Преследователи не отставали, неслись по поросшей пожухлой травой палево-серой долине, узким языком врезающейся в лесистые сопки. На одну из таких сопок и взбирались сейчас беглецы, ведя притомившихся коней под уздцы – слишком уж крут был подъем. Кроме густых зарослей лиственницы и редких кедров, на окружавших долину сопках нередко встречались рощицы роняющих золотую листву берез, живо напомнивших одному из беглецов – Баурджину – далекую родину, потерянную, наверное, навсегда. Впрочем, сейчас не было времени предаваться ностальгическим воспоминаниям – пересев на заводных коней, преследователи неумолимо приближались.
      Если б дело происходило не в монгольских сопках, если б эти всадники были не кочевниками, а, скажем, какими-нибудь западноевропейскими рыцарями или дружинниками из русских княжеств, тогда была бы надежда спрятаться, переждать, уйти, запутав следы… Баурджин невольно вздохнул – с кочевниками (без разницы с кем – монголами, тайджиутами, найманами, кераитами, меркитами и прочими) такие штуки не проходили. Редкостной наблюдательности были люди, что и понятно, иначе просто невозможно выжить, занимаясь охотой и скотоводством. Раззяв здесь не было…
 
      – Шестеро, – затаившись за лиственницей, тихо произнес напарник Баурджина – Гамильдэ-Ичен, юноша лет восемнадцати – темноволосый, смуглый, с большими серо-голубыми глазами, чуть вытянутыми к вискам. Правая рука и плечо Гамильдэ-Ичена стягивала тугая повязка с проступавшими кое-где бурыми пятнами крови, длинный и слишком просторный для тощего парня халат-дээл, явно с чужого плеча, подпоясанный простой веревкой, топорщился на спине смешными складками, словно задубевшая шкура.
      – Всего шестеро, Баурджин-нойон! – Парнишка наморщил нос. – Может быть, мы все же сумеем с ними справиться? Смотри-ка, остановились… Ищут следы.
      – Найдут, – задумчиво отозвался Баурджин – высокий и, как видно, сильный молодой человек, года на три постарше своего спутника, широкоплечий, с зеленовато-карими глазами и волосами светлыми, как выгоревшая на солнце степная трава. Не очень-то он походил на типичного монгола или меркита, хотя средь кочевых племен встречались всякие – были и рыжие, и светловолосые.
      – Что-то долго ищут. – Гамильдэ-Ичен перевел взгляд на Баурджина. – Нойон! Умоляю, давай нападем! Захватим трофеи – хотя бы лук и стрелы, ох, они бы уж нам пригодились, клянусь Христородицей!
      Христородицей…
      Баурджин усмехнулся. Найманы, к которым относились оба беглеца, верили в Иисуса Христа – и подобных им было достаточно по всей Монголии, от Халкин-Гола до Алтайских гор. Найманы, кераиты, часть меркитов и прочих молились Иисусу Христу и Христородице – именно так называли Деву Марию последователи опального ересиарха Нестория. Впрочем, о Нестории все эти племена вряд ли помнили.
      – Да, пригодились бы, – согласно кивнул Баурджин. – Только эти шестеро – всего лишь передовой отряд погони. Разведка.
      – И что? – Гамильдэ-Ичен воинственно сверкнул глазами. – У нас что, есть какой-то другой выход, кроме как немедленно напасть? Ведь ты же сам сказал, что рано или поздно они нас все равно найдут. Игдорж Собака далеко не дурак. Да и Кара-Мерген тоже.
      – Напасть… – тихо передразнил молодой нойон. Нойон – князь! – он и одет был по-другому, нежели юноша, хотя и не по-княжески, конечно, но все же – голубой, с белой оторочкой дээл из теплой овечьей шерсти, правда, оборванный снизу, но на то уж были свои причины, белые войлочные сапоги-гуталы – с загнутыми вверх носами, удобные и легкие, узкие шерстяные штаны, желтый шелковый пояс, была и шапка да вот слетела еще в долине – ну и черт с ней! Всем пригож Баурджин-нойон, чем не князь? Вот только оружия – один кинжал, не очень-то против шестерых разбежишься. Хотя, если подумать, Гамильдэ прав, со всех сторон прав – если нет возможности укрыться, то лучшая защита – нападение. Вот только обмозговать все надо как можно быстрее.
      Баурджин пристально взглянул на замешкавшихся преследователей. Судя по всему, не охотники – пастухи ишь как сторонятся леса. Видать, не меркиты. Ага… Боитесь-таки леса, парни!
      Молодой нойон живо осмотрелся по сторонам. Он делал это уже не раз, но все же хотелось еще раз обвести взглядом окружающую местность. Угу… Обведи тут, попробуй – кругом лиственницы, кедры, чуть дальше, над обрывом, желтели листвою березки. Меж лиственницами густо росли можжевельник, шиповник, облепиха. Пожалуй, в таких зарослях и есть шанс. Только быстрее! Пока не подтянулся основной отряд, посланный Джамухою в погоню. Джамухой… Или все-таки – Кара-Мергеном?!
      Кара-Мерген… Или Игдорж Собака ему все же не сообщил?
      Впрочем, о нем – после. Сейчас нужно было действовать, и немедленно. Что бы такое придумать? Обрыв! Там, за березками…
      – Гамильдэ, идем.
      Мягко ступая по седовато-зеленому мху, беглецы прошли меж крепкими высоченными стволами, продираясь сквозь колючие заросли, и, выйдя к обрыву, стреножили лошадей в рощице.
      – Круто-о-ой! – подойдя к краю обрыва, Гамильдэ-Ичен заглянул вниз.
      Там, метрах в десяти под ногами, среди черно-серых камней журчал узкий ручей, кое-где поросший по берегам какими-то чахлыми кусточками. От ручья каменистое плато тянулось дальше, упираясь в черные горные кряжи с корявыми соснами на вершинах. От всей этой картины, в чем-то даже красивой, веяло какой-то непонятной угрозой.
      – Урочище Мунх-Чуулу, – отвязывая от седла аркан, негромко произнес Баурджин. – «Вечный Камень». Вот уж и вправду…
      Выбрав росшую над самым обрывом березу, молодой человек ловко набросил аркан на толстый сук и, обернувшись, подмигнул Гамильдэ-Ичену:
      – Спускайся. Твоя задача – всего лишь не стать мишенью для вражьих стрел. Думаю, не станешь – ты верткий.
      Молча кивнув, юноша поплевал на ладони:
      – Ох, помоги нам, Христородица, и вы, духи Вечно-Синего Неба!
      Несмотря на ранение, он спустился вниз сноровисто и быстро – миг, и уже махал рукой у ручья.
      Отлично!
      Проворно взобравшись на березу, Баурджин завязал аркан особым узлом, таким образом, чтобы ременная петля развязалась лишь с определенного положения – со стороны обрыва, после чего, спустившись, отвязал от второй лошади еще один аркан, а сделав это, крепко зажал ей ноздри. Лошадь, обычная монгольская лошадка – невысокая, неказистая, однако крепкая, неприхотливая и выносливая – захрипела, взмахнув хвостом, а потом, когда молодой человек отпустил ноздри, и заржала, привлекая внимание уже взобравшихся на сопку преследователей.
      Баурджин едва успел нырнуть в заросли можжевельника, как из рощицы к обрыву вышли все шестеро: поджарые молодые люди, весьма плохо одетые, чуть ли не в рубище. Ну, конечно, с трудом собранные ханом Джамухой роды на общие дела отдавали отнюдь не лучших, ведь Джамуха – не их роду-племени, чего же его не обмануть, хотя бы в такой вот мелочи? Хорошо… Но это все касалось лишь пятерых, а вот шестой… Шестой был матерый воин. Коричневое, обветренное лицо, морщинистое, с узенькими щелками глаз. Шрам через левую щеку – след сабельного удара, тонкие, надменно искривленные губы. Тщательно отполированный кожаный нагрудник, такие же оплечья, отороченная собольим мехом шапка, на поясе тяжелая уйгурская сабля в ножнах, обтянутых зеленой узорчатой замшей.
      Баурджин в кустах завистливо прикусил губу – эх, такую бы сабельку да самому сейчас! А что у остальных? Только ножи и луки? Похоже, так… Нет, еще – короткие копья.
      Ага… вот один подводит главному лошадь. Хороший конь – гнедой, с широкой грудью. Седло, переметные сумы, кожаная баклага – бортохо. Интересно, что в ней? Хмельной кумыс? Или местная ягодная бражка? Подумав о бражке, Баурджин тут же почувствовал жажду.
      – Вон они, Керимган-гуай! – обратился к главному один из парней, добавляя уважительную приставку. – Во-он, пробираются ручьем.
      Керимган лично подошел к краю обрыва:
      – Я пока вижу только одного. Где второй?
      – Там, там, – уверили его сразу двое. – Один – с замотанной головой, видать – раненый, второй – тощий, полуголый… Бродяги!
      – Все, как и было сказано, уважаемый Керимган, – подтвердил третий. – Двое беглецов, один из них ранен. Позволь взять их на стрелы, гуай?
      – Только если будут уходить, – повернувшись к воинам, Керимган махнул рукой. – Спускайтесь. Приведите обоих. Впрочем… – Он немного подумал. – Можете привести одного – светловолосого. Второго убейте, возиться с ним незачем.
      – Сделаем, уважаемый Керимган! – обрадованно загалдев, воины бросились в рощицу, к лошадям, стали отвязывать притороченные к седлам арканы.
      «Неужели – все умные? Неужели – ленивых нет?» – подумал в своем укрытии Баурджин.
      – Керимган-гуай, может быть, послать вестника к остальным? – закрепив аркан на березе, поинтересовался один из парней.
      Ой, не надо ему было этого говорить, ой, не надо!
      Без слов выхватив из-за пояса плеть, начальник отряда коротко, почти без замаха, перетянул незадачливого подсказчика по лицу, вернее – по рукам, коими тот поспешно прикрыл исказившуюся от боли и унижения физиономию.
      – Ты полагаешь, мы вшестером не сможем схватить двоих бродяг? – опустив плеть, язвительно произнес Керимган. – Даже одного – раненого можно пристрелить. Ты, Нарамцэцэн, сын ослицы, думаешь, нам стоит позвать на помощь остальных? Чтобы стать посмешищем и поделиться наградой? Ты и в самом деле сын ослицы, Нарамцэцэн! Вот тебе, вот!
      Начальник еще несколько раз стегнул парня, после чего показал рукой на обрыв:
      – Спускайся и нагони остальных!
      Испуганный Нарамцэцэн не заставил себя долго упрашивать и ухватился за первый попавшийся аркан. Снизу вдруг послышался сдавленный крик… И звук падения тела!
      Баурджин мысленно усмехнулся – нашелся-таки лентяй, попался на такую простую уловку! Впрочем, простые – они иногда самые действенные. Ну, в самом деле, зачем привязывать свой аркан, когда вот он – уже привязанный. Только хватайся…
      – Ослы! Ослы! – раздраженно заругался Керимган. – Пучеглазые сойки!
      – Гуурчи, кажется, разбился, – нерешительно оглянулся Нарамцэцэн.
      – Ты еще здесь?!
      Подскочив к краю обрыва, начальник отряда дал своему подчиненному такого пинка, от которого тот тут же улетел вниз, хорошо хоть успел ухватиться за привязанный рядом аркан.
      – Ну, наконец-то.
      Потерев руки, Керимган внимательно всмотрелся вниз, и губы его недовольно скривились.
      – Слева заходите, слева! Отрезайте их от предгорий, не дайте уйти! Ух, тарбаганы, суслики! Слева, говорю, слева!
      Змеей пробравшись между кустами, Баурджин подкрался к лошади главного и ухватил притороченную к седлу секиру. Вытащить – секундное дело…
      Однако противник среагировал мгновенно даже на еле заметный шорох, словно на затылке у него имелись глаза. Быстро повернулся, одновременно вытягивая из ножен саблю, и, увидев беглеца, презрительно сузил глаза:
      – Положи секиру, сын суслика! И я обещаю тебе жизнь.
      – А вот я тебе жизни не обещаю, уж извини, глупый тарбаган! – с этими словами молодой нойон резко отскочил назад, за деревья – вовсе не нужно, чтобы все происходящее было видно снизу.
      – Ты кого назвал тарбаганом, урод?
      Разъяренный воин бросился следом за Баурджином.
      Оп! Дерево… Еще дерево… И еще… А вот и небольшая полянка…
      Беглец резко обернулся, встретив бежавшего врага сверкающим лезвием. Ух, как просвистела секира! Тяжелая, с удобной отполированной рукояткой…
      Если б воин был хоть чуть-чуть менее опытным… На нее бы и налетел, на секиру. А этот резко остановился, замер, по-волчьи сверкая глазами. И саблю держал на высоте груди. Опасно держал – неизвестно, куда ударит. Вообще, сабля – коварное оружие…
      Злобный оскал!
      Блеск глаз, слившийся со сверканием стали, – резкий выпад-удар… Баурджин еле успел отбить. И тоже удерживал двумя руками секиру на уровне груди – уж не замахнешься, враг просто не даст этого сделать! Однако секира – не сабля и не копье, без замаха вряд ли что сделаешь.
      От вражины густо пахло кумысом, в глазах-щелочках таилась злоба, но злоба не бесшабашная, как иногда бывает в бою, а расчетливая, опасная.
      Удар!
      Баурджин подставил рукоять…
      Удар! Удар! Удар!
      Ах, вот оно что! Вот чего ты хочешь – отрубить пальцы. Неплохое решение для захвата живьем…
      Беглец резко отпрянул назад.
      Не подставляться!
      Действовать только лезвием, беречь руки, а вот грудь и шею – не обязательно, ведь враг старается не убить, а ранить…
      Звон! Ага! Удалось… Еще раз… Внимательней, смотреть не в глаза, а как бы сквозь врага – тогда будешь быстро реагировать на каждое его движение, даже самое неуловимое…
      Сверкающий кончик сабли дернулся влево… туда же пошла и секира… Бамм!!! Два железных клинка встретились.
      Бамм! Бамм! Бамм!
      А вы, оказываете, нервничаете, уважаемый! С наскока хотите взять? А не выйдет с наскока…
      Бамм!
      Ох, как сверкает клинок! С чего бы так?
      Бамм!
      Ах, ну да, солнце-то позади… А вот тень – дерево. Еще одно – рядом…
      Вражина застыл, поводя кончиком сабли, словно змея ядовитым жалом. Деревья… Кругом деревья… Белоствольные красавицы березки, такие родные…
      Надо, чтобы он замахнулся! Чтобы ударил с размаха, с силой!
      И перехватить рукоять секиры!
      Вот так – словно перекладину турника.
      Ух, как сверкнули узкие вражьи глазки! В них, несомненно, уже сияла победа. А рано!
      Замах! Наконец-то!
      Вот он, момент, второго может не быть…
      В последний момент, когда сабля уже неудержимо несется – резко броситься в сторону. Пусть клинок ударит в дерево, пусть застрянет в коре.
      Ударил!
      Правда, совсем не в то дерево, что торчало за спиной Баурджина, – опытный рубака успел изменить траекторию движения клинка. Но – замешкался!
      А Баурджин только и ждал этого! Перехватил рукоять у самого обуха. И без замаха, выпадом… Прямо в висок!
      Коротко, быстро, действенно.
      Даже не вскрикнув, враг повалился навзничь. Баурджин быстро вытащил воткнувшуюся в дерево саблю, огляделся – что еще?
      Отцепить от мертвого врага ножны. Нет, лучше – в месте с поясом, так надежнее. Ух, хорошая сабля – вот это трофей! Секиру – за спину, пригодится. А вот теперь – пора к обрыву, посмотреть, как там да что?
 
      Сняв с вражьего коня аркан, молодой нойон быстро побежал к обрыву, но не прямо, где березы, а гораздо правее, к кедровнику. Добежав, привязал аркан к кедру, спустив конец в пропасть. Да, здесь, в этом месте, обрыв был куда как глубже, раза, наверное, в два. Хватило бы длины аркана… и силы раненой руки Гамильдэ-Ичена!
      Солнце уже высоко, пора бы появиться парню. Ага, вот он! Показался из-за валуна. Оглянулся. Посмотрел вверх.
      Баурджин помахал рукой.
      Кивнув, юноша ухватился за конец ременной петли, подтянулся…
      Тяжело, тяжело лезет, медленно…
      – Держись! Просто держись, – свесившись вниз, негромко бросил Баурджин и, поплевав на руки, ухватился за туго натянутый ременный канат, вытаскивая Гамильдэ-Ичена из пропасти, словно тяжелую, только что пойманную рыбину. Правда, многие монголы и все прочие языческие роды рыб не ловили, да и не мылись никогда, опасаясь вызвать гнев Небесных Богов, ведь реки – это их пути. Однако найманы и, скажем, часть кераитов – христиане – рыбкой при случае вовсе не брезговали – за что их очень не любили язычники. Впрочем, язычников – поклонников Черной веры Бон христианские роды тоже не очень-то жаловали, обидно обзывая «немытыми дикарями». У Баурджина же имелись друзья-приятели как среди христиан, так и среди язычников. Вот, Гамильдэ-Ичен, к примеру, был христианин, а Боорчу – давний собутыльник молодого нойона, умелый полководец и побратим главного хана Темучина – язычник. Как и сам хан. А вот Баурджин… Баурджин вообще ни в каких богов не верил – такое уж было воспитание. Правда, в последнее время больше склонялся к христианству, а вот раньше верил только в научно-технический прогресс и торжество марксистско-ленинских идей построения нового общества. Раньше…
      Вытащив приятеля, Баурджин смотал аркан:
      – Устал?
      – Немного, – улыбнувшись, честно признался юноша. – Я оторвался от них у самого кряжа, как ты и говорил. Заматывал голову тряпкой. А дээл пришлось бросить, да и не жалко – холодно только.
      Тощий Гамильдэ зябко повел плечами.
      Баурджин махнул рукою:
      – Дээл снимем с убитого. А лучше посмотрим в переметных сумах – это ж теперь наши трофеи. Заодно смотаем арканы – чтоб преследовавшие тебя юноши не смогли выбраться из ущелья.
      – Да-а, – убрав рукой упавшую на глаза челку, протянул Гамильдэ-Ичен. – Долгонько им придется идти. Пожалуй, что и до самого Керулена!
      – Ну уж, до Керулена, – молодой нойон усмехнулся, – но до озерка, пожалуй, дойдут. Километров десять.
      – Что?
      – Ничего. Долго говорю, идти.
      Гамильдэ-Ичен прищурился:
      – Вот опять ты произносишь непонятные слова, Баурджин-нойон! И никогда их не объясняешь, сколько ни проси. А мы ведь друзья, хоть ты и нойон, а я – простой воин.
      – Ой, не прибедняйся, Гамильдэ! Десятник из юртаджи – не простой воин, – с усмешкой возразил Баурджин. – Считай, как сотник из простых войск. Бек!
      – Ну, уж ты скажешь тоже – бек! – поднимаясь на ноги, юноша отмахнулся, но видно было – слова нойона ему приятны.
      – А за сделанное нами дело, Гамильдэ, думаю, лично Темучин богато наградит нас!
      – Ой, хорошо бы! – воспрянувший духом Гамильдэ-Ичен потер руки, но тут же тяжко вздохнул: – Боюсь только, он не сам нас награждать будет, а проведет приказом через хитрющего Хартамуза-черби – вот уж от него нам мало что достанется!
      – Да уж, у Хартамуза-черби зимой снега не выпросишь. И правильно – завхоз должен быть экономным, а как же! Этак на всех ничего не напасешься… Постой-ка! – Баурджин вдруг осекся и подозрительно посмотрел на приятеля. – Это что у тебя за слова такие промелькнули – «проведет приказом»?
      – Так – твои, нойон! – Юноша запрокинул голову и заливисто захохотал.
      Баурджин тоже не сдержался, так что посмеялись вместе, на пару – правда, недолго. Некогда было, следовало поспешать до подхода основных сил погони – а где их сейчас черти носили – бог весть. Может, конники Кара-Мергена уже добрались до рощи?
      – Не-а, не добрались, – по-детски беззаботно улыбнулся Гамильдэ-Ичен. – Мы б слышали. Да и зачем им? Ведь уже отряд в рощицу выслали. Скажи-ка лучше, мы-то куда сейчас?
      – Мы? – Баурджин неожиданно засмеялся и показал пальцем на юг. – Туда! К Буир-Нуру.
      – Но мы ведь, нам не совсем туда, нойон. Точнее даже сказать, совсем не туда!
      – Верно. И кому придет в голову нас там искать? Игдоржу Собаке? Или Черному Охотнику – Кара-Мергену?
      – И ему не придет, – убежденно отозвался юноша. – Ну разве что – спьяну.
 
      Немного отдохнув, беглецы с осторожностью вывели лошадей из березовой рощи и, выехав обратно в долину, повернули на юг, к озеру Буир-Нур. По левую руку всадников голубели воды реки Халкин-Гол, по правую – тянулись синие сопки Баин-Цаганского плоскогорья. Халкин-Гол, Баин-Цаган, Буир-Нур… В мыслях Баурджина сразу же следом за этими географическими наименованиями шло имя Ивана Михайловича Ремезова, командира 149-го мотострелкового полка, в третьей роте которого, вторым номером пулеметного расчета в далеком тридцать девятом году начинал воинскую службу молодой красноармеец Иван Дубов – Баурджин из рода Олонга.

      Японцы прилетели второй раз за день. Веером, сначала 96-е, затем новые, 97-е. Истребители. Пикировали на окопы, поливая свинцом укрывшуюся пехоту. С той стороны неширокой реки только что отмолотила японская артиллерия, поднимая над сопками черные земляные брызги. Дрожала земля.
      Выглянув из окопа, красноармеец Иван Дубов, молодой парень с пшеничными волосами, выставив ручной пулемет почти вертикально, послал очередь в небо. Ну, мимо, конечно…
      – Эх, так и уйдут, курвы! – выругался рядом один из бойцов.
      – Не уйдут, – хрипловатым голосом успокоил усатый старшина. – Вон наши «Чаечки»! Ужо, дадут прикурить самураям!
      Иван обернулся и увидел, как из-за облака, навстречу японцам, вылетела краснозвездная эскадрилия И-153 – силуэт этих юрких самолетиков с характерно изогнутым крылом трудно было спутать, потому они так и назывались – «Чайка».
      – А вон и «Ишачки»! – Старшина показал рукой влево, где параллельным курсом с «Чайками» шли на супостата тупоносые, молодцеватые И-16.
      Японские самолеты с красными кругами Ямато на крыльях испуганно заметались – в битве с И-16 им точно ничего хорошего не светило. Наши были и побыстрее, и «потолок» имели выше, да и вооружение получше – не только пулеметы, но и даже скорострельные авиационные пушки, пусть пока не на всех самолетах.
      – Давай, давай. – Дубов помахал рукой стремительно пронесшимся над окопами нашим, с большим удовольствием глядя, как И-16 и «Чайки», сблизившись с супостатом, с ходу открыли огонь.
      Завалившись на крыло, задымил, полетел к земле 197-й, взорвался, врезавшись в сопку – красиво, с красно-желтым огненным грибом. Так тебе и надо, самурай недорезанный! Дубов улыбнулся и погладил ствол пулемета.
      Погода стояла отличная – вообще здесь, в Монголии, триста дней в году – солнечные. Курорт, да и только, если б не суровейшая зима да налетавшие из Гоби пыльные бури. Пехотинцам было хорошо видно, как, потеряв десять машин – десять! – улепетывали за реку самурайские «ястребы». Как наши не отставали, били вражин и в хвост и в гриву, пока последний японский истребитель не блеснул крылом на фоне начинавшего неудержимо темнеть неба.
      – Всех прогнали, – глядя вслед улетавшим на аэродром «соколам», довольно улыбнулся старшина. – Ну, молодцы, соколики!
      Иван вдруг услыхал звук мотора… одинокий, ноющий, словно комар.
      – Самурай! – Старшина посмотрел в небо и выругался. – Недобиток чертов. А ну, братцы, попробуем его из винтарей завалить… Готовсь!
      Бойцы с энтузиазмом прицелились. Грянул залп… Конечно, не попали.
      – Мазилы! – снова заругался старшина. – Вы не в сам самолет, вы перед ним цельтесь, он же летит – понимать надо.
      Еще залп…
      Иван поудобнее примостил пулемет, ловя в прицел уходящий за реку самолет – маленький, серебристый. Да, японец. 197-й, новая серия. На фюзеляже и крыльях – красные круги и выписанный белой краской номер – «39». Самолет двигался так себе – не очень ходко, видно, то ли двигатель был поврежден, то ли еще какие-то механизмы, а летчик катапультироваться не хотел – решил дотянуть до дому. Недалеко, глядишь, и дотянет.
      А вот, хрен с маслом!
      Тщательно прицелившись, Иван повел стволом, представив, где самолет будет находиться чуть позже… Плавно нажал спуск…
      Очередь…
      Неказистая была очередь, не то что из станкового «Максима», к которому Иван привык. Уж тот-то молотил так молотил, что твой отбойный молоток в шахтерском забое, а этот – так, трещотка. Никакого сравнения.
      И вдруг…
      Стукнул по плечу старшина:
      – Так ты его, кажись, подбил, парень!
      Налетевший ветер сносил черный дым в сторону наших позиций, точнее – чуть дальше, за сопку, к урочищу Оргон-Чуулсу, про которое некоторые несознательные цирики из кавполка Лодонгийна Дангара рассказывали разные страшные небылицы. Про какого-то белого всадника, девушку, хрустальную вазу, ну и прочую антинаучную чертовщину. Комсомолец Иван Дубов, как и его товарищи по службе, в нее ни капельки не верил.
 
      Сбитым самолетом день не окончился, вечером дела поинтересней пошли – поступил приказ командования силами батальона провести ночную разведку боем.
      Иван хоть и пулеметчик, а все ж лично упросил командира, майора Ивана Михайловича Ремезова. Взяли…
      Пользуясь темнотой, разведчики – в их числе и Иван Дубов, пока вовсе и не предполагавший, что трудная и опасная работа фронтового разведчика станет его основным делом на всю будущую войну, – скрытно подобрались к сопке, на склонах которой укрепились японцы. Два пулеметных гнезда, колючая проволока, брустверы из камней – все это прекрасно просматривалось в свете луны.
      Разведчики растянулись. Замерли. По цепи прошелестела команда, и…
      Яркие вспышки гранат разорвали тишину, освещая черное небо! Накрыли оба пулеметных гнезда, со стороны японцев послышались крики ужаса и боли.
      Штыковая атака! Крики – ура! И вот уже японцы бегут, почти не оказывая сопротивления. Улепетывают самураи, да так, что только пятки сверкают. Видать, не ждали незваных гостей, а вот – получите!
      Громовое «Ура!» еще раз пронеслось над освобожденной сопкой и тут же затихло, гулким эхом отражаясь над гладью реки и в урочищах. Вновь поступил приказ – не останавливаться, проникнуть вглубь обороны противника в местечке Джин-Джин-Сумэ.
      Иван ощущал воодушевление – голова была на редкость ясной, а мысли – собранными, четкими. Ну и эйфория, как же без этого? Первый разведбой – и такой успех.
      И этот первый успех оказался только началом!
      Скрытно передвигаясь, батальон оказался в виду крупной японской базы – склады, батарея зениток, еще какие-то строения, плац…
      – Батальон, к бою!
      – Ур-а-а-а!!!
      И снова громыхнуло в ночи, и молодые русские парни, явившиеся на подмогу братскому монгольскому народу, ринулись в бой.
      – Ура-а-а-а!!!
      Иван примостил наконец пулемет на первом подходящем камне. Прицелился в черные стволы зениток, ожидая, когда замаячат возле них такие же черные, дергающиеся в панике тени.
      Ага, вот они!
      Появились, голубчики!
      Вот вам наш пламенный комсомольский привет!
      Дрожа, затарахтел пулемет, сбоку – еще один, и еще. Защелкали винтовочные выстрелы, полетели гранаты.
      – Ура-а-а!!!
      И темные фигуры японцев в разрезе прицела…
      Явились за чужим добром, самураи? Получите!
      Пулеметный ствол вдруг дернулся и замолчал. Диск! Сменить диск…
      – Банзай! – Японец с винтовкой с примкнутым штыком… Не успеть! И откуда он здесь взялся? И почему не стреляет? Не видит в темноте? Опасается попасть в своих?
      Схватив пулемет, Иван – парень очень даже неслабый (слабых в пулеметчики вообще не берут, на-ка, потаскай такую дуру!) – без труда отбив направленный на него штык «Арисаки», изо всех сил ткнул супостата в грудь раскаленным от выстрелов стволом. Заверещав, японец отлетел в сторону, упал, выронив винтовку наземь.
      – Вот тебе и банзай, самурай хренов!
      И тут вдруг случилось… Иван даже поначалу не разобрал – что… Только громыхнуло, так что закачалась земля, и встало в полнеба яркое оранжево-красное зарево. Сразу стало жарко, светло, почти как днем. Хорошо были видны и свои и – улепетывающие! – японцы. И тот самурай… Вон он валяется, держась за грудь – маленький, худой, очечки в черной оправе, стекла разбиты. Студент, бляха муха! Форма – старого образца, на наплечных нашивках одна звездочка – нитто-хей, рядовой второго класса. Что же штыковому бою не успели обучить? Вообще-то япошки неплохо штыками бьются, уж не как этот… Наверное, из недавно призванных.
      Иван повел стволом:
      – А ну, поднимайся. Отвоевался, милок…
      Японец поднял вверх руки:
      – Не стреряй, не стреряй!
      – Да нужен ты мне… Руки за голову и иди, давай, вон, где наши.
      Отдав команду, Дубов кивнул, показывая, куда идти пленному, и для пущего вразумления еще раз ткнул стволом. Несильно так, для понятия только.
      Как япошка умудрился вытащить нож, Иван не разобрал. Лишь увидел, как блеснуло лезвие, и, чувствуя, что уже не успевает стащить закинутый на плечо пулемет, увернулся, перехватил руку – в точности так, как учили на курсах самбо. Вывернул… Нож улетел в кусты. Схватил самурая за шиворот:
      – Эх, дать бы тебе по морде! Да только добрый я сегодня, – обернулся, увидал старшину. – Товарищ старшина, принимайте пленного.
      Тот ночной бой оказался удачным – бойцы батальона уничтожили штаб японской части, зенитную батарею, склады боеприпасов и горючего – это именно они так пылали. А затем майор Ремезов искусным маневром вел в заблуждение подошедшие на остановку прорыва свежие части противника, столкнув их между собой, и, пользуясь суматохой, благополучно вывел батальон из боя.
      А 8 июля 1939 года, во время телефонного разговора с комкором Жуковым, майор Иван Михайлович Ремезов был убит осколком снаряда…
      Иван же…
      С Иваном и вовсе случилось такое… И даже не столько тогда, в тридцать девятом, сколько уже далеко после войны, в семьдесят втором…
      Там, на Халкин-Голе, во время одного из боев Дубов оказался в урочище Оргон-Чуулсу, том самом, о котором невесть что рассказывали монгольские кавалеристы Лодонгийна Дангара. Был ранен осколком в грудь, потерял сознание… А очнулся уже в госпитале, где оказался весьма странным образом – его доставили молодой светловолосый парень и девушка – те, о которых говорили легенды. А на шее Ивана с тех пор появился амулет – серебряный кружочек, маленький, размером с двухкопеечную монету, с изображением серебряной стрелы.
      Непонятно, может, и в самом деле амулет помогал, а только всю Великую Отечественную Дубов отвоевал почти без единой царапины – только частенько ныла грудь, куда когда-то попал осколок. И отвоевал достойно – командовал разведротой. Дошел до Берлина, а после войны, как и многие другие, был отправлен в дальний гарнизон, где, своим умом, без всякой помощи, вскоре стал командиром части. Сам, все сам… Перевод в Москву – хоть и не очень-то рвался – генеральское звание…
      Вот только нельзя сказать, что в личной жизни Дубова баловала судьба – любимая жена умерла в конце 60-х, сын вырос, женился и жил отдельно, лишь иногда радовал отца, привозя внуков погостить.
      Так и тянулось время, не сказать, чтоб уныло, но и без особой радости – внуки наезжали редко. И вот как-то раз…