он тоже знаком мне, и я могу дышать и бродить между зданий... Я встряхнулся, поняв, что грежу. Мне было зябко под плащом. Я толкнул прочь перила и поспешил к себе. За стеной было тихо. Я сразу уснул.
      Наутро, войдя в кабинет, я так и хотел брякнуть Грете с порога: "А почему Блок к девкам ходил?" Но вместо этого спросил, улыбаясь, давно ли живет она на Мытне. Она удивленно вскинула бровь.
      - На Мытне? Я там никогда не была.
      И тотчас я вспомнил сам, будто знал всегда, что, действительно, живет она на Гражданке, в аспирантском общежитии. Я пригляделся к ней. Она ничуть не смутилась и не поняла моих обиняков. Я пожал плечом. Вечером я допросил кастеляншу. От нее я узнал, что дверь рядом с моей была заперта: там давным-давно был склад, набитый до верха старой дрянью. Ночью разве что крыса могла быть там. Но крыс в отличие от блох, это я знал хорошо, на Мытне не существует.
      ECCLESIA
      Кокушкин мост!.. Воспеть решаюсь
      Я прелесть ножек, спин, задов,
      Что тут ходили, терлись, жались,
      Но не оставили следов.
      Благословенный полдень жизни
      Уж отшумел и изнемог,
      И на ночной плачевной тризне,
      Как поздний бог, я одинок.
      Тиха умершая столица,
      Никто нигде не гомонит.
      Лишь лунным саваном увиться
      Спешит береговой гранит.
      Холодный камень парапетов
      Ладоней пыл не сохранил,
      И невских фонарей отсветы
      Длинны, как свечи у могил.
      И крепость древняя напрасно
      Среди студеных невских струй
      Стоит, пуста и безопасна,
      Подъявши ввысь злаченый буй!*
      ФАРАОН
      Я гулял с приятелем на Невском. Он был знаток города, его рассказы были занятны. Вечерело. Рабочий день шел к концу. Блеснули витрины, зажглись нити ламп. Толпа на троттуарах сгустилась, это стало мешать нашей прогулке. Мы свернули сперва на Литейный, затем перешли трамвайные рельсы, пропустив черный от давки трамвай, и углубились во дворы. Тут все было отдано дождю и ветру. Я раскрыл зонт - и вдруг замер, пораженный тусклой прелестью колорита. Вокруг колодцем стояли дома. И кроме света в окнах, уже включенного по случаю сумерек, ничто не указывало на принадлежность их нашему веку. Даже дрова у стен лежали поленницей, как встарь. Где-то жгли печь, дым шел вниз. Как всякий новичок в Петербурге, я вспомнил Достоевского и Гоголя, их безумие. Я сказал об этом приятелю. Он усмехнулся.
      - Возможно, - заметил он, - таково уже свойство этих мест. Вон то окно (он показал вверх) - гостиная моей знакомой. Она жила тут с детства, с матерью. А недавно, год или два назад, сошла с ума.
      - Неужто от климата?
      - Нет. Была причина.
      - Причина? Какая?
      - Отчасти фантастическая, - он покачал головой с видом неодобрения. Все любят находить фантастику в этом городе, - пояснил он. - А мне кажется это глупым... И повредилась-то она лишь на время, теперь ее выходили. Дело было так. Ее мать работает где-то в ночную смену: на проходной или в сторожке, много лет. Она, таким образом, часто бывала ночью одна. Их подъезд угловой; на забежной площадке лишь 2 квартиры. Соседи прекрасные, милые люди, два старичка, живут душа в душу. В один вечер вдруг раздается стук в дверь. Лиза идет открывать - что ж: на пороге юноша. Мил, вежлив, одет с иголки. В вечернем костюме, что ли, в галстухе. И без пальто, а дело зимой. Улыбается ей и говорит просто, что у соседей беда, нужен телефон. Она впускает его - в ту самую гостиную - и слышит, как он набирает номер. Сама же, от нечего делать, выглядывает на площадку. И точно: соседская дверь настежь, сосед лежит на полу с перерезанным горлом, а чуть дальше, в прихожей, под лампадкой (они оба были набожные, иконы везде) его жена, в луже крови. Дальше Лиза не помнит: вокруг врачи, санитары, милиция, молодой человек исчез, как канул, никто его больше не видел... Ну-с, так и уехала на Пряжку.
      Приятель замолчал. Тут я тоже усмехнулся.
      - Это почти история с привидениями, - заметил я.
      - Ты не веришь? Так все и было, - сказал он без большого азарта.
      - Может быть; а только, если зябко, как сейчас, почему бы не подрожать и со страху... Мне все кажется, тут могло случиться что-нибудь важней чертовщины.
      - Что например?
      - Что-нибудь согревающее.
      - Что же?
      - Любовь, страсть...
      - Эге, ты вон куда! - Он присвистнул.
      Я говорил нарочно. Мне хотелось его раздразнить: его вид всегдашнего спокойствия побуждал к этому. Он с минуту молчал.
      - А ведь ты прав, - сказал он наконец.
      Я прикинулся удивленным.
      - Только это было не здесь - там, в том дворе, - прибавил он, как бы смутившись. Мы как раз вошли в этот двор сквозь ворота, когда-то прочные, а теперь с большой скважиной вместо решетки одной из створок и второй половиной, снятой с петель.
      - Вот тут жила Маша, - сказал мой приятель, грустно кивая на ближний подъезд.
      - А! - подхватил я, - Маша! Это звучит лучше: совсем другой тон. Ну? И что же с ней?
      - Она жила тут с отцом, мать их оставила. Отец был еврей...
      - О-го! - воскликнул я как мог живо. - Прекрасная жидовка! Что ж ты раньше молчал? Морочил мне голову перерезанным горлом...
      - Не смейся, однако, - заметил он. - Она точно была хороша.
      Я уверил его, что не смеюсь: мне очень хотелось знать его историю. Он продолжал.
      - Отец в молодости был ученый, химик или математик. Но после вдруг опустился, запил по-русски... Дело дошло и до карт... У него, между тем, собралась отличная библиотека. Я в то время оканчивал литературный факультет, писал диплом и к ним ходил за книгами. Это давало мне повод чаще видеть Машу. Как водится, у меня был соперник - некто Григорий Иванович N. Он был старше меня и приходился Левину (так звали еврея) другом. Он тоже участвовал в игре и в той шайке, что тут по ночам сражалась. Играли они в фараон. В этой игре проигрыш легко может быть большим. И вот узнаю как-то, что Левин в одну ночь проигрался страшно, в пух: спустил все, весь в долгах, продает книги и чуть ли не квартиру. Я бегом к ним. Денег у меня, конечно, не было, но я взял последнее, сам не знаю зачем. Прихожу - в доме развал, всё в чаду, но Левины дома, и Григорий Иваныч тут же: это он-то и обставил, как потом выяснилось, старика. Маша сидит в гостиной, в кресле, с заплаканными глазами. А Левин, прямо с порога, ко мне: "За чем, мол, пожаловал, милостивый государь?" (это он так всегда мне говорил в шутку). Я возьми да брякни: "За Лермонтовым!" - у него был роскошный шеститомник - и сую ему деньги. "За Лермонтовым? Зачем он тебе?" Я вижу, все на меня глядят, смешался страшно, а бес меня несет: "Мне, говорю, Илья Исаакович, нужна для работы новелла его: "Штос". Изволите знать?" - и сам себе ужасаюсь. Левин скалится, прикинулся глухим: "Что-с?" - говорит и ставит ладонь к уху. И морщит лоб притворно: "Что-то, говорит, не припомню. О чем она, а?" И я, как заведенный, отвечаю ему (и эдак, помню, бойко, как у доски): "Об одном картежнике-старичке. Он выставлял дочь против золота. И выигрывал. Совсем было героя разорил..." - "А дальше?" - "Дальше... Он не дописал. Кажется, там все оказались фантомы, мертвецы... Невеста тоже мертвая..." - "Ах та-а-ак! протянул Левин и дьявольски вдруг усмехнулся. - Ну, у меня-то товар свеж(й. Тут нужно кое-кого расспросить. В интересах науки. Может быть, они знают, чем там дело кончилось?.." И глядит в сторону уг вижу, Маша от его слов вся бледная, в слезах, вскакивает и выбегает вон из комнаты, Левин за ней. А мы с Григорий Иванычем уже на ногах, друг на друга глядим в упор и оба красные как раки.
      Приятель умолк.
      - А потом? - спросил я с любопытством.
      Он вздохнул.
      - Потом они поженились - то есть Маша и Григорий Иваныч. Дай бог им здоровья. Я тут ее с коляской видел... Страдал, конечно, как водится, потом надоело.
      - А отец?
      - Он-то что! Он, надо думать, кругом в барыше: и дочь пристроил, и свое уберег. Старый чорт! Поди и сейчас еще режется в фараона!
      ХОЛСТ
      Грипп, унесший в 12 году прекрасную Элен по волнам, а спустя век скосивший еще пол-России, разразился надо мной под невинной вывеской "острого распираторного заболевания" (ОРЗ). На второй день я слег. Но в первый, предгрозовой, еще только чуя шаги болезни и стойко противясь ей, я после службы отправился не к себе на Мытню, а на другой берег Невы, в Эрмитаж. Там, уже качаясь на валких ногах, причесал кое-как взмокший чуб в гардеробной, постоял перед картой Сибири XVII века, взглянул на "длинного Петра", как его зовут иностранцы (и нашел, что цвет его щек довольно здоров в сравнении с моим), и наконец заблудился где-то в дебрях екатерининских будуаров, в каждом из которых живет ее тень в какой-нибудь непристойной позе.
      Не могу уже вспомнить, как я поднялся затем почти к чердаку. Вокруг сновали туристы, дети и, кажется, скульпторы с глупыми лицами и такими руками, будто они только что перед тем рубили ими скотину. Здесь из уст милой, но прыщеватой экскурсоводки я узнал, что нахожусь в преддверье выставки современной немецкой живописи: ее только что привезли в Петербург. Кажется, я что-то платил за право взглянуть на эту мазню. Все было как всегда: кубический красный вечер, синяя зима (тоска по России, о которой они т а м что-то слыхали), фламандский мужик с вывернутой рукой. Две-три работы были удачны. Вдруг я застыл как вкопанный (мне и впрямь казалось, что меня вот-вот закопают) перед одним холстом. Опишу его.
      Он был небольшого размера, в рамах без украшений. Главный тон - бледно-зеленый с просинью. Сюжет банален: двое диких (или первобытных) в борьбе за самку. Она стоит в стороне. Герои показались мне скучны. Зато от нее я не мог отвести глаз. Она была представлена голой, в безвольной позе ожидания. Стоило присмотреться к ней, чтобы понять, что она одной расы с кавалерами. Те были звери. Их низкорослость, их корявость, все было в ней. Зато ее нагота светилась сквозь их полный свежего мяса мир, обещая то, что с трудом можно найти в белизне лучших из подвенечных платьев. Кажется, она слегка улыбалась. Врачи знают, что болезнь, поражая тело, на миг может дать ему вдруг избыток сил. Этот избыток я ощутил в себе, к тому же самым неловким образом. Я согнулся, как бы рассматривая подпись.
      Жуткая Венера стала предметом моих бредовых грез. Неделю я метался в жару на подушках, стараясь найти выход из лабиринта дворцов, где двери вели к ней и указатели называли ее имя. Я знал, что я ищу; я искал исток. Веня таскал мне хлеб и микстуру.
      Наконец, вновь обретя ясность, я явился, шатаясь, в музей, прошел по странно-сморщенным маршам мимо выцветших вдруг картин, поднялся наверх, вареным языком сообщил часть своих регалий и под предлогом специального интереса стал расспрашивать о холсте. Я был готов к тому, что т е п е р ь ничего в нем не увижу: бациллы порой нам открывают глаза... Поздно! Выставку увезли, копий не сделали, и та же прыщавая искусствоведша, на сей раз смазанная крем-пудрой, звала меня коллегой и могла лишь сказать, что автор (не помню имени) еще не стар, подает надежды, прежде работал в рекламном бюро и несколько лет назад деятельно участвовал в борьбе за закон по защите художников от государства.
      АЛХИМИЯ
      Привыкнув к моему обществу, Веня исправно навещал меня. Я был этому рад. Мы оба любили шашки, а эта игра требует родства душ. Вечером, сев на койку, мы раскидывали доску, либо сражались в клабур (род преферанса на двоих), либо просто болтали. Как-то я рассказал ему два-три случая из моих легкомысленных похождений. Разумеется, о сердечных тайнах речи не шло. К моему удивлению, однако, Веня воспринял беседу всерьез. Он замолчал и насупился. Видя, что тема ему в тягость, я хотел ее сменить, но было поздно. Какая-то мысль завладела им, он стал рассеян и наконец поднялся, чтобы уйти.
      - Любовь, в сущности, проста, - сказал он вдруг, почти уже с порога. - Плохи те, кто ищет в ней что-нибудь, кроме нее.
      Я не любитель сентенций. Все же в устах Вени, всегда растрепанного и живого, эта мысль показалась мне странной. Возможно, что меня смутил сам тон. Из чувства противоречия (а также желая задержать его) я вспомнил Данте и то место из "Новой жизни", где донны смеются над ним за его страх перед Беатриче. "Он, верно, хочет от нее не того, что другие мужчины от женщин, - говорят они, - раз не может при ней ни говорить, ни стоять" (что-то в этом роде). Веня кивнул. Сказал, что знает, о чем речь, и что ему жаль Беатриче. Я удивился. Он сказал, что сам был в таком положении.
      - Однако на Данте ты не похож, - заметил я, смеясь.
      - Я был не в роли Данте, - сказал он серьезно.
      Получилась двусмысленность. Любопытство мое было задето. Я вскочил, усадил его на стул и сказал, что не пущу, пока все не узнаю. Он хмурился, глядя в окно. Ущербная луна светила на подоконник; уже совсем смерклось. Он стал говорить - отрывисто, почти зло. Всегдашняя его веселость исчезла. Под конец я сам был не рад, что уломал его. Ряд цепких деталей смутил меня. Вот его история в том виде, как я ее запомнил.
      Они познакомились на вечеринке. Ее звали Инна, имя, которое ему всегда нравилось. Она была старше его. В детстве он был влюблен в свою двоюродную сестру, которую тоже звали Инной. Та умерла в 12 лет. Вечеринка затянулась. Была полночь. Он вызвался проводить ее, поймал на углу такси. Ехать было далеко, в Веселый Поселок. Все мосты были подняты. Такси долго ползло вдоль набережной, ища переезд - и всё утыкалось фарами в стену пролета с вставшей вверх мостовой и обломком рельсов. Кордон милиции стоял цепью. Наконец переехали - и попали в лабиринт новостроек. В такси было жарко. Инна сняла жакет и повесила на крюк у дверцы. Это было как обещание - так показалось Вене. У подъезда она сама отпустила такси. Они поднялись к ней, сразу разделись и легли. Зажгли лишь свечу на тумбочке. В свете этой свечи он увидел вдруг, как у ней закатились глаза. И странное дело: ее щеки и губы пылали, но чем дальше, тем бледней становилась она, ее крик перешел в хрип, а тело словно сползло в дрему, онемев, как от гипноза. Он вскоре устал и хотел прекратить. Она просила, чтобы он продолжал. Голова его плыла, он не замечал времени. Наконец он вскрикнул сам ("Это было больно", - прибавил он простодушно) и повалился на бок. За окном был рассвет. Инна лежала недвижно, и ему стало страшно: его сестра привиделась ему. Он тронул ее плечо - но она тотчас села и провела пальцами по огню. Свеча натекла, пламя стояло клином. "Зачем ты?.." - спросил он, но осекся. Она вовсе не слышала его. Потом он упал в подушки и уснул.
      Утром она сказала, что все было чудно. "Там есть дерево, - сказала она, - такая пальма среди песков. Я раньше никак не могла дойти до нее. Все устают слишком быстро... А теперь успела". - "Где это - т а м ?" Она странно на него взглянула. "Ты ничего не видел?" - "Нет." Больше они об этом не говорили. Условились о новой встрече. Но она не пришла, адреса он не знал, дом впотьмах не запомнил и не слишком жалел об этом. Ему казалось, она ему не нравилась. Через два дня он понял, что с ним не все ладно. Инна не оставляла его. По ночам он видел ее голой. Это была не любовь. Он лишь вожделел ее, но "свыше всех сил" (по его словам). Он думал, что свихнется. На несколько дней он и впрямь стал маньяк. Он мог бы изнасиловать ее при всех, если бы встретил на улице. Впрочем, он уже не мог ходить. Его скрутило, как в лихорадке. Временами его рвало, порой, напротив, охватывал адский голод. Были часы, когда он кусал подушку и выл. "Мне бы хотелось съесть ее сердце", - сказал он. Еще он катался по полу. Рукоблудие не спасало. Наконец он догадался разрыть, как склеп, семейный альбом и сжег все снимки умершей. К ночи ему стало легче. Во сне он видел ручей и лес. Через месяц он заметил ее жакет в метро.
      - Я ее не окликнул, - сказал он.
      Я сочувственно ждал, что дальше. Он пошарил в карманах - он всегда носил костюм, до краев набитый записками, обрывками, блокнотами и прочей бумажной ерундой (примета нашей профессии) - и достал сложенный вдвое лист.
      - Вот это я как-то нашел в Публичке, - сказал он.
      Я развернул лист. Сверху стояло: "Герменон. Алхимия, б/д". Почерк был Вени.
      - XVIII век, - пояснил он. - Думаю, из книг Новикова.
      Я прочел:
      "О саламандрах. Они способны являться смертным иногда на час, иногда на год, словно суккубы, в обличии дивных существ. Объятья их пылки, хотя сами они холодны, так как огонь их стихия. Этим опасны они, ибо могут обжечь душу счастьем, которое щедро дарят. Есть среди них и другие, родившиеся как дети и умирающие как старики. Тогда они не помнят мир, который изверг их, но ищут к нему путей, неустанны в поисках. Когда находят, ускользают прочь, и ничто не в силах их удержать. Часто хотят увлечь с собой свою жертву..."
      Я вернул лист. Он снова сложил его вдвое и спрятал назад в карман. Мы с минуту молчали.
      - А Дант? - спросил я потом.
      - Разве ты не понял? - Он смешно задрал бровь. - Прочти "Vita Nova". Просто там все наоборот - это не важно, что он не спал с ней. Другой век, нравы. Он-то был колдун половчей моей Инны.
      - Колдун? Дант?! Что ты плетешь?
      - Как что? Это же ясно! Знаем мы их любовь! Это он своими поклонами да стишками загнал Беатриче на небо!
      СОТОВЫЙ МЕД
      Тем, кто жил в общежитии, известен дурной нрав кастелянш. Их бранят даже чаще, чем комендантов. Впрочем, комендант, уже в силу военного свойства своей должности, неумолим как рок, и способен доставлять хлопоты большие, а кастелянша - маленькие. У ней вечно не выпросишь белья; она всегда ворчит, когда сдаешь ей грязное; она всегда ищет недочет и требует что-то, чего бедный житель казенной комнаты не видал и в глаза: какое-нибудь махровое полотенце или третью из двух несдвигаемых на окне штор. Хуже нет, чем ее дежурства на вахте. Однако круг ее прав ограничен. Ее власть скудна. Ее не боятся. Иное дело - комендант, особенно женщина. Кажется, что мужской дух воплотился в ней, как в андрогине. Ее сторонятся, избегают, нарочно стараются не попасть ей на глаза. Ее явление в комнате подобно визиту городового. Она у себя - мелкий бог и возглавляет триумвират фурий, где кастелянша на втором, а техничка на третьем месте. Но техничка вовсе не идет в счет. Что касается кастелянши, то она часто бывает старей всех других обитателей общежития, работает сверх срока, вполсилы, между тем получает и пенсию... Судьба ее самая жалкая. Разве лишь сестра-хозяйка в больнице может сравниться с ней.