Андрей ПОСНЯКОВ

РАЗБОЙНЫЙ ПРИКАЗ

Пролог

A la guerre comme a la guerre

Дон Антонио сказал нам, что было бы большим затруднением брать сундуки с подарками на этот старый фламандский корабль, который он не считает достаточно надежным…

Из рассказов Дона Хуана Персидского «Путешествие персидского посольства через Россию от Астрахани до Архангельска в 1599—1600 гг.»

Август 1591 г. Река Тихвинка

Темные воды реки неслышно расступались под носом приземистого плоскодонного судна – байдака. Едва-едва шевелились весла, с затянутого тяжелыми тучами черного ночного неба моросил дождь. Казалось, в такую погоду никак нельзя было плыть, не рискуя нарваться на мель или камни, – и все же плыли.

– Ну и ночка, прости Господи, – набожно перекрестился сидевший на носу монашек в длинной, подпоясанной веревкою рясе. Склонившись к самой воде, он-то как раз и высматривал возможные камни, прощупывал путь длинной, вытянутой вперед слегою.

– Ниче, Евстрат, брате, Бог даст, выплывем, – откликнулся один из гребцов – дюжий бородач, одетый в такую же рясу, что и Евстрат. Остальные четверо человек, плывшие на сем небольшом судне, тоже принадлежали к монашескому братству.

Впереди в ночной тьме вдруг показались оранжевые искорки костров. Рыбаки? Или воинские «немецкие» люди?

– А там не наши, часом, а? – оглянулся чернец Евстрат. – Может, пристали к бережку да нас ждут?

– К бережку? Ночью? – глухо откликнулись с кормы. – Да что они, с ума сошли, что ли? Скорее, это как раз свеи! С Сермаксы, со Свири реки пришли, встали лагерем… Видать, прознали что-то.

– Прознали? Да ты что, брат Касьян? – возмутился бородач. – Кто б им сказал-то? А от наших мы зря отстали. Кто говорил – переждать, переждать, пусть, мол, проскачут всадники? Вот и переждали. Где теперь наши? Что о нас думают?

– Да ждут, – успокоил Евстрат. – Завтра поутру их и нагоним.

– Хорошо б, коли так, – бородач размашисто перекрестился.

Темно было кругом, и сама река, и ее холмистые берега, казалось, дышали опасностью. Везде, за каждым кустом, мог притаиться шведский воинский человек или какой-нибудь шпион-соглядатай. Их отряд уже добрался до Сермаксы на Свири-реке, разрушил Сиверскую рыбную заводь – тоню, – принадлежащую Тихвинскому Богородичному монастырю; вот монастырские старцы, устрашенные рассказами тонного монаха Касьяна, решили, не дожидаясь осады, отправить подальше, в Новгород, всю монастырскую казну – богатство немалое. На нескольких судах отправили, под охраной, да все те корабли вперед ушли, покуда чуть подотставший последний байдак от невесть откуда взявшихся всадников за излучиною таился. Пока выжидали – завечерело, и караван уже уплыл далеко вперед. Так и было договорено – по ночам никого из отставших не ждать, мало ли? Лучше уж часть казны сохранить, чем потерять всю.

А тонник Касьян, как нарочно, много чего об алчности свейской рассказывал, будто и до него про то не знали. С ним, Касьяном-то, послушник был, Серафим, человек немолодой уже, белесый, круглолицый, немой. Видать, на старости лет решил в чернецы податься. Что ж, бывает и так. И часто. Как вот только он молитвы Господу возносить будет, немой-то? Отец Касьян пояснял, что – по-своему, в мыслях. Господь ведь не дурак, разберет. И правда.

А дождь припустил с новой силой. И не видно стало ни зги!

– Ну что, братие? – снова обернулся Евстрат. – Придется, чую, заночевати.

– К самому берегу не приставать! – распорядился бородач. – Встанем рядом. Утром, едва рассветет, поплывем.

Тонник Касьян улыбнулся:

– Тако, брат, тако!

Выставив сторожа, повалились меж сундуков, не столь больших, сколь тяжелых. Оно и понятно – золото! Первым сторожил Евстрат, да, похоже, ему и последним суждено было стать – летом в здешних местах светало быстро. А сейчас темно было кругом, тихо. Лишь слышно, как хлестал по воде дождь. Чу! Вот кто-то встал, проснулся. Сменщик? Нет, немой послушник, как его? Серафим.

– Ты чего, брате? Сменить? Так вроде рано еще…

– Ммы-ы-ы, – Серафим замычал, улыбнулся. Показал – хрр-хрр – мол, спи, давай.

Евстрат хмыкнул:

– Не, брате, ты за меня сторожить не будешь! Ежели что, как знак подашь? Немой ведь?

– Ммы-ы-ы.

– Вот те и м-мы… То-то же.

Пожав плечами, послушник осторожно подошел к краю лодки и, подняв рясу, стал шумно мочиться в реку. Евстрат отвернулся… И словно что-то огненное ударило в спину прямо под сердце. Монах не успел и вскрикнуть – еще бы, удар был умелый.

Придержав труп, немой убийца ловко вытащил из раны кинжал и, неслышно ступая босыми ногами, так же умело зарезал и остальных чернецов. Спокойно, словно свиней на бойне. Вымыв в воде руки, взялся за весло. Словно бы знал, куда плыть. А ведь и знал!

Неповоротливый байдак был хоть и поменьше карбаса, да все равно тяжеловат для одного. Тем не менее послушник управлял небольшим судном довольно умело. Живо направил по течению вдоль заросшего камышом берега. Как чуть рассвело, замедлил ход, вытянул шею, что-то высматривая. Высмотрев, решительно направил байдак в заросшее камышами жерло оврага. Поморщился – не очень-то хорошо здесь пахло. Зашуршав, суденышко ткнулось носом в берег. Послушник закашлялся, отхаркиваясь кровавой слюною. Поморщился: страшную, неизлечимую болезнь подхватил он в королевских рудниках. Хорошо, повезло убежать. Затем была полная веселья и опасностей жизнь на корабле под мирным названием «Добрая Марта». А потом «Марту» взял на абордаж королевский галион. Светила виселица, если б не обязательство сотрудничать с властью. Многие тогда подписали, многие. И молодой шкипер Свен Снорисен, прозванный Кровавым Свеном, и даже Юхан, белобрысый мальчишка юнга. Что ж, и не на такое еще пойдешь, чтобы спасти свою шкуру. Боже! Да разрази дьявол!

Открыв первый попавшийся сундук, послушник восхищенно выругался по-шведски. Нестерпимый блеск золота застил глаза в сиянии восходящего солнца. Да, тут было из-за чего рисковать, было из-за чего три года – целых три года – притворяться немым монахом. Раз, два, три… Десять. Десять сундуков, полных монастырских сокровищ! Хватит на десять жизней. Впрочем, прожить бы одну, в Стокгольме или в каком ином городе, все равно: Ревель, Рига, Выборг. Долго все равно не проживешь – проклятые рудники. Да и сокровища – ведь сейчас их не увезти. Их вообще не увезти все. Остается спрятать, утопить, чтобы потом возвратиться. Швед усмехнулся – хорош же он будет, два-три раза в год – больше не унести – шастать сюда из Стокгольма или Ревеля. Хотя… А зачем ему тот же Стокгольм, когда можно спокойно жить и в близлежащем Тихвине под видом почтенного негоцианта. Тем более, Бог даст, Тихвин очень скоро станет шведским. Тогда, разрази дьявол, какая разница – Тихвин или Стокгольм? Провести остаток жизни в покое и достатке, ни в чем себе не отказывая, – чем плохо? Родственников у него нет, не считать же за полноценного родственника племянника, сына нелюбимой сестры, белобрысого Юхана? Впрочем, мальчишку можно взять в качестве слуги… Вот именно – слугой, и ни в коем разе не наследником. Что ж, так и следует сделать. А потом, перед смертью, выкинуть какую-нибудь забавную штуку… Нет, и в самом деле, неплохо придумано, разрази дьявол! Так, теперь притопить сундучки… и пустить на дно этих… Швед взглянул на убитых. Безразлично, без всякой ненависти. Он вообще никогда не ненавидел русских, наоборот, даже в чем-то любил. А уж уважал – несомненно. Слишком уж долго пришлось с ними общаться. Забавный народ – добрый, бесшабашный, веселый.

Быстро утопив сундуки, швед выгнал заметно полегчавший байдак из камышей и, отыскав топор, продырявил в трех местах днище, после чего, выскочив на берег, с силой оттолкнул суденышко. Подхваченный течением, байдак с мертвецами поплыл на середину реки, все больше проваливаясь в пучину.

– Славные люди, – швед пожалел убитых им же монахов. – Да обрящете вы достойную жизнь в лучшем мире.

Не было в нем ни ненависти, ни злобы, ничего – лишь холодный расчет. Все просто: монахи стояли между ним и золотом, а значит, должны были умереть. В конце концов, ничего личного, a la guerre comme a la guerre, как говорят французы.

А la guerre comme a la guerre!

Глава 1 Коровушку увели, ироды!

Раньше они (богатые люди) забирали с собой в монастырь все свое имущество, вследствие чего большая часть земли попала под власть монастырей… У некоторых монастырей по этим причинам богатые доходы, между тем как иные совершенно бедны.

Адам Олеарий. Описание путешествия в Московию

Апрель 1603 г. Тихвинский посад

– Да что ж вы последнюю-то коровенку уводите, ироды!

Размазывая по щекам злые слезы, Митька, сжав кулаки, бросился на обидчиков – дюжих монастырских служек. Те даже не заметили парня, отмахнулись, будто от мухи. Один накинул на рога тощей коровы Пеструшки веревку, другой обернулся и, как-то виновато посмотрев на застывшую возле избы девчонку, лишь развел руками: мол, ничего не поделаешь, вовремя надо было с недоимками рассчитаться, заплатить монастырю бобыльщину. Митька, а полностью – Дмитрий Терентьев сын по прозвищу Умник, как раз из них и был, из бобылей, непашенных; батюшка Терентий когда-то знатным бондарем слыл, такие бочонки делал – любо-дорого смотреть: досочки дубовые да ясеневые, одна к одной, обручи крепкие, лыковые, не рассыхались почти бочонки-то, купцы-гости их с охотою брали – и свои, тихвинские, и олонецкие, и с Новгорода, и даже со свейского града Стекольны, в коем тихвинские купчишки издавна торг вели. Хорошим бондарем был Терентий, да вот беда, запил после того, как сгинули в лихоманке жена да детушки малые, один вот Митька остался да Василиска – сестрица дальняя, сирота с погоста Спасского, что за болотами, за лесами – на Шугозерье. Запил Терентий да сгинул – как-то возле самого кабака сгубили лихие людишки, долго ли. С тех пор, второй год уже, вековали вдвоем – Митька да Василиска. Митьке пятнадцатое лето пошло, а Василиске – незнамо сколько, видно только было – заневестилась девка, округлилась, захорошела вся. Как за водой пойдет – все парни на малом посаде оглядываются, да и не только на малом, вон хоть того же Платошку взять, большепосадского дружбана.

– Охолони, братец. – Подойдя ближе, Василиска тронула Митьку за плечо. – Так и так уведут Пеструшку нашу… Чего уж теперь.

Один из служек – чернобородый, похожий на цыгана парень – внимательно посмотрел на девчонку и нехорошо ухмыльнулся, показав мелкие желтые зубы. Прищелкнул языком:

– Хороша дева!

Протянув руку, служка огладил Василиску по спине, осклабился охально… Митька бросился было к сестре, да наткнулся на кулак, отлетел в сторону. Долго не лежал – сестрице уже задирали юбку, – вскочил, размазывая злые слезы, и, схватив валявшееся рядом полено, изо всех сил огрел охальника по загривку.

– Ой! – как-то совсем по-детски вскрикнул тот и медленно повалился наземь.

– Убили, – отбежав в сторону, испуганно захлопал глазами второй. – Как есть убили! На Божьих слуг руку подняли?! Ах, вы ж…

Митька не стал дожидаться дальнейшего развития событий, схватил сестрицу за руку – и бежать со всех ног!

Миновав Введенскую слободку (бывшую деревушку Иссад), беглецы понеслись мимо Введенской обители к реке, к мосту, выскочили на широкую Белозерскую улицу, длинную, в шестьдесят восемь дворов, вплотную примыкавшую к обширной торговой площади Преображенского прихода. Площадь, торговые ряды, таможня и весовая-важня, впрочем, как и весь тихвинский посад вместе со всеми жителями, принадлежали знаменитому Большому Богородице-Успенскому монастырю, не так давно получившему от царя Федора Иоанновича тарханную грамоту, освобождавшую посад от всех государственных податей – только монастырские, да монастырский же суд, да управление. Архимандрит – вот она, власть, и никто более. Даже государевым воеводам, что еще раз подтвердил уже нынешний царь Борис Федорович Годунов, доступа на тихвинский посад не было. А и нечего делать – чай, не государственная землица кругом, монастырская!

У Преображенского собора Митька остановился, покрутил головой. Нет, вроде бы никто за ними не гнался.

– А чего нас ловить-то? – невесело усмехнулась Василиска. – Нешто куда денемся? Ой, спаси Господи!

Повернувшись, она истово перекрестилась на деревянную Преображенскую церковь, затем, чуть пройдя, остановилась в виду большого монастыря, окруженного могучими бревенчатыми стенами с мощными башнями. Из-за стен виднелись пятигнездная каменная колокольня и – рядом с ней – маковка Рождественской церкви, а чуть подале вздымались в хмурое апрельское небо луковичные купола Успенского собора.

– Матушка Богородица, Пресвятая дева Тихвинская, – крестясь и кланяясь, Василиска зашептала молитву, – помоги!

На звоннице, на колокольне Преображенского собора, в Введенском женском монастыре и в церкви Флора и Лавра вдруг разом забили колокола. На Успенской звоннице – басовито, густо, в Введенской обители – ласково, переливчатой трелью, а на соборе и в церкви Флора и Лавра – радостным малиновым звоном – бом-бом-бом, бом-бом-бом… Взлетев высоко в небо, колокольный звон разогнал злые серые облака, сквозь которые, отразившись в стеклянных окнах богатых домов большого посада, ласково проглянуло солнышко. А звоны не умолкали, растекались по соборной площади, по торговым рядкам, улицам – широким и не очень, – уносились в заречье, на монастырские пашни, и дальше, на всю округу, в непроходимые леса и топи. И, словно отзываясь на глас главных церквей, забили колокола на дальних окраинах – в обители Николо-Беседной, Николо-Боровинской, Дымской…

– Чего это они? – прошептал Митька. – Праздник, что ли, какой?

Василиса оглянулась, в недоумении пожала плечами:

– Ты что, Митрий, забыл, что ли? Сегодня ж святого великомученика Георгия день!

– Ах, да! – Отрок шлепнул себя ладонью по лбу. – И впрямь – позабыл, что сегодня Егорий Храбрый. Пришел Егорий – весне не уйти. Ишь, галок-то!

– То не галки, грачи, – тихо засмеялась девушка. – А вон там, у реки, – ласточки.

Митрий прочитал нараспев:

По колено ноги в чистом серебре,
По локоть руки в красном золоте,
Голова у Егорья вся жемчужная,
Во лбу-то солнце, в тылу-то месяц…

– Да-а… – Василиса вздохнула, опустив долу длинные загнутые ресницы. – Как раз на Егория отогнали бы нашу Пеструшку на летний выпас… Эх… Жалко. Коровушка – она коровушка и есть. Богатства не принесет, но и помереть не даст. Жалко…

– Жалко, да что поделать? Эх, жи-и-изнь…

Махнув рукой, Митька дернул сестрицу за рукав и обреченно побрел в сторону торговых рядов. Зачем – и сам не знал.

Что-то нужно было делать – что?

Глава 2

Героические деяния Пантагрюэля

У них нет ни одной школы, ни университета. Только священники учат молодежь читать и писать, что привлекает немногих.

Жак Маржерет. Состояние Российской империи и великого княжества Московии

Апрель 1603 г. Тихвинский посад

Странно, но за ними никто не гнался – то ли слишком уж сильно Митрий приложил поленом цыганистого служку, то ли – и впрямь – монастырские надеялись, что никуда беглецы не денутся, тем более корову-то все ж таки со двора свели. Ну а за то, что на Божьих слуг руку подняли, наказание будет. Эх…

Митька оглянулся на родную слободу, вздохнул:

– Наверное, зря я его поленом… Не сдержался.

Василиска вдруг повела плечами и, скривив губы, негромко сказала:

– Не зря… Тот, на цыгана похожий, третьего дня ко мне приставал у колодца. Едва коромыслом не огрела… Видать, затаил зло, тать.

Митрий присвистнул:

– То-то я и смотрю – больно рано они за коровой явились. Игуменья и старцы обещали до осени подождать. Стало быть, настропалил кто-то… наверное, тот, цыганистый.

– Да ну тебя, – девчонка махнула рукой. – Станет игуменья всяких там служек слушать!

– Так, может, это и не игуменья вовсе их послала, может, сами по себе явились?! Или волею архимандрита посланы?

Митька сверкнул глазами, но тут же сник: ясно было – уж сами по себе монастырские никак не могли явиться. Отрок посмотрел на сестру:

– Так, говоришь, цыганистый к тебе вязался?

– Да, вязался. – Василиска вздохнула. – А как укорот получил, угрожал даже, дескать, смотри, дева, как бы хуже не было… Вот, змей, своего и добился. И поленом – ты правильно его, поделом! А что сбегли мы – так не переживай, Митря! Коровушку увели, так что у нас осталось-то? Избенка-развалюха да старый птичник? Тю! Есть о чем плакать! Да, может, оно все и к лучшему! Пойдем на Шугозерье, к погосту Спасскому, там мои дальние родичи живут – примут. Я всякое рукоделье знаю, да и к работе привычная, а ты у нас грамотей, глядишь, и в помощники старосты выйдешь.

– Да уж, – Митька опустил глаза и покраснел. Что и говорить, слова сестрицы были ему куда как приятны. Грамотей – оно верно. Спасибо Филофею-старцу, монашку покойному, что когда-то пригрел сироту-отрока, Царствие Небесное человеку Божьему во веки веков. И устав знал Митрий, и полуустав, и даже скоропись – письмо не простое, где каждая буквица одна к другой стремится, а иные друга на дружку лезут, а некоторые так и вообще набок валятся – поди разбери, что понаписано. Зато быстро – тут уж ничего не скажешь.

Прошлым летом, как помер Филофей-старец, навострился было Митька на весовую-важню или на таможню… Куда там! Тихвинский посад на свейские да ливонские рубежи известен, грамотеев много, все хлебные места заняты. И в таможне, и на весовой, да и вообще везде, где только можно, успенские монахи сидели – грамотны гораздо. А он, Митрий, из бобылей введенских – конкурент. Вот и гнали. А ведь Митька только на грамоту свою и надеялся – отец-то рановато умер, не успел ремеслу как следует обучить, а того умения, что у Митрия было, не хватало. Поучиться бы…

Дядько Ермил, староста бондарей тихвинских, предлагал, конечно, в ученики – поработать годок-другой забесплатно, но кто тогда Василиску кормить будет? Да и коровенка была – бросать жалко. Уйдет Митрий к Ермилу, как Василиска одна с коровой управится? Ну, на выпас отогнать, подоить, покормить, прибрать – ладно, а сенокос? Участок ведь выделен в заовражье – самая неудобь. Вот так подумал-подумал Митька и решил немного с бондарем обождать – может, и повезет еще на таможню пристроиться, да и Василиска чуток подрастет – замуж выйдет. Если, конечно, возьмет кто бесприданницу… Впрочем, не совсем бесприданницу – коровушку-то Митька бы за сестрицей, так и быть, отдал.

Еще одна задумка у Митри была – бить челом матушке игуменье введенской Дарье да на новый оброк в толмачи податься, к лоцманам, али так, к свейским торговым людям – их на посаде много бывало, да и сами тихвинцы в свейскую сторону на больших карбасах хаживали по Тихвинке, по Сяси-реке, через Ладогу, через Неву – в Варяжское море. В град Стекольны – Стокгольм – кожи везли, да меха – рухлядь мягкую, да медок с воском, да прочее, по мелочи, а обратно – медь да хорошо выделанное железо в слитках-укладах, а бывало, что и оружие – мушкеты – пищали свейские. Неплохие деньги делали, за сезон на ноги можно было встать крепко… Правда, можно было и сгинуть – от лихих людишек, от бурь-ураганов, да и просто замерзнуть на злом диком ветру; как правило, возвращались из Стокгольма лишь поздней осенью – раньше товары распродать не удавалось.

После войны, по Тявзинскому миру, свейская торговлишка развивалась бурно – толмачей не хватало. Вот Митька и решил попытать счастья. Шатался три дня по торговым рядам, присматривался – кроме свейских купцов, были еще на торгу любекские немцы – их язык тоже бы выучить не помешало. Ну, пока хотя бы свейский. Митрий действовал осторожно, знал – конкуренты дремать не станут, изобьют или камнем по голове шлепнут. Так и бродил по площади неприметливо, прикидывался, что товарец смотрит. Ходил, ходил – на третий день повезло, познакомился с одним свейским приказчиком, молодым усмешливым парнем, неплохо болтавшим по-русски. Свеи как раз разгружали карбас, и Митрий пристроился, народишку у купцов явно не хватало, к вечерне дело шло – в церквях уж и колокольцы ударили.

Как истинный православный человек, и Митрий должен бы был сейчас не со свейскими немцами якшаться, а бежать поскорей на службу. Но вот не побежал, как свеи позвали, махнул рукой – а, прости Господи! – и давай вместе со всеми тюки таскать. Вымотался – сил-то мало, но с Юханом – так приказчика звали – познакомился, разговорился.

Был Юхан высок, нескладен – этакая верста, однако весел и разговорчив – болтал без умолку. Митька ему посад с монастырями показывал – молодой швед оказался в Тихвине впервые, так все больше в Орешек да в Новгород хаживал, там и русскому выучился. Уж до чего усмешлив был, казалось, палец покажи – расхохочется. Митьке такие люди нравились, он и сам был посмеяться горазд, жаль вот только поводов для веселья в жизни его оказывалось не очень-то много. Короче, Митрий, осмелев, попросил поучить языку хотя бы немного. Юхан задумался, почесал белобрысую башку, а потом, засмеявшись, от души хлопнул отрока по плечу – согласился.

И не обманул, целый месяц в Тихвине пробыл и каждый день с Митькой на бережку встречался, учил. А уж Митрий горазд стараться – все слова старательно на распаренной берестине записывал, учил. Да перед ученьем Юхан строго-настрого наказал, пока никому про учебу не рассказывать и ни с кем из свеев не говорить – мол, не очень-то разрешают русских свейскому говору обучать. Митька перекрестился, обещал уговор держать. И держал – до тех самых пор, пока Юхан и купчишка его не отъехали. А потом расхрабрился, подошел к свеям, недавно прибывшим к тем, что на посаде лавки держали, поздоровался чинно, как дела спросил:

– Бонжур, месье. Камон са ва?

Шведы поглядели на парня… Переглянулись. И дружно грянули хохотом.

– Са ва, са ва, – покивал один, Карла Иваныч. – Ти чьто, в Париж-город собрался?

– Куда? – Митька поначалу не понял.

– Молодой чьеловек, ти только что говориль по-французски.

По-французски? Ах, вон оно что… Ну, Юхан, ну, удружил, морда свейская. Это вместо шведского языка он, Митрий, целый месяц французский учил? Вот так дела! Обидно – какой в Тихвине толк от речи французских немцев? Французское королевство – сторонушка дальняя, это вам не Швеция, куда сплавать, как в собственный огород сходить. Ни кораблей из Франции, ни купцов на посаде отродясь не видали. Французские немцы – незнаемые, не то что ливонские или, там, свеи. Ну, Юхан, шутничок чертов! То-то хохотал, когда прощались. Прямо ржал лошадью.

Немного погоревал Митька, а после махнул рукой и уж веселого шведского приказчика больше злом не поминал. Все ж таки хоть чему-то научил… Времени вот только жалко!

А Карла Иваныч, купец свейский, как-то встретил Митрия на торжище у книжного рядка. Узнал, улыбнулся в усы – длинные, чуть подкрученные, – поздоровался – бон жур, мол, мсье Димитри. Митька тоже отозвался – бон жур. Разговорились. Хороший человек оказался Карла Иваныч, хоть одет чудно: туфли, чулочки черные, на бедрах – пышные широкие буфы, кафтанчик куцый – камзол называется, длинный, подбитый мехом, плащ. Живот кругленький выпирает, седые волосы завиты, ноги чуть кривоватые – если б не одежка, и незаметно бы было, а так… Хотя тихвинцы давно уже на иноземную одежку не косились – привыкли. А кое-кто – говорят! – в Стекольнах и сам таковую нашивал! Ну, нашивал и нашивал – кому какое дело? Правда, некоторые чернецы осуждали: неча, мол, душу платьем поганым марать!

Зазвал Карла Иваныч Митьку в гости к себе, на постоялый двор, где свейские гости снимали почти полдома. Хорошая горница оказалась у свея. Митрий, как вошел, аж глаза зажмурил. По стенам не лавки, не сундуки – резные, обитые темно-голубым бархатом креслица, небольшой овальный столик, шкафчики с посудой и книгами, стеклянные окна – ну, то в Тихвине не невидаль, как и зеркала, и дорогая посуда. Пошарил Карла Иваныч в шкафу, снял с полки книгу, протянул Митьке.

– На, – сказал. – Читай. Только вернуть не забудь. Какие слова непонятные – выписывай, опосля спросишь.

Митрий обрадовался было – эко, сейчас свейский выучит, – ан нет, книжица-то французской оказалась, некоего Франсуа Рабле, «Героические деяния и речения доброго Пантагрюэля» называется. Но тем не менее заинтересовался Митька. Начал слова выписывать – поначалу каждый вечер к Карле Иванычу бегал, а потом все реже, реже – и без того уже многое понимал. Правда, и некогда особо было – сенокосы пошли. Уматывался Митька: не только для своей коровенки сено косил, а и обители Введенской женской, к коей, как все «бобыли иссадские», приписан навечно был. Иссад – так деревенька введенская называлась, на той стороне реки, супротив Большого Богородичного монастыря, который – он, а не Введенский – в Тихвине и есть самый главный! Хватало работы. И все же находил для книжицы время, по ночам читал, благо, светло было.

А по осени отъехал Карла Иваныч на родную сторонушку в свейский город Стокгольм, что у нас Стекольною кличут. С тех пор и не суждено было свидеться. Зимой Митрий на Введенскую обитель работал – по хозяйству больше: то дровишек из лесу привезти, то еще что. Хозяйка-сестрица, мать Гермогена, – согбенная горбоносая дева со злым взглядом маленьких, запрятанных под кустистые брови глазок – Митьку почему-то невзлюбила и все время старалась посылать на самую черную работу: чистить хлева, птичники, по весне – разбрасывать на поле навоз. Уставал отрок сильно, что поделать, таким уж уродился – сухоньким, слабым. Однако от труда непосильного словно бы сильней становился Митька, жилистым, выносливым, даже несколько раздался в плечах. Но как ни работал, а коровку-то увели – за осенний оброк-бобыльщину взяли. Да вот еще и со служкой неважно вышло! А и правильно – нечего к Василиске приставать! Эва, как бы он посейчас Богу душу не отдал! Убийство – грех тяжкий… Да нет, не должен бы – не так-то много у Митьки сил, чтоб насмерть завалить здорового молодого лба. И все же следует сейчас поберечься.

– На Шугозерье идти надоть, – словно подслушав Митькины мысли, опять напомнила Василиска.

Митрий задумчиво взглянул на нее и вдруг невольно залюбовался – уж больно хороша была сестрица! Синеокая, стройная, с темно-русою толстой косою. Вся хороша – и лицом, и фигурой, даже старая телогрея поверх длинной сермяжной рубахи до пят ничуть не скрадывала красоту Василиски. Поясок узенький, самолично цветастыми нитками вышитый, в ушах синие – под цвет глаз – сережки-кольца, убрус на голове хоть и старенький, да чистый, узорчатый. На ногах – кожаная обувка, поршни, такие же и у Митьки; чай, не в деревне, чтоб босиком-то ходить, да и не дети уже.

– На Шугозерье, так на Шугозерье, – подумав, согласился Митрий. – Попутчиков бы только сыскать.

– Сыщем, Митенька, сыщем. – Василиска обрадованно улыбнулась. – Как не сыскать, когда праздник сегодня? Знамо дело, уж хоть кто-нибудь да приехал из дальних погостов, не со Спасского, так с Пашозерского или с Паши-Кожелы.

– Скажешь тоже – с Паши-Кожелы, – усмехнулся Митрий. – Где Шугозерье, а где Паша-Кожела?! Да и не поедут с дальних погостов на праздник, время-то какое стоит – сеять скоро.

Девушка опустила ресницы.

– Что же тогда делать будем? Нешто одни доберемся?

– Одни не доберемся, и думать нечего, – веско заявил отрок. – Разбойного люда по лесам много. Сама знаешь – голод на Руси-матушке, сколько народишку на север с голодных мест подалось, слыхала?

– Да слыхала, как не слыхать? – Василиска махнула рукой. – Голод – он везде голод. И в наших краях, чай, народишку поубавилось, на торгу люди сказывали – где раньше выселки да починки были, там теперь одни пустоши. Ох, и за что такое наказание православному люду? Нешто этак Господа прогневили? Два лета неурожайных подряд – видано ли? Морозы в июне, в июле на реках лед – не слишком ли?

– Господа не гневи, дщерь, – передразнивая отца-келаря, прогнусавил Митька и добавил уже обычным голосом, правда, понизив его до еле различимого шепота. – На паперти шепчутся – знаешь, почему на Руси такой голод, да мор, да неустройство?

– Почему же?

Митрий оглянулся вокруг и, притянув сестрицу за шею, прошептал в самое ухо:

– Да потому что царь-то, говорят, ненастоящий!

Василиска вскрикнула, в ужасе зажав рот ладонью.

С Преображенской соборной церкви снова ударил колокол, подняв с росших рядом лип целую тучу галдящего воронья.

– Ну что, пойдем поищем попутчиков? – Митька дернул сестру за рукав.

– Так ты ж говорил, что не найдем!

– Ничего я такого не говорил, – невозмутимо усмехнулся отрок. – Сказал только, что с дальних погостов мы здесь вряд ли кого найдем. Но ведь, кроме них, нам и с холмогорцами по пути, и с архангелогородцами, и с мезенцами.

– Ой, а ведь и верно! Ну и умный же ты у меня, Митенька. Не зря Умником и кличут.

– Постой пока здесь, у паперти, а я по рядам прошвырнусь.

С малого посада вдоль по Белозерской улице в сторону прихода Флора и Лавра проскакали вооруженные всадники – в черных, украшенных серебряной канителью кафтанах, с болтавшимися у пояса саблями и саадаками за спиной. Государевы люди.

– Глянь-ко, Митрий, – Василиса с тревогой посмотрела им вслед. – Не по наши ли души?

Отрок задумчиво чмокнул губами и покачал головой:

– Вряд ли. Не успели б они так быстро. Да и в розыск нас объявить только Богородичный игумен может, он-то уж своих людей и послал бы.

Митрия внезапно вдруг затрясло – отрок только сейчас осознал, в каком незавидном положении они с сестрой очутились. Тяглые люди, бобыльщики – и вдруг подались в бега! Преступники – по закону государственному и божескому! Не боярские людишки, монастырские, да и Юрьев день давно отменен: стремясь спасти мелких землевладельцев – дворян и детей боярских, – царь Борис ввел заповедные лета, запретив крестьянам переход от одного владельца к другому. По закону Митрий и Василиска сейчас считались беглыми – со всеми вытекающими отсюда последствиями.

– А может, пойти к игуменье… даже не к ней, к архимандриту, броситься в ноги? – несмело предложил отрок.

– Ага, бросся… Сразу тебя же и в железа! Потом будут кнутом бить, ноздри вырвут и в вечное холопство. – Василиска теперь была настроена куда как решительнее братца. – Нет уж, милый. Коль решили бежать – так уж не отступимся.

– А вдруг догонят, найдут? Не сейчас – так позже. Шугозерье, чай, тоже на монастырских землях.