И. Н. Посохов
      "Иваны"
      В этой повести рассказывается о событиях, происходящих в нашей стране на рубеже тысячелетий, о людях, живущих в современной России.
      ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
      Взявшись хлопотать об издании повестей И.П.Белкина, предлагаемых ныне публике, мы желаем к оным присовокупить...
      А.П.
      И события, которые принудили меня "хлопотать об издании повестей И.
      Постного, "предлагаемых ныне публике", я тоже "желал бы к оным присовокупить"...
      Вот уже полгода, как вернулся я из-за рубежа, а все еще не могу постичь происходящего в родной России. Никак не могу понять ни повальной нищеты, ни богатства кучки избранных, ни бандитизма и террора, захвативших всю Россию, ни, наконец, отчужденности, склочности, мелочности, раздражительности.
      Оказавшись как-то на рынке, я бесцельно бродил вдоль лотков и киосков.
      Вдруг мое внимание привлек громкий скандал около высокого ларька под огромным, ярким зонтом. "Лотерея Global"... Когда до этого я проходил этой дорожкой между бесконечно длинных рядов, ко мне подлетела девица и протянула закнопленные сбоку пакетики.
      - Оторвите кнопочку, - предложила она. Я машинально взял узкий пакетик, оторвал. Выигрыш был на сумму в пять рублей.
      - Возьмите себе, - вернул я выигравший билет. - Я в эти игры не играю.
      - Да вы за кого меня принимаете? - деланно возмутилась девица, пытаясь всучить мне выигравший билет и загораживая дорогу. Но я решительно надавил на нее плечом, и она, отступив с кошачьей ловкостью, обошла меня и переключилась на других...
      Около ларька стояли двое мужчин, женщина и высокий худой человек неопределенной национальности.
      Ведущая торг под огромным зонтом вещала троим, что возможен приз: телевизор фирмы "Sоny" стоимостью 3000 рублей, но приз целесообразно получить деньгами, прямо у нее, а не на фирме. Она даже начинала отсчитывать женщине тысячу рублей, однако потом, как бы сбившись, забрала деньги...
      - Давайте побыстрей получим каждый по "лимону", - повторила женщина.
      Высокий худой мужчина, стоящий справа, никак ничего не мог понять, противился, просил объяснить условия лотереи еще раз. Ведущая торг, недовольная поведением "непонятливого", тут же предложила женщине объединиться с мужчиной, стоящим слева. "Непонятливый" сделал вид, что ему все равно, и сделал новую ставку...
      Вскоре у мужчины слева денег в кошельке не оказалось. Мужчина рядом предложил ему взаймы, но так, чтобы в случае выигрыша тот вернул бы долг с процентами.
      Ставки дошли уже до 1000 рублей. И, конечно, время, отведенное на ставки играющих мужчины и женщины скоро вышло, и "непонятливый" человек "неопределенной национальности" грубо отрезал спиной отступление от ларька. Но "игравшая"
      женщина успела ускользнуть.
      - Плати долг! - потребовал тот, который давал взаймы.
      - Так уговор был, если я в-в-выиграю, - пролопотал пострадавший, сильно заикаясь. - В-в-вы же с-с-сами мне п-п-предложили.
      - Когда я прэдлагал? Ты просыл - я давал. Ну-ка, падла, платы, или отойдем.
      К спорящей компании быстро подошли еще двое дюжих парней. И я видел, как человека, у которого в кошельке не оказалось денег, сшибли на бетон и стали бить ногами. Подняли, прижав к двери павильона и держали так, словно, распятого на кресте. Было страшно смотреть на его разбитое лицо! Как мел белое, забрызганное кровью. Все произошло так быстро, что я даже не успел подумать, чтобы что-то предпринять...
      - Так ему и надо, - услышал я от стоящего рядом молодого человека, который, как и я, был свидетелем этой истории.
      Меня же увиденное так потрясло, что я вбежал внутрь павильона, ища поддержки очевидцев. Но никто ничего не видел и не хотел знать...
      - Ты же все видел! - вернулся я к очевидцу.
      - Ну и что? - сказал тот. - Берут дураков на доверчивость. Выигрыша не дают, а предлагают разыграть побольше. Лохи клюют. И этот начал со стольника.
      - Что, сам отдал? - спросил я.
      - Да нет, сумели выманить... - сказал парень. - Еще одним Иваном будет меньше.
      - Откуда ты знаешь, как его звали? - спохватился я.
      - Слышал, - ответил свидетель и ушел.
      Да что это я! Я не могу постичь, что творится в моей семье. Все не могу спасти нормальные отношения со своей женой Мариной...
      * * *
      Тогда Марина пришла ко мне на работу с десятилетней дочкой Машей. Младшая, Дашутка, осталась с бабушкой, 75-летней тещей, сохранившей, невзирая на преклонный возраст, почти здравый рассудок. По крайней мере, когда при нашей игре в шахматы Маша ходила конем, теща вдруг протестовала.
      - Меня так учил папа, - защищалась Маша.
      - Отец тебя ничему путному не научит, - парировала теща.
      Маша села играть на компьютере. Я все никак не мог закончить переговоры по телефону. Марина от скуки стала рассматривать картины на стенах. Прямо над компьютером висела акварель, выполненная в модернистской манере. На противоположной стене темнела икона...
      - Вот блин, опять сгорела, - выпалила вдруг Маша, увлекшись игрой.
      - Что такое, Маша! Разве так можно говорить? - заметил я, вставая из-за стола. Марина тоже встала.
      - Пойдем домой, Маша! Понавешал тут всякого, - злобно сказала Марина и повела дочь за руку к двери.
      Я бросился с телефонной трубкой им наперерез, но получил грубый толчок локтем.
      - Марина, объясни, пожалуйста, в чем дело? В чем я не прав? - спросил я, но Марина молча отвернулась и хлопнула дверью...
      Как бешеный метался я из угла в угол. В безысходном отчаянии с огромной силой ударил рукой в перегородку, отделяющую кабинет от приемной, и перегородка вдруг треснула, открылась корявая дыра над столом секретарши. На руку пришлось наложить гипс - перелом.
      Я совершенно не мог понять, какое отношение висящие картины имеют к игре Маши на компьютере. Как не мог сейчас понять, почему на моих глазах уничтожили человека лишь за то, что он поверил в выигравший билетик...
      Ведь и он во что-то Верил, на что-то Надеялся, кого-то Любил. И никто не встал на его защиту. Довели страну до ручки, до заикания, думал я. Рынок, дикий и неуправляемый, задушил все то живое, что было в христианских заповедях.
      Бульварные, рублевые газетенки заполнили все переходы, проходы и выходы.
      "Первый кобель Америки..." - вспомнил я заголовок в одной из этих бульварных газет. "Вы перепутали"... - смеялся коллаж на соседней полосе той же газеты.
      Оппозиционные газеты не находят ничего лучшего, кроме как классифицировать недостатки. Никак не могут оставить без внимания, например, художественный кинофильм нашумевшего журналиста-репортера о чеченской войне. Вот уж поистине, кто умеет, тот делает. А кто ничего не делает, тот придумывает классификации.
      А кто и этого не может, тот лезет с предложениями, как лучше классифицировать, думал я.
      Остро чувствовал я свою беспомощность в нынешнем мире и душевную опустошенность.
      * * *
      Мне надо было обрести равновесие. Даже не покой, нет! Хотя бы равновесие.
      Марину я любил. Любил спокойной любовью много видевшего в жизни человека, и разбалансированные отношения с ней никак не принимались моей душой. Душой долго бывшего в отъезде и истосковавшегося по семье человека...
      О девочках я скучал безмерно. В их отсутствие вдруг раскрылась огромная пустота, в которой было пугающе тесно.
      Эти их коробочки от жуков, эти не доклеенные переводные картинки, эти физические следы их детской неугомонности, живости.
      - Компьютер, ты не грусти. Я скоро приду и поиграю с тобой, прощебетала в день разрыва Дашутка. Перед глазами стояла ее неподдельная растерянность до слез. И все слышалось ее звонкое: "Папа! Папа!.." Я любил детей. Они часто играли у меня по вечерам, когда я работал...
      * * *
      Рука в гипсе сильно болела. Физическая боль странным образом усиливала боль душевную. И я согласился на предложение коллеги - бросить все дела и махнуть в дом отдыха. Надо было сменить обстановку.
      Дом отдыха "Буревестник" разместился на территории бывшей княжеской усадьбы в Подмосковье. Это место очаровывало душу...
      Длинные липовые аллеи в парке в пору цветения успокаивали медовым ароматом.
      В жару под липы тянуло укрыться. Круглая, с овальным куполом беседка еще манит уединиться за мраморными колоннами.
      Сказывают, что в княжеские времена флигелей было больше и они разбросаны были по всему парку. "Не чуй горе!", "Приют для приятелей!" носили когда-то такие названия эти флигели.
      Речку, опоясывавшую усадьбу с трех сторон, когда-то трудно было переплыть.
      Теперь, правда, ее легко перешагнуть. Усадьба была действительно местом, где легко жилось, дышалось, работалось.
      Все номера в доме отдыха размещались на втором этаже одного из главных домов усадьбы. Это были бывшие княжеские спальни. К ним вела лестница, поднимающаяся изнутри круглой башни. Лестница, сделав полный виток, приводила на второй этаж, прямо к княжеским покоям, палатам для отдыхающих.
      На первом этаже размещались огромная библиотека, бильярдная, комнаты отдыха и столовая.
      - Ты вот что, уе...-ка отсюдова подобру-поздорову, - сказал лысый здоровяк, который делал в палате погоду. - Нам академики мешают жить, добавил он для убедительности.
      Я мог бы сорваться, возмутиться, однако благоразумие пересилило и я сдержался. Нашел другую палату, в которой были двое, так как другие двое почти никогда не ночевали.
      Климат в палате задавал такой же крутой. Но я учел предыдущий опыт, купил бутылку в магазине, который обслуживал соседнюю с домом отдыха текстильную фабрику.
      Крутой достал из холодильника еще бутылку водки. - Знаешь, почему я разливаю сразу из двух бутылок? - спросил он. - Твоя очень теплая, - и подмигнул соседу, намекая на мое усилие получить их расположение.
      Был час ужина, и мы спустились в столовую на первый этаж, под купол башни...
      * * *
      Мое внимание привлекла только что появившаяся в столовой компания. Они громко разговаривали, шутили, смеялись. Видно, компания журналистов, заехавших поужинать в дом отдыха. Они весело рассаживались за столом.
      - Еда - это наслаждение, - сказала черноволосая женщина.
      - Вот-вот! Тоня, ты абсолютно права, - передразнила надоевшую рекламу крашеная блондинка. - Наслаждение вкусом. - И лукаво спросила: - А любовь?
      Это тоже наслаждение?
      - Это точно! Только вот чем? - спросил смазливый шутник.
      - "Кто не знает - тот отдыхает", - вставила крашеная блондинка безграмотный текст другой рекламы...
      "Видно, в этой стране реклама заменила все, даже начальное образование...
      - с горечью подумал я. - И те же журналисты могут демонстрировать свою чувствительность к языку".
      Конечно, если перевести на русский, то надо было бы просто сказать:
      "Вкусная еда - это наслаждение". И то высокопарно. "Не ходи по косогору - сапоги стопчешь", - усмехнулся я, вспомнив К. Пруткова.
      Я внимательно присмотрелся к той, которая откликнулась на имя Тоня, и, может, даже стал прислушиваться.
      Это была небольшого роста брюнетка с серыми красивыми глазами. У нее была такая теплая фигура, что перехватывало дыхание. Она была так привлекательно проста в общении и так гармонична...
      - Что имеем - не жалеем! Потеряем - плачем, - расслышал я ответ Тони своему невзрачному собеседнику. Интонации в ее голосе точно передавали подавленное душевное состояние.
      - Не печаль бровей, Тоня, - подбодрил ее смазливый. - Что грустить, если мы потеряли даже то, чего не имели, хотя иметь могли бы. И в это твердо верили!
      - Держи хвост морковкой! - сказала ей крашеная блондинка...
      * * *
      Мы с соседями заканчивали трапезу, когда представители второй древнейшей профессии куда-то заторопились, встали и исчезли. Щебетание журналистов, уход Тони взволновали меня. А на душе на удивление стало спокойно.
      В памяти всплыло воспоминание. Как давно это было...
      Я возвратился с работы, как обычно, поздно. Позвонил в дверь - никто не отвечал. Позвонил еще и еще раз - молчание... Пришлось искать ключи в набитом всякой всячиной дипломате.
      Марина лежала около дивана без сознания. Я бросился к ней, положил ее на диван. Дышит, но в себя не приходит. Вызвал бригаду "скорой помощи".
      Губы Марины показались мне синими. Я испугался, не зная, что предпринять.
      Метнулся к столу. На столе на видном месте лежало письмо. Я лихорадочно стал читать:
      "Мой любимый! - писала Марина.- У меня никогда не было никого родней и ближе тебя. Я даже не знала, что я смогу так полюбить.
      Ты так много для меня значишь. Меня никто никогда не любил, не жалел, не ласкал, как ты. Мне так повезло в жизни, что я тебя встретила. Теперь я знаю, что такое любовь..."
      Я попытался нащупать ее пульс. Или мне показалось, что сердце билось?
      Я стал читать дальше.
      "Ты такой чистый, честный человек. Ты очень страдал в жизни за других.
      Так трудно тебе. Я очень хотела, чтобы ты был счастлив. Мне казалось, что я смогу, что я все-таки способна сделать человека, самого мне дорогого, счастливым, спокойным. Чтобы ты забыл обо всем, что было, обо всем том горе, какое ты пережил..."
      "Какая я сволочь! - покраснел я. - А все - этот дикий бизнес. Сделки, сделки... Сделки с совестью..."
      "Я занимаюсь всем и не имею ничего. Я теряю с каждым днем тебя и твою любовь. Я ничего тебе не даю. Такая моя любовь тебе не нужна, ведь тебе плохо, и я не знаю и не могу сделать хорошо, - читал я дальше. Почерк потерял устойчивость.- Но я тебя очень люблю. Я так ждала в жизни тебя.
      Нет, я не ждала, я думала, что ничего такого у меня в жизни не будет. Может быть, выйду замуж, чтобы не быть одной или убить себя на общественной работе.
      Только ты обо мне не думай плохо. Я жила только одним тобой, у меня никого никогда не было и уже не будет. Ты очень хороший. Прости меня за эту последнюю ьолью Я в бога не верю, значит, и никому не нужна. Я не могу без тебя и не могу все бросить ради тебя. Я недостойна твоей любви, - раз я даже не понимаю тебя. Но без тебя я не могу жить, поэтому я решила умереть..."
      Я прекратил чтение, сел рядом с Мариной. Стал внимательно рассматривать черты до боли знакомого лица...
      Бригада "скорой помощи" потребовала ее госпитализации. Я упросил, чтобы Марина осталась дома, чтобы случившееся осталось тайной. Сделал все возможное, и, убедившись, что жизнь Марины вне опасности, бригада уехала.
      - Ты здесь, Илюша? - спросила Марина, очнувшись ночью. - А что со мной?..
      * * *
      Поужинав и проходя мимо стула, на котором сидела Тоня, я обнаружил забытый сверток. Взял его, отделался от сотрапезников шуткой и пошел в парк...
      Дежурный сказал, что журналисты здесь не отдыхают, просто заскочили поужинать.
      Я и сейчас не понимаю, почему я взял этот сверток.
      "Что ж! Случай, точно, не надежен, но щедр!" - думал я, читая повести И. Постного, которые оказались в этом свертке.
      "Главное - отделить человека от семьи и заставить его потерять семейные привычки", - резанули меня в рукописи слова основателя тайной ложи карбонариев.
      "Человек рожден непокорным. Разжигайте в нем это чувство непокорности до пожара. Сейте в семьях отчуждение, раздражительность, склочность, мелочность...."
      - вещал мордастый Пикколо-Тигр.
      Вот они, эти повести.
      И.П.
      ПОВЕСТЬ ПЕРВАЯ
      Памяти Юрия Романькова
      1. ДРУЗЬЯ
      Однако, - нужды нет лукавить,- Душа, минуя давность лет, Той горькой памяти оставить Еще не может, и - нет-нет - В тот самый заступает след.
      А.Твардовский, "За далью даль."
      Словно легкая лента, брошено Калужское шоссе по холмам и лесным массивам.
      В окружении тополей и ракит стада коров безмятежно лежали вдоль него. Журавлиным клином уплывало шоссе в туманную даль. Места эти славились своими березовыми и ореховыми лесами, прозрачными и звонкими. Грибов, орехов в этих местах было так много, что их возили возами, машинами. Места эти славились и вишневыми садами. Весной едва не вся Москва стекалась смотреть бушующее белое море цветущих вишневых деревьев. Славились эти места и боевыми событиями, бывшими и во времена нашествия Наполеона, и в более поздние времена. В честь победы над Наполеоном была поставлена стела у села Коньково. А доты были сооружены защитниками Москвы в период Великой Отечественной войны...
      * * *
      Совхоз "Воронцово", разместившийся по преданию на территории бывшей усадьбы графа Воронцова, когда-то процветал, уходил своими огромными пространствами далеко за горизонт.
      Совхоз снабжал ОГПУ свининой, свежими ягодами и фруктами...
      Отец и мать мои, крестьянские дети, оказались в совхозе "Воронцово"
      по вербовке. Отец работал в совхозе на лошади, мать - в поле.
      - Вместе с председателем раскулачивать дедушку твоего пришли трое, вспоминал отец.
      Обычно малоразговорчивый и кроткий, отец, видно, не мог забыть эту кровоточащую рану.
      - Дедушка твой был хорошим хозяином, как и все в округе. Продавать не продавали, но себя кормили, и гостей было чем накормить, напоить. А нас было семеро: три сына и четыре дочери. Отнимать-то было нечего - корова да хромая лошадь... Ан нет же! Чтоб знали впредь! Не задавались чтоб лишний раз. Знали, чья возьмет и всегда брать будет! - вздыхал отец. - Это относилось больше к дяде твоему, Ивану. Иван председателю был как бельмо на глазу.
      Очень уж они соперничали, любили одну и ту же...
      Отец мой любил своего старшего брата. Деревенские дети всегда тянутся к старшим - словно им не хватает родительского тепла и ласки.
      - Я и тебя-то назвал Иваном в честь брата, - вспомнил отец. - Иван в молодости был красивый. Это теперь сморщился, только и остались орлиные острые глаза над острым носом с горбинкой. А был высокий, стройный, отчаянно смелый!..
      "Ты што пришел-то?" - спросил твой дедушка председателя.
      "Давай-ка составим опись имущества. Того требуют революсьонные правила", - ответил председатель.
      Отец задумчиво помолчал, потом решительно продолжил:
      - По лицу видно было, что врет, оттого становится еще наглее...
      "Ну, что надулась-то? Не обижали пока, а ты уж надулась!" - сказал председатель, глядя на бабушкин живот.
      Председатель всегда все начинал со склоки, с обидного. Установка была такая, что ли? Охоч был до склоки!
      "Ты пока што бабу не трогай!", - сказал дедушка.
      "Не дам я вам никакого имущества", - запричитала в голос бабушка.
      Обида вышибла слезы. Иван загородил мать, увел в сени...
      "Как это не дашь? Будем мы тут с вами вожжаться!" - закричал раздраженно председатель.
      - Не счел даже нужным больше разговаривать с твоим дедом. Конечно же, пришел взять все, и никакая тут не опись!..
      Отец сплюнул с досады.
      - Когда выводили корову, Иван вдруг выскочил из сеней. Вырвал из плетня кол. Со страшной, дикой силой опустил кол на голову председателя. И началась драка... А потом... судили всех. Приписали коллективное убийство. Ивану дали пятнадцать лет, дедушке и двум подбежавшим помочь соседям - по десять лет. Нас с Илюхой не тронули, мы были малы еще, - на этом отец обычно и заканчивал свои воспоминания.
      Хамское отношение ко всему прошлому уничтожило совхоз "Воронцово".
      Красивейшие, круглые башни у въезда в усадьбу превратились словно в беззубых старух. Горько и обидно сейчас смотреть на валяющиеся повсюду груды белых камней, когда-то бисером украшавших эти башни.
      Уничтожен и знаменитый дубовый парк. От парка остались лишь убогий клочок да еще название остановки "Воронцовский парк". Сохранившейся чудом церкви отведен лишь скромный уголок в углу парка...
      Варварское отношение уничтожило даже ту дивную стелу с могучим орлом, распластавшим крылья над вечностью. Разорены доты Великой Отечественной войны.
      * * *
      В той местности, которая примыкала к городской черте Москвы со стороны Калужского шоссе, кроме Cеменовской средней школы ? 55, другой не было.
      Два раза в день к школе тянулись школьники. Цепочка высоковольтных вышек, торопясь мимо парка совхоза "Воронцово", мимо церкви, легко взбегала на школьный холм. Потом, словно получив новый заряд энергии, высотки, также ажурной строчкой, выстроившись в затылок друг к другу, катились к Москве дальше.
      Школа гордо стояла на вершине холма. В ней учились ребята из всех окрестных сел: и из села Семеновское, и из совхоза "Воронцово", и из сел Коньково, Деревлево, Беляево, из Теплого Стана, и санатория "Узкое", и из Мамырей...
      Мы с Иваном Романовым тоже учились в этой школе. Ивана звали дразливые мальчишки Романьком. Был Романек воспитанником детского дома времен войны.
      Как это бывает только в детстве, нас никто, никогда, кроме как по кличкам, не называл. И у меня была кличка Постный. И это было как нельзя кстати - ведь мы были тезки...
      Как и все в те годы, мы были и пионерами, и комсомольцами. А я даже секретарем комитета комсомола школы. Три года подряд...
      Да и то правда - я легко учился и все успевал. И оставалось еще время, которое я с охотой отдавал другим.
      Романек окончил школу на год раньше меня с золотой медалью. Я слышал, что он поступил на химический факультет МГУ, из-за этого теперь мы встречались редко.
      Я тоже, как и Романек, тянул в школе на золото, но меня не утвердили в РОНО, поставили тройку по геометрии.
      Словно громом был я поражен случившимся. Сидел на скамеечке напротив входа в школу и никак не мог отойти от этого потрясения. Я же болтался по райкомам, хорошо знал высокий авторитет школы и не допускал даже мысли, что наша Нина Дмитриевна, обожаемая всеми директриса, могла быть так унижена.
      Нина Дмитриевна, выйдя из школы, подошла, положила мне руку на плечо и сказала:
      - Не горюй, Ваня! Ты все можешь.
      "Ты, Постный, как Иманнуил Кант, - вспомнил я, как сказал Романек, когда пришел как-то в школу навестить Нину Дмитриевну. - По тебе можно часы сверять".
      - А все-таки, что же случилось? - спросил я директрису. - - Да просто твоя работа попала к ним на стол до перерыва на обед, - отшутилась она...
      Экзамены я сдавал теперь на общих основаниях. Я не добрал одного балла в МИФИ и пошел работать монтером на косметическую фабрику неподалеку от дома. Но теперь я пошел на фабрику рабочим, наотрез отказавшись от работы в райкоме комсомола.
      * * *
      - Поступай к нам, - позвал Романек, который был уже на втором курсе химического факультета МГУ.
      И на следующий год я тоже стал студентом МГУ, студентом физического факультета.
      Годы студенчества - лучшие годы в жизни. Нам, студентам, было хорошо, но хотелось, чтобы было еще лучше. Мы верили в свое будущее! Мы надеялись на будущее! Мы любили и были любимы. Наши родные и близкие не чаяли видеть в нас ученых, инженеров, профессоров, академиков...
      Вместе мы встречали пробежками утро. Ходили по выставкам. Вместе проводили все вечера: дискуссии, вечные разговоры о литературе, искусстве, поэзии.
      Вместе мы занимались спортом в сборной МГУ, соперничали в борьбе за факультетские первенства МГУ. И Ломоносов всегда встречал нас, из стоящих друг против друга факультетов, будущих ученых.
      Чарующие похождения на танцы оставили неизгладимые следы в наших молодых душах. Танцы бывали во всех зонах, где жили студенты. И мы ходили во все зоны друг к другу на танцы...
      На одном из вечеров Романек познакомился с русоволосой девушкой Зиной Хлоповой. Зикой, как ее звал Романек. Танцы были в зоне "Е", в которой жили журналисты.
      Сколько восторгов выложил Романек передо мной в те долгие вечера наших бесед о жизни, о счастье! Но никогда еще не говорил столько нежных слов о девушках вообще и об этой девушке с факультета журналистики.
      Романек любил и умел находить людей. И я невольно, как его друг, купался в теплых лучах славы и успеха Ивана Романова...
      Вскоре Зина, окончив факультет, уехала в кемеровскую газету. Романек через год также окончил свой факультет и остался в аспирантуре. Они писали друг другу замечательные письма. "Мне хочется тебя обнять! Ведь не чужие мы друг другу. Иль не в тебе нашел подругу, любимую, сестру и мать!" писал Романек...
      Однажды осенним солнечным днем Зина прилетела в Москву, чтобы быть свидетелем выходящей замуж подруги Гали. Зина позвонила и попросила Романька быть свидетелем от жениха на свадьбе.
      Радости Романька не было предела! Тем более что он знал Илью, который учился курсом старше.
      Едва ли не первый раз в жизни Романек надевал галстук, тщательно причесывался перед зеркалом, словно женился сам.
      - Ты умеешь вязать эти проклятые галстуки? - спросил Романек.
      - Конечно, - ответил я. - А ты распарился-то с чего? - спросил я.
      - У меня предчувствие. Должно что-то произойти, - ответил Романек.
      - Как же может быть иначе-то? Свадьба же, - ответил я. Романек рассеянно смолчал...
      На свадьбе в кафе "Под интегралом" гостям, как обычно, было весело и "горько". Но, когда гости пришли к выводу, что им "горько" и от свидетелей, Зина поцеловала Романька так страстно и так долго, что в тот же вечер Романек предложил Зике руку и сердце...
      * * *
      Галя с Ильей укатили в отпуск, оставив маленькую свою комнатушку пустой.
      На следующий день в той же комнатушке собрались идти в загс уже Романек и Зина.
      Я не мог не быть свидетелем на свадьбе со стороны Романька. Свидетельницей со стороны Зины должна была быть сокурсница, которая собиралась подъехать прямо в загс.
      Я пришел в комнатушку на пять минут раньше, и очень огорчился, что Романек опаздывает. Зина успокоила меня...
      Мы стали ждать, сварили кофе. В окно, словно в зеркало, смотрелся солнечный день бабьего лета. Зина налила в кофе коньяку. Вскоре мы перешли на коньяк без кофе, выпили. Потом выпили еще. И еще...
      Зина села ко мне на колени и зашептала:
      - Ах, мой милый Ванечка! Ванечка! Ванечка!
      Все во мне мутилось, крутилось, дыбилось. И не только от выпитого коньяка...
      Романек пришел слишком поздно.
      Предательство мое мы обсудили с ним на другой день.
      - Мне будет очень жаль, если Зике с тобой будет плохо, - только и сказал Романек...
      А я и в мыслях не мог допустить, что Зине со мной может быть плохо!
      Мы верили в свою порядочность. Мы считали себя энциклопедистами, все и вся знающими наперед.
      Мы думали, что мы правим бал!..
      2. НА ДАЧЕ
      Нет! Ты не прав, ты не прав, ты не прав!
      Я сейчас чувством жизни, как никогда, болен.
      Мне хотелось бы, как мальчишке, кувыркаться по золоту трав И сшибать черных галок с крестов голубых колоколен.
      С. Есенин. "Пугачев."
      Я ходил по дорожке вдоль озорных и веселых цветов "Невеста", когда мой сын, тоненький и загорелый, выскочив на крыльцо, неожиданно остановился.
      - Папа, я себе недоволен, - сказал мальчик. Он и я ухмыльнулись.
      - А собой ты доволен? - спросил я, принимая первую у малыша встречу с самим собой.
      - Я доволен... собой, - неуверенно сказал сын.
      - А чем же ты недоволен?
      - Мама мне книжку не читает.
      Я вошел в домик, который мы снимали на лето в Подмосковье. Домик был зеленый, с низкой крышей, как дорожный вагончик. И мне все время приходилось при моем высоком росте наклоняться при входе, чтобы не удариться головой о дверной косяк.
      Зина лежала на диване, розовая и жаркая. Льняные шторы в огромных черно-зеленых цветах и листьях тяжело обвисали в душном, горячем полумраке комнаты. Она читала...
      - Может, ты хочешь прочитать стишок? - повернулся я к сыну.
      Он молчал, его белесо-серые, как у меня, глаза выражали недовольство.
      - Мы займемся стишком завтра, - сказал сын.
      - Хорошо, мы займемся этим вечером, - сказал я. - Теперь мы пойдем на пшеничное поле.
      * * *
      Сын скакал, держась за мою руку.
      - Папа, если завтра - это завтрак, то обед - это сегодник?.. - звенел он, не останавливаясь. - Мама, мама, мы идем ловить кузнечиков!
      - вдруг закричал он, вырвавшись вперед. Зина шла с бидоном керосина в руках, взопревшая от жары и тяжести. Слипшиеся волосы делали ее голову маленькой, несоизмеримой с телом.
      - А я думала, вы идете встречать меня, - сказала она просто. - Ну, ничего, это не тяжело...
      Я прошел мимо твердой, собранной походкой, видя ее уголками глаз.
      Любви к Зине в моем сердце давно не было. Я не любил ни ее фигуру, ни ее губы, ни ее стан, образ жизни...
      Воспоминание нового впечатления всплыло из памяти, словно опалило..
      На поэтическом вечере я встретил черноволосую красавицу. Небольшого роста, с серыми глазами. У нее была такая фигура, от которой перехватывало дыхание...
      Все началось просто - я нечаянно наступил ей на ногу, когда крутился вокруг модного поэта, чтобы показать ему свое "творчество". Известный поэт срывал аплодисменты. Она тоже крутилась вокруг модного поэта, чтоб сделать репортаж в газету. Она была фотожурналисткой.
      И я нечаянно оттоптал ей ногу. Просто пятился назад, а было тесно.
      - Простите, Бога ради! - воскликнул я, готовый сгореть от своей вины.
      Но она была занята так, что только поежилась. Глазами, однако, стрельнула в мою сторону. Меня же просто поразила ее красота...
      В тот же вечер я увидел ее по дороге на автобус. Она слегка прихрамывала.
      Я догнал ее.
      - Давайте понесу вашу камеру, - предложил я.
      Она легко и просто согласилась.
      - Может, пойдемте до следующей остановки? - спросил я. Совсем забыл, что она хромает и, спохватившись, что сказал, чуть покраснел.
      - Пойдемте, - легко согласилась она, опять кольнув меня взглядом.
      - Как вас зовут?
      - Тоня.
      Я чувствовал себя с нею легко. Она была так проста в общении и гармонична.
      Я позвонил по телефону. Оказалось, что номер верен...
      Была весна. Я пригласил Тоню в общежитие к другу. Никого не было. Бутылку вина мы выпили быстро. Шутили, смеялись...
      - Я люблю тебя, слышишь! - шептал я.
      Мы оказались на диване. Я задыхался, срывал с нее платье. Целовал ее губы, руки, шею. Она так была мне нужна...
      Не помня себя, я вонзил в ее тело, дурманящее, нежное, теплое, свое огненное, жаркое. Она обмякла, застонала. Страшная, дикая сила захватила меня. Острый ее пот бил в ноздри, возбуждал, наполнял новой силой. Все больше и больше. И вдруг все вокруг раскололось, взорвалось. Меня словно опрокинуло, выбросило...
      - Это же надо, чтобы жизнь зарождалась в таком безумстве, - пробормотал я.
      - Такого счастья я не испытывала никогда, - прошептала Тоня. -Ты сумасшедший! Как я теперь на люди покажусь?
      - Ничего, мы завтра купим новое, - сказал я.
      - Как завтра? Я не могу, - заплакала Тоня.
      Я тоже не мог. Я был женат...
      * * *
      - Папа! Папа! Поймай мне бабочку, вон ту, красноцветную! - кричал в стрекочущей, звенящей траве сын.
      Мы сели у копны.
      - Ну, вот, теперь мы будем жить в копнах, - сказал я.
      - А что мы будем варить? - спросил сын.
      - Кузнечиков, - сказал я.
      - А кто у нас будет мама?
      * * *
      Влажное солнце огромной каплей медленно падало на землю. Подсвеченные сзади облака гвоздиками стояли в небе. Первыми ощущают вечернюю прохладу ноги - земля остывает быстрее воздуха.
      - Папа, затопчи муравьев, - сказал сын, сидя на горшке. - Они лезут не в свои дела.
      - Мы уезжаем завтра? - спросила Зина.
      Я молчал. Я надевал ботинки, вымыв ноги на траве из лейки.
      - Господи! Если бы не мое чувство юмора, я не знаю, как тебя можно было бы вынести, - сказала Зина, отваривая только что собранные розовые волнушки. Она была простодушно настроена.
      - Хоть бы здесь взглянула на себя со стороны, - буркнул я.
      - А я самокритична, - сказала жена.
      - Если бы ты только могла посмотреть на себя со стороны! - вырвалось у меня. - Пора бы отличать взгляд со стороны от самокритики, - решил я как-то сгладить свою грубость.
      - Одно время я действительно думала, что во мне что-то не то. Но вот сейчас читаю Кузьминскую и вижу, что я почти как Лев Толстой, и что я все переживаю, - рассуждала Зина.
      - Ты даже отвратительно толстая, - резко скаламбурил я. - Надо только правильно расставлять ударение.
      - Одно я не пойму, как можно общаться с человеком при такой ненависти к нему, - вытаращила глаза оскорбленная Зина.
      Я видел, как задрожали ее поджатые, как у подростка, собирающегося заплакать, губы.
      - У меня и нет с тобой никакого общения, - сказал я и вышел из домика, опять больно ударившись лбом о дверной косяк.
      * * *
      В дверь калитки тихо вошла моя мать. Я стоял злой, ушибленный. Я не любил Зину.
      - Ну, как вы тут? - спросила мать, закрывая за собой калитку, которую давно пора было чинить.
      - Хорошо, - буркнул я.
      - Ну, слава Богу. А где же Алеша? - спросила мать.
      - Они уехали.
      - Поругались, что ли?
      Я умывался под рукомойником, прикладывая холодную воду к шишке на лбу.
      "Нельзя больше встречаться. Сейчас вот, если хочешь остаться честным.
      И не мучить ни ее, ни себя", - думал я лихорадочно и зло. - "Сейчас вот, если остаться честным. Видеться больше нельзя... А как же сын? Такое чувство, словно все тонет. И уйти-то некуда. Опять снимать комнату?.."
      - Я хотела, чтоб все было хорошо, чтобы вы отдыхали...- причитала расстроенная мать, прикладывая намоченный платок к моему воспаленному лбу.
      Как в детстве, когда я болел ангиной.
      * * *
      Гранатовая луна полыхала в горячем пепле. У горизонта она казалась неестественно огромной, жаркой, жуткой...
      Я задыхался и шел и шел полем мимо копен скошенной пшеницы. А в ушах стояли слова:
      - Ну вот, теперь мы будем жить в копнах.
      - А что мы будем варить?
      - Кузнечиков.
      - А кто у нас будет папа?
      3. ГОСТЬ
      Старая гнусавая шарманка - Этот мир идейных дел и слов.
      Для глупцов - хорошая приманка, Подлецам - порядочный улов.
      С. Есенин. "Страна негодяев."
      Женившись на Зине, я вроде жил в семье, а семьи словно и не было. Я не пил, вернее, старался не пить. В этот период я начал писать. По большей части оттого, что хотелось высказаться. Были, конечно, и жажда славы, и жажда утоления гордыни. Но одно - жажда высказаться, жажда сказать другим что-то, как я считал, очень важное, - пересиливало все. И именно тогда ко мне прицепилось это странное словосочетание: сексуальная неудовлетворенность.
      Прицепилось, как репей за шиворот.
      Мало кто знает, что это такое. Я и сам этого никогда бы не узнал, если бы...
      Я вспомнил, как в детстве в деревне меня клала на себя, голого, двоюродная сестрица моя. Тогда мне и в голову не могло прийти, что это называлось "иметь женщину". И какое же это было нестерпимое наслаждение!..
      Я понимал тогда, что об этом никто не должен знать. Я понимал, что этого, конечно, нельзя делать, но от природы я был послушным. Тем более что меня не просили делать ничего ни страшного, ни болезненного.
      Я понимал и молчал, когда сестрица просила меня, чтобы никто не знал и то, что она "примеряла" на себя и своего родного брата, моего двоюродного...
      Но взрослым было не до нас. У них, у взрослых, в ту страшную войну, была одна жажда - жажда выжить! Когда было думать о детях! А для нас, для детей, с нами мог быть только тот, кто мог бы быть с нами всегда.
      Но его-то и не было ни в общественной, ни в коммунистической морали!
      Бога-то и не было в коммунистической морали...
      Может, с тех времен во мне и зародилось это представление о "сексуальной удовлетворенности". Может, с тех времен во мне и зародилось это представление о счастье, о должном счастье?
      Кто знает...
      И как это ни странно, но писательство свое я скоро бросил. То ли оттого, что прочел, как Достоевский писал от своей "сексуальной неудовлетворенности"?
      То ли оттого, что на одном поэтическом вечере встретил однажды ту черноволосую красавицу, влюбился в ее серые, с искоркой глаза...
      * * *
      Я оставил Зине с сыном двухкомнатную квартиру. Сердце холодит при мысли, что совершил тогда очередную свою подлость, как это теперь было очевидно.
      Но тогда я этого не понимал. Улучшение жилищных условий предлагалось тогда либо всей семье, либо только молодоженам.
      Я выбрал второе. Отец, мать и сестренка мои остались в той комнатушке на Воронцовском кирпичном заводе. Я же опять снимал комнату...
      После долгого отсутствия я приехал на Ульяновскую улицу, чтобы повидаться с сыном. Зина растерялась - в квартире был Гость...
      - Мама, откуда ты писаешь? - спросил сын, делая вид, что не замечает меня.
      - Оттуда же, откуда и ты, - потупившись, ответила Зина.
      - Я писаю из писули, - хитро улыбнулся Алеша.
      - Значит, и я... - сказала Зина с запинкой.
      - Твоя писуля может только какать! - уверенно возразил ей сын.
      - Алеша, ну что ты говоришь какую-то чепуху? Как возьмешься говорить, не остановишь, - сказала она, смущенно обращаясь сразу ко всем...
      - Я хочу погулять с Алешей, - сказал я.
      - Да! Да! Конечно! - ответила, засуетившись, Зина и стала одевать сына.
      * * *
      В крохотном парке, на крохотном пятачке, я с сыном взял на прокат педальную машину. Алеша катался уже больше часа.
      Надоело ему крутиться в тесноте, подумал я. Неплохо бы покататься по асфальту за пределами парка, по улице. Там так тихо, даже прохожих мало.
      Сын на педальной машине как раз подъехал к воротам. Я подтолкнул его через порожек на асфальт...
      - Гражданин, а вы куда? - услышал я. Быстро, словно подлетела, передо мной оказалась женщина в очках. - Нельзя! Куда вы? - Я видел ее желтые, увеличенные линзами глаза. Колкие, неспокойные, враждебные.
      - По асфальту пусть покатается, неровно же здесь, - как можно спокойнее ответил я. - Вот, Алеша, тетя говорит, что нельзя, - повернулся я к сыну, чтобы отвести от себя, словно приставленное копье, ее взгляд.
      - Папа, я уже накатался, - вылез из машины Алеша, он почувствовал мою уступчивость очкам. Это чувствовал я и сам, но от этого еще больше терялся.
      - Ну пойдем, сдадим машину, - сказал я, успокоенный поведением сына.
      - Накаталися и хотели взять домой! - хлестанула меня по спине издевка смотрительницы.
      Я чувствовал себя словно нанизанным на что-то холодное, чего не вижу я, но что видят очки. Я хотел, но никак не мог освободиться от этого ощущения.
      Хотел тревожно, нетерпеливо, одним махом соскользнуть с этого шампура.
      Я поставил машину в ряд с другими - голубыми, зелеными, красными.
      - Гражданин, как фамилия ваша? - услышал я опять скрипучий голос.
      Очки стояли у двери, не входя в сарайчик.
      - Моя? - переспросил я, обернувшись и опять удивляясь, почему поддаюсь дурацкой своей манере прикидываться. Сколько живу, а все никак не могу осознать, как это со мной делается... - Белкин, - назвал я фамилию из любимой повести Пушкина.
      Я чувствовал себя теперь нанизанным на нитке, за которую дергают, тянут от двери. Это от ее глаз, нездоровых, неспокойных.
      - По документам ее брали? - спросили очки от двери.
      - Нет, под деньги, - ответила солидарным тоном женщина, которая выдавала нам машину.
      - Накаталися и хотели взять домой!.. - не унимались очки.
      - Да замолче вы! - выкрикнул я, спиной ощущая взгляды других желающих покататься, - Разве можно таким животным работать на детской площадке?
      "Что эти, другие, подумают?"
      Рассудок уговаривал, что зря это я, не так надо делать, не надо. Но мне не удалось угасить раздражение, оно все разгоралось.
      - Конечно, хорошо, что я заметила, - сказали очки мне вслед...
      * * *
      Я вернулся с сыном часа через полтора. Зина сразу схватила сына и исчезла в другой комнате.
      "Не хочет показывать свое раскрасневшееся, возбужденное от пережитых минут радости лицо", - подумал я, рассматривая Гостя.
      Мужик крепкий, небольшого роста, коренастый. Такие много и успешно занимаются штангой. Гость смотрел свысока, откинув голову назад, очень уверенно, но желто-мутные глаза не жгли, а плыли - Гость был крепко выпивший...
      Распрощавшись, я вышел. Гость вышел вслед за мной.
      - Не могу понять, почему это ты не живешь с Зикой? - в спину спросил он.
      Его слова хлестнули по сердцу, напомнили о Романове - так ведь и Романек называл Зину.
      - Прекратите! - опять задыхаясь, обернулся я. - Ты вообще-то какое имеешь право так говорить, козел! - резко выпалил я, не заметив перехода на "ты".
      - А ну иди сюда! - прогнусавил Гость. И резкий удар в кадык опрокинул меня на землю.
      Кто успешно занимается штангой, знает, куда бить.
      Воровато оглядываясь, разминочным бегом, мужик направился к улице Солянке...
      Позже я узнал, что Гость был слушателем Высших партийных курсов при ЦК КПСС. Зина также была их слушателем. Слушателем первого года. И на другой день, после нашего "знакомства", Гость покидал нашу столицу. Уезжал насовсем в свои края.
      * * *
      Я терял сознание, снова и снова приходил в себя. Лицо костенело, в голове мутилось. Мне мерещилась какая-то нереальная жизнь.
      В электричке рассматривал я по привычке сидящих женщин. Почему-то именно сидящих. Наверно, потому, что в сидящих женщинах виднее все - и ноги, и бедра, и груди. Особенно ноги...
      Это, конечно, было сдуру и от нечего делать. И как я ни пытался не показывать, что глаза мои смотрят на одну из женщин, она сняла очки, стала причесывать волосы. Достала потайное зеркальце, замаскированное под кошелек.
      Пришлось отвернуться к окну...
      И вдруг засмеялась. Она смеялась надо мной.
      - Ха-ха-ха!.. Ха-ха-ха!.. Ха-ха-ха! - захохотала она мне в лицо...
      4. РОМАНЕК
      Легка ты, мудрость, на помине:
      Лес рубят - щепки, мол, летят.
      Но за удел такой доныне Не предусмотрено наград.
      А.Твардовский. "За далью даль."
      Илья сидел в кафе и ждал Зину. "Вот она, вся моя жизнь, - думал Илья.
      - От семи до двадцати восьми."
      Вспоминалось былое, далекое...
      Дом отдыха "Буревестник" на юге. Он - выпускник химического факультета МГУ. Прекрасный игрок в волейбол, на площадке творит чудеса. Галя сидела среди болельщиков. Он ее заметил сразу. Ему понравились ее ноги, длинные, полные...
      Вспомнился отец Гали, Валерий Павлович. Небольшого роста, всегда в очках. Очки шли ему, даже когда он был в мундире генерал-майора ГРУ СССР.
      Очень он хотел им счастья и удачи...
      Так Илья стал слушателем академии Генштаба. Галя стала его женой. Первой женой. Родился сын...
      И вот однажды, вернувшись из командировки в Норвегию, Илья застал в доме Гостя. Был тот небольшого роста, коренастый и крепкий. Он тоже много и успешно занимался штангой и смотрел свысока, откинув голову назад. Очень уверенно смотрел. Был Гость крепко выпивший...
      Ничего в тот вечер не сказал Илья Галине. Было только очень обидно.
      Именно обидно, и ничего другого...
      * * *
      - Здравствуйте, Илья! - сказала Зина и подошла к столику.
      - Здравствуйте, Зина. Присаживайтесь, пожалуйста, - сказал Илья, вставая, Зина села, оглядываясь по сторонам. Он отметил ее скованность.
      Его профессиональное чутье подсказало неладное.
      - Иван мне много рассказывал о вас, - начал Илья.
      - Вы говорите об Иване Романове? - уточнила Зина.
      "Странно. О ком же еще?" - подумал Илья.
      - Вы хотите выпить? Я попрошу принести, - сказал Илья. На столе уже стояла бутылка коньяка.
      Зина глядела в его робкие глаза. Он словно хотел и не мог их спрятать...
      - Спасибо, я ненадолго.
      - Да это как пойдет... - Илья заказал еще бутылку коньяка, закуски.
      - Извините, что перебиваю, но у меня мало времени, - пыталась остановить его заказ Зина. Ее суетливость казалась наигранной и покоробила Илью.
      - Дело в том... - сказал Илья. - Дело в том, что он погиб. Тогда, в Норвегии... - перешел он к главному.
      - Романек был в Норвегии?! - воскликнула потрясенная Зина.
      Теперь скованность, нервозность передалась и ему. Он и сам теперь остро понимал необходимость паузы. Нельзя, наверно, было так сразу, в лоб, подумал он, остро почувствовав вину за свою скоропалительность.
      - Извините меня, прошу вас...
      - Извините и вы!.. Слишком много событий... - сказала Зина. Она попробовала сосредоточиться, взять себя в руки, собраться...
      - Да, да! Иван мне рассказал, - сочувственно сказал Илья. - А как теперь другой Иван, Петрович? - спросил Илья, чтобы сменить тему разговора.
      - Здоров?
      - Иван Николаевич? - переспросила Зина, понимая, о ком он спрашивает.
      - Здоров! Он нас бросил, но про это долго рассказывать... - смутилась Зина.
      - Я вас очень хорошо понимаю! - сказал Илья. - Извините! Я не знал!..
      * * *
      - А как погиб Романек? - спросила Зина.
      - Он должен был выйти на связь со мной. Но он не появился, - сказал Илья.
      - Что за связь? Какая связь? - не поняла Зина.
      - Это тоже долго рассказывать, - ушел от ответа Илья. - Как-нибудь потом. Должно пройти некоторое время. Сейчас могу сказать только, что Иван Романов погиб, как герой.
      - Я не знал, где тогда должен быть Романек, - продолжал Илья рассказывать дальше. - Прождав его час, я понял непоправимость случившегося... Я любил этого толкового, умного, тонкого, беззаветно преданного парня. Чувствовал личную ответственность за его судьбу. Часто ловил себя на мысли, что хотелось быть таким же, как Романек, поступки которого, правда, иногда не укладывались ни в какие инструкции, были на грани интуиции и догадок. Рассудок же Романек словно приберегал для окончательных выводов, но это-то больше всего и привлекало меня в нем. Интуитивно я чувствовал, где Романек. До гостиницы был час езды. Я вел машину, почти не чувствуя руля.
      Дежурный гостиницы удивленно посмотрел на меня, когда я попросил ключи от номера. Я влетел, не дожидаясь лифта, на четвертый этаж. Номер был открыт.
      На диване сидела голая пьяная проститутка.
      - О! Просю, пожалуйста! - сказала она на русском языке. Подвинулась, освобождая мне место.
      - Где Романов? - почему-то спросил я, потеряв бдительность. Она указала на дверь ванной комнаты.
      Я толкнул закрытую дверь. В ванне в крови плавал Иван Романов...
      Мгновенно все оценив, я понял и свою опасность. Приезжать в гостиницу было нарушением конспирации, и я не имел на это права... Я вышиб рукой оконную перегородку и выпрыгнул в окно. Стекла посыпались, как от взрыва...
      Уже садясь в машину, я увидел вбегающих в гостиницу людей в штатском...
      * * *
      - Так все же кто вы? - спросила Зина, придя в ужас от рассказанного.
      - Я же сказал, что всему свое время.
      - Ну, если вы все знаете, тогда вы поймете мой поступок тогда, сказала Зина, решив сменить тему разговора. И тоже, не найдя ничего другого, вернулась к истории с замужеством.
      - Что вы! Что вы! - воскликнул Илья. - Какое же я имею право вас обвинять?..
      - Я любила их обоих! - перебила его увлеченная воспоминаниями Зина.
      - Мне казалось тогда, что это возможно. Теперь я понимаю, что это все слова! Любить можно только однажды и только одного...
      - А вы помните, какая кличка была в школе у Ивана Николаевича? переспросил Илья.
      - Кличка? Мне до сих пор это непонятно, получается так, что есть люди, к которым клички не пристают. Романек, правда, когда-то называл его Постный.
      - Да, именно Постный. Я знаю этих "постных"! - вдруг гневно воскликнул Илья. - Но вы и Романек его любили! Наверно, было за что?
      "Любят не за что-то, а почему-то", - подумала Зина, искоса взглянув на Илью. Вслух же сказала:
      - Он просто добрый...
      - Постный, как это ни пошло звучит, - продукт своего времени, - перебил Илья. - Как, скажите, он объяснял причину своей отчужденности?
      Выпитый коньяк развязывал язык.
      - Он говорил что-то о "сексуальной неудовлетворенности", - призналась Зина.
      - Вот, вот! Они, эти Постные, как компасы. По статистике, послушных, бесхарактерных людей рождается столько же, как и упрямых и агрессивных...
      - Он - бесхарактерный, но не равнодушный! Нет! - перебила Зина.
      - Я искренне признательна ему за его любовь! Жаль только, что она быстро прошла. А вначале он помог мне по крайней мере освободиться от всех тех недостатков, комплексов, которыми страдало наше поколение... Как ни странно, но это была игра в жизнь, в любовь, но и она приносила огромную пользу людям! Видимо, потому, что в ее основе все же лежала забота о человеке.
      - "Забота о человеке"? "Недостатки"? "Комплексы"?.. - передразнил ее Илья, криво усмехаясь. - Им, этим Постным, приятно, если люди их отмечают, смотрят на них восторженно, влюбленно. Стараясь всегда нравиться другим, им, этим Постным - прежде всего им, - приятно, что любуются ими. Когда же они делают то, что не одобряется другими, они молниеносно отказываются от самонаслаждения, оправдываются. Они делают так, как нравится другим.
      И только тогда это нравится и им тоже.
      Зину удивило такое тонкое проникновение в суть предмета. Она стала слушать более заинтересовано. Самолюбие ее было все же задето...
      - Болезненная чуткость этих Постных вырабатывает у них способность жить тем, что приятно другим. Жить тем, что приемлемо другими. Предугадывать то впечатление, которое производят на других сказанные ими слова, совершенные ими поступки. В каждую минуту, в каждом лице, в каждом взгляде они привыкли замечать оценку своей внешности, своего существования. И совершенно несчастны, разбиты, если замечают в себе что-то неисправимо дурное для других. Постоянная мучительная слабость их натуры - везде и во всем быть первыми, заметными, красивыми, приятными... - все более распаляясь, продолжал Илья. - Постный, видимо, в делах любовных всегда пользовался неизменным успехом... Но, наверно, не было случая, чтобы он за кого-то боролся и не уступил сопернику. Тщеславные, они же всегда в проигрыше. Они всегда пасуют перед активностью, часто выдавая ее за агрессивность. Ему просто везло: неагрессивный фон общественной морали, ее неестественная справедливость часто заставляют пасовать обидчика, - почти кричал Илья.
      Зине вдруг показалось, что Илья забыл, зачем пришел в кафе, зачем пригласил ее. Она, потрясенная смертью Романька, слушала, отмечая тем не менее наблюдательность Ильи, преувеличенную говорливость. Впрочем, последнее она не без основания приписывала коньяку...
      - Ведь "сексуальная неудовлетворенность" - это тоже комплекс. Это давит на нас потому, что наши общественные силы вырабатывают в нас привычку делать все только хорошо, во что бы то ни стало, - продолжал Илья. - Чтобы все как у людей! Подумать только, отчего же? Ведь у нас самый передовой строй, и ничего плохого в нем быть не может. Агрессивность... Она не поощряется, она всегда осуждается! Не важно где! Повсюду, так как в классовом смысле человек человеку друг. Отдаст последнюю рубашку. А это приводит к угнетению человека, к насилию над личностью!
      - Как же так? - не выдержала Зина.
      - А вот так! Устраняя одно насилие, общество порождает другое насилие, насилие над собой. Это парадокс: человек может прожить половину своей жизни и ни в чем, никогда, нигде не раскрывать себя, свою личность. Вести себя так, как будто ему ничего не надо. Они, эти Постные, никогда не знают, что им надо! Они, эти Постные, конечно, испытывают позывы ко сну, к еде, к сексу. Жизнь-то идет!.. Значит, надо жить, значит, надо делать что-то, - Илья даже задохнулся от запальчивости. Уставился в Зину своими карими глазами. Волнистый чуб его прилип к покатому низкому лбу, а на широких скулах блестели бисеринки пота. - Но, когда все делается "так же, как у людей", личность не проявляется. И здесь опять в выигрыше активные. В выигрыше опять активные, не говоря уж об агрессивных! Исполнительные, послушные, робкие опять в проигрыше... Им выигрыша и не надо.
      Зина пыталась возразить против субъективности этих рассуждений. Где там!.. "Еще один трепач попался, - разочарованно думала она. - От всех этих Иванов недалеко ушел".
      - Я наконец-то нашел причину этого "не надо". Жуткую, нелепую причину...
      Это покой! Это понять трудно, может, даже и невозможно. Но именно покой всему причина, - размахивал руками Илья.
      - Откуда же этот покой? - зацепилась за суть Зина.
      - Жить, видеть и не отбирать... А не отбирать, потому что важнее покой...
      А покой, потому что ничего не нужно... - ответил Илья.
      - Как же так, ничего не нужно? - опять запуталась Зина.
      - Ведь человек рождается эгоистом. Отчего он кричит, плачет? Да потому, что первое, что появляется в его мозгу, - это требование, "дай"! - твердил Илья. - Есть, пить, дышать, любить! Но при обобществленной собственности это "дай" искривляется до самолюбования, самонадеянности, пошлости. Человек стал самокритичным, он все валит на себя, понимает "через себя" другого, рассуждает за другого, заботится о другом. Стал терпеливым и сострадательным, послушным и выдержанным. С другой стороны - вороватость, самолюбивость, доведенная до абсурда. А тут подбросили идею, что "каждая кухарка может управлять". Вот русский человек и забыл о первом и стал вторым. Русский человек раздвоился, потерялся, разрушился.
      Илья все говорил, все более распалялся, а Зина смотрела на его красивые пухлые губы и терялась в этих дебрях. Поцеловал бы хоть, чем баснями кормить.
      Но она взяла себя в руки и для приличия спросила:
      - Значит, обобществление собственности - это аморально?
      - Именно так! Вы, журналисты, великолепно все определяете! - воскликнул Илья.
      - А как же Ульянов? - спросила с ухмылкой Зина. - Он что? Этого не знал?
      - Какой Ульянов? - Илья ошалело посмотрел на Зину.
      - Он что, тоже страдал от "сексуальной неудовлетворенности"?
      - Да! Как раз о неудовлетворенности можно было бы и подумать! - понял, о ком речь, Илья. - Надо было думать о других, прежде чем все ломать!..
      Зина была ошарашена всеми событиями в стране и в своей жизни. И эту непостижимую связь "обобществленной собственности" и неудовлетворенности теперь тоже могла допустить.
      Илью же понесло окончательно.
      - И лишение русского человека Бога, его Бога, и уничтожение собственности русского человека, и строительство социализма в России, "в отдельно взятой стране", и все остальное! Не было еще в мире более удачного эксперимента над человеком!
      Кафе закрылось. К ним подошел официант. Они расплатились и вышли...
      И больно вспомнилась Зине ее первая встреча с Иваном Романовым. В конференц-зале Романек играл с ней в пинг-понг. Словно белая мышь, шарик пинг-понга чаще забивался под стулья, чем бывал в игре. Романек лазил за ним без устали.
      Была атмосфера зарождающейся любви...
      Романек знал и понимал людей. Он умел находить людей...
      ПОВЕСТЬ ВТОРАЯ
      Жене, сыну и дочке
      1. ВОЛЧКИ
      Так и мы! Вросли ногами крови в избы, Что нам первый ряд подкошенной травы?
      Только лишь до нас не добрались бы, Только нам бы, Только б нашей Не скосили, как ромашке, головы.
      С. Есенин. "Пугачев."
      Была весна. Я ехал на дачу в Подмосковье один. Дорога на дачу шла через поселок, в котором стояло от силы два десятка домов. Были дома с печным отоплением, с удобствами во дворе.
      Весна была поздней. Прошлогодняя трава укутывала землю войлоком, и только вдоль кривых тропинок пробивалась она, нежно-зеленая. Березки послушно и робко склоняли свои тонкие и длинные ветки, как нечесаные волосы, ослепительно белели своими полными ногами.
      Словно овдовели за зиму, подумал я.
      Лес был почти голый. Лишь цветы ольхи резко желтели на сером фоне, словно вылупившиеся цыплята.
      Я, как всегда, торопился, почти бежал. Надо было до темна поставить забор на задах дачи. Сразу с платформы нырнул в дубовую рощицу. Земля была холодная. Почки еще только набухали, еще только кое-где наклевывались, лопались под напором жизненных сил.
      Вдалеке, у пенька спиленного дуба что-то зашевелилось. Я слышал шум еще и раньше, но не придавал этому значения. У пенька спиленного дуба в глаза ударила неприкрытая нагота женщины. Ее разбросанные, согнутые в коленях ноги. Слева от женщины, подальше от дороги, лежал парень. Дремал, подперев левой рукой щеку. Правую руку парень держал на груди развалившейся женщины.
      Она была в забытьи, пьяная... Совершенно опешив, я невольно наклонился.
      Попытался задернуть задравшуюся юбку или то, что с трудом можно было назвать юбкой. Но спохватился - опять лезу не в свое дело. Парень даже не пошевелился.
      Я узнал в парне тезку своего, Ивана, сына хозяйки, у которой мы брали молоко. Потеряв над собой контроль, я начал хлестать Ивана по щекам, по ушам. Вспыхнула обида за поругание в человеке человеческого облика, за уничтожение в человеке святого, Богом данного.
      Наконец я опомнился, но что-то надломилось во мне. Теперь я уже спешил.
      Теперь я должен был зайти в тот дом, где жили Волчки, так их звали в поселке.
      Так звали и мою мать, ее девичья фамилия тоже была Волкова, Наталия Петровна Волкова...
      Мария Матвеевна Волкова была одна-единственная в поселке, кто держал корову.
      "Вот, настрогал, а кормить мне", - ругалась она, когда зять бывал, как она говорила, пьян в "сиську". - "А их восемь. Их прокормить - не на забор влезть. А ты бы тоже, поубавила б свой пыл-то!", - говорила она дочери.
      Я зашел к ним. Дома никого не оказалось...
      "Господи! Что это? Как это? Кто мы? - думал я. - Все вокруг какая-то неправда! Все какая-то ложь... Неужели правда - это то, что человек, лишенный Бога, лишенный веры в Бога, превращается в скота? Неужели правда - это то, что Бог, прощая человеку грехи, возвышает человека, наполняет его жизненной силой? Неужели это правда, что, убивая в нас Бога, убивают и нас? Лишают человека его тормозов...
      Неужели это правда, что обобществленная собственность делает человека всего лишь участником, зрителем? Участником игры, и только! Все для всех, и никакое здесь "само" не работает - ни самообразование, ни самовоспитание, ни самоконтроль. "Само" превращается в "антисамо"... Самоцельность, целомудренность теряются. Работают вульгарная самообогащенность, самолюбие, вороватость, доведенные до абсурда. Вот русский человек и забыл свою самоцельность, целомудренность.
      При обобществленной собственности да еще без Бога все потерялось, все растаяло, как дым", - мрачно думал я.
      * * *
      Вспомнилось, как однажды вот так же шел на дачу...
      Шел зимой. Дачу взломали, и надо было закрыть разбитые стекла, забить вывороченные из петель двери.
      Шел вдоль шоссе. Следующую электричку до своей станции надо было ждать больше часа. И хотя по времени получалось то ж на то ж, я пошел пешком.
      Спешил, нервничал...
      Шоссе безлюдное. Движение стихло, почти прекратилось.
      Метель разыгралась неожиданно, вдруг. Ветер сшибал с ног. Я поднял воротник пальто из плащевой ткани.
      "Со смехом внутри", - вспомнилась шутка продавщицы пальто.
      Вдруг услышал стон. Померещилось, наверно, подумал я. Стон повторился опять и опять.
      Я осмотрелся вокруг. Снег колючками бил в лицо. Летел за шиворот. Таял на шее.
      В стороне от шоссе из-под снега торчал ботинок. Стон раздался со стороны ботинка.
      Я машинально шагнул туда. Провалился по пояс в сугроб, лег на живот, пополз. Все-то мне неймется. За ботинком поднимался бугорок снега.
      Я пополз вдоль бугорка. Где-то здесь должно быть лицо, подумал я. Стал торопливо разгребать снег. Выкопал шапку.
      Я очень волновался. Руки коченели...
      Стал копать в сторону ботинка. Вот оно, натолкнулся на лицо. Человек был небольшого роста. Шапка слетела с головы. Я разгребал снег, освобождая плечи, грудь. Человек застонал. Я стал разгребать снег еще быстрее, лихорадочнее.
      Тащить за плечи. Понял, что тяну не в ту сторону. Развернулся. Сам почти увяз в сугробе...
      Человек, распластавшийся на дороге, пришел в себя.
      - Помогите! - едва расслышал я его слова. В замерзающем я узнал сына Марии Матвеевны, тезку своего, Ивана. Видел его не раз. Всегда пьяного.
      - Я помочь-то помогу. Встать бы только на ногу, - вдруг развеселился я. Знал за собой эту странность. Смеяться было не над чем.
      Понял, однако, что дело почти сделано: вытащить удалось, Иван был жив.
      Однако дотащил я его с большим трудом. Метель, казалось, только входила во вкус, разыгралась не на шутку. Только у самого дома Иван поднялся на ноги.
      Сына Мария Матвеевна не видела неделю, совсем не ждала.
      - Ах ты, Господи! - запричитала она.
      - Мария Матвеевна, я нашел его в сугробе. Ему нужна помощь, - сказал я.
      Визиту дачника в такую пургу Мария Матвеевна не удивилась. А вот сынку...
      - Вспомнил мамочку, подлец! Как тащить все из дома, так мамочку не спрашиваешь! - закутывала она его на кровати в полушубок.
      Я вышел из дома. Закрыл за собою тяжелую, обитую войлоком от стужи зимой дверь.
      На свою дачу, что в двадцати минутах ходьбы от платформы, я так и не попал...
      * * *
      Прошло, наверное, года три. В дачный сезон вспомнил как-то по дороге про пьяницу Ивана.
      "Надо зайти к Волчкам, - решил я. - Хотя это очень не с руки".
      Постучал в дверной косяк.
      - Можно к вам, люди добрые? - Толкнул дверь. Она открылась. - Ну, как прошла зимовка? - спросил я. Это звучало игриво, однако настроение Марии Матвеевне не передалось. Я умолк.
      - У нас несчастье! - сказала она, очищая горячую картошку от кожуры.
      Я смотрела на ее поджатые, как у подростка, собирающегося заплакать, губы.
      - Что случилось?
      - Ваня запил. Три года не пил! Да разве с этой сукой не запьешь? ответила Мария Матвеевна.
      - А кто эта сука, как вы говорите? - спросил я. Матерные ее слова угнетали меня.
      - Да, сожительница его, - ответила Мария Матвеевна, - Тоже двоих настрогали...
      Я вошел в ту часть дома, где спал Волчок. В нос ударило запахом помоев.
      В прокуренной комнате за печкой на разложенном диване валялся Волчок. Рядом, у изголовья, стояло ведро с домашними тапочками на ушках. "Параша", - подумал я. - "Голь на выдумки хитра". Не мог не подивиться я находчивости - ставить тапочки на ушки ведра. Сам никогда бы не догадался...
      На полную громкость был включен телевизор. По первой программе прямо с экрана надвигалась, раздвоенная зеркалом, гусыня. Вдруг, оступившись, беспомощным кулем падала вниз. Куда-то на пол. Электрическая, звенящая музыка, сопровождавшая падение, пела и хихикала, неся насмешливую нагрузку.
      И тоска и бесконечная скорбь охватили меня, как тогда у пенька, где Волчок развалился пьяным со своей сожительницей.
      - Ты что же делаешь-то, козел! - закричал я, потеряв над собой контроль.
      - Кто козел? Я - козел? Да я тебя, сука!.. - замахнувшись рукой, Иван скатился с дивана на парашу. Опрокинул ведро...
      Я опять опомнился. Понял, что опять лезу не в свое дело.
      А кто я? Какое имею право нравоучения читать? Но так обидно было и горько...
      Я поднял Волчка. Тот затих так же быстро, как и возбудился. Обида как легко в него влетела, так просто и вылетела. Страшная сила запоя приковала Волчка к дивану. Он смотрел в потолок, молчал. Пришла мать...
      - Ты вот что! Я везу себе бутылку, - вдруг опять, озлясь, сказал я. - Я оставлю тебе эту бутылку. Мало ли что. А ты смотри - только попробуй ее выпить! Убью! - сказал я. - Пусть вот она лежит с тобой рядышком.
      А ты ее обнимай да ласкай! Как ту!.. - Я замолчал. Вспомнил, что здесь мать. - Ты ее гладь, обнимай! А выпьешь - убью!
      - Его, наверно, сглазили. Надо к бабке ехать, отворожить, - сказала Мария Матвеевна, когда мы вышли на улицу.
      Начинался солнечный день.
      Я взглянул на нее с сомнением. Она потупилась. В каком русском человеке не живет эта легенда о сглазе, подумал я.
      - Ваня всегда был у меня сглазгливый. Бывало, куда с ним пойду - беда, если не умою вернувшись. Не даст ни сна, ни покоя, - говорила Мария Матвеевна, тычась старым сморщенным лицом мне в грудь.
      Из ее рассказа я узнал, что Волчок купил машину "Волгу". Деньги пришлось занимать. Треть дал начальник Волчка.
      - И зачем только начальник переслал ему зарплату? - недоумевала Мария Матвеевна. - Ему пить нельзя. А тут деньги...
      - Какие деньги?
      - Да халтурка, говорю ж. Доллары эти ср... - сказала Мария Матвеевна.
      - А машина-то где? - спросил я, от ее брани у меня действительно вяли уши.
      - Да разбил он ее. Поставил в гараж. Начальник сказал: "Сделаем!"
      - ответила Мария Матвеевна.
      - Начальник сказал? - переспросил я. - Вот тебе и причина запоя!
      Вот тебе и сглаз!
      * * *
      Через неделю я снова ехал на дачу. Теперь я особенно не спешил. Собрал же я домик из шпал. Сложил же печку. Поставил забор. А значит, можно остаться ночевать на ночь. Прошлый раз ведь протопил, думал я.
      Шел, правда, согнувшись под рюкзаком. В руках - коробки с рассадой.
      Около места, где валялся Иван с женщиной, заскребло в груди...
      Русский человек жил, живет и будет жить своими ошибками, думал я. Русский человек из тех, который знает и понимает все, но только всегда после. Силен задним умом, говорят про нас... "Да, нет же! - усмехнулся я. - Жить чужими-то ошибками просто подло! Жить чужими ошибками, учиться на ошибках других - значит, этих других подставлять..."
      Я постучал в дверной косяк.
      - Можно к вам? - спросил я. Закрыл за собой тяжелую, обитую войлоком от зимней стужи дверь.
      - Ну, как дела? - спросил я у Марии Матвеевны, покрытой не по погоде платком.
      - У нас несчастье! - сказала она. Слезы забивали ее белесые глаза.
      - Что случилось? - вздрогнул я.
      - Ваня в больнице...
      Она рассказала сквозь плач, что Волчок не трогал бутылку до вечера.
      К вечеру потянуло... Стакан водки Волчок выпил сразу, забылся. Очнулся быстро, словно за ним бежали. Выпил еще стакан. И еще стакан...
      Ночью Волчок бредил. Кричал. Боялся умереть. В белой горячке отвезли в Обнинск...
      Я шел на свой дачный участок и весь дрожал, как в горячке, как в лихорадке...
      "Господи! Что это? Как это? Кто мы?" - думал я. - "Тебя словно нет.
      Есть только постоянное усилие не быть скотиной", - думал я. - "Как же это случилось? Когда это началось?.."
      Вспомнились стихи Есенина:
      А вот это, значит, безвластье!
      Прогнали царя...
      И вот...
      Посыпались все напасти На наш неразумный народ!
      "Недоразумение! Не иначе как недоразумение!" - подумал я.
      Было нестерпимо больно за всех Волковых! Было нестерпимо больно за всю Русь!..
      "Во имя Отца, и Сына, и Святого духа! - пришли на память слова молитвы.
      - Без Бога, без Святого духа человек превратился в скота..."
      И мы не ведаем, что творим...
      2. НЕ-ДО-ДО-РАЗУМЕНИЕ
      Боже мой!
      Неужели пришла пора?
      Неужели под душой так же падаешь, как под ношей?
      А казалось... казалось еще вчера...
      Дорогие мои... дорогие... хор-рошие...
      С. Есенин. "Пугачев."
      Я снова приехал на дачу.
      "Уходи отсюда!" - стояли в ушах слова. Конечно, я повел себя тогда тоже странно и не очень понятно. Чувствую, что ошибся, словно оступился.
      Я открыл дверь в комнату сына и молча глядел на его развлечение в полночь.
      Сын играл на синтезаторе. В тот день я нервничал. Был выходной. Я допоздна заработался на садовом участке, торопился домой. Торопился голосовать...
      - Уходи отсюда! - вспылил Алеша, отскочив от инструмента.
      - Что ты сказал?!
      Гнев и обида захлестнули глаза. Я бросился на сына с кулаками...
      Он опешил, отскочил. И вдруг совершенно неожиданно ударил меня.
      * * *
      Драка с сыном измотала душу. Из дальней юности всплыло воспоминание...
      Я был секретарем комсомольской организации школы три года подряд. Все тогда успевал делать и, как комсомольский вожак, считал себя за всех в ответе. Мой знакомый разругался с учителями, бросил школу и поступил в ПТУ. Я пошел к парню домой.
      Был воскресный вечер, холодный, осенний. Отец парня сидел у печки, вытянув протез ноги. Лицо в отблесках пламени было подернуто рваными красными мазками.
      - Я секретарь комсомольской организации школы, здравствуйте.
      - Хмы, - ответил отец и почему-то резко закашлялся.
      В тусклом свете лампы под абажуром была видна сидящая за столом семья:
      жена и пять человек детей.
      - Ваш сын... - начал я.
      - Мой сын - это мой сын, - перебил меня инвалид. - А ты возьми лучше дочь. У меня их две. Одну отдам. - По лоснящемуся его лицу пробежала ухмылка. Указывая рукой куда-то в угол, он словно приглашал присутствующих к разговору.
      Девчата прыснули. Парень-пэтэушник, набычившись, смотрел на меня исподлобья.
      Я смутился. Готовил себя к другому разговору.
      - Да я, собственно... Хотел попробовать помочь...
      - Во-во! Одна тут вот попробовала, собственно. Да троих родила, отрезал инвалид хриплым голосом. - Вали-ка ты отсюдова к е... матери, без тебя тошно, - вдруг ощетинился отец и даже привстал со стула, держась за печь...
      * * *
      Опять и опять возвращался я мысленно к тому, что произошло.
      - Что ж, второго раза не будет, - сказал я Алеше. - Второго раза не будет, - повторил я, удивившись сохранившейся способности считать.
      Отчужденность сына заразила и мою душу, мгновенно передалась и мне.
      Всей душой я хотел помочь тогда, в трудную, как считал, минуту той семье, где пятеро детей и инвалид отец.
      Всей душой я верил в то, что было в коммунистической морали гуманного и человеколюбивого. Всей душой хотел помочь своему сыну в трудную, как считал, минуту. Помочь сдать хотя бы один экзамен. Сын же, завалив три экзамена из пяти, укатил с друзьями на юг, решив отдохнуть, проветриться...
      * * *
      На дорожку стремительно вылетел котенок. Семья ворон, отчаянно каркая и пикируя, налетела на котенка. Вороны залетали на него сверху, спереди, сзади. Били в голову огромными клювами.
      Котенок пулей влетел на крылечко крохотного домика из шпал. Спрятался под скамейку.
      Я вошел в домик. Потянуло сырым запахом шпал. Котенок сидел под скамейкой, усердно и добросовестно зализывая раны.
      "И тебе досталось, бедолага. Не будешь соваться в чужие дела", подумал я, усмехнувшись. Котенок присел и молча жмурился безвекими глазами.
      - Ты лезешь не в свои дела - тебя бьют! Не разрушай... Я лезу не в свои дела - меня бьют! Не умничай... - мрачно говорил я котенку.
      Я прав, когда знаю, где можно обжечься. Алеша не прав, когда лезет драться. Я не прав, когда лезу в его дела. Он прав, когда ему мешают, лезут в его дела. Путаница какая-то в голове. И никто, кроме Бога, не может разобраться в этом. "Господи, Иисусе, Христос, сыне Божий, спаси и сохрани душу раба Твоего, Ивана!" - пришли на память слова молитвы.
      Мне вспомнилось, как в детстве, после войны, меня лечила от заикания и бородавок бабка. И научила меня говорить хотя бы эту молитву. Все считали ее колдуньей.
      Вспомнилось, как я с матерью ехал в деревню. Поезд попал под бомбежку.
      С тех пор я стал сильно заикаться. Руки покрылись бородавками. Что это было со мной?..
      Я ловил кузнечиков, давал им кусать свои бородавки, кузнечики кусали, выпускали коричневатую жидкость и больше кусать не хотели.
      Я был ни жив, ни мертв от страха, когда бабка что-то долго шептала.
      Потом читала над моими руками молитву. Потом попросила меня сделать сто шагов навстречу луне, огромной, жаркой, жуткой...
      Я боялся оглянуться. Хотелось спрятаться, зарыться в землю. Но я пошел вперед. Произнес эти слова, повернулся три раза, как велела бабка, и бросился бежать назад...
      От бородавок не осталось и следа. Заикание почти исчезло, стало редким.
      Кто мне помог?..
      С детства в моем сердце жили христианские заповеди. Жили Вера, Надежда, Любовь.
      "Христианская религия очень просто решила все житейские проблемы", думал я. Воскрешением Бога, Бога-человека, живущего на земле, религия как бы вынесла проблемы земного вне земного. В область Духа. В область Веры, Надежды, Любви.
      Церковь говорила, что Сын Божий воскрес из мертвых, "смертью смерть поправ". Он сделал это, сделал!.. И человек знал, что это возможно. Он не боялся будущего. Он верил и любил.
      Коммунисты убили Бога. Они отняли у человека Воскрешение Бога, Бога-человека, живущего на земле. Включили Нагорную проповедь в свой уголовный кодекс.
      Они разом отменили все, что было в человеке. Сделали светскими Веру, Надежду, Любовь. Решение всех общественных проблем они замкнули на человека.
      Они выпятили его "само", и тогда...
      Сила зла и добра смешались в этом "само". Самолюбие, Самодурство, Самонадеянность, Самообман, Самомнение, Самолюбование... Самодеятельность, Самоконтроль, Самообразование, Самовоспитание... Само... Само... Само...
      Вера превратилась в призывы, Надежда - в пьянство, Любовь - в сожительство.
      Думать за другого стало символом, стало моралью коммунистического общества.
      Коммунисты убили Бога. Они выплеснули вместе с водой и ребенка, Бога-сына, Бога-человека, живущего на земле.
      Недоразумение! Не иначе как недоразумение!
      * * *
      Я ждал жену и дочь, которую мы боялись отпускать в электричке одну. Тоня должна была переночевать на даче и утром уехать с первой электричкой на работу. Она была фотожурналисткой...
      Я ждал их с утра. Ждал к обеду. Они приехали, когда я их уже устал ждать. Сильно парило. Собиралась гроза.
      Дочь, голубоглазая, с длинными каштановыми волосами, окликнула меня через забор.
      Я взял у нее сумку, вошел в домик. Был рад их приезду - одиночество делало свое дело.
      - Ну и сволочь же ты. - сказала Тоня. - Трудно встретить...
      Она вошла в домик следом за дочерью. Серые глаза ее позеленели.
      - Я сейчас же еду назад. - зло прохрипела она. Голос сорвался. Она бросила тяжелые сумки на скамейку.
      Слово "сволочь" хлестануло меня, вздыбило. Я ошалело смотрел на жену, принимая ее грубость, но не понимая, за что.
      - Это моя вина. Я забыла тебе сказать, что мама идет за мной, - сказала дочь. Она протянула мне кусок хлеба.
      - Папа, из Германии приезжают ребята, - сказала дочь. - На две недели.
      Ты не будешь возражать, если кто-то из девочек поживет у нас? спросила дочь. Она очень не хотела скандала.
      - Конечно, конечно! О чем речь, - сказал я, думая про свое. С такими вопросами ко мне можно было бы и не обращаться. Я по натуре был отзывчив, доверчив, сострадателен.
      - Конечно, конечно! О чем речь... - передразнила меня жена. - Ты, что ль, заботиться о них будешь, совок ты несчастный. Я смутился. Понял, что от скандала на этот раз не уйти. И почему это люди рождаются с этой склонностью к склочности, подумал я.
      Я любил мягкий пахучий хлеб. А сейчас кусок застревал в горле. Меня терзало сознание своей невольной вины. В другое время случившееся сошло бы с рук, сладилось бы. Не то что б осталось незамеченным, но ни я, ни жена не придавали бы этому значения...
      Тоня была незлопамятна. Природа щедро наделила ее обаянием, чувственностью, свободолюбием и легкомыслием...
      Я любил жену. Посвящал ей свои стихи.
      Все, как всегда. И все, как прежде...
      Дни проплывают чередой, Опять волнует облик нежный, Желанный, светлый и святой.
      Опять встают воспоминанья, Опять тревожат сны любовь.
      К незабываемым признаньям Манит былое вновь и вновь.
      Все, как всегда. И все, как прежде...
      Что ж, с наступлением весны, Пусть сбудутся твои надежды, Мечты, желания и сны.
      - Теперь своими снами она не с нами, - с горечью вырвался у меня странный каламбур. - Теперь она совсем другая.
      Вспомнилось, каким я был горячим сторонником "перестройки". Наивно считал, что вот так просто, как в детстве, придут и Вера, и Надежда, и Любовь.
      Я искренне приветствовал тогда и право зарабатывать, и право получать столько, сколько заработаешь. И мне казалось, что, если есть у других, так это будет и у меня. Ведь я тоже привык думать за других. Ведь я тоже был этим "само", совком...
      Я думал, что могу поставить себя на место другого человека...
      Но другие оказались совсем другими. Другие оказались даже не просто другими, они оказались агрессивными, ненасытными, ненавидящими.
      У них, у этих других, и заботы другие, и развлечения другие. Свои заботы, свои развлечения. Своя другая жизнь.
      И поставить себя на место этих других я не мог. Впервые не мог!..
      * * *
      Дочь включила "мусорный ящик". Так я называл телевизор. Какой-то Другой пел: "Если бы не сериалы, мы любили б как попало...". Вспомнилась книжка "Имя мое Легион".
      Я резко вышел из домика. Неистово, хлестко пошел дождь.
      Демократы, посткоммунисты как бы приняли Бога. Но рынок, дикий и неуправляемый, задавил все то живое, что было в христианских заповедях.
      И снова Вера превратилась в обещания, Надежда - в торгашество, Любовь в разврат.
      Плевать на другого человека стало моралью нового общества.
      Перестройка стала гибелью. Стала всеобщей катастрофой.
      Демократы, посткоммунисты выбросили вместе с идеологией и заботу о человеке.
      Исчезло все.
      Недоразумение! Недоразумение!
      * * *
      Я проснулся в половине пятого утра. Солнце висело над землей огненным шаром.
      Стадо коров паслось на поле.
      Соседка по даче, подозвав меня к заборчику, сказала, что жена просила меня срочно приехать. Соседка и по квартире в Москве была соседкой.
      Я сорвал крупные ягоды смородины, свисающие над дорожкой. Быстро пошел на электричку.
      Было тихо и росисто. Я сел в электричку.
      Что ее заставило позвать меня с дачи? Жена - земная, думал я. Она ходит по земле. Не витает, как я, в облаках. Теперь она кормит семью. Только благодаря ей нам удается сейчас выжить...
      Да. Тот, кто приносит в дом деньги, тот заказывает и музыку. Лезут в башку каламбуры разные. Не к добру это!
      - Ваши билеты, - услышал я голос ревизора. Это прервало начавшийся было монолог о вреде матриархата.
      Раньше я всегда покупал сезонку. Теперь я ехал "зайцем". Последнее время не было денег даже на билет...
      - Не успел купить, - словно издалека услышал я свои слова. От неожиданности встал. Ревизор загородил дорогу.
      Я и не пытался уходить. Просто встал. Так было легче побороть волнение.
      - Платите штраф, - сказал ревизор.
      - Я же говорю вам, что не успел купить билет, - продолжал я врать.
      - Оплатите проезд, - сказал ревизор.
      - У меня нет денег, - вырвалось у меня стыдное признание.
      - У тебя нет денег или ты не успел купить? Детский лепет какой-то, ухмыльнулся ревизор.
      Мне казалось, я со стороны видел, как лицо мое стало белым. Как мел белым.
      - У меня нет денег, - повторил я. Не заметил, как в разговоре ревизор перешел со мной на "ты".
      Видел, что это признание уже никому не нужно. Другие пассажиры протягивали ревизору билеты. Тот молча брал их в руки. Протыкал в них компостером дырку и шел дальше. Он забыл обо мне, ведь денег у меня не было. Цветные бумажки от дырочек сыпались на пол...
      Я стоял, обливаясь холодным потом, не решался сесть.
      - Садись же, - услышал я сзади и обернулся. За мной стоял человек с небритым лицом. На груди его висел красным овалом переносной магнитофон.
      Раздалась громкая ритмичная музыка. Бодрый голос пел: "Ты рыбачка, я моряк..."
      Я сел.
      "Правда и порядок", - увидел я на стене плакат под голым потолком вагона.
      У меня нет денег, это правда, думал я под ритмичную, бравурную мелодию, не замечая ее. Я еду зайцем. Это тоже правда! Но не порядок...
      "Ты на суше, я на море, нам не встретиться никак..." - раздавалась песня из магнитофона.
      Правда - без денег, думал я. У меня нет денег. Вот это порядок! Покой и порядок, как на кладбище.
      * * *
      Я позвонил в дверь квартиры. Никто не открывал. Позвонил еще и еще раз.
      Никто не отвечал. Попробовал открыть своим ключом. Замок был закрыт изнутри.
      Что-то случилось, промелькнуло в голове. Сердце похолодело. Стал усиленно звонить прислушиваясь. Послышались шаги.
      - Кто? - спросила жена. Я не узнал ее голоса.
      - Я! Открывай... Что случилось?
      - Подожди! Я одеваюсь... - сказала жена. Я удивился. Гость? Гость?
      Стал ждать. И вдруг дверь распахнулась. Резко. Отрывисто. Сильный удар отбросил меня на лестничную клетку. Наверное, я ударился головой. Я ничего не видел. На машине "скорой помощи меня" доставили в больницу.
      - Не-до-до-разумение! Не-до-до-разумение! - шептал я. Опять вернулось заикание...
      * * *
      Я дрожал, как в лихорадке...
      - Ха-ха-ха... Ха-ха-ха.., - хохотала в лицо соседка по даче.
      Мне словно снился сон...
      Я сидел в троллейбусе у окна. Совсем близко к тротуару. Низкорослый, толстый человек указывал кому-то дорогу.
      И вдруг вытянутой рукой указал прямо на меня. Я вздрогнул.
      Огромная рука, как дуга троллейбуса, сорвавшись с проводов, сшибла меня на землю.
      Толстый, мордастый мужик наклонился надо мной. Осклабился...
      - Главное - отделить человека от семьи и заставить его потерять семейные привычки, - слышал я слова мордастого Пикколо-Тигра, основателя тайной ложи карбонариев. - Человек рожден непокорным. Разжигайте в нем это чувство непокорности до пожара. Сейте в их семьи отчуждение, раздражительность, склочность, мелочность... Душите их рублем, долларом... Ха-ха-ха... Ха-ха-ха...
      Ха-ха-ха... - хохотал основатель...
      ПОВЕСТЬ ТРЕТЬЯ
      (неоконченная)
      Всем, Всем, Всем!
      ИГО
      Я говорю, что скоро грозный крик, Который избы словно жаб влакал, Сильней громов раскатится над нами.
      Уже мятеж вздымает паруса.
      Нам нужен тот, кто б первый бросил камень.
      С. Есенин. "Пугачев."
      Я пролежал без сознания семь дней, а когда пришел в себя, меня поразило пронзительное ощущение жизни, действительности. Я был как маленький ребенок, словно заново родился. Склонившись надо мной, стоял человек в белом халате.
      - Г-г-де я? - спросил я, сильно заикаясь.
      - Ну вот, теперь будем жить! Здравствуйте! - сказал человек в белом халате.
      Я попытался что-то спросить, но язык не слушался. Тревожное ощущение не проходило. В голове мутилось.
      - И я хотел бы знать, что с вами случилось, - как бы прочитав мои мысли, сказал человек в белом халате. Понял, что говорить я не могу.
      Я задыхался. Меня мучили кошмары...
      Я ехал на дачу один. Весной. Цветы ольхи резко желтели на сером, словно вылупившиеся цыплята. Сразу с платформы нырнул в дубовую рощицу и остолбенел, увидев новенький ларек, весь из стекла и пластика.
      Яркая надпись бросилась в глаза, ослепила: "ВОДкА".
      "Слава КПСС" - вспомнил я лозунг.
      И детский анекдот. Грузин, увидев этот лозунг, спрашивает:
      - Слушай, Слава КПСС - кто такой? Славу Метревели знаю, славу КПСС не знаю! Кто такой?
      Вспомнил, усмехнулся. Решил зайти в ларек. Но только подошел к широким стеклянным дверям, как они сами распахнулись, открыв за собой яркий, цветастый палас и широченный стол.
      Шагнул вперед. И стеклянные двери сами закрылись. По сотовому телефону разговаривала Мария Матвеевна...
      Увидев меня, она только кивнула, приглашая садиться. Я сел, степенно сложив на коленях руки.
      - Совсем обнаглели эти "новые русские", - сказала она, ожидая связи.
      - На моей делянке, с которой я кошу траву корове, поставили алюминиевый завод. Ну и чем же я корову кормить буду? Алло! Да! Да! - заговорила она в трубку.
      Я уже шел широким полем...
      - Земля - как магнит. Она притягивает к себе. Живет внутри каждого человека. Земля - это наша Вера! Земля - это наша Надежда! Земля - это наша Любовь!..
      Земля и Родина - неразделимы.
      Над головой стрекотал вертолет.
      - Земля - это все, что у нас осталось. Теперь они продают землю.
      Значит, пришли к выводу, что пора, в самый раз. Отчуждение земли от человека можно только придумать. Точно так же, как придумали отчуждение человека от Бога. Именно придумать, сочинить. И не как иначе...
      И вдруг вертолет, избоченившись, как кот для прыжка, просыпал смешные комочки, напоминающие людские фигурки.
      Парашютисты, выбросившись из вертолета, раскрывали разноцветные парашюты, и у каждого был флаг страны, участвующей в закладке алюминиевого завода.
      Я насчитал их пять.
      Последним вылетел флаг России, и ветер отнес его далеко в сторону...
      Разрешить человеку, русскому человеку продавать землю, значит, еще раз заставить человека согрешить перед Богом.
      Отчуждение от земли, продажу ее может придумать только тот, кто своей земли не имеет...
      Я метался в бреду. Доктор присел на мою койку.
      - Ну, успокойся! - сказал доктор, что-то сказал сестре.
      - Нет, нет! - пытался прокричать я. - П-п-реступление перед Богом!
      Не-до-до-разумение! Не-до-до-разумение!
      Но слова не выдыхались. Лишь только раздували жар в груди. Невыплаканный пожар в сердце.
      Из памяти выплеснулось новое воспоминание...
      Я задыхался и шел и шел скошенным полем мимо копен пшеницы. А в ушах стояли слова.
      - Ну, вот, теперь мы будем жить в копнах.
      - А что мы будем варить?
      - Кузнечиков.
      - А кто у нас будет мама?
      Гранатовая луна полыхала в горячем пепле. У горизонта она казалась огромной, жаркой, жуткой.
      Кажется, мы проспали свою Родину!..