Глава 2

Северная Двина — Студеное море. Май 1476 г.

На берегу Северной Двины, примерно в полсотне верст от впадения ее в Гандвик — Белое море, средь густой тайги затерялась Михайло-Архангельская обитель, одна из самых дальних в Новгородской земле, если не считать скит у Пустозерского острога, что на Печоре-реке. Ну, до того скита еще добраться надо. А к здешнему монастырю — пожалуйста. Хочешь, через Вологду, да потом по Сухоне в Великий Устюг, а там и до Двины рукой подать, знай, плыви по течению. А хочешь — напрямик, через Ладогу, Свирь, Онегу, дальше на север — где волоком, а где озерами малыми. Из Новгорода удобнее так, из каких других русских земель — через Устюг. В общем, добраться в монастырь Михаила Архангела невелика проблема, было б желание замолить грехи, или, наоборот, в ушкуйничий промысел пуститься — тоже через Двину неплохо. Сколотить ватагу, выстроить струги в том же Устюге да в путь. От устья Двины-реки все дороги открыты в стороны чужедальние, неведомые — в Печору, в великую Пермию, в Югру, где немирная самоедь так и норовит всадить в сердце ушкуйника острую костяную стрелу, смоченную гнилой рыбьей кровью. Тут же и путь иной — иноческий, к монастырю Соловецкому, впрочем, к нему лучше по Онеге, прямей будет.

Олег Иваныч, назначенный воеводой новой новгородской экспедиции, использовал оба пути. Часть людей, вместе с ним самим, шла на небольших лодьях по Свири да Онеге, далее — по морю Гандвик, с заходом в Соловки на моление, и снова на юг, к Двине. Другая часть направилась через Великий Устюг, с наказом купить там лодей, для морских плаваний пригодных. Купили, чего уж. Кочами те лодьи назывались. Прямо скажем, не каравеллы, даже не когги. Мелкие какие-то, некрасивые, с полукруглым днищем. Некоторые уж хотели было морды плотникам за такие суда бить, да знающие люди отсоветовали. Во-первых, плотницких артелей в Устюге тьма, свару затевать себе дороже выйдет, ну, а во-вторых, такие вот кораблики и нужны, чтоб с удачей по ледовитым полуночным морям плыть. Корпус хоть и неказистый, да крепкий, теплый, в каюте-каморе даже печка небольшая имеется. А что с днищем полукруглым в море болтает сильно, так то невелика беда — зато льдами вовек не раздавит, а льдов в полночных водах — видимо-невидимо. Только что летом плыть и можно, и то — как Божья воля. Бывает, затянут море туманы, да такие, что носа собственного не разглядишь, или подует вдруг борей — северный ветер принесет громадные льдины — вот и думай, то ли дальше идти, то ли пересидеть, переждать, да только ждать-то долгонько можно. А северное лето короткое — не успеешь оглянуться, уже зима. Вот и сиди тогда, зимуй, если сможешь. Многое тут не от умения людского, от погоды зависело, ну, а уж погода, вестимо, от Господа. Можно ведь было и далече уйти, за три-то месяца, а можно и до Вайгача не добраться, туманы, да шторма, да льды пережидая. Спаси, Господи, на все Твоя воля!

С такими мыслями и приплыли ушкуйники к монастырю, где их уже поджидал в нетерпении воевода Олег Иваныч. Ненамного и разминулись — сам только третьего дня до обители добрался. Морда от комарья да мошки опухшая, что у него, что у Софьи — та напросилась с мужем плыть. Олег Иваныч тому рад был, знал — дорога дальняя, не на месяцы, на годы. По тем же причинам и Ульянка с Гришей расставаться никак не хотела, тоже вместе плыли, да и многие охочие люди так. В конце апреля еще закончился срок посадничества Олега Иваныча в Новгороде. Совет Господ ему сразу и предложил возглавить дальний поход к неведомым землям, путь к которым был обозначен в земельном чертеже покойного ушкуйника Федора — мужа Олексахиной зазнобы Настены. Та уж второй раз на сносях от Олексахи была — так и отсоветовали Олексахе в поход ехать. Олег Иваныч, с одной стороны, переживал — одним верным да умным человеком меньше, а, с другой, понимал — надо ж кого-то и в Новгороде оставить. Олексаха по всем статьям подходил: умен, оборотист, порядочен, уж в этом Олег Иваныч сто раз имел случай убедиться. Да и новоизбранный, степенной, посадник — купеческий староста Панфил Селивантов был его давним другом и, правду сказать, собутыльником. Что греха таить, любил Олег Иваныч посидеть с Панфилом где-нибудь в корчме на Лубянице, вина попить да — хоть ни слуха, ни голоса — поорать популярные в народе песни, типа «Про злых и добрых жен». Песня та мотивом очень уж была похожа на «В ожидании солнца» Джима Моррисона, особенно припев. Олегу Иванычу, старому меломану, нравилось. Панфилу — тоже.

Эх, Панфил, Олексаха… друзья. Удастся ли еще свидеться, винца попить, попеть песен? Удастся! Обязательно удастся, стопудово! Карта есть, желание тоже — да и финансы в экспедицию немалые вложены и Софийским Домом и, так сказать, частными инвесторами, боярином Епифаном Власьевичем, к примеру. Хоть и нельзя сказать, чтоб шибко умен был боярин, однако честен и, несмотря на годы свои, в боях за чужие спины не прятался, за то чуть было не казнил его Иван, князь московский, после битвы у Шелони-реки. Боярину Епифану, кстати сказать, и принадлежала недавно выстроенная неподалеку от монастыря верфь. Правда, не лично ему одному, а на паях с хитроватым боярином Симеоном Яковлевичем Заовражским. Хитер был Симеон Яковлевич, себе на уме. По-английски да по-голландски болтал как по-русски, всех старых английских пиратов, включая самого короля Эдуарда, знал лично, и Олег Иваныч подозревал — откуда. Не иначе, провел боярин свои молодые годы не в ушкуйниках, как он всем говорил, а на палубе крутобокой каравеллы с абордажной саблей в руках. Вот этот ушлый Симеон Яковлевич и переманил с государственных хлебов португальского мастера Жоакина Марейру. Не сам лично переманил, через Жоакинову подружку Машу — та больше не на русскую, на испанку обликом была похожа, хоть и роду простого да небогатого. Уж как не хотелось Жоакину покидать обжитые ладожские берега, да уговорили-таки. Кабы не работа да не жена — совсем бы заскучал привыкший к веселому многолюдству португалец, потому, как увидал спускавшегося по сходням на берег Олега Иваныча, старого своего знакомца, так сам не свой сделался. Бросился с объятиями, словно брата родного увидел.

— Здрав будь, сеньор боярин, рог favor, приходи в гости. С супругой приходи и вот, с Гришей.

Олега Иваныча долго упрашивать было не надо. Чего б не проведать хорошего человека? Посидеть за кувшинчиком хмельного напитка, вспомнить былое… Заодно обговорить ход строительства. Собственно, корабли уже были почти готовы, оставались мелкие недоделки, что можно было бы произвести и на плаву. Вернее, так Олег Иваныч думал, но, прежде чем приказывать, решил посоветоваться с мастером, четко все вызнать — с чем можно в море выйти, а с чем лучше погодить. Странные суда строил Жоакин на северной верфи. По оснастке вроде бы — каравеллы, да вот только корпус странный — округлый, с «шубой» — второй обшивкой ниже ватерлинии, сработанной из прочной, в воде не гниющей лиственницы. Такая обшивка — против льда — кто его знает, как там, в морях северных сладится? Пусть меньше скорость будет, зато надежней, мало ли. Не шибко осадистые получились каравеллы, больше на местные суда — кочи — похожи, Олег Иваныч даже засомневался — не перевернутся ли? Жоакин рассмеялся — не один корабли такие строил, с мастерами поморскими — а уж те дело свое дюже знали, лет пятьсот поморы по морям студеным хаживали. А что не осадистые каравеллы вышли — так то специально: хоть и не собирался адмирал-воевода Завойский волоками пользоваться, однако на зимовку суда все ж таки решил на берег вытащить. Обычные кочи таскать — плевое дело, у них и дно для того приспособлено, и форштевень наклонный, почти так же и на европейского типа кораблях сделали — красивые получились суда, северные каравеллы.

На обеде немного народу было, только самые близкие Жоакину люди: Олег Иваныч да Гриша с женами, Да лекарь Геронтий. Геронтий в экспедицию согласился сразу, как только предложили — доверял новоиспеченному воеводе Завойскому, да и, видно, приелась ему размеренная спокойная жизнь городского эскулапа. По-прежнему вид имел Геронтий самый скромный: бархатный черный кафтан безо всяких украшений, коричневый пояс с большим широким кинжалом, больше напоминающим итальянский меч чинкведей, — вполне можно было таким кинжалом и от меча отбиться, а уж владел оружием Геронтий не хуже Олега Иваныча.

— Кушайте, гости дорогие! — Супруга Жоакина Маша — смуглая, черноокая, красивая — с поклоном поставила на стол серебряное блюдо с печеной рыбой, улыбнулась застенчиво, пряча под летником заметный живот — ждала ребенка.

— Рыбка! — обрадованно потер руки русоволосый отрок в красной шелковой рубахе, вышитой по вороту золотыми медведями — Ваня, старший Епифана Власьевича сынок.

— Куда?! — строго посмотрела на него Маша. — Сначала уха, потом каша, а уж потом — рыбка. На вот тебе ложку, да смотри, как бы в лоб ею не получить!

— Да ладно тебе, Маша, — Ваня хитро склонил голову набок. — Знаю, что сперва каша, да уж больно рыбки хочется! — Отрок вздохнул, пожаловался: — Вот, всегда так. Рыбки хочется — Маша не велит, с вами в поход — батюшка не пускает, мал, говорит. А какое мал? Двенадцать годков уже. На верфи у Жоакина учиться — так не мал.

— Что поделать, отроче, — усмехнулся Олег Иваныч. — Не всегда наши желания совпадают с нашими возможностями. Вот за это и выпьем. Чтоб совпали!

Пили березовицу пьяную да ставленый мед — с вином тут, на краю света, проблемы были: не часто привозили, а виноград, естественно, в тайге не рос.

Пользуясь благорасположением гостей, боярский сынок Ваня снова принялся напрашиваться в экспедицию, расписывал свою полезность: и что такое астролябия — знает, и как паруса называются, и кораблем управлять умеет, и из самострела метко бьет, правда, если сперва кто-нибудь этот самострел настроясит, и…

— А к торговле способен ли? — в шутку спросил Олег Иваныч.

Лучше б не спрашивал, черт запьянелый. Отрок аж подпрыгнул.

— А как же, батюшка! Все монеты заморские знаю. В одном рейнском гроше — два цесарских крайцара, или три шиллинга. Сорок восемь грошей — одна марка, двенадцать — кварта. Три десятка грошей — один таможенный гульден, три десятка без двух — один немецкий гульден, сорок и пять — мустьянский гульден, еще дукаты знаю и флорины. Знаю, и сколько корабельным платят — десять шиллингов в день, на что можно прикупить сто куриных яиц, или одну треску рыбу, или полтора локтя серого вестфальского сукна, или…

— Хватит, хватит, — поперхнулся березовицей Олег Иваныч.

— Так берете?

— А как же благословение батюшкино?

— Благословение… Да куда им, старым-то людям, нас, молодых, понять?

— Никак нельзя без благословения, Ваня. — Олег Иваныч назидательно поднял палец. — Вот подрастешь немного, уж в следующий-то поход обязательно тебя батюшка отпустит, к бабке не ходи.

— Эх, — расстроено протянул отрок. — Следующий-то когда еще будет, а мне сейчас хочется.

— А еще что тебе хочется? — подначила Софья.

— Из аркебуза-ружья стрельнуть! — без раздумий выпалил Ваня и просительно заглянул в глаза Олегу Иванычу.

— А что, на верфи не настрелялся?

— Так там одни ручницы, с них и не интересно, и не попадешь никуда.

— Такой, видать, стрелок.

— Ладно, — усмехнулся Олег Иваныч. — Уж аркебузу мы тебе устроим, тятеньки твоего Епифана Власьевича уважения ради.

— Прям вот сейчас?!

— Гм… Знаешь, какой самый большой корабль на верфи?

— Ха! «Святая София», вчера спускали. Там конопатить еще завтра надо…

— Вот тебе перстень. — Олег Иваныч снял с указательного пальца личную золотую печатку. — Покажешь матросам… Аркебуза там, в кормовой каюте, и припасы для огненного боя там же. Найдешь?

— Враз сыщу, Олег Иваныч, дай те Бог здоровьица!

Отрока из-за стола — словно волной смыло.

Сквозь редкие облака пробивалось неяркое солнце, освещая верфь, покачивающиеся на воде корабли и серые стены обители. Частокол, ворота с украшенными крестами деревянными луковками, избы-кельи да небольшая церковь с колоколенкой — вот и весь монастырь Михаила Архангела. Подле монастыря, ближе к лесу, табором встали ушкуйники, многие не одни — с женами да ребятами. Кто ловил в реке рыбу, а кто уже и уху варил, вполголоса напевая протяжные поморские песни. Пелось в них о Белом море — Гандвик — да о бесстрашных мореходах, что не боятся ни льдов, ни волн, ни ветра. Вечерело — готовились ко сну. Некоторые — в трюмах или на палубе, а большинство — на берегу, в шалашах, подстелив под себя здесь же нарубленный лапник. Не жарко было, да и не сказать, чтоб холодно — май все-таки, да и сухо, слава Господу, не дождило пока. Все бы хорошо, кабы не комары да гнус окаянный, многие, правда, уже с ним свыклись, впрочем, далеко не все.

В дальнем шалаше, что у самого леса, ворочался молодой парень, наглый, упитанный, краснорожий. Приятели его, с кем в пути сошелся, тоже в шалаше спали, квасу неисполненного нахлебавшись. Погибельным еще тот квас называли — мутный, перегнан плохо, а уж запах — хоть нос затыкай, что некоторые и делали, когда пили. Ну, чего уж достали — то и употребили, не пропадать же зазря добру. Теперь храпели все, кроме этого молодого красномордого парня. Тот поворочался немного, потолкал упившихся — спят ли? — потом осторожно выбрался из шалаша. Отломил от дерева ветку — комаров отгонять да неспешной походкой направился к реке. Вернее, к обители.

— Мир вам, отцы, — поклонился монахам, несущим воду в большой деревянной кадке. — Не подсобить ли?

— Спаси тя Господи, добрый человек. Уж мы и сами управимся.

— А не скажете, где найти конопатчика Игната?

— На верфях, где ж еще-то? — Монахи переглянулись. — Стой, добрый человек. Тебя ж так просто туда не пустят. Этот Игнат тебе кто?

— Да дядька.

— Там Савва у ворот сторожит. Скажешь, что от чернеца Феодора. Да осторожен будь, пока идешь.

— А что такое?

— Медведица подраненная вкруговерть ходит. Кабы не вышло чего.

— Благодарствую, Божий человек!

Еще раз поклонившись монахам, красномордый оглянулся по сторонам и деловито зашагал к верфи, недоверчиво ухмыляясь своему везению. Ишь, как ловко все получилось! Прав был ганзейский староста Якоб: «Чаще улыбайся да кланяйся, спина от того не скрючится, а люди уважению рады».

— Кто тут Савва-сторож? Чернец Феодор кланялся… Не, когда зайдет, не сказывал. А мне б дядьку своего повидать, Игната, конопатчик он тут. Куда, говоришь? Прямо, потом вправо… А, вон к тому большому кораблю, вижу! Не, медведицы не слыхал. Храни тя Господи, господине Савва!

Трехмачтовая северная — с дополнительным корпусом — «шубой» — каравелла «Святая София», под новгородским, с золотыми медведями, флагом, гордо покачивалась у временного, недавно сколоченного из сосновых досок, причала. Вдоль всего корпуса корабля тянулась полоса затейливой резьбы, покрытой позолотой. Высокие, пахнущие смолой надстройки на корме и носу, казалось, закрывали небо. Туда же, к небу, рвался такелаж по составным мачтам с прямыми, а на гроте и бизани — и косыми — парусами. Вообще, «Святая София» производила впечатление мощного и быстроходного судна. На палубе, средь грозно торчащих пушек, не утихала работа. Стучали деревянные молотки, остро пахло дегтем, смолой, парусиной.

— Бог в помощь, работнички! Кваску не хотите ли?

— Угости, коль не жаль.

Возившийся с вантами мужик тут же спустился по сходням. Поблагодарив кивком, взял предложенную баклажку, испил.

— Ох, и ядрен квасок-то! Ну, чисто брага. Однако благодарствую. Конопатчик Игнат? Сейчас позову. Эй, Игнат! Игнате!

Конопатчик оказался худым жилистым мужиком лет сорока на вид, с небольшой рыжеватой бородкой, висловатым носом и злым узким лицом. Сойдя по сходням, он неприветливо уставился на краснорожего.

— Господин Якоб Шенхаузен поклон передавал, — тихо сказал тот.

— Тесс! — приложив палец к губам, зашипел конопатчик. Оглянулся воровато. — Туда иди, за верфь, к лесу. Жди, там и поговорим.

Ждать пришлось долго. Красномордый хотел уж было плюнуть на все, да вот как раз и объявился Игнат. Поглядел хмуро, что за дела, мол?

— Олелька я, Олелька Гнус. А вот и от господина Якоба весть. — Олелька вытащил из-за пазухи обломок монеты. Точно такой же с ухмылкой достал Игнат. Приложили — сошлось. Внимательно выслушав посланца, Игнат недовольно скривился — уж больно не хотелось ему плыть с кем ни попадя в далекие полуночные страны. Впрочем, и на верфи в здешней тму-таракани тоже давненько уже опротивело. Так, может, оно и к лучшему, новое поручение Ганзы?

— Слушай теперь меня, паря, — убрав обломок монеты, значительно произнес Игнат. — Завтра, как по кораблям определять будут, попросишься на коч к Ивану Фомину, то знакомец мой. Коч неприметный, да добротный, во льдах плыть может. Называется «Семгин Глаз», не перепутаешь. Главное нам пока сейчас с тобой — в доверие втереться, а уж потом… потом видно будет. С собой чего дал Якоб?

— Вот.

Олелька Гнус снял пояс и, распоров шов, вытащил небольшой мешочек.

— Яд?

— Он самый. — Олелька скривился и вдруг замер: — Кажись, крадется кто?

Конопатчик прислушался. Некрасивое лицо его исказилось гримасой.

— То медведица. Слышишь, рычит? Бежим, брат.

Нечистая парочка опрометью бросилась обратно к верфи. И вовремя! Огромный рычащий зверь выбрался из лесу и, припадая на переднюю лапу, проворно помчался за ними.

— Ой, батюшки, страсти Господни! — перекрестился на бегу конопатчик и прибавил ходу.

Вот их-то, бегущих, — и медведя — заметил издалека, а вернее сначала услышал возвращающийся с аркебузой и припасами Ваня. Как услыхал рычание — долго не думал — скинул тяжелую аркебузу да бросился заряжать, дело непростое — успеть бы! Упер ружье прикладом в землю — эх, не достать… Вот, кажется, Рядом пень подходящий. Ага. Вот пороховница, мелкий, ровно пыль, порох. Хорошо, не отсырел, не слежался. Аккуратненько высыпать. Сверху пыж. Прибить шомполом. Теперь пулю. Черт, не лезет, прости, Господи! А так? Ага… Посильнее. Есть! Теперь поднимем ружьишко — ох, и тяжело же! А об пень и упереть! Где ж затравочный порох? Вот, кажется. Да. Он и есть. На полочку его… А где фитиль? Неужели, забыл? Нет, вот он, уже вставлен. Теперь огниво. Кресало, ветошь. Рраз!

А медведь все ближе! Та самая, раненная в лапу медведица, о которой все говорили.

Два! Ну, загорайся! Загорайся же. Ага, есть огонь. Ой, и зверюга! А как быстро скачет, что твоя лошадь. Вжечь фитиль… Ну, помоги, Господи.

Разъяренный зверь приближался, бежал прямо на Ваню — к нему как раз и вела неприметная тропка. Несущиеся впереди, обезумевшие от страха люди — конопатчик с верфи и незнакомый краснолицый парень — наконец догадались разделиться. Конопатчик резко свернул влево, к реке, а краснолицый — как раз на ту тропку.

Ваня тщательно прицелился. А вдруг… Вот уже ясно видна оскаленная пасть зверя…

Вдруг — осечка? Так ведь часто бывает. Упал, споткнувшись, краснолицый парень, повезло — скатился в овраг. А зверь попер прямо на Ваню. Вот он, ужасный рык, смрадное дыхание — уже здесь, рядом. Если промахнешься — разорвет зверь. Впрочем, бежать уже поздно. Ну, с Богом!

Мысленно перекрестившись, Ваня потянул спусковую скобу. Тлеющий конец фитиля уперся в затравочную полку. Вспыхнул порох…

Бабах!!!

Столб пламени и дыма с грохотом вырвался из ствола аркебузы, и тяжелая пуля разнесла разъяренному зверю голову. Полетели вокруг кровавые ошметки, остро запахло пороховым дымом и гарью. Сраженная Ваней медведица пронеслась по инерции еще немного и тяжело упала на землю в двух шагах от пня. Отброшенный отдачей далеко в сторону Ваня этого не видел. Он плакал. Потрясенный, выбрался из оврага Олелька Гнус и, не обращая внимания на убитого медведя и плачущего отрока, пошатываясь, побрел прочь. На выстрел уже неслись люди…

— Ну что ты, Ваня, не плачь, — гладя по голове, утешал отрока Олег Иваныч. — Ты ж у нас молодец, ишь, какого зверища завалил! Шкуру мы обязательно тятеньке отправим, Епифану Власьевичу, пущай порадуется. Ну, не реви, не реви… Лучше скажи хоть что-нибудь.

— Дядя Олег, плечо болит сильно.

— Плечо? Ну-ка, покажи… Да… Синяк изрядный. Хорошо, ключицу не сломало. Поможешь отроку, Геронтий?

— Поможем, не сомневайся, Олег Иваныч. Ну-ко, показывай плечо, чудо… Да не бойся, руку не отрежем…

За всей суматохой внимательно наблюдал спрятавшийся за кустами рябины конопатчик Игнат. Посмотрел, как выбрался из оврага Олелька, как увели под руки плачущего мальчишку. После и сам пошел к верфи, Пожал плечами, прошептал про себя что-то — поди разбери, то ли Господа благодарил, то ли ругался.

Следующий день выдался солнечным, светлым. Голубело небо, серебрилась чуть тронутая рябью река, в обители благостно звонил колокол. Верилось в такой день — все хорошо впереди будет, дойдут, доберутся в дальние земли и вернутся обратно в Новгород с богатством и честью.

Вдоль берега выстроились в ряд корабли: двенадцать каравелл и двадцать северных лодей — кочей. Подле каждого — шкипер с командою, тут же и старосты, охочих людей к судам приписывали, всего ушкуйников около трех тысяч человек набралось — целый го-Род! Олег Иваныч смотрел на суда, на собравшихся на берегу людей — сердце пело, и мысли нехорошие, муторные, сомнения разные куда-то прочь убегали. Неужто с таким флотом да с полуночными морями не сладим? Сладим! Обязательно сладим, ишь, корабли-то! Да и народ радостен.

А народ по-разному шел: к каким кораблям — хоть отбавляй желающих, а к каким и нет почти никого. Коч «Семгин Глаз» к последним относился. Неприметный серенький парус — дерюжка старая. Шкипер, Иван Фомин, из местных поморов мужик, роста среднего, оплывший, вид имел неопрятный — борода неровная, волос жирный, ладони потные, да еще и сплевывал все время, неприятный человек. Да и характер тот еще: кто от него зависел в чем — гноил, на чем свет стоит, а перед старостами да воеводами — лебезил, угодничал. Потому и не любили его местные, хоть и считался Иван опытным кормщиком. Стоял он сейчас, небрежно поставив ногу на сходни — охочих людей не очень хотел принимать — потом дели на всех прибыль какую, — но ждал, что поделать, да поплевывал в воду.

— «Семгин Глаз» — этот, что ли?

Шкипер встрепенулся, неласково взглянув на незнакомого красномордого парня с отвисшей нижней губой.

— Ну, этот. А тебе что за дело?

— Староста послал. Говорит, тебе человек нужен. Фомин неприязненно оглядел парня:

— Мне зуек нужен, юнга. Староват ты для того дела, паря, так что лучше проваливай. — Шкипер отвернулся.

— А Игнат, конопатчик, сказывал, возьмешь, — зло бросил несостоявшийся юнга.