Глава 4

Ново-Аымский острог (Левый берег Индигирки). Осень 1476 г.

По заснеженной тундре, похрустывая настом, быстро, друг за другом ехали оленьи упряжки — нарты. Ходко бежали запряженные цугом олени, седоки, одетые в теплые парки с капюшонами, внимательно осматривали местность. Их было трое — по числу упряжек — три друга из племени оленных чауча-чукчей: молодой, еще подросток, Чельгак, Томайхомэй — «Друг Томайхо», двумя годами постарше, и самый старший — богатырь Ыттыргын. В нартах лежали припасы — вяленое мясо, рыба, оружие — тяжелые луки да короткие копья-пальмы с широкими костяными наконечниками. Со стороны не такого уж и далекого от этих мест затянутого льдами моря дул ветер — холодный, пронизывающий, злой. Ехавший впереди Чельгак крутил головой, стараясь не показать вида, что уж очень хочется ему накинуть на голову капюшон — не богатырское это дело, настоящему богатырю все равно, какая стоит погода, а настоящим богатырем стать хотелось — зря, что ли, Чельгака и еще нескольких ему подобных учил воинскому искусству мудрый Чеготтайшаман, каждый день общающийся с духами. Нелегко давалась учеба, попробуй-ка, побегай целый день за оленями с привязанными к ногам камнями, да потом постреляй друг в друга тупыми стрелами, поуклоняйся, попробуй — луки-то в полную силу натянуты, а парки сняты — попадет такой стрелой в грудь или плечо — мало не покажется, однако терпи, не кричи, вида, что больно, не показывай. После стрельбы — борьба с нанесением ударов — все по-взрослому, в полную силу. Зато потом приятно, как, скупо цедя слова, похвалит иногда тот же Ыттыргын — двадцатилетний «наилучший богатырь», пожалуй, мало кто сравнится с ним в стойбище. Хотя есть там и богатыри, и ловкие охотники. Вот и Чельгак, как откочевало стойбище к западу, к озерам да рекам, в числе прочих молодых воинов отправился на охоту — силу свою показать, ловкость, умение. Долго шел Чельгак — три дня, что становились короче оленьего хвоста, лишь звезды да северное сияние освещали путь. Добыл-таки полярного волка! Да на обратном пути увидел неведомых людей, что встали стойбищем на левом берегу большой реки Индигирки, там, где меж сопками росли небольшие деревья. Незнаемые люди то были, и яранги их были такими же невиданными, странными.

— Эвены? — допытывались старики в стойбище. Да нет, на эвенов не похожи, видал Чельгак эвенов, те совсем другие. Тогда кто? Вот и ехали сейчас на разведку — что за люди объявились в тундре?

Старший, Ыттыргын, чуть слышно свистнул. Остановились, слезли с нарт, сгоняя оленей в кучу. Оставили Томайхомэя присматривать — мало ли кто по тундре шляется, может — эвены, а с них станется — не найдешь потом ни оленей, ни нарт. Вдвоем — Ыттыргын и Чельгак — осторожно прошли за деревьями к сопке. Снега здесь было мало, не пригодились и снегоступы. Старательно прячась за корявым кустарником, подобрались ближе… и тут же бросились в снег. Им навстречу шли двое — в шубах из лисьего меха и таких же остроконечных шапках. На длинном шесте несли большую бадью из деревянных плашек, стянутых такими же деревянными обручами. Чельгак быстро сообразил, куда шли незнакомцы: слева от них вела к реке чуть занесенная снегом тропинка. Ага, там и прорубь имеется. Не иначе — по воду незнакомцы собрались. Ростом высоки, не то что приземистые чаучи, тот, что слева, даже повыше Ыттыргына будет.

Чельгак обернулся к старшему, кивнул на водоносов — те уж долбили намерзший в проруби лед — берем, мол, в плен, или…

Ыттыргын покачал головой — «или». Рановато еще. Сначала присмотримся, понаблюдаем, а дальше уж видно будет, — а место хорошее, накинул аркан и в тундру. Быстро не хватятся, во-он стойбище незнакомцев, далече. А яранги действительно странные.

В тусклом свете короткого полярного дня на фоне белесого неба чернели странные сооружения, похожие на огромные, вытащенные на берег, лодки-байдары с толстыми вертикально торчащими стрелами. Чуть дальше от реки, у сопки, стояло несколько яранг, немного отличных от чауча, а за ними сложенные из лиственницы избы. Впрочем, Чеготтай-шаман говорил, что избы — он так смешно произносил это незнакомое слово — здесь были и раньше.

— Вай! — не удержавшись, шепотом воскликнул Чельгак, увидев, как из большой, украшенной изображением креста избы вывалилась целая толпа народа — мужчины, женщины, даже дети — в ярких нарядных одеждах. Послышался смех, радостные крики, песни…

— Видно, в этом стойбище праздник, — кивнул Ыттыргын, подползая ближе. — Охота и рыбалка, по всему, была удачной. Сейчас будут пить сок мухоморов, гулять будут.

— Да, гулять будут… — согласно протянул Чельгак, он вообще любил веселье, даже и без сока мухоморов.

— Однако, пора, — проводив глазами возвращающихся в стойбище водоносов, поднялся на ноги Ыттыргын. — За реку откочуем, ярангу поставим. Каждый день здесь посматривать будем.

Ну, в путь так в путь. Чельгаку, честно говоря, надоело уже тут лежать, смотреть на чужой праздник. А вот бы и самим пойти? Интересно, обрадовались бы им незнаемые люди? Чукчи-чаучи бы обрадовались. Соком мухоморов бы угостили гостей да забродившим настоем из ягод.

Двое водоносов в лисьих шубах, отдыхая, поставили на снег бадью, чуть расплескав воду. Один потянулся, даже снял шапку, подставив голову ветру.

— Вот и до Покрова дожили, дядька Матоня, — обернувшись к напарнику, произнес он. — Только невесело почему-то.

— Уж конечно, невесело, — буркнул в ответ Матоня — коренастый, с заснеженной бородой и колючим звероватым взглядом. — С чего веселью-то быть, ежели всего по две кружки перевара выдали?

— Да. Это плохо, что по две кружки.

— И вообще, не нравится мне все это, — помотал головой Матоня. — И так почти до края света дошли — куда дальше-то? Эх, Олелька, вернуться бы обратно в Новгород, пройтись бы по девкам, а то ведь тут-то все на виду…

— Да и тут есть по ком пройтись, — ухмыльнулся Олелька. — Вон хоть Евдокся-вдовица — всех принимает.

— Стара больно, — махнул рукой Матоня. — Молодиц бы… Да кнутом их, кнутом, эх…

— Ну, уж ты, дядька Матоня даешь, кнутом! Нет, конечно, поучить можно…

— Сколь у тебя шкур-то? — хватаясь за шест, сменил вдруг тему Матоня. — Рухлядишки мягкой?

— Да хватает. — Олелька довольно приподнял свой край шеста. — Еще и зуб рыбий имеется. Это ж какие деньжищи!

— В Новгороде, знамо дело, деньжищи. А тут? ~ Матоня сплюнул.

Олелька Гнус замолчал, задумался. Не впервой уж заводит с ним такие речи этот странный мужик, Матоня, с тех пор как понял, что не на тот корабль сел. Вернее, курсом корабли шли не тем, который Матоне был нужен, не в Новгород, а, наоборот, в неведомые полночные страны. А на кой ляд они Матоне сдались? Что два года на Вайгаче-острове, что здесь — одна и та же ссылка. А ведь как радовался, когда паруса увидел. Думал — добудут ушкуйники зверя морского, наловят рыбки — и домой, к Двине-реке, ну, на худой конец, в Пустозерский острог. А оттуда уж можно и в более людные места — в Великий Устюг, в Вологду — с купцами по пути зимнему добраться. Да, хорошо бы было… Ежели б не воевода. Ушкуйники в неведомые страны шли и возвращаться в этом году, похоже, не собирались. Да и в следующем — как сказать. Совсем то не нужно Матоне, совсем… А уж воевода — господи, вот ведь привелось свидеться — враг наипервейший, Олег Завойский, новгородский сенатор! Да с ним еще Гришка — смотри-ка, ничего с ним не сталось. У, гады… И тут умудрились все Матонины надежды похоронить, сволочи. Странное дело, старшой с «Семина Глаза», Игнат — ой, себе на уме хитрющий мужик! — вроде как тоже в дальние земли собрался. Почему б, интересно? Олелька, уж на что простоват, да про то молчал. Хотя догадывался Матоня — с Ганзой иль с Орденом дело связано. Вот и не противится походу Игнат — сидит себе тихонько, шпионничает. И Олелька этот с ним. Побаивается Игната, видать сразу. Побаивается… Много чего передумал Матоня еще там, на Вайгаче-острове, в ссылке. Явдоху корчмаря убивая, об одном думал — обратно домой вернуться. Хотя давно не было у него дома. Ну, да с деньгами — везде дом. Не в Новгороде, конечно, — там-то он преступник, да кроме Новгорода еще и Москва имеется, и Тверь, и Вологда. С деньгами везде хорошо, а деньги у Матони были — и Явдохины гульдены, и рыбий зуб, и рухлядишка мягкая — сиднем-то в походе не сидел, промышлял вместе со всеми. Вот только толку от всего этого богатства — чуть.

Долго думал Матоня, и надумал-таки. Ну, пусть господин воевода и иже с ним следующей весной дальше к полуночи плыть собираются. Пусть. А ежели кто не захочет? Даже не так: ежели не на чем будет? Корабли-то — для пущего бережения на берег с трудами великими вытащенные — они ведь и подгнить могут за долгую зиму или сгореть… Сгореть! Во — сгореть! Ну, не все, конечно. Хотя б пяток — уже хорошо. А всего судов осталось — тридцать без одного. Три кораблика в пути уже потеряли: два коча выбросило штормом на камни, да каравеллу затерло плавучими льдами. А как еще пять-шесть сгорят? Куда народишко девать? Вот и придется здесь — в Ново-Дымском остроге, что за осень расширили изрядно, — оставаться на поселение. Тут-то и развернуться можно — ясное дело, захочет кой-кто и в обрат плыть. А на чем, если корабли пожечь? Значит, не все пожечь, а парочку, или хотя б один так испортить, чтоб потом починить можно было — да не быстро, а то ведь и починят, да уведут в полночные страны. Со всей осторожностью действовать надо: на глаза аспидам — Олегу с Гришкой — лишний раз не попасться, хоть вряд ли узнают те его, да лучше уж упастись. Дело не такое уж трудное, народу много — около двух с половиной тысяч — целый город! Одному трудновато, конечно, да и годы не те — помощник нужен. Вот, хоть Олелька Гнус. Жадноватый парень, наглый, трусливый — как раз такой для задуманного дела и нужен. Только уж сильно побаивается он Игната, а Игнат, ясное дело, пожара не одобрит — ему со всеми в дальнюю сторону надо — видно, большую деньгу обещали ганзейцы за сведения. Надобно Олельку из-под влияния Игнатова вырвать. Осторожно, не торопясь. С годами мудрее стал Матоня — сам себе удивлялся, вот когда опыт пришел, эх, кабы раньше, так, может, и не сидел бы сейчас здесь.

Перед самым острогом остановились отдохнуть ненадолго, постояли, послушали песни — Покров все-таки, праздник! — да побрели дальше, к вытащенному на берег кочу, в котором, за неимением лучшего места, и жили пока. Многие, правда, ставили рядом с кораблями самоедские чумы из оленьих шкур, складывали посередине очаг из круглых камней, получалось тепло, даже жарко иногда. Изб-то на всех не хватало.

Адмирал-воевода Олег Иваныч все чаще задумывался о предстоящей зиме, студеной и долгой. Хорошо хоть успели, пользуясь попутным северным ветром, подняться вверх по реке, к старому острогу. Все-таки не голая тундра, как на побережье — и сопки, и лесок, хоть и мелкий да редкий, имеется. А значит — и дичь, и топливо.

Олег Иваныч прошелся по каюте, запахнул накинутую на плечи шубу — однако холодно, надо будет в избу переселяться или в чум. Эта идея с самоедскими чумами пришла ему в голову еще в Новгороде, когда читал отчет некоего проповедника, Степана Храпа, сто лет назад бродившего от Великой Пермии до Югры. По указу Олега Иваныча торговые агенты скупали по берегам моря Гандвик оленьи шкуры, ну а как чумы ставить — про то у Стефана Храпа подробно написано было. Вот и пригодились теперь. Вообще же Господь помогал в пути — с погодой везло, шли и ночью, вернее — полярным днем. Непривычно многим было — день-деньской солнышко по кругу ходит, ну, то экспедиции на руку. В пути охотились, рыбу ловили, с того и кормились и запасец изрядный на зиму сделали. Бог берег — только в пару штормов и попали, да под конец уже пригнал северный ветер льды. Еле прошли, один корабль потеряв. Тогда и принял решение Олег Иваныч — останавливаться на зимовку. Похоже, пора было: все сильнее становились ветры, шли дожди, да показывалась на горизонте белая кромка льдов. Обозначенный на карте покойного Федора острог представлял собой небольшую часовню да пяток полуразрушившихся от времени изб, давно покинутых, но еще вполне пригодных для жилья после небольшого ремонта. Все корабли, дабы упасти ото льдов и ветра, — воротами вытащили на берег — расставили кругом, словно стены, — во все стороны грозно смотрели пушки. Попробуй, сунься немирная самоедь — места мокрого не останется после первого же залпа. На высоких каравеллах, словно на башнях, ушкуйники несли караульную службу, к тому ж каждый еще был обязан трудиться для общего дела на заготовке дров, строительстве, расчистке снега и прочих работах — никто не роптал, понимали — для себя делают.

Олег Иваныч подошел к кормовому окну — смеркалось; здесь вообще сейчас светло было часа два в день, да и это время ощутимо становилось меньше — в остроге зажигались светильники. Нерпичий жир хоть и воняет, да неплохо горит, и свет дает, и тепло. Олег Иваныч тоже достал кресало — зажег светильник. Потянуло дымом, затрещал, вспыхивая, пропитанный жиром фитиль. Снаружи послышались шаги. Кто-то поскользнулся на обледенелой палубе, упал, выругался…

Олег Иваныч приоткрыл дверь — пахнуло сырым холодом.

— А, Григорий Федосеевич! Заходи, давно с тобой поговорить хотел. Да шубу-то не снимай, холодно.

Гость поздоровался, отряхивая снег на пороге. Вытащил из-за пазухи аккуратно сложенный бумажный лист:

— Список охотников. Ну, тех, когда самоедь напала.

Олег Иваныч довольно кивнул. За тем и ждал Гришу.

Софья с Ульянкой отправились на девичьи посиделки — хоть обе и замужние женщины, да обычаи тут ломались — пусть повеселятся, праздник все-таки. А они с Гришей покуда делами займутся — не давали Олегу Иванычу покоя самоедские стрелы, вот, как жизнь в ост-Роге наладилась, самое время было разобраться.

Гришаня сделал списки по-умному: не просто имена с прозвищами, а кто с кем в лодке, да еще и приписал к каждому — с какого судна:

«Иван Корбут, Олешка Сергеев, Хват Коромысло да Людин Герасим — все с „Николая Угодника". Храмцов Степан, Краюшкин Федор да с ними еще пятеро — с коча „Маточкин Шар". Никодим Ребро с зуйком — с коча „Семгин Глаз"…»

— Это какой зуек? Наш Ваня?

Гриша молча кивнул, и Олег Иваныч принялся читать дальше:

«Игнат Греч, с ним парень — тоже с „Семгина Глаза"».

— Что за парень?

— Красноморденький, кудрявый, зовут, кажется, Олежка. Да Ваня про него рассказывал.

— Странно… — Олег Иваныч почесал бороду. — С одного суденышка, совсем небольшого, с «Семгина Глаза» этого — целых две лодки на четверых охотников, включая зуйка Ваню. Что они, в одну лодку не могли поместиться? Или еще людей взять, коли уж две? Кто там кормщиком, на «Семгином Глазу»?

— Сейчас, посмотрю. — Гриша вытащил из привешенного к поясу кошеля пергаментные листки: — «Николай Угодник», «Быстрый Гусь», «Маточкин Шар»… Ага, вот и «Семгин Глаз». Кормщик Иван Фомин, из поморов.

— Вызнать бы, в чем там дело, с лодками, — задумчиво протянул Олег Иваныч. — Хотя, вряд ли и помнит кто. Нет, должны, все-таки старшой их тогда погиб. А кто вместо него старшим стал? Ага, вижу — Игнат Греч. Ваня-то про него что говорит?

— Да ничего. — Гришаня пожал плечами. — Он же, в основном, не с ним общался. С кормщиком да вот с покойным старшим. А может, Ване и навестить «Семгин Глаз»? Я-то уж, чувствую, примелькался везде, да и расспросы дальше вести — подозрительно, а Ваня…

— Правильно, — улыбнулся Олег Иваныч. — Ваню и пошлем, они как раз еловый отвар по людям разносят с Геронтием, так что его появление на коче подозрений не вызовет. Вопросы для Вани сам составишь?

Гриша лишь усмехнулся. Чего ж не составить, чай не в первый раз.

Проводив Гришу, Олег Иваныч задумчиво мерил шагами каюту. Думал. Может, зря они так подозрительно отнеслись к гибели старшого с «Семгина Глаза»? Может, действительно, самоеды? Да, пожалуй, так оно и есть. Тогда к чему дальнейшее расследование? Может, и ни к чему. А может, и к чему. Чтобы одно уголовное дело расследовать, средненькое даже, не из самых сложных, сколько версий перелопатить приходится, даже самых фантастических! И часто бывает — самая дурацкая, на первый взгляд, версия верной оказывается. Потому — первое правило: все версии отрабатывать одинаково, ни одну не бросать на середине. Вот и здесь так же, с самоедскими стрелами. Пусть Ваня походит, поспрашивает — может, и всплывет что?

Коптя, потрескивал в светильниках нерпичий жир, отбрасывая дрожащие тени. Слева от входа в каюту, кривя страшные рожи, сверкал нефритовыми глазами злобный золотой бог неведомого народа.

Вечером — впрочем, в здешних широтах это было понятием относительным: тьма накатывалась сразу же после полудня — Олег Иваныч ужинал в веселой компании: он сам да Гриша — с женами, Геронтий с Ваней да отец Меркуш — бывший пономарь церкви Святого Михаила на Прусской, недавно рукоположенный в сан. Ели ушицу да жирную соленую рыбу — треску и пикшу, запивая душистой ягодной брагой, приготовленной уже здесь, на месте. Рыбы с брагой в остроге было навалом, а вот что касалось хлеба… С хлебом было хуже — давно уже съели размоченные в воде сухари, да и взятые с собой запасы зерна, из которого пекли лепешки, быстро подходили к концу.

— Эх, жаль, маловато хлебушка, — посетовал отец Меркуш, зевнул, перекрестив рот, и продолжал с улыбкой: — Однако, спасибо Господу, и рыба есть, и бражка — не умрем, перезимуем! За орехами вверх по реке съездим!

— Правильно, отче! — кивнул Олег Иваныч. — Вот за это и выпьем! Ну, вздрогнули…

Выпив, запели песни. Начали Ульянка с Софьей — у них, в отличие от Олега Иваныча, и слух был, и голоса, да еще какие! А уж песня была:

Я пью до дна

За тех, кто в море.

За тех, кого любит волна…

Макаревича песня, Олега Иваныча по прошлой еще жизни любимая. Слова-то он хорошо помнил, давно еще научил Софью, вот с мотивом, правда, вышло похуже. Ну, да зато звонко! Такую песню и послушать приятно и самому подпеть голосом диким — не удержался Олег Иваныч, запел, хоть слуха отродясь не имел, сначала осторожно подтягивал, а затем уж и во весь голос — перестал стесняться:

За тех, кому повезет,

И если цель одна

И в радости, и в горе,

То тот, кто не струсил

И весел не бросил,

Тот землю свою найдет!

«Тот землю свою найдет!» А ведь найдут, отыщут страны незнаемые! Пока ведь везло, правда, к везению этому, уж какие труды прилагались. Раскраснелись гости, в пляс пустились — отец Меркуш гусли принес — уж так наяривал, словно и не гусли у него, а какой-нибудь «Фендер Стратокастер», как у Ричи Блэкмора, гитариста «Дип Перпл». Впрочем, куда там Блэкмору до бывшего пономаря! Олег Иваныч и не знал раньше, что он так играть умеет. До упаду плясали. Лишь далеко за полночь утомились гости, ушли.

Олег Иваныч хотел было их проводить, да махнул рукой — ну куда провожать-то? Все ведь тут же жили, на «Святой Софии»: Геронтий с Ваней в носовой надстройке, а Ульянка с Гришей — так и совсем рядом, в корме. Один отец Меркуш при церкви в избе ночевал, ну, тут рядом было, из окон видать…

В каюте было жарко, душно даже — горела жаровня. Олег Иваныч подошел к Софье, обнял за талию. Та посмотрела на него своими карими, с золотистыми искорками, глазами, улыбнулась озорно. Сняла с головы золотой обруч — водопадом цвета спелой пшеницы рассыпались по плечам волосы. Погладив мужа по левой щеке, боярыня развязала застежку лифа. Губы супругов слились в долгом затяжном поцелуе. Упал на скамью отороченный горностаем летник. Шурша, съехало вниз тяжелое бархатное платье. Подхватив на руки обнаженную женщину, Олег Иваныч медленно отнес ее на широкое ложе, покрытое шкурой медведя, на ходу целуя высокую грудь… За стенкой тем же самым занимались Гриша с Ульянкой, только, наверное, более энергично — слышались иногда их страстные крики.

Далеко над унылой, затянутой твердым серебристым настом тундрой, изредка поросшей мелким корявым кустарником, разносилась такая же грустная тягучая песня. На мотив — грустная, но слова-то в ней были как раз веселые, скабрезные даже — такую песню в стойбище петь: всему народу оскорбленье. О неверных женах пелось в той песне, о злых вислогрудых шаманках, что раздевались донага во время камлания, поливая себя свежей оленьей кровью, о заговорах, что приманивают чужих мужей, и прочих тому подобных вещах, в приличном обществе не принятых. Пел ту песню хитрый эвенк Иттымат — в расшитой бисером малице, морда от ветра оленьим жиром обмазана, глаза — две щелочки, ну до того узкие — непонятно, как он вообще сквозь них видит. Быстро ехал Иттымат, погоняя олешек длинным шестом-хореем, иногда, чтобы согреться, и сам спрыгивал, бежал рядом с нартами. Торопился. Слухи по тундре быстро разносятся, хоть, кажется, и нет в ней никого. Однако где-где, а и пройдут охотники на зверя морского, или с последними оленями кто на юг откочует. О том, что появился в верховьях Индигирки-реки неведомый пришлый народ, белый, на больших байдарах, Иттымат узнал случайно — от старого охотника Итинги. Глуп был Итинги — большие байдары увидав, сразу прочь бросился. После рассказывал — духи моря, мол, от лютой смерти уберегли. Ага, как же! Больно нужен глупый старик пришлым белым людям! Как никто другой, знал Иттымат — никакие они, белые люди, не демоны и не духи злые, как полагал Итинги, а самый обычный народ, «русичи» или «новгородичи». Жили они тут когда-то, лет шесть-семь назад, Иттымат к ним неоднократно наведывался. Шкуры да якутское золотишко на железные ножи выменивал, выгодное дело. По-русски говорить насобачился немного — не так, чтоб особенно чисто, но ничего — понять можно было. Потом отплыли новгородичи в дальние земли — осталось лишь человек полтора десятка, из которых шестеро умерли от цинги в первую же зиму, еще двух задрал медведь, четверо утонули, перевернувшись с челном, а уж остальным — старикам да мальчишкам — умереть сам Иттымат помог: заехав в гости, лично заколол сонных острым ножом, все железо забрал себе — выгодно обменял по весне на целое стадо оленей. Когда убивал, не поленился трупы подальше отвезти в тундру — на поживу зверю, так что в избах ничьих костей не было, потому и не боялся Иттымат новых русичей, знал хорошо — среди них тоже разного народу полно, есть кто поумней, есть — не очень, а есть и совсем глупые, типа охотника Итинги. Вот ехал теперь — до больших зимних холодов успеть хотелось — в нартах шкурки да самородное золотишко. За такое золотишко многие русичи родного брата убьют — о том тоже знал Иттымат, на большую прибыль надеясь.