Опростал с Пафнутием-служкой да с дедкой Евфимием два кувшина винища хлебного, ругался пьяно, руками махал.

С утра Олексаха зашел. Порешив дела, поехали в корчму на Ивановской – винца выпить. Уж больно поганое настроение у Олега Иваныча было, да и у Олексахи не лучше. Настена, сожительница его, захворала незнамо с чего. Может, простыла, а может, дело похуже – порча! Недаром Настенин сосед на Нутной улице сразу Олексахе не понравился.

– Захворала, говоришь? – Олег Иваныч придержал каурого, сворачивая с Ивановской к Торгу. – После с тобой вина попьем, покуда ж… Есть тут у меня одна знакомая бабка. Только сперва-наперво к посольству московскому заедем. Чай, не успели еще съехать-то.

Глава посольства Иван Товарков принял гостей приветливо, усадив на лавку, угостил квасом, после о делах толковали.

– Возьмем девку, не сомневайся, – выслушав историю Ульянки, покачал головой посольский. – Знает она, где сестрица-то живет?

– Да, говорит, знает. Ну, благодарствую, Иван Федорович. Скорблю, что обошлись с тобой так.

– Пустое, – махнул рукой Товарков. Грустно махнул, безнадежно. Прощаясь, напомнил, чтоб Ульянка утром пораньше пришла, не проспала б.

– Да не должна б проспать, мыслю.

– Вот и славно.

Передав поклон дьяку Курицыну, да Ивану Костромичу, да Алексею-священнику, Олег Иваныч с Олексахой покинули московское посольство и поскакали прямиком к Федоровскому ручью. К бабке Игнатихе в гости.

На сей раз колдунья встретила их приветливо. Сразу провела в избу, у окна усадила. Девка Ульянка, сидя рядом, на лавке, пряла пряжу, напевая грустную тягучую песню – мотив: помесь Зыкиной с Би Зи Кингом.

Когда вырастешь, девка,

Отдадут тебя замуж.

В деревню большую,

В деревню чужую,

Мужики там все злые,

Топорами секутся…

– К утру на Москву готова будь, девица, – с ходу сообщил Олег Иваныч, вытащил из калиты на поясе березовую грамоту, писало. Нацарапав буквицы, протянул Ульянке: – Куда подойти, тут сказано. Читать умеешь ли?

– Смеешься, господине? С батюшкой как?

– Да как… – Олег Иваныч запнулся. Отрубленная голова вощаника Петра с утра уже украшала посадничий двор. Ладно, нечего девку расстраивать, все одно уж.

Так и не ответил ничего, Игнатиху-бабку позвал:

– Дело к тебе есть, Марта Игнатьевна, у товарища моего.

Сладились быстро – за полденьги получил Олексаха полный набор колдовских зелий – от порчи, от сглазу, от приворота и даже от возможных превращений в собаку. Последнее зелье взял так, на всякий случай, мало ль, сгодится когда…

Выйдя на улицу, вскинулись в седла. Помчались во всю прыть. На Московскую дорогу сворачивая, не удержал скакуна Олексаха – сшиб на ходу человека в полушубке волчьем, посередке к мосту чрез ручей шел тот, не торопясь особо. Ну и поделом, что сшиб, не фиг посередине улицы шастать, честным людям путь загораживать! Главное, не насмерть чтоб… Да нет, вроде вон, в сугробе шевелится…

– Ах, вы ж, песьи дети, да чтоб вам! – выбравшись из подтаявшего сугроба, пришедший в себя прохожий обрушил на незадачливых всадников потоки отборных ругательств, периодически, с большим знанием дела, перемежая ругань проклятиями, тоже отборными. Где и научился-то?

Что-то знакомое почудилось Олегу Иванычу в его согбенной, но еще крепкой фигуре. Глянул внимательней… Боже!

– Батюшки, никак Пимен-отче!

– Обознался ты, человече, – сразу же отвернулся прохожий. – Какой я тебе Пимен?

– Не обижайся, прошу. Пойдем лучше винца с нами выпьем.

– Делать мне нечего, вино с вами пить, шильниками, – снова заругался прохожий. Однако в корчму пойти согласился…

Да, все-таки профессиональное чутье не обмануло Олега Иваныча, случайный прохожий оказался именно Пименом, еще недавно весьма влиятельным человеком канцелярии Софийского дома, недавно обвиненным – быть может, облыжно – в мздоимстве, симонии и прочих грехах.

– Ты на меня зла-то не держи, господине, за поруб, – хлебнув из чарки стоялого меду, грустно улыбнулся Пимен. – То не корысти ради… А вот ныне и сам – шпыня вместо… – бывший ключник вздохнул. – Феофила тож не виню… передай, когда встретишь. Не сладок теперь хлеб владычий, ох, не сладок. Гришаня-отрок в порубе? За глумы, поди… Нет? За деньги бесчестные? Ну и ну. Чудны дела твои, Господи.

Выпив еще пару чарок, Пимен начал прощаться. Вышел следом и Олег Иваныч. Проводить, уважить.

– Ты вот что, человече, – спускаясь с пустого крыльца, замедлил шаг ключник. – О тех деньгах бесчестных еще Иона-покойничек знал, доходили слухи. С Обонежья они в город идут, да тот путь, видно, кружный. А вот на Обонежье откуда они? То должен был Олекса-ушкуйник вызнать, Ионой посланный. Да сгинул неведомо где, как и Онисифор-инок.

Олег Иваныч вздрогнул, зримо вспомнив тот далекий летний вечер. Деревенский клуб, сбитого лесовозом подростка, рощинский мотоцикл, погоню. И Тимоху Рысь с козлобородым Митрей…

– Про Олексу скажу так: боярыня Софья должнa б что знать, – понизив голос, сообщил Пимен и, перекрестившись, быстрым шагом вышел за ворота корчмы.

Софья? Интересно, при чем тут Софья? Очень интересно.

С Софьей продолжал встречаться Олег Иваныч, а как же… Только все реже и реже. И не потому, что разонравилась ему боярыня или он ей… Прусской улицы бояре да слуги боярские слухи разнесли, один другого гнуснее. Дескать, ходит к Софье на двор худой мужичаха, специально для утех любовных нанятый. Олег Иваныч самолично такое слыхал от одного из служек да от агента своего Меркуша, что пономарил в церкви Михаила на Прусской. Все реже заходил к боярыне – видел, мучается Софья от слухов тех, хоть и вид держит, будто нипочем ей.

А вот теперь официальный повод Софью навестить появился. Радоваться аль нет тому – Олег еще не знал.

Падала с крыш капель, синее с редкими розоватыми облаками небо, дышало весною. В куче преющего навоза, у лужи, весело чирикали воробьи. С Торга доносились зазывные крики продавцов и азартная громкая ругань. Из корчмы показался наконец Олексаха.

– Вот что, Олександр, – задумчиво произнес Олег Иваныч. – Полечишь свою Настену – к вечеру скачи на вощаника Петра усадьбу, поищи Сувора. Ежели сыщешь, – Олег Иваныч нехорошо усмехнулся, – мы с ним особо поговорим.

– А ежели как не сыщу Сувора-то?

– Хотя б узнай, где он быть может.

Кивнув, Олексаха вихрем взлетел в седло. Проводив его взглядом, Олег Иваныч подкормил каурого прикупленным тут же, в корчме, овсом и медленно поехал к палатам посадника.

Суд, за отъездом князя, Михаила Олельковича, отправлял лично посадник Дмитрий Борецкой – довольно молодой еще, осанистый мужчина, с густой, падающей на грудь бородой и хмурым отечным лицом. По всей палате на лавках сидели видоки – бояре, да по трое от концов, и судейские дьяки. От жарко натопленной печки парило.

Подсудимый Григорий грустно стоял в углу со скованными толстой железной цепью руками. Увидев Олега Иваныча, чуть воспрянул духом, даже попытался улыбнуться.

– Признаешь ли ты, человече Григорий, что вместе с казненным вощаником Петром занимался деланием бесчестных денег? – глухим голосом вопросил посадник.

– Нет, не признаю, – Гришаня отрицательно качнул головой.

– Тогда откуда ж у тебя в одежде бесчестные деньги? – язвительно осведомился с лавки кто-то из дьяков.

Отрок вздохнул, ничего не ответив. Кабы знать – откуда…

– Довожу до сведения уважаемого суда, что имение с собой бесчестных денег еще не означает их делание! – поклонившись, возразил Олег Иваныч, добавив, что все аргументы против Гришани весьма скудные. Кроме зашитых в кафтан фальшивок, честно говоря, и нету более ничего!

– А те деньги, может, ему и подсунул кто, – загадочно закончил Олег Иваныч. – Настаиваю на продолжении следствия!

– Согласен! – неожиданно поддержал его посадник. – Вину софийского человека Григория в делании бесчестных денег доказанной не считаю. Кто еще что скажет, людство?

Олег Иваныч внимательно вглядывался в Гришаню – вид, конечно, унылый, но не разбитый, как обычно бывает после дыбы. Стоит, с ноги на ногу переминается.

– Так что, так и не сознался? – опять спросили сбоку. Ну, ответ был, в общем-то, ясен. Сознался б, так не стоял бы сейчас здесь.

– Упорный, шпынь.

Посовещавшись с боярами, посадник что-то шепнул дьякам. Те забегали с бумажными свитками, спрашивали мнение бояр, Олега Иваныча, даже самого подозреваемого, Гришани.

Судебный вердикт был следующим: вину софийского человека Григория в производстве фальшивых монет считать недоказанной, дело продолжить дознанием еще на сорок дней, в течении коего срока два раза в день – утром и вечером – сечь отрока плетьми (особый случай!), двадцать раз каждый, ежели и после того не сознается – так и считать невиновным.

Олег Иваныч перевел дух.

Решение было гуманным. Могли бы и дыбу придумать, на случай-то особый сославшись, и жжение грудины соломой, и подвешенье за ребро на крюк, а тут… каких-то сорок плетей в день – не так уж и страшно, тем более исполнитель наказания – наверняка Геронтий. А с ним-то что эти плети – так, тьфу, плевое дело.

Гришаня тоже разулыбался, подмигнул Олегу Иванычу, тот в ответ незаметно показал большой палец. Эх, хорошо, что не было на заседанье боярина Ставра! Шарился где-то боярин, ну и пес с ним.

Обсуждая произошедшее, бояре шумно поднимались с лавок.

Плюгавенький дьяк подбежал к посаднику, тряся бороденкой, зашептал что-то на ухо.

– Еще одно, господа бояре! – останавливая уходящих, поднял руку посадник. Олег Иваныч замер на полпути к Гришане. Ничего хорошего не ждал он почему-то от того плюгавого дьяка, словно предчувствовал что.

– Не так и важно, но… – посадник махнул рукой. – Вместо Геронтия, палача уставшего, Ставр-боярин третьего дня предложил своего человека использовать. Как, господа суд?

– Используем!

– Да без разницы.

– Ну, так и запишем.

Вот так-то. Рано, оказывается, радовались.

Гришаня побледнел, закусив нижнюю губу, обернулся – воины повели его, гремя цепью, – жалобно посмотрел на Олега Иваныча. Тот подмигнул, успокаивая. Весело подмигнул, хоть на душе-то и у самого кошки скребли… Пролетели, выходит, с Геронтием. Жаль… Чужой-то палач – тем более, Ставров, с десятка ударов отроку спину раскроит, инвалидом на всю жизнь сделает. А признайся Гриша – вмиг голову с плеч снимут, или – расплавленное олово в глотку, с фальшивомонетчиками разговор известный. Хоть, кажется, и не принято то в Новгороде. Одна надежда оставалась у Олега Иваныча – узнать, кто палач… может ведь и не доехать палач до поруба-то, лихих людишек на улицах полным-полно.

Пользуясь своим правом, самолично спустился в темницу.

Холодно… Впрочем, не так, как тогда, в ноябре, весна все-таки.

– Исполнил ль просьбу мою? – бросился к нему Гришаня.

– Исполнил, – кивнул Олег Иваныч. – Завтра с утра уедет на Москву Ульянка.

– Вот благодарствую, Олег Иваныч. Дай обниму тебя, – громыхнув цепью, отрок вдруг заплакал навзрыд. – Вощаника Петра жалко, тятьку Ульянкина…

– Не горюй, отроче, – Олег Иваныч потрепал парня по плечу, скривился – самому б не заплакать. Отстранился – некогда было тут с отроком время терять, с новым-то палачом проблему решить надо, да с Олексахой увидеться – как он там, нашел Сувора-то?

Что это именно Сувор подставил вощаника и Гришаню с фальшивками, Олег Иваныч и не сомневался. Бывали и покруче интриги. Вот разыскать бы Сувора этого… да поспрошать вдумчиво, с палачом Геронтием вместе. Глядишь, и сказал бы что. Искать надобно Сувора, искать! Чем там, интересно, Олексаса порадует?

Приехав к себе на Ильинскую, отослал сразу Пафнутия в поруб – пирогов да кваску Гришане отнести. Сам ногами горницу мерял, ждал, волновался. Палач новый с утра приступить обещался… время есть еще – вечер целый. Ах, быстро бежит время… уж и смеркается. Узнать бы, откуда фальшивки в Новгороде берутся, яснее картина б стала. Не похоже, чтоб кустарь-одиночка те монеты делал – уж больно качественно изготовлены. Если б не вес, ничем бы от настоящих не отличались. Значит, серийное производство – большими партиями должны поступать. А кому выгодно подорвать новгородскую экономику? Москве – раз, псковичам – два, Ганзе – три, Литве – четыре… Ну, может, еще и ордену. Ищи, в общем, свищи. Стоп! Софья! Что там говорил про нее опальный ключник Пимен? Она должна знать про Олексу-ушкуйника – как теперь выяснилось, тайного коллегу Олега Иваныча. Именно Олекса, кажется, и напал на след фальшивок в Нагорном Обонежье. Но почему – именно оттуда? Следы замести? Может быть. Да и кузниц там много, хоть на том же посаде Тихвинском, и людишек рисковых хватает. Не надо и завозить чего – прямо там и печатать можно, на дальних погостах. Потом – тайными тропами вывезти…

Но при чем здесь Софья?

Так, может, у нее и спросить? Прям сейчас и ехать? Или… Или все-таки дождаться Олексахи?

Олексаха явился под вечер. Ничего не говоря уселся за лавку, устало вытянув ноги, отпил предложенного сбитня, сообщил с усмешкой:

– Нет нигде Сувора-то. Дружок его, Нифонтий, сказывал – третьего дня последний раз Сувора видывал. Доволен был тогда, Сувор-то, скоро, говорил, в богачестве заживу, к Явдохе в корчму сходим. С тех пор и ни слуху о Суворе, ни духу.

– Ну, правильно, – пожал плечами Олег Иваныч, – зачем он им теперь нужен, Сувор-то? Как говорится, мавр сделал свое дело.

Олексаха поставил на стол корец с недопитым сбитнем, задумался над последней фразой.

– В общем, растает Федоровский ручей – выловим в нем Сувора – так мыслю, – заключил Олег Иваныч. Олексаха утвердительно кивнул, соглашаясь.

– Завтра с утра попытай на всякий случай о Ставре, – прощаясь, дал цэу Олег Иваныч. – За усадьбой его последи, доверенных лиц поспрашивай. Ну, сам знаешь, учить не надо. Да, о палаче его охочем – особливо вызнай. А я пока в другое местечко смотаюсь.

С утра неожиданно повалил снег. Падал, кружась, целыми хлопьями, словно вернула свои права зима-холодица. Серое, покрытое тяжелыми тучами небо ощутимо давило на город, на его храмы, дома, башни и стены Детинца, на всех людей в нем.

Самолично оседлав каурого – слуга Пафнутий приболел малость, всю ночь зубом, сердечный, маялся, – Олег Иваныч тронулся в путь, отворачивая лицо от снега. Проезжая по Ярославову дворищу, повернул голову – какие-то немногочисленные мужики что-то лениво кричали супротив московского посольства… Припозднились чуть мужики-то, посольство уже съехало.

Перемешанный сотнями ног снег на Торгу превратился в грязную глинистую жижу. Олег Иваныч тронул поводья, объезжая кучку мелких торговцев, бывших коллег Олексахи, деловито судачивших о каком-то ночном пожаре. Взъехал на мост. Интересно, что такого может знать Софья об Олексе? И о фальшивых деньгах… И не о том ли пытал ее Ставр тогда, в заброшенной часовне на Лубянице? Так и не заговаривала боярыня про то больше, а Олег Иваныч специально не спрашивал, хоть и чесался язык. Свернул с Детиничьего мостика на Новинку. Резко запахло гарью. В виду Софьиной усадьбы, на углу Новинки и Прусской, собралась толпа. Олег Иваныч пришпорил коня. Боже! На месте зажиточной боярской усадьбы догорало пожарище! Черные, обуглившиеся стены терема вот-вот должны были рухнуть… Спрыгнув с коня, Олег Иваныч, закрывая лицо мокрым плащом, бросился в терем. Слезящимися от дыма глазами осмотрел горницу, спальню, людскую. Пусто! Лишь на пороге молельни лежал лицом вниз какой-то мужик в сером армяке. Олег Иваныч рывком перевернул его на спину… Никодим! Слуга Софьи… В груди старого слуги торчал кривой татарский нож, по всей комнате тут и там рассыпались кровавые пятна.

– Там, в амбаре, люди, – еле слышно сказали сзади. Олег Иваныч обернулся, узнав в молодом парне дьяка посадничьей канцелярии. Молча кивнув, последовал вслед за ним. Отдышался, пока шел через двор, наполненный плачем. Кричали выпущенные из амбара слуги. Те, кому повезло не быть убитым и не задохнуться в дыму. Хорошо – снег всю ночь шел…

Присланная посадником команда складывала найденные трупы у обгоревшего забора. Средь обожженных тел изредка попадались и женские. У Олега заныло сердце. Подойдя ближе, он внимательно всмотрелся в лица погибших. Нет, никого из них он раньше не знал… хотя… вот та молодая девчонка – сенная Софьина девка, а тот парень рядом – конюх.

– Парень-то кинжалом заколот, – пояснил дьяк. – А девка – удушена.

Веселенькая история… Еще одна посаднику морока – поджог усадьбы, да еще на Прусской, в самом-то боярском гнезде – дело куда как серьезное, на тормозах не спустишь при всем желании.

Опрос по горячим следам не дал почти ничего. Ворвались ночью какие-то шильники, лица черными тряпицами замотаны, поди узнай – кто… Кого сразу убили, кого – в амбар. Что с боярыней? А вот этого не видали. Нет, вроде как возок за оградой стоял – кони ржали… впрочем, следы все снегом засыпало.

В задумчивости, полный тоски и самых нехороших предчувствий, поехал Олег Иваныч на Владычный двор. Владыко Феофил встретил его встревоженный, наслышан уж был о пожаре. Ничем конкретным не порадовал его Олег Иваныч, покачал головой да развел руками – расследование покажет, кто поджег да зачем. Подумав, попросил полномочия усилить – мало ль кого с усердием пытать придется.

– Ты, владыко, грамоту мне выдай особую, с печатью… чтоб не обижались посадничьи да послушались бы…

Выдал таковую грамоту Феофил. Поворчал, но выдал. И в самом деле, не каждая ж собака Олега Иваныча знает, а в грамоте сказано: «Владычьим именем да Божьим промыслом человек служивый Олег Иваныч имать право имеет да дознаванье производить усердно…»

К полудню посланный к усадьбе Ставра Олексаха, злой да уставший, – шарился по злачным местам ровно собака.

– Нет в городе Ставра, – отдышавшись, доложил он, – ни на усадьбе, ни еще где. Дьячок церкви Дмитрия Солунского – она рядом там – сказывал, вроде как под утро проезжал боярский возок с охраной, куда – Бог весть. Служки на Ставровой усадьбе вольготничают, вино твореное в корчме покупали – видать, и вправду уехал боярин.

– О палаче удалось вызнать?

Олексаха отрицательно качнул головой.

Олег Иваныч задумался. Зрел у него один план, не совсем законный правда, да и не очень продуманный… но… за неимением лучшего…

Подсев на лавке поближе к Олексахе, он что-то зашептал ему на ухо, косясь на дверь – не идет ли кто. Олексаха покивал, улыбнулся. Так и ушел с улыбкой.

Вечером, когда колокола новгородских церквей зазвонили к вечерне, Олег Иваныч, в лучшем своем платье, украшенном крученой золотой канителью, важно прошествовал в посадничью канцелярию.

Узнав его, посторонилась стража, выбежал на крыльцо молодой дьяк – тот самый, что на пожаре встретился.

– По бесчестным монетам новое есть ли? – строго поинтересовался Олег Иваныч.

– Так палач новый еще не приходил, гоподине, – замялся дьяк. – Вот-вот должен… А так у нас уже все готово – и огонь разведен, и кнут, и дыба…

– Молодцы! – похвалил Олег Иваныч. – Не то что наши, владычные… Сразу видно – порядок во всем. Как звать-то тебя, человече?

– Февроний-дьяк, – поклонился посадничий.

– Ну, вот что, Февроний, бери-ко стражу да скачи немедля на сгоревшую усадьбу, в засаду. Верный человек сказывал – вернутся туда шильники, не все богачество взяли.

– Сейчас! – дьяк кинулся одеваться, выбежал в сени… да вдруг вернулся обратно.

– Что, грамота нужна какая? – понимающе усмехнулся Олег Иваныч. – Ну, на! Чти…

– «Владычьим именем да Божьим промыслом человек служивый Олег Иваныч имать право имеет да дознаванье производить усердно», – шевеля губами, прочитал дьяк, вернул грамоту почтительно: – В таком разе – мы быстро. Эй, Почин, Дмитрий… Собирайтеся живее!

Выбежал… снова вернулся:

– А как же охрана, господине? Стража-то к утру придет!

– Ну вот мы до утра тут и посидим, с катом-то новым, поспрошаем шильника да покараулим. Да не бойся, дело это долгое. С усердием пытать будем, сам знаешь, каков злодей-то!

– Да уж, молодой да упорный. Ну, успехов вам! С этими словами дьяк Февроний ушел окончательно. Заржали на дворе кони – понеслись на Прускую. Флаг вам в руки…

В сумерках подъехал к посадничьей канцелярии закутанный в бобровый плащ человек на рыжем коне. Поднялся по скрипучим ступеням крыльца, отворил дверь…

– Я кат охочий, от Ставра-боярина, – ухмыльнулся, тряхнув бороденкой козлиной.

– Давно ждем! – обрадованно воскликнул дьяк – молодой беловолосый парень с гусиным пером за ухом и хитроватой мордой. – Сейчас и попытаем…

– Так ты что, один тут, что ли? – подозрительно огляделся кат.

– Все в порубе давно, тебя только и ждут. Спрашивали, на дыбе можешь ли?

– Могу и на дыбе, – важно кивнул палач. – Всяко могу. Ну, веди, человече.

По узкой лестнице спустились в поруб. Дрожало вокруг слабое пламя факелов, разбрасывая по стенам длинные черные тени. С поросших зеленым мхом камней сочилась вода.

Ведущая в темницу дверь, обитая железом, была приоткрыта. Молодой дьяк, осторожно постучав, вошел, пропуская вперед палача.

На широкой скамье, за руки-ноги привязанный, лежал лицом вниз софейский отрок Гришаня. Спина отрока была заголена, напротив скамьи разложены орудия пыток. Реберный крюк, кнутья, плети-кошки, ногтяные иглы да деревянные клинья – вбивать меж пальцами. Незнамо откель и взялись – редко кого пытали в Новгороде.

Рядом с отроком сидел важный дьяк или даже боярин в богатом плаще с накинутым на голову капюшоном и перебирал в руках приспособления для снятия кожи.

– Здрав буди, князь, – поклонился палач. – Сразу и начнем?

Не оборачиваясь, боярин кивнул, ничего не ответив.

Сбросив кафтан, новоявленный кат закатал рукава рубахи, взял в руки кнут, примерился, размахнулся…

Вскочивший боярин резко схватил его за руку.

– Ну, здравствуй, Митря Упадыш! – язвительно произнес он. – Говорят, ты в каты подался?

Узнав Олега Иваныча, Митря попытался было бежать – да не тут-то было! Подскочивший сзади молодой дьяк – Олексаха – ловко завернул ему руку.

Отрок Гришаня со смехом уселся на лавке, показав Митре язык.

– Что, попытал, шильник?

Олег Иваныч показал Митре владычную грамоту, пояснив, что деваться тому некуда. Тот заскрипел зубами от злости… а может, и от испуга. Вид у собравшихся вокруг людей был довольно-таки решительный.

– Нам с тобой церемониться не с руки, – доходчиво объяснил Олег Иваныч. – Либо выкладываешь все о Ставре – куда он увез боярыню Софью, да не связан ли с деньгами бесчестными, либо…

Он не договорил, но стоявший рядом Олексаха красноречиво помахал кинжалом.

– Вижу, ваша взяла, – вздохнул Митря. – Скажу, куды ж мне деваться. Руку-то отпустите, чай, не железная.

Хитер был Упадыш, хитер и коварен. Знал – в чем можно признаться, а что и так, не договорив, оставить.

Рукой махнул, рожу пожалостливей скривил, прогнусавил:

– О бесчестных деньгах ничего не ведаю, хоть сейчас пытайте. А о Софье… о Софье знаю. В псковскую землю повез ее Ставр, в монастырь дальний.

– Зачем в монастырь-то?

– Так не хочет она за него, – пожал плечами шильник и, стрельнув глазами, добавил, что дорогу туда только он, Митрий, знает. Показать может, в обмен на жизнь и свободу. На последнее особенно упирал, зная: частенько тех, кто сказал все, находили потом в Федоровском ручье… как найдут, может быть, по весне глупого подмастерья Сувора. Боялся, что и его туда ж кинут, по себе людей мерил, сволочь.

Напрасно просидела на сожженной усадьбе засада с посадничьим дьяком Февронием. Продрогли все, как стало светлеть – вернулись. Пусто было в приказе, так же пусто – и в порубе. Исчез и подозреваемый, и Олег Иваныч, человек служилый.

В отчаянье принялся Февроний о стенку головой биться – знал, за то, что случилось, кнут – это еще самое малое.

Стражник записку со стола поднял.

– Ди-а… ди-а-ку…

– А ну, дай-ка… – встрепенулся дьяк. «Дьяку Февронию.

Своим приказом и поручительством Феофила-владыки по вновь открывшимся обстоятельствам бесчестного дела бросился в погоню во псковскую землю, взяв с собою задержанного отрока для свидетельства и нового ката, буде отрок далее противиться свидетельствовать будет.

Писано в Новгороде, месяце марте, в ночь на двадцатое число, лета от сотворения мира шесть тысяч девять сотен семь десятков девятого. Житий человек Завойский О. И.».

– Не много ль берет на себя Феофил? – грамоту прочтя, усмехнулся в усы посадник. – Да и человек этот житий – уж больно прыток.

Поворчал немного посадник, да бросил. И поважнее дела были. Дьяка же молодого пристрожил слегка, в Бежицкий Верх послав для дознания – воровали там зело много.