Андрей Посняков

Око Тимура

Глава 1

Январь 1398 г. Рязанское княжество.

ПОРУЧЕНИЕ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ

В чистом поле – дожди косые.

Эй, нищета, – за душой ни копья!

Я не знал, где я, где Россия,

И куда же я без нея?

Александр Башлачев «В чистом поле – дожди»

Игристое солнце сверкало в голубом, чуть тронутом морозною дымкой небе, золотом пылая на заснеженных ветках деревьев, ослепительной желтизною растекалось по санной колее, круто спускавшейся с холма вниз, к Оке-реке. Лесистый берег – сосны, березы, осины – застыл в тишине, словно витязи перед грозною битвой, с тянувшейся по льду реки дороги в лес бежали повертки к деревням, дальним и ближним. На одну из таких дорожек свернули мчащиеся по дороге сани, запряженные парой гнедых. Свернули резко, едва не перевернулись – кучер, обернувшись, подмигнул, засмеялся – ничего, мол, не так еще ездили. В санях, укрыв ноги теплой медвежьей дохой, улыбаясь, сидели двое – девушка в беличьей, крытой светло-зеленым атласом шубке и молодой – но давно уже не юноша – мужчина с тщательно подстриженной темно-русой бородою. Из-под распахнутого собольего полушубка виднелась темно-голубая однорядка из добротного немецкого сукна, украшенная витым шелковым шнуром – канителью. Бобровая, сбившаяся набок шапка позволяла встречному ветерку трепать густую шевелюру.

– Не замерзла, люба? – ласково обратился мужчина к девушке, и та засмеялась, показав жемчужно-белые зубы, блеснула озорно глазами чудного изумрудно-зеленого цвета.

– Замерзнуть? В этакой-то шубе? Да ты что, Иване!

– А все ж, мыслю, замерзла! – уверенно кивнул Иван. – Иди-ко, погрею!

Обнял, схватил девчонку в охапку, прижал к себе, крепко поцеловав в губы.

– Пусти, пусти, дурной, – смеясь, отбивалась девушка. – Мороз ведь! Потрескаются губы, дядюшка скажет – точно целовалась с кем-то.

– То есть как это «с кем-то»?! – притворно сдвинул брови Иван. – А ты молви – «с кем надо, с тем и целовалась»!

– А что, думаешь, не молвлю? – Девчонка обхватила ладонями раскрасневшиеся щеки Ивана. – Молвила бы… Да только дядюшку обижать неохота. Стар ведь.

– Да уж, немолод. Зато воевода знатный.

– О том бы князь Олег Иваныч ведал…

– Да ведает князь. – Иван грустно махнул рукой. – Только уж больно врагов да завистников у дядюшки Панфила много.

Девушка стрельнула глазами:

– Больше, чем у тебя?

Иван хмыкнул:

– Ай, молодец, Евдокся! И спросишь же!

– Спрошу, погрустнела Евдокся и вдруг, закусив губу, призналась: – Страшно мне за тебя, Иване!

– Страшно? Ничего, хоть врагов да завистников у меня и много, да все давно уж хвосты поприжали, так, вредят по мелочи, наушничают князю.

– И про нас уж, поди, доложили…

Иван кивнул:

– Доложили уж, не без этого. Да только князю-то до дядюшки твоего особой заботы нет – в опале так в опале.

– Переживает об том дядюшка. Аж почернел весь… Эвон, Иване, глянь-ка! Вон и усадебка наша… Видишь, за перелеском.

Иван присмотрелся, увидев вздымающийся за деревьями частокол… так себе частокол, хиленький, не от лютого ворога – от зверья лесного. За частоколом, за воротцами, виднелись крыши изб и амбаров. – Почудово, – улыбнулась Евдокся. – Моя деревенька… Не бог весть что, но все же… Стой, Проша!

Кучер натянул вожжи:

– Тпрууу!

– Ну вот. – Девушка повернулась к Ивану. – Теперь знаешь дорожку. На Тимофея-апостола переедем сюда с дядюшкой. Ужо до весны поживем, а то и до лета.

– Хорошо здесь, – потянувшись, отозвался Иван. – Красиво.

И в самом деле, спрятавшаяся за лесом усадебка выглядела словно нарисованной. Аккуратные воротца, желтые, крытые соломою крыши, покрытые снегом деревья. К небу тянулись белые столбы дыма.

– Десяток холопей у меня, – с гордостью сообщила Евдокся. – Трое закупов и рядовичей семь… нет, восемь, если считать Ерофея-тиуна.

– Богато! – покачал головой Иван. Девушка шутливо ткнула его кулаком в бок:

– Ладно смеяться-то. Не в людишках ведь дело…

– Да уж, не в людишках… В знатности твоей дело. В том-то и закавыка… в том…

Иван, погрустнев, задумался. И в самом деле, кто такая эта девица Евдокся? Знатная боярышня, родственница покойного угрюмовского наместника Евсея Ольбековича, а ныне – приемная дочь опального воеводы Панфила Чоги. Побросала судьбина Евдоксю, поиграла девичьей судьбой, как бурный весенний поток играет древесною щепой, поносило по свету – от ордынских степей до Самарканда и Кафы. Чудом, наверное, Божьим чудом, отыскал ее Иван в далекой Кафе, рабыней у богатого купца Винченцо Сальери. Выкупил – купец назначил справедливую цену – и задумался, вернее, задумались оба. Куда теперь? Иван хотел было предложить ей, как говорится «руку и сердце», да вовремя одумался – здесь подобные дела так быстро не делались. Для начала Евдоксе нужно было, так сказать, восстановить статус, чтобы все знали – она не приблуденка какая-то, а боярыня, хоть и из обедневшего, да древнего рода. И деревеньки были у нее, и селище, правда, большую часть пожгли да прибрали к рукам дальние родичи да княжьи люди – пришлось судиться, вот и высудили деревеньку, пока одну, ну а дальше видно будет. Воевода Панфил Чога – близкий друг погибшего наместника Евсея Ольбековича – принял Евдоксю со слезами радости, обняв, поклонился в пояс – живи, мол, словно дочка родная, как многие родичи наместника живут. Девушка обрадовалась, увидав своих, разрыдалась счастливо – не гадала, не ждала, что вот так все может вернуться: родная сторонушка, родной дом, родные люди вокруг. Жаль вот, усадебка в Угрюмове сгорела, но ведь землица осталась, правда, ее, говорят, монахи к рукам прибрали, ну да на то и княжий суд есть. Князь рязанский Олег Иваныч – человек в летах уже, в разуме – отнесся к Евдоксе милостиво, велел вернуть деревеньки, на кои записи имеются, ну а на которые не имеются, что ж, те только судом можно в обрат вызволить, да и то, ежели удачно судебный процесс сложится. Вот и засела Евдокся за «Правду Роськую», все с какими-то дьяками общалась, писцами, ярыжками – высудила-таки деревеньку! Даже Иван обалдел от такого, а уж старый Панфил Чога только головою качал, да все приговаривал: «Ну и девица, ну дева»! Так что статус свой быстро возвращала Евдокся – ей уж и все дворня кланялась, да захожалые купцы-приказчики – чуть ли не в пояс. В авторитете была боярышня, еще б выгодно замуж…

Вот об этом-то и думал с грустью Иван. Давно прикипел душою к этой зеленоглазой девчонке, присох, так что если и оторвать – так с кровью. Да и Евдокся – видно было – отвечала ему взаимностью. Но вот насчет явно неравного брака… Тут такие штуки не проходили. Евдокся – знатная женщина из старинного боярского рода, а он, Иван, кто? Иван Петрович Раничев, он же – Иван Козолуп, купеческий приказчик… якобы… На самом же деле – и.о. директора исторического музея, известного не только в Угрюмове и районе, но и в Москве, и в Петербурге, и даже в странах дальнего и ближнего зарубежья! И что значит – и.о.? Дня три, от силы неделя – и утвердили б его в мэрии. Директор музея – почти номенклатурная должность, не какой-нибудь там завалящий дворянин-служка, даже не из детей боярских – бери куда выше! Правда это все в той, другой, жизни, далекой и, кажется, нереальной… А здесь, в Великом княжестве Рязанском, Иван… ну не сказать, чтоб вообще никто… так, дворянин с ударением на втором слоге, человечишко служилый. Захочет князь – даст деревушку в кормление, будешь плохо служить – отберет. Дворянин, дворня – одного корня. Это уж потом, много позже, обретут они свое положение, а сейчас… Вот «дети боярские» – те почти то же самое, также от милости князя зависят, однако же отношение к ним другое, и в общественной иерархии куда как выше дворян стоят. Правда, и ниже бояр… куда как ниже. Но все же, все же… Как историк, Раничев понимал: «дети боярские» – термин расплывчатый, настолько расплывчатый, что имело смысл половить в мутной воде рыбку. И лучше б, конечно, не здесь, в Рязани, где многие – слишком многие – помнили его как скомороха. Вот в Москве бы, на худой конец – в Литве, хотя б в том же Киеве, при дворе князя Ивана Борисовича, или в Полоцке – у Андрея Ольгердовича, иль у Дмитрия Ольгердовича Брянского, да мало ли мест, где его, Ивана Петровича Раничева, никто не знает? Так-то оно так… да ведь кабы не Евдокся… Евдокся-то не в Киеве, не в Москве, не в Брянске – здесь, в Переяславле-Рязанском – и земли ее здесь, и родичи, и родовое имя. А такой знатной женщине надобно соответствовать! Не голь-шмоль-скоморох, не дворянин даже, а хотя б на худой конец – из «детей боярских». А что для этого нужно? Да по сути-то, ничего особенного – распустить регулярные слухи о своем, якобы знатном, происхождении, да толково исполнять все распоряжения князя – всего-то и дел! Подкопить деньжат, деревенек, утвердить статус, а уж потом можно и сватов засылать, и иначе – никак. Это, так сказать, программа минимум. Раничев усмехнулся – а что же предложат господа большевики? Сиречь – программа-максимум: вырваться наконец отсюда, с конца четырнадцатого века, обратно к себе, в начало двадцать первого. К музею, к однокомнатной квартирке, к старой, но еще не совсем убитой «шестерке», к друзьям, к музыке… И вернуться не одному – вместе с Евдоксей! А вернуться можно – это уже было там, в Кафе, когда два волшебных перстня – Раничева (вернее – Тимура) и Абу-Ахмета – соединились в один… Иван вспомнил взрыв, дорогу, грузовик… Как же все это случилось? Жаль, Абу Ахмет, погибший от арбалетной стрелы, уже никогда не сможет о том рассказать. Жаль… Гонялся, гонялся за ним – и на тебе! Эх, Абу Ахмет, человек со шрамом, видно, изменило тебе военное счастье… А вообще с этим убийством – история темная. Хотя… война есть война – всякое бывает. Так что же теперь делать? Искать похожий перстень? Смысл? Но ведь кто-то же его изготовил в ювелирной мастерской Ургенча! Приятель Салим обещал порасспросить старожилов… правда, их там и не осталось, после того как Тимур сровнял город с землей, повелев засеять пшеницей. Хотя и отстроился Ургенч – Хорезм все ж край богатый, – но все же старожилов там вряд ли теперь разыщешь. Хотя – может, то и удастся Салиму, а ежели удастся – пришлет весточку через купцов. Салим, Салим… Молодой и очень неглупый парень, а всю жизнь свою посвятил мести. И – кому? Самому повелителю полумира – Железному Хромцу – Тимуру. Тимур-Аксак, Тамер-ленг, Тамерлан…

– Ау, милый! – Евдокся потрясла Раничева за руку. – О чем задумался, закручинился?

– Да так, о разном. – Обняв девушку, Иван хотел уже было предложить ей заехать в деревню – погреться, да прикусил язык, вовремя вспомнив, что на дворе сейчас все ж таки не двадцатый век и не двадцать первый. Невместно незамужней боярышне появляться на людях с чужим мужчиной. Из города-то выбирались тайно – Иван за воротами стоял, знакомых саней дожидался, хорошо хоть возница человек верный, языком зря трепать не будет. А уж ехать в деревню – чревато! Покатались, посмотрели деревеньку – и ладно, пора и в обратный путь.

– Да, пожалуй, поедем, – согласно кивнула Евдокся. – Прохор, заворачивай!

И снова потянулись по сторонам лесистые берега заснеженной реки, и опять блестела накатанная полозьями саней дорога, и солнце сияло все так же, только поднялось выше и, кажется, стало куда как теплее.

– А ведь спадает мороз-то, – улыбаясь, крикнула девушка.

Иван невольно залюбовался ею – румяные от мороза щеки, длинные, загнутые кверху ресницы, глаза – изумруды… У беды глаза зеленые…

– Экая краса! – восхитился Раничев. – Чай, Панфил не сыскивает ли тебе женихов?

– Сыскивает, – боярышня засмеялась. – Что ж ему не сыскивать? Однако знай… – она посерьезнела. – Только тебя люблю я и только за тебя пойду замуж. Понял?

– Как не понять? – расхохотался Иван, прижимая к себе любимую.

На бережку, в кустах, за сугробами, одинокий всадник, завидев сани, осадил коня. Всмотрелся, привстав в стременах и заслоняясь рукой от солнца. В нагольном полушубке и треухе, красивый, безбородый, с серыми большими глазами. Разглядев смеющихся путников, вздрогнул, искривив в ухмылке губы.

– Одначе, – прошептал, покачав головою, – одначе…

Подождав, покуда сани не скрылись из виду, выехал из кустов и быстро поскакал в обратную сторону. Скакал долго, лишь иногда останавливался, растирая рукавицами замерзшие щеки. Уже смеркалось, когда сбоку, за деревьями, послышался близкий собачий лай. Повернув коня, всадник с облегчением вздохнул и выехал по заснеженной лесной дорожке к селенью – торговому рядку. С покосившейся колокольни у низенькой церквушки благовестили к вечерне. Быстро пронесшись по улице, путник осадил коня у ворот постоялого двора, спешился и, бросив поводья подбежавшему служке, вошел в горницу – просторную, жарко натопленную, пропахшую кислой капустой и дымом. Сидевшие за длинным столом постояльцы – купцы – собирались к вечерне. Не обращая на них никакого внимания, путник подошел к хозяину, кругленькому толстощекому мужичку с маленькими, заплывшими жиром глазками. Сунул маленькую серебряную монетку – в ноготь – деньгу. Толстяк расплылся в улыбке, поклонясь, показал рукою на дверь. Кивнув, гость быстро покинул гостевую залу и оказался в небольшой светлице с украшенной изразцами печкой и слюдяным – в свинцовом переплете – оконцем. Почти всю площадь светлицы занимало широкое ложе. Бросив на лавку треух и полушубок, гость быстро стащил теплые сапоги, кафтанец и пояс. Вслед за ними полетели на пол меховые порты и порты обычные, шерстяные, а затем, подойдя к висевшему на стене медному, начищенному зерцалу, путник, расправив руками густые светлые волосы, медленно, через голову стянул рубаху… Девка! Сероглазая, стройная, с большой колыхающейся грудью. Проведя руками по животу и бедрам, она всмотрелась в зерцало, отвернувшись, омыла из рукомойника пот… За дверью послышались быстро приближающиеся шаги. Девица улыбнулась… Чуть скрипнули петли…

Молодой статный красавец с тоненькими усиками и светлой бородкой возник на пороге, с усмешкой оглядывая обнаженную деву.

– А, пришла уж, – снимая шубу, то ли спросил, то ли констатировал он. – Ну что стоишь? Снимай сапоги.

Повалившись прямо в одежде на ложе, он вытянул ноги, и девушка покорно склонилась, стащив левый сапог. Большая грудь ее скользнула по колену гостя.

– Постой-ка… – Красавец вдруг поднялся, развязывая завязку штанов, усмехнулся. – А ну-ка, нагнись, Таисья… Вот… Так…

– О, господин мой, – сладострастно зашептала девушка. – Любый… Аксен… Аксен… Я так ждала тебя… так…

Аксен лишь ухмылялся.

Олег Иванович, великий князь рязанский, поднялся нынче поздно. За окном веяла, бросалась в окно снегом злая пурга, выдувала тепло, и даже здесь, в княжьих палатах, было зябко, хоть и с утра еще затопили печи. Да и здоровье княжеское оставляло желать лучшего – не молод уже, далеко не молод – то поясницу прихватит, то колено, то шею. Вот и сейчас – еле встал. Крикнул слугу – одеваться. Пока одевался – думал. Вообще-то утром хорошо думалось, да вот только не в такое утро – снежное и буранное, когда ломило кости, а по всему телу пробегала отвратительная хлипкая дрожь. С Тимофея-апостола как пошло буранить, так вот и всю неделю уже. Ну да, как раз сегодня день преподобного Ефрема, Ефрема запечника, ветродуя. Вот уж и в самом деле – ветродуй! Зябко поежившись, князь посмотрел в забитое снегом оконце, покачал головою:

– Не к добру летнему на Ефрема ветер.

– Так уж, так, князюшко, – согласно закивал старый – ровесник князя, а то и постарше – слуга Ефимко. – Ветер на Ефрема – жди лето сырое, дождливое. – С поклоном подав князю опашень, Ефимко перекрестился на икону, понизил голос: – А вот, князюшко, в деревеньке нашей говаривали, в этот день пора домового прикармливать. А коли кто не оставит ему гостинец, осерчает домовой, болезни нашлет, сглаз, порчу. И на скотину и, не приведи Господи, на людей!

– Типун тебе на язык, черт старый! – замахал руками князь. – Порчу, вишь, домовой нашлет… Молиться почаще надобно, вот что!

– Вот и я про то говорю, князюшко. – Слуга поклонился в пояс.

Умывшись и накинув на плечи плащ, – все ж таки зябко, пока все протопится, – Олег Иваныч покинул опочивальню и, войдя в горницу, опустился на колени перед иконостасом. Пропустил ведь сегодня заутреню – грех! И ведь слугам не поручил разбудить, думал, как всегда, сам проснуться, да вот проспал.

Помолившись, князь уселся в резное креслице перед столом, позади него трещали в печи дрова, по обе руки, вдоль стен, тянулись длинные лавки – для бояр да прочих советчиков, коих князь раньше не очень-то слушал, да вот теперь приходилось – старость. Одна надежда на сына, Федора… Эх, ежели б с Тохтамышем да Витовтом ладно повернулось – может быть, и посильнее Москвы стало бы княжество. Москва, Москва… Главный конкурент, волчище зубастый, так и поглядывает алчно на рязанскую землю! И нипочем Москве ни Тохтамышево нашествие, ни Литва, ни даже Тимур Хромоногий. Силен князь Василий, силен… Родич, однако! Брат жены сына, шурином, стало быть, приходится Федору. Ну да оно и ничего может, и мирно жить будем? Однако все же пригляд за Москвой нужен, через купцов, через людишек верных, хоть и родня Василий, да всяко быть может. А как римляне-ромеи в древнопамятные времена говорили? «Кто предупрежден, тот вооружен» – вот как! Умные люди были. Кого б послать-то в Москву для пригляду? Верный человек нужен, умный, хитрый, пронырливый. Да еще и такой, чтоб, в случае чего, не жалко было и бросить. Хотя, оно конечно, бросить-то любого можно… да вот только не с руки без нужды особой с боярскими родами ссориться, не те времена. Взять хоть того же Аксена, Колбяты Собакина сына. Прохиндей – клейма ставить негде, говорят, в войске Тимурова воеводы Османа его видали, и еще много чего говаривают – однако ж не пойман не вор, да и попробуй, тронь! Все боярские роды враз скулеж подымут – ихнего заобидели – хоть и при ином раскладе глотку друг дружке готовы порвать. Тот же и Колбята… Не очень-то у них хороши отношения с сынком, да тут такой случай, когда яблоко от яблоньки недалече падает. Хитер Колбятин Аксен, умен, пронырлив… И за него, Олега Иваныча-князя, держится, потому как мало ли что у родного батюшки на уме? Нельзя, конечно, на верность Аксена надеяться, но вот что касаемо всего прочего – умен, хитер, пронырлив – этого уж не отнимешь… Ха! Так вот его-то бы и в Москву! Уж точно – не жалко. Олег Иванович щелкнул пальцами. Стоявший на страже за дверью гридь – отрок-дружинник – в начищенной байдане, доспехе из широких плоских колец, и шлеме с бармицей, при мече, с коротким копьем-сулицей, – заглянув в горницу, поклонился, едва не потеряв шлем. Совсем еще молодой парень, узколицый, безусый, пухлогубенький, вот уж поставили черти дружинничков, такому мамкину титьку сосать, надо будет сказать Феоктисту, чтоб заменил на кого понадежней… иль пусть такой? Хоть неопытен, да зато не предаст, не вошел еще во вкус дворовых интриг, да и не скоро еще войдет… да и войдет ли? Такие-то молоденькие завсегда первыми и гибнут.

Князь усмехнулся, потеребил ус.

– Как звать-то тебя, отроче?

– Лукьяном кличут. – Гридь приложил руку к груди. Звякнули кольца байданы. Нарядный доспех, а ратного толку в нем немного – ненадежен, плетение редкое, да и кольца обычно расковываются, чуть копьем ткни. Только покои в таком и охранять.

– Вот что, отроче, покличь-ка мне тиуна.

– Феоктиста, княже?

– Его… Чай, прибыл уже?

– Прибыл. – Отрок качнул головою. – С утра в людской сидит, дожидается.

– Ну вот и зови, – улыбнулся князь. – Пущай идет не мешкая.

Отрок исчез, плотно притворив дверь, а великий князь рязанский Олег Иванович вновь задумался. На этот раз о тиуне. Не простой тиун Феоктист – главный. Считай, полный управитель княжьим двором и землицами. Вроде бы верен. Правда, ворует, наверное, так все они воруют, дворовые.

Осторожно постучав в дверь, вошел Феоктист. С порога поклонился низехонько, подошел ближе, встал, глядя с подобострастием, – немолод, морщинист, с вытянутым книзу, похожим на редьку лицом и черными эрзянскими глазами.

– Звал, княже?

– Звал, звал, – милостиво кивнул Олег Иванович. – Садись вон на лавку да молви – списки всех бояр, да дворян, да детей боярских у тебя в порядке ль?

– В порядке, великий князь! – Вскочив с лавки, Феоктист вновь склонился в поклоне, сверкнул глазами обиженно: – Нешто по-другому можно?

– Ладно, ладно. – Олег Иванович махнул рукою и, прикрыв глаза, вдруг резко спросил: – Об Аксене, боярина Колбяты Собакина сыне, ведаешь ли что?

– Об Аксене? – Тиун заморгал глазами. – Ведаю, как не ведать, княже!

– Говори, – кивнул князь.

– Эмм… – Феоктист замялся, пытаясь угадать, что хочет услышать государь об Аксене – плохое или хорошее? Не угадал – поди, попробуй с ходу! – поэтому начал осторожненько: – Аксен рода старинного, знатного, дед его еще князю Ивану Иванычу Коротополу послужил изрядно, за то был жалован землицей, это уж к той вотчине, что уже имел.

– Ты мне про род Собакиных не рассказывай, – прервал тиуна князь. – По делу говори, об Аксене. Можно ему поручить тайное дело иль нет?

– Тайное дело? – Феоктист почмокал губами. – Думаю, можно. Человек верный. Долгонько уже служит.

– А слухи о нем разные ходят. – Олег Иванович сладенько улыбнулся и покивал головой.

– А, это ты про Хромца, княже? – догадался тиун. – Так там ничего крамольного нету. Да, видали Аксена в войске воеводы Османа, и что с того? Его ж сам боярин Евсей Ольбекович с тайной целью послал, наместник угрюмовский, царствие ему небесное, хороший был человек.

– Да уж. – Князь нахмурился, вспомнив погибшего боярина. Благородный был человек, надежный. Вот так и уходят верные, смолоду знакомые люди, и с каждым годом их все меньше и меньше. С кем сын, Федор, останется? – Хочу Аксена с тайным поручением в Москву отослать, – повысив голос, сообщил властитель Рязани. – Как мыслишь, справится?

– Справится. – Тиун махнул рукой. – Ума хватит.

– Ума-то хватит… Хватит ли верности?

Тиун Феоктист вышел из княжьих палат в задумчивости. Не одобрял он задумку князя насчет Аксена Собакина, не одобрял, а потому и задумался. Да и как было не задуматься, коли давно уже его с Аксеном (да и со всем родом Собакиных) связывали накрепко совместные коммерческие дела. Аксен прост не был – направил часть своих холопов к угрюмовским оружейникам в учение – кого молотобойцем, кого в подмастерья, со строгим наказом – ко всему приглядываться и все умение перенимать преизрядно, а уж кто не переймет, тому лучше б и вовсе на земле не родиться. С тех пор уж год миновал, и Аксеновы людишки, кузниц понастроив, принялись ковать да вить байданы да бахтерцы, да колонтари. Так себе бронь получалась – из плохого железа, да на скорую руку сляпана – ржавела быстро – однако же все доспехи княжий двор покупал с охотностию – благодаря Феоктисту-тиуну, коему перепадала мзда от Аксена. Вот и еще можно бы по весне смотр дружины устроить, выбранить да наказать кого из гридей за порчу доспехов – а под то дело новых закупить, из того же источника, что и прежние. А еще замыслил Аксен людишками торговать, да не как родной батюшка – правдами да неправдами ловить по дорогам мужиков-смердов да верстать в закупы – нет, тут было все хитрее задумано. С участием ордынских купцов, с заимками тайными, верное было дело – хватать по праздникам дев да отроков – в сани, да в лес, на заимку. Там подержать до лета, как купцы-гости приедут, потом сразу в караван – милое дело! Главное, до лета у родичей пропавших всяко поулягутся страсти – так что все пройдет без излишнего шума. Людишки Аксена брались за непосредственное исполнение дела. Феоктист должен был обеспечить прикрытие, ну а лично Аксен – договориться с купцами. Без этого вся идея была бы обречена – ну-ка, продай пойманных в ближайших землях, потом хлопот не оберешься! Иное дело – заморские купцы. Из Кафы, Сурожа, Хорезма… Аксен хвастал, что хорошо знал одного – Ибузира ибн Файзиля, приказчик которого должен был вот-вот объявиться в Переяславле… И тут вдруг князь решил послать Аксена в Москву! Нет, такое допустить уж никак нельзя, никак…

Феоктист встретился с Аксеном в городской усадьбе, недавно пожалованной князем за верную службу. Усадебка была невелика – словно в насмешку – да Аксен правдами-неправдами прикупил две соседние, и получилось вполне справно – дом в три этажа с высокими резным крыльцом, конюшня, хлева, амбары. На заднем дворе к самому частоколу притулились курные избенки слуг. Пройдя в ворота под пристальными взглядами вооруженных бугаев слуг, тиун невольно поежился, услыхав приглушенные крики, доносившиеся из амбара. Хоть и не хвалился тем Аксен, да Феоктист доподлинно знал – в одном из амбаров была устроена пыточная, для которой люди молодого боярина недавно закупили пыточный инструмент – плети воловьей кожи, клещи для ногтей, железные реберные крюки, ножи и скребла для сдирания кожи. Вот и сейчас уже кого-то пытали, видно – тренировались.

Поднявшись по высоким ступенькам крыльца, тиун вошел в людскую. Сняв шапку, перекрестился на иконку в углу. Позади, в сенях, послышались быстрые шаги, дверь распахнулась.

– А, будь здрав, тиуне! Почто пожаловал?

Аксен Собакин – молодой, наглый, с мерзкими тонкими усиками – улыбаясь, стоял на пороге людской. Рукав его кафтана белого аксамита был заляпан маленькими красновато-бурыми пятнышками – брызгами крови. Такие же пятнышки, если внимательно присмотреться, можно было заметить и на желтом шелковом поясе с кистями, и на нарядных сапожках синего сафьяна.

– Ну не стой же, не стой. – Аксен сделал приглашающий жест рукою. – Проходи в горницу. Сейчас велю – принесут чего поснидать. Эй, Никишка, давай-ка нам пирогов да ушицы.

Феоктист довольно улыбнулся – любил похлебать ушицы, о том многие знали, вот и Аксен…

В горнице сразу уселись за стол на широкие, устланные толстым сукном скамейки. Слуги проворно притащили большие миски ушицы, поставили на стол серебряное блюдо с пирогами, принесли холодец, сдобренную шафраном кашу, заедки, высокий кувшин с мальвазеей.

Феоктист вдруг почувствовал голод, показалось вдруг, словно будто бы шесть ден не ел, – отбросив стеснение, навалился на ушицу, заработал ложкою, что твоя мельница! Похлебав, запил мальвазией, потянулся за пирогом, проглотил один, второй, третий, взял очищенное яичко, съел и его, затем пододвинул поближе миску со студнем, опростал и, сытно рыгнув, поковырял пальцем в зубах.

– Благодарствую, господине, утешил!

– Пустое. – Улыбнувшись, боярин махнул рукой, дожидаясь, пока слуги уберут со стола посуду.

Отобедав, заговорили о деле. Как и предполагал тиун, княжья идея насчет поездки в Москву Аксену крайне не понравилась. Во-первых, без надлежащего пригляда обрушились бы коммерческие дела, а во-вторых – опасное это было дело, вынюхивать тайны московского князя.

– Заболеть, что ли? – скривившись, высказался об услышанном Аксен, больно уж не хотелось ему ехать ни в какую Москву.

– А и заболеть, – кивнул тиун. – И притом человечишку какого-нибудь князю подставить.

– Человечишку, говоришь? – Аксен внезапно оживился и радостно потер руки. – Есть у меня на примете один! Ежели сгинет в Москве, так здесь плакать никто не станет, многим он тут насолить успел. Да ты его тоже знаешь, Ивашко-скоморох, что теперь дворянином княжьим зовется.

К вечеру пурга улеглась, похолодало. Добрый морозец пощипывал лица прохожих, возвращающихся по домам с вечерней службы. Выходя из церкви, оборачивались, крестились на маковки, привычно выискивая в толпе знакомых.

– Иване!

Раничев обернулся и с улыбкой приветствовал старого своего знакомца, негоцианта Нифонта Истомина, стройного сорокалетнего мужчину с длинными, черными как смоль волосами и небольшой бородкой, больше напоминавшей просто щетину. С голым, чисто выбритым подбородком Нифонт уже не показывался – внял давнему совету Ивана не дразнить зря гусей. Поверх коричневого кафтана и ферязи на Нифонте была теплая овчинная шуба, крытая темно-красным сукном, точно такая же шуба, только покороче – полушубком – была и на Раничеве.

– Чтой-то давненько не заходил, Иване, – обняв приятеля, попрекнул Нифонт. – Зашел бы хоть посейчас, в шахматы бы сыграли.

– В шахматы? – хохотнул Иван. – Так ты все время выигрываешь! Ладно, ладно, не хмурься, пойдем, коль зовешь.

Оба свернули за угол. Раничев не виделся с Нифонтом всего-то дня три, когда последний раз брал уроки боя на мечах и саблях. Ристалища их, пусть и шутейные, носили все же довольно жесткий характер, и именно по настоянию Ивана, наконец-то получившего возможность овладеть-таки оружейным боем. А иначе как же? Он ведь дворянин все же! Да и для любого человека в это время – фехтовальное искусство не лишнее. А Нифонт Истомин владел им отменно, где и научился так? Раничев, конечно, догадывался – где, да предпочитал не спрашивать, чего зря вгонять людей в краску? Захочет, так сам расскажет, вот Нифонт и рассказывал иногда, садясь за шахматы. Да так, что Иван слушал, затаив дыхание, потому и проигрывался вчистую. Вот и сегодня, едва пришли – Нифонт жил на окраине, по-бобыльи, в полном одиночестве, хоть и в достаточно приличном, по местным меркам, доме – полутораэтажном, с просторной каменной клетью. Своих людишек у Нифонта не было – для работы по дому приходили нанятые слуга да горбатая бабка Устинья, дальняя родственница хозяина, варившая столь изысканные обеды, каковые, по мнению Раничева, было бы не стыдно подавать и самому князю. Вот и сегодня Устинья потчевала гостя совершенно потрясающими пирогами с тонкой полоской теста и начинкой из творога, каши с шафраном и маслом, мясом. Запивали белым крымским вином, чуть кислым, но довольно приятным и терпким.

– Будет хорошая негоция, угощу романеей, – поднимая бокал, усмехнулся Нифонт. Как и всегда, откушав, они перешли в небольшую горницу с круглой печью и двумя деревянными креслами, меж которыми стоял небольшой шахматный столик. В шандале неярко горели свечи, потрескивали в печке дрова, за окном, на улице, хрустел под чьими-то шагами снег. На стенах были развешаны сабли, мечи и широкие кинжалы-дагассы. Рядом, на сундуке, лежал «верховой» панцирь из крупных массивных колец. Расставив фигуры, Нифонт перехватил заинтересованный взгляд гостя и, усмехнувшись, подошел к сундуку.

– Что скажешь? – Взяв в руки панцирь, он с силой встряхнул его так, что звякнули кольца.

Иван подошел поближе, глянул и пожал плечами – ничего особенного, панцирь как панцирь. Ну, может, чуть тяжелее обычного, скажем, не семь килограмм, а девять.

– Вот именно, что тяжелее, – нахмурясь, кивнул Нифонт. – Я бы даже сказал, значительно тяжелее.

– Зато, значит, и крепче, – усмехнулся Иван.

– Крепче?

Нифонт снял со стены огромный полутораручный меч-бастард – оружие хоть и не очень удобное пешему, но своей убойною силою, несомненно, заслуживающее всяческого уважения, несмотря на нехорошее название: «бастард» – «ублюдок». Ни одноручный, ни двуручный, так, где-то посередине, и в самом деле – ублюдок. Но опасный, опасный, особенно в умелых руках…

– Нет. – Покачав головой, хозяин повесил меч обратно и снял со стены ордынскую саблю. – Нет, эта – не ордынская, – обернувшись к гостю, хитровато улыбнулся он. – Видишь, искривление небольшое, и тяжела… Самаркандских мастеров работа, а то бери и дальше – Дамаск! Обрати внимание – даже не размахиваюсь.

С этими словами Нифонт неожиданно нанес удар по доспеху. Не выдержав, жалобно звякнули кольца…

– Ну вот, – Нифонт показал широкую прореху. – А ты говоришь – крепче! Железо-то дрянь! Да и тому, кто ковал, руки бы выдрать – шипы заклепаны кое-как, а здесь, видишь, и вообще никак… Дрянная работа! Между прочим – вся младшая дружина в таких ходит.

– Что же они, не видят, что ли? – резонно заметил Иван.

– Э, не скажи… Вот ты – заметил?

– Так то я…

– А ты ведь тоже дворянин – человек служилый. И, вижу, вообще сплошные кирасы предпочитаешь, в крайнем случае – бригантину.

Раничев пожал плечами:

– Так они и надежней, и весу в них меньше.

– Правильно, – рассмеялся Нифонт. – Рыцари-то не зря сплошной доспех – латы – добыть стараются, кто может, конечно. Кольчуга на плечах висит, книзу тянет, а латы вес равномерно распределяют.

– И все-то ты знаешь, друже!

– Как не знать… Помнится, лет двадцать назад… Да, уже двадцать… Хорошая кираса спасла мне тогда жизнь в городе славном, Флоренции. Заварушка была нешуточная.

– Ясно. – Историк Раничев усмехнулся. – Восстание чомпи – чесальщиков шерсти.

Нифонт испуганно вздрогнул.

– Твои знания меня все больше пугают, друг мой, – оглянувшись на дверь, тихо произнес он. – Я смотрю, все, что ты от меня слышишь, тут же мотаешь на ус.

– О, от моих знаний тебе не будет никакого вреда, поверь, – приложив руку к сердцу, со смехом заявил Иван. – Только с кланом Альбицци ты, видимо, не очень сошелся, иначе б не променял купола Флоренции на суровую жизнь рязанского купца.

– Ты знаешь Альбицци?! Которого, старого или молодого?

– Ни того, ни другого. Так, кое-что слышал.

– Не хочешь – не отвечай. – Хозяин дома нервно потеребил бородку. – Впрочем, тем лучше. Ты сам завел разговор об Италии… И кое-что я хотел бы тебе предложить, за тем, в общем-то, и позвал. – Нифонт испытующе взглянул прямо в глаза собеседнику. – Спрошу откровенно – не надоела тебе полунищая жизнь слуги рязанского князя? Да-да, пусть военного, но все же – слуги! А может быть, пришло время пожить по-другому? Только представь – вместо этих морозов, пурги и слякоти – теплое ослепительно синее море, добрый корабль, а лучше – несколько, верные люди, готовые на смерть и на почести. Немного ума и смелости – и мы, пешки, станем фигурами! Знакомый тебе почтенный негоциант синьор Винченцо Сальери не всегда торговал тканями…

– Понял тебя, друг мой, – кисло улыбнулся Раничев. – Ты предлагаешь мне начать лихую жизнь пирата… Только вот где, на Оке-реке?

– На море, близ Кафы и Сурожа. И не сразу, а через некоторое время – я уже сейчас ищу среди сурожских гостей будущих помощников. И ты – тот, кто мне нужен. Одинок, силен, бесстрашен. К тому же – неплохо владеешь оружием, уроки не прошли даром.

– Боюсь, я не смогу быть тебе полезным, Нифонт. – Иван покачал головой. – Ты не совсем прав насчет одиночества…

– Боярышня Евдокия? – Хозяин дома вскинул глаза. – Но она никогда не станет твоей, кто она и кто ты? Знатная боярыня и человек без роду и племени, причем – нищий.

– И все же я попытаюсь.

– О, Боже! – Нифонт в волнении хлопнул в ладони. – Ты тот, про кого италийцы сочиняют стихиры. Любовь! О, это страшная штука, поверь мне!

– Я знаю. – Пожав плечами, Иван передвинул слона. – Тебе шах! Так ты думаешь, у меня нет ни одного шанса?

– В шахматах – нет, – неожиданно засмеялся Нифонт. – А в любви… кто знает? Бывали случаи…

– Да уж, – погрустнев, кивнул Раничев. – Как говорится – «нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте».

– Ромео? Джульетта? – непонимающе вскинул глаза Нифонт. – Это кто-то из Альбицци? Иль из другого флорентийского рода?

– Нет, это не Флоренция, друг мой. – Иван расхохотался. – Это Верона.

– Верона? Тоже неплохой город. Правда, не сравнить ни с Флоренцией, ни с Венецией, ни с Миланом… Ты знаешь, какие прекрасные клинки и латы делают миланские мастера? Арбалетную стрелу держат! Хочешь, подгоню один панцирь по старой дружбе?

– Канэчно, хачу! – безапелляционно заявил Раничев, не предполагая, как скоро понадобятся ему услуги ушлого негоцианта Нифонта Истомина.

Иван жил на другой стороне города, ближе к Оке, где владел, милостью князя Олега Ивановича, небольшим домишком, огороженным покосившимся частоколом. Частокол требовал ремонта, как, впрочем, и домишко, ни на то, ни на другое покуда не было денег – рязанский князь был не очень-то щедр на серебришко. Ну жаловал, конечно, но так, крайне нерегулярно. Вот бы какой военный поход – тогда можно было бы поправить дела и забор новый справить, и не только. Вот так вот и рассуждал Раничев, тоскливо глядя с утра на пустое подворье – слуг, он, как и Нифонт, предпочитал нанимать, нежели содержать, на самого-то себя еле хватало. Рассуждал, как все дворяне да дети боярские – служилый люд, вынужденный полагаться лишь на свой меч и удачу. Повезет – будет прибыток, да еще князь пожалует селишко за службу, не повезет – так черт с ней, с такой-то жизнью. Волка ноги кормят, а дворянина – меч да вострая сабля. Зайдя обратно в горницу, Иван покосился на старую свою бригантину, местами проржавевшую, местами порванную… Да-а… хорошо б, конечно, удружил Нифонт с латным панцирем. Миланский, говорит. Не хухры-мухры – фирма! Вот опять же – деньги нужны, а сколько их осталось?

Раничев потряс кожаный кошель-калиту. Звякнуло. Все больше медь… нет, попадаются и серебряшки… Как там у Цоя? «Если есть в кармане пачка сигарет, значит все не так уж плохо…» Да, вот сигарет бы… Уже и забыл, как они и пахнут! Сколько не курил-то? Ой-ё!!! Года три – точно, а то и все четыре! Может, бригантину кому загнать? Тому же Лукьяну из младшей дружины. Он-то, чудик, все байданой своей хвастается, красива, дескать. Красива-то красива… Только уж кольца больно тонки – фольга, не железо! Случись что – никакого удара не удержат. Надо будет его просветить да сбагрить бригантину. Та, конечно, уже не так презентабельна, но уж куда лучше Лукьяновой байданы. Да, Лукьяну можно ее сбагрить. Только вот есть ли у отрока деньги? Нет, так пусть займет. У того же Нифонта. А что, чем плохая идея? Надо бы отыскать Лукьяна, не ему, так приятелям его всучить бригантину…

Погруженный в этакие мысли, Раничев и не слышал, как кто-то давно барабанит в воротца, отворить которые было, увы, некому. Нанятые слуги от безденежья поразбежались, а собаки во дворе вовек не было – ее ж кормить надо!

Наконец тот, кто стучал, не выдержал – перелез через частоколишко, едва оный не порушив, вытащив ногу из щели меж бревнами, поковылял к крыльцу, ругаясь, заскрипел ступеньками. Иван удивился – кого это черт принес? Отворил дверь… Ба-а! Лукьяне!

– Вот ты-то мне и нужен, парень! Заходи, заходи, гостюшка дорогой, жаль, вот угостить нечем. Ты с собой, случаем, пряников не прихватил? Нет? А то бы вместе б и угостились. А постой-ка! Медок, чай, в баклажке найдется, ну не медок, так олус, а не олус, так сикера… Во, булькает что-то! Испей, отроче.

Как хлебосольный хозяин, Раничев выплеснул в деревянную кружку последние остатки сикеры – слабоалкогольного напитка, по вкусу напоминавшего кислую брагу, – и протянул гостю.

Тот, с достоинством положив шапку на лавку, перекрестился на чумазую икону и выпил.

– А ничего сикера, знатная. – Вытерев губы, Лукьян пробежался глазами по внутреннему убранству избы (Раничеву в этот момент почему-то стало стыдно), покачал головою и, словно бы вспомнив, зачем пришел, горделиво выпятил грудь: – Великий князь Олег Иваныч Рязанский зовет тебя пред свои светлы очи!

– Во! – Раничев изумленно хлопнул себя ладонями по коленкам. – Пред светлы очи! Посейчас и пойду, вот соберусь только, полушубок накину…

– Ты б лучше не накидывал этот полушубок, Иване, – скептически оглядев приятеля, посоветовал отрок. – Его у тебя в трех местах моль проела, ходить стыдно.

– Надо же, – расстроился Раничев. – А я и не видел… Ну хоть кафтан в порядке да однорядка… Эх, еще б ферязь для пущего форсу.

– Есть у меня ферязь, – кивнул Лукьян. – Только идти далековато, да и маловата она тебе будет.

– Вот то-то и оно, что маловата, – посетовал Иван. – Ладно, и однорядкою обойдемся, чай, тепло покуда. Ишь, капель-то, ровно весною!

На улице и в самом деле была оттепель. Сквозь разноцветные – лиловые, зеленые, багровые – тучи проникали солнечные лучи, нежаркие, конечно, и даже не теплые, но искрящиеся, радостные, приятные. Словно бы и вправду весна. Здорово! Кругом воробьи щебечут, синицы дерутся в колдобинах, а на ветках деревьев деловито каркают вороны.

Остановясь у княжеских хором, Раничев деловито оббил сапоги об крыльцо от налипшей грязи и, протопав в людскую, нагло кивнул Феоктисту:

– Поди-ка доложи князю, тиуне!

Тот аж обалдел от подобного нахальства. Надо же, ни те поклона, ни те здравия – поди да доложи. Вот хам-то! И правильно решили такого на Москву убрать. Пущай прокатится, даст Бог, и в обрат не вернется.

– Входи ужо, – вернувшись из княжьей горницы, сухо бросил тиун. – Ждет князь-то.

Оставив шапку на лавке, Иван вошел в горницу, и, перекрестившись на обширный иконостас, поклонился:

– Явился, княже, пред твои очи!

– Вот и молодец, что явился, – неожиданно улыбнулся князь. – Говорить с тобой долго не буду – человек ты честный, храбрый, о том ведаю. Потому – и задание тебе особое.

Раничев насторожился. Рязанский князь был из тех, что мягко стелет, да потом жестковато спать.

– Вот что, Иване, собирайся-ка в Москву, – немного помолчав, огорошил князь. – Чай, засиделся уже без дела да без деньжат?

– Да уж. – Раничев хохотнул. – Твоя правда, княже Олег Иваныч, засиделся. И без того, и без другого.

– Я ж тебе недавно усадебку жаловал? – удивился рязанский властитель. – Неужто в кости проиграл?

– Не в кости, а одноруким бандитам, – пошутил Раничев, да сразу же и поправился: – Нет, княже, цела усадебка, да только работать на ней некому.

– А то завел бы коровок, деву какую приглядел…

– Да есть дева, как не быть. – Иван погрустнел. – Только вот вряд ли она согласится с коровами…

Князь засмеялся, погрозил шутливо пальцем:

– Знаю, знаю, про какую деву глаголешь… Покойного боярина Евсея воспитанницу. Ох, не твоего полета птица… Хотя…

Привстав в резном кресле, Олег Иваныч Рязанский чуть усмехнулся:

– Вот что, Иване. Коли выполнишь мое порученье достойно – награжу щедро. Пару деревенек отпишу точно, да с мужиками. Так что будешь человек не простой.

– Вот славно бы!

– Тогда можешь и к боярышне твоей сватов засылать, чай, не откажет! – Князь расхохотался. – Ну а теперь к делу. Кликни-ка из людской Феоктиста-тиуна, голова у него варит, вместе и посоветуемся, как лучше дело наше спроворить.

– Феоктиста… – Раничев незаметно вздохнул. Вот уж кого-кого, а этого пронырливого тиуна с задатками садиста лучше было бы вообще не подпускать ни к какому серьезному делу. Однако с князем не поспоришь, упрям старик, особенно сейчас, в старости. Что ж, Феоктист так Феоктист. Еще раз вздохнув, Раничев приоткрыл дверь. За слюдяным окном людской уже…

Глава 2

Февраль 1398 г. Москва.

ТАЙНАЯ МИССИЯ

Я привык бродить один и глядеть в чужие окна,

В суете немых картин отражаться в мокрых стеклах.

Мне хотелось бы узнать, что вас ждет

И что тревожит ваши сны…

Алексей Романов «Солдат вселенной»

…вовсю сияло зимнее холодное солнце.

Где-то за лесистым холмом, за излучиной заснеженной Москвы-реки, слева от продвигавшегося по зимнику вверх по реке обоза, показались сумрачные стены Данилова монастыря. Увидев их, обозные приободрились – тяжел путь оказался, как от самой Коломны пошло буранить – едва выбрались, да еще волки так и бежали стаями, заходя то слева, то справа, выли, шныряли по берегам серыми тенями, но напасть так и не решились – может, испугались многолюдства, а может – недостаточно голодные были, подкрепились по пути в селищах собачками, а то и лося загнали. Чуть проехали вперед – сверкнула меж елками белокаменная колокольня Симоновой обители. Возницы придержали лошадок:

– Тпрру!!!

Остановились, сошли с возов, спешились и, сняв шапки, сотворили благодарственную молитву – теперь уж вот и Москва, совсем немного осталось, во-он, виднеются уже лачуги и кузницы Заяузья, такие же серые, как низко нависшее над замерзшей рекою небо.

– Скоро амбары, батюшка! – нагнал Раничева купец Никодим, доверенное лицо княжеского тиуна Феоктиста. Чернобородый, кудлатый, осанистый, Никодим больше напоминал легендарного разбойника Кудеяра, нежели скромного торговца скобяным товаром, правда, несмотря на грозный вид, нрав имел скромный, богобоязненный. А об амбарах сообщил, потому как в этом месте – в устье Яузы – их пути расходились. Купчина оставался разгружать товар на арендованные склады, а Раничев и его люди ехали дальше, на западную окраину города, в Чертолье, то еще местечко, вплотную примыкавшее к Занеглименному посаду. В Чертолье – овраги, канавы, кустарники, ручей Черторый – и в самом деле, сам черт мог сломать ногу, не говоря уже о простых путниках. Именно там и притулилась небольшая усадебка некоего Елизара Конопата, настоятельно рекомендованная тиуном в качестве основной резиденции. Вот эти-то рекомендации и пугали Ивана, были у него насчет резиденции и другие планы, которыми он не очень-то спешил делиться со своими людьми, вернее – с людьми Феоктиста. А таковых было – трое воинов и старший дьяк Софроний, старый знакомец, сквалыжная кочерыжка – именно он-то и был легальной крышей всего предприятия, как же, приехал из дальней обители в Москву, закупить богоспасаемых книжиц – жития святых – Четьи-Минеи. Насчет Софрония можно было и не сомневаться – тиунов послух, трое воинов тоже рекомендованы Феоктистом, Иван лишь только двоих упросил взять – Лукьяна из младшей дружины да Авраамку-дьяка. Им – верил. Вот только им сейчас и верил, уж, конечно же, не Софронию-кочерыжке! Иван едва только заслышал его писклявый сладенький голосок, увидал редковатую бороду, большой, висящий словно перезрелая груша нос, прикрывавшую голову скуфеечку, обшитую собачьим мехом, так и скривился тут же, словно вместо доброго вина ненароком испил уксуса. Ну Феоктист, удружил, подлюка! Как вот с этакими хвостами тайные дела делать? И еще поди знай, что им такое тайное тиун нашептал, может, сгубить всех, не говоря худого слова, да возвратиться по-тихому? Нет, по-тихому уж никак не выйдет – князь Олег Иванович наверняка полный отчет потребует. Стало быть – по-громкому уходить будут – с погоней да с боем. В этакой-то ситуации легко кому угодно нож под ребро сунуть, потом поминай как звали. Вот показались склады – приземистые, длинные, сложенные из крепких сосновых бревен, из которых, почитай, вся Москва сложена – каменных-то зданий – раз-два и обчелся, потому и пожар тут – страшное дело! Да и не только на Москве, так и в других городах русских. Старых деревянных построек – почти нет, одни новые – часты пожары, вот и выгорали избенки, церквушки, хоромины – да ведь как выгорят, и с полгода не пройдет – а глянь-ка, вновь красуются домишки, не хуже прежнего! Плотницкие артели вверх по Москве-реке рубили срубы из кондовой сосны, на борах растущей, – такая сосна и прочна, и влаги берет мало. Деревья рубили зимой иль по ранней весне, покуда не заходили в них летние соки, рубили топором, не пилили пилою – от ударов комель словно бы стягивался – меньше влаги такое бревно брала, да и не гнило почти. Вот и сейчас, поди, рубят артельщики лес, дождутся высокой воды – сплавлять будут, иногда – и целыми срубами. Так вот после любого пожара враз отстроится город, встанет краше прежнего, возрожденный, словно волшебная птица Феникс из пепла. Лес – он и в Африке лес.

Простившись с купцом и обозными, дальше поехали сами – мимо Великого посада, мимо белокаменного кремля, мимо замерзших пристаней, на самую окраину, на холмище – в Чертолье. Как сыскать домишко Феоктистова человечка, Софроний знал, видно, и прежде не раз езживал. Свернув за Неглинной направо, проскакали вдоль замерзшего ручья, змеившегося в овраге – вот уж поистине Черторый, ладно сейчас хоть снег, а в бесснежье-то любой ноги сломит. От ручья повернули налево – скученные домишки постепенно уступили место пустоши и даже молодому ельнику, а уж за ельником видно было, как дымились избенки. Софроний обернулся к Ивану, пропищал:

– Сюды, батюшка!

Усадьба Елизара Конопата оказалась хоть и невелика размерами, да уютна и видно, что не бедна, – хлев, конюшня, птичник, амбары, изба высокая, с горницей на подклети и просторными сенями с большими слюдяными окнами. В таких сенях хорошо сидеть летом, в жару, попивая квасок да посматривая в оконца. Многие девки так и делали – собиралися вместе на посидки, приносили прялки – каждая выпендривалась, у кого красивше – пряли, песни пели, смеялись – так их и прозывали сенными девками. Хорошие были сени у Елизара, высокие, кленовые, светлые, жаль вот зимою нельзя их использовать было – помещеньице-то неотапливаемое – зато летом – за милую душу. Как въехали во двор, Иван обратил внимание и на резное крыльцо, и на высившуюся над горницею светлицу – тоже, как и сени – помещеньице летнее, неотапливаемое, зимою там можно припасы хранить, да и от врагов укрыться на время. Однако не бедна изба у тиунова человечка – хоромины целые, пусть похуже боярских, но все же не каждый себе такие позволить может. Раничев вот пока не мог.

Хозяин, Елизар Конопат, встретил гостей вежливым полупоклоном, велел слуге отвести уставших лошадей на конюшню, окинул усадебку хозяйским взглядом. Огненно-рыжий, широкоплечий, с длинными, почти до самой земли, руками и упрямым взглядом, Елизар сильно напоминал Раничеву недораскулаченного вражину советской власти. Правда вот, одет Конопат был бедновато – посконная рубаха, кафтанишко затрапезный, поверх – сермяжина, ну словно б смерд какой, шпынь ненадобный, однако ж усадебка крепка, и взгляд все примечающий, жесткий, такой за свое богатство отца родного придушит и глазом не моргнет.

Поднявшись по крыльцу в сени, прошли в горницу – в лица пахнуло жаром от изразцовой печки. Перекрестились на иконы в углу – в три ряда становые! – помылись у рукомойника, уселись за стол на длинные лавки. Софроний хотел было пошушукаться с хозяином, да тот отстранил строго – о делах потом, сначала, мол, поснидаем. Вошла женщина в шушуне, какие обычно носят крестьянки, надетом поверх саяна – одежки типа широкого сарафана с проймами и круглыми деревянными пуговицами. Поставив на стол глиняную корчагу с аппетитно пахнущими капустою и сельдереем щами, женщина поклонилась – такая же конопатая, как и хозяин, с тщательно убранными под холщовый повойник волосами.

– Супружница моя, Пелагея, – кивнул на нее Елизар. – Сейчас пирогов принесет да миски. Поснидаем.

Все перекрестились перед едой и, дождавшись пирогов, принялись молча трапезничать. Вкусно пахнущие щи оказались пустыми, без мяса, а пироги – с куриною требухою: хозяин не очень-то баловал гостей разносолами. Раничев уже не удивился, когда запивать принесли не квас и не сбитень, а простую, чуть заквашенную слегка забродившим житом водицу – сыту. Что ж, и на том спасибо.

Пообедав, перешли к делу. Вернее – перешел Иван, поскольку сам Конопат так и сидел за столом молча, тупо вертя в руках оловянную аглицкую ложку. Ложка эта, по всей видимости, составляла предмет его особенной гордости – гости хлебали щи деревянными, а Софроний и Авраамка – своими, кои носили, по обычаю, привязанными к поясу.

Выпроводив всех в людскую, Раничев остался с хозяином тет-а-тет и, поднявшись с лавки, прошелся по чисто выскобленным половицам.

– Феоктист-тиун просил помочь в одном деле, – издалека начал Иван, и Елизар тут же кивнул – помогу, мол.

Раничев пытливо взглянул на него и продолжил:

– Я же мыслю, что дело тут не одно, а целых два. Во-первых, нужно приобрести богоспасаемые книги, и желательно не очень дорого… Как, сможешь в этом способствовать?

– Попробую, хоть и нелегко будет.

– Тогда – во-вторых. – Иван усмехнулся. – Во-вторых, мне нужно знать, нет ли у тебя хороших знакомых при дворе князя Василия или Киприана-митрополита?

Елизар Конопат задумчиво поскреб ухо. То ли не было у него таких знакомцев, то ли жаба душила их назвать. Поерзав по лавке, Елизар тщательно облизал ложку и неожиданно справился, надолго ли приехали гости.

– Как все дела справим, – пожал плечами Раничев. – Успеем к весне– хорошо, а нет, так хоть к Пасхе!

– К Пасхе? Ой, то негоже, – опасливо покачал рыжей головою хозяин. – Дела у меня под Можайском, боюсь, отъеду скоро.

– Можайск? – Иван хохотнул и тут же приврал, испытующе глядя на собеседник:. – Есть у нас там человеце… Ты не с ним дела делать едешь?

– Не-не, – Елизар замахал руками. – Лесом я там занимаюсь. Артельку нанял рубить, так ить глаз да глаз нужен.

– Ага, вот, значит, как…

Раничев задумался. Теперь ему стало понятно, на какие такие шиши выстроил Елизар свою усадьбу. Молодец, мужик, вертится. Хотя… почти все уж после пожара отстроились. Может, и не такое выгодное дело? Впрочем, не было бы выгодно, не так бы рвался к своим артельщикам Елизар.

– Думаю, долго у тебя не задержимся, – успокоил хозяина Иван. – Ежели поможешь, конечно.

– Помогу, помогу, – обрадованно закивал Елизар. – Чай, найдутся кой-где знакомцы.

Раничев усмехнулся – ну еще бы не нашлись!

Уже с утра Авраамка с Софронием и Лукьяном отправились по ближайшим монастырям вызнать насчет книжиц. Иван строго-настрого наказал им держаться вместе, надеясь таким образом держать под контролем Софрония. А тот и не сопротивлялся особо – попробовал бы! – так, пробурчал про себя что-то да, потуже затянув пояс, потопал вслед за Авраамом по Можайской дорожке. Проводив их взглядом, Раничев зашел за угол деревянной церкви Святого Луки, постоял там немного, глядя, как ведут на конюшни великокняжеских лошадей – с холма хорошо было видно. Сытые шли кони, ухоженные, овсом да житом кормлены – не всякий смерд так ел, да что там смерд, бери выше – дворяне да дети боярские тоже не каждый день сытно обедали. Эх, хорошо б было не только поручение княжье выполнить, но и деньжатами подразжиться! Не помешали бы к свадебке. Вот Елизар говорит – лес. Хорошее дело, только опять же деньга нужны – нанять рубщиков. Так то бы и неплохо – отправил бригаду в лес…

…с трактором да лесовозом с фискарсом! Ишь, размечтался, Иван Петрович! Леса ему, бригаду… А в рот тебе не плюнуть жеваной морковкой? Тут поди, как и во все времена, все уже давно поделено, где чья делянка, где чьи сплавщики. В Москве, как и в любом русском городе, по большей части деревянном, лес – выгодное дело, особенно после большого пожара. А может, потому и горят города часто? Нет, вряд ли здесь с лесом выйдет – слишком уж мало времени, да и конкурентов, поди, полно… А все ж, при хорошем раскладе, можно и попробовать, чем черт не шутит! Елизара поподробнее выспросить… если тот, конечно, расскажет. Ладно…

Запахнув поплотней полушубок, Иван спустился к Неглинной, откуда, чуть пройдя берегом, повернул направо, а Занеглименье, поискал глазами знакомую избенку. Вот и корчма, вот частокол, а дальше, за углом, покосившиеся воротца и крытая соломой изба, утопавшая в снегу почти до самой крыши.

Обстучав сапоги от налипшего снега, Иван тронул дверь:

– Эй, есть тут кто?

Никакого ответа. Но в избе явно кто-то был – из волоковых окошек тянуло дымом.

Не дожидаясь больше, Раничев отворил дверь и, пригнувшись, вошел в избу. Сразу же пахнуло дымом и кислым запахом варева. В полутьме – маленькая сальная свечка и волоковые оконца давали не очень-то много света – Иван еле разглядел иконку в красном углу, снял шапку и, размашисто перекрестившись, громко поздоровался:

– Да спасет вас Господь, хозяева!

На широкой лавке, за печкой, натужно закашлял старик. Иван подошел ближе:

– Ты ли, Тимофей Ипатыч?

Старик – сморщенный, желтый, с трясущейся бородой прищурив глаза, уставился на гостя. Уста его тронула вдруг улыбка:

– Никак Иване?!

– Он самый! Что, не чаял свидеться?

– Иване! Иване… Дай хоть обниму…

Встав с лавки, старик шаркающей походкой подошел ближе к Раничеву и обняв, расцеловал в обе щеки.

– А где все-то? – Иван осмотрел пустую избу. – На торгу, что ли?

– А, ты про наших, – усмехнулся Ипатыч. – Ребята – Иванко с Анфиской – с утра еще к реке пошли, за лозняком да за липою, скоро ужо и возвернуться должны.

– А Селуян, Авдотий? Поди, по-прежнему скоморошничают.

– В Новугород подались, – махнул рукою старик. – До Рождественского поста еще ушли. Ефима Гудка на торгу встретили – он их и сманил, новгородцы, сказывал, скоморохов любят.

– Ефим! – улыбнулся Иван. – Слава Богу, хоть жив, старый дружище. Как он?

– Да ничего, вроде даже и заматерел малость, видать, и вправду новгородское житье вольготное.

– А ты значит, все гуслями да гудками перебиваешься? – Раничев взял в руки лежавшую на столе основу стрельчатых гуслей. – Как дела-то идут, удачно?

Ипатыч покачал головой. Растрепанная борода его отбрасывала на стену смешную кудлатую тень.

– Какое там! – Старик махнул рукой. – Нынче прожить бы только, совсем здоровья не стало, видать, скоро помирать.

– Помереть всегда успеешь, – резонно возразил Иван. – Так, говоришь, ушли Селуян с Авдотием?

– Ушли, ушли… Хоть Иванко, молодец, помогает, многое уже может отроче, да вот защита какая… Почитай три раза за зиму тати в избу ломились, хорошо живота не лишили – откупилися, – посетовал дед. – Ране-то побаивались, как же, здоровенные мужики в доме, один Авдотий чего стоил – подковы запросто разгибал!

– Да уж, – кивнул Раничев. – Не зря Клешнею прозвали. А теперь, значит, прознали, что ты тут в бобылях… Эх, знать бы, когда наведаются… ужо, прищучил бы! – Он стукнул кулаком по столу. – Чай, не Мефодия-старца людишки?

– Нет. – Ипатыч покачал головой. – С Мефодием-то мы б договорились, чай, не первый год друг друга знаем. Чужие приходят – по всей Москве одни шайки, уж не только ночью, но и днем страшно на улицу выйти.

– Ну, не только в Москве этак, – Иван с улыбкой смотрел, как, поставив на стол варево, дед Ипатыч нарезает ножом краюшку хлеба. Кроме щей да каши с конопляным маслом нашлась и бражка.

– Испей-ко, Иване, – подмигнул дед. – Самолично из сушеной черники делал.

Бражка и в самом деле оказалась приятной, прохладненькой и чуть кисловатой на вкус. Пока обедали, явились ребята – Иванко с Анфиской. Иванко – сероглазый, светленький, за зиму сильно вытянулся и, казалось, еще больше похудел. Однако глаза блестели весело – увидев гостя, бросился с порога на шею, видно рад был. Анфиска – пухлощекая девчонка с курносым, горделиво задранным кверху носом – тоже улыбнулась, даже промычала что-то. Раничев незаметно вздохнул, вспомнив, по чьему приказу несчастной девушке был отрезан язык. Пока Анфиска мыла посуду, отвел в угол отрока.

– Боярыня Руфина не беспокоит ли?

– Нет, – оглянувшись на девушку, шепотом ответил тот. – Да и вообще, попробовала б! Чай, красного петуха можно и в боярские хоромы пустить. Горят не хуже простых избенок!

Иванко твердо сжал губы, он сильно повзрослел и уже больше не походил на занудливого отличника, как раньше, и видно было – в случае чего, угрозу свою выполнит.

– Да и чего ей здесь рыскать-то, боярыне? – смахнув челку со лба, усмехнулся отрок. – Чай, красивых скоморохов боле нету на торге.

– Ла-адно, – засмеялся Иван. – Чую, в чей огород камень… Так она здесь, на Москве, Руфина?

– Здесь. Видал как-то, пронеслась в санях. Кони резвые.

– Еще бы…

Раничев задумался. Боярыня Руфина – красивая белокожая чертовка с колдовскими глазами – была из той группы влиятельных переселенцев-литвинов, что пользовались благоволением самого великого князя и благоволением этим без всякого стеснения пользовались. Именно Руфина использовала Раничева в качестве шпиона, отправив с поручением в Киев – один из крупнейших городов Великого княжества Литовского. Встретившись в Киеве с резидентом – хозяином постоялого двора Селивоном Натыкой – Иван так до конца и не разобрался, на кого же шпионила Руфина – на литовского князя Витовта, короля Польши Ягайло, или – на Тевтонский орден? Скорее всего – на всех понемногу. Опасную игру вела боярыня – может, та опасность ее и привлекала? Мужа своего сгубила – теперь, поди, завидная вдовица. Молода, красива, богата! И опасна, как гремучая змея… Но, похоже, делать нечего – придется использовать ее в своих целях, как говорится, не корысти ради, а токмо волею Олега Ивановича, великого рязанского князя… Жаль, конечно, скоморохов нет, ребята были надежные. Правда, с Руфиной не помогли б и они. Тут уж сам, только сам… Напрасно, видно, в прошлый-то раз, как уезжал из Москвы, подкинул письмишко людишкам князя Василия, а в письмишке том – о Руфине, дескать, не от Витовта ли на Москву послана? Зол тогда был Иван на боярыню – и за то, что самого подставила, и за язык Анфискин вырванный… Может, и затерялось письмишко, а может, и дошло до Василия… Так что с Руфиной глаз да глаз нужен. Да и с татями бы ночными разобраться – с чего б это они на старика наезжают? Ой, не верится, что обошлось здесь без воровского старца Мефодия. Как его парня-то звали? Того, кругломордого… Федька Коржак. Он-то уж по жизни за все должен, с ним и переговорить, от старца тайно.

– А что, отроче, знакомца своего старого Федьку не встречал ли намедни?

– Коржака, что ли? – скривился Иванко. – Встречал, как же! Третьего дня Коржак на торжище шастал, простаков искал в кости сыграть.

– Так он чего, по костям теперь шерудит, выходит? – удивился Иван.

– Да какое там по костям, – отрок презрительно усмехнулся. – Мозгов у него на то не хватит. Так, зазывалой у косточников, а по ночам по-старому – с кистенем.

– Зазывалой, значит…

Раничев потянулся, поблагодарил хозяев за хлеб-соль, шутливо ткнул кулаком Иванку, шепнул, наклонившись:

– Спишь, небось, с Анфиской-то, а?

– Что ты, что ты, – тут же покраснел отрок. – Ипатыч покуда не разрешает, говорит – рано.

– Ну раз говорит, так и впрямь рано, – кивнул, вставая, Иван. – Денька через два загляну. Увидишь Федьку – шепни.

Простившись, Раничев вышел на улицу. Уже смеркалось, и припозднившееся прохожие старались побыстрее скрыться в ощетинившихся частоколами усадьбах. Иван тоже прибавил шагу – не очень-то хотелось рисковать понапрасну жизнью, передвигаясь по городским улицам в темное время. Молодого татя Федьку Коржака можно будет разыскать и позже, сейчас же надобно поспешать обратно на Чертолье, в прижимистый дом рыжего Елизара. Интересно, как там дьяки с Лукьяном? Дьяки… дьяки, подьячие – писцы да чиновники, крапивное семя… Что у великого князя Василия собственной канцелярии нет? Есть, поди, как и у Киприана. Интересно, где народец похлипче? Навряд ли у Киприана, тот все ж таки митрополит – лицо духовное. А вот у князя может и случится какой-нибудь нужный человечек, не может такого быть, чтоб не было, надобно только его отыскать, вычислить, а там и подсадить на крючок, с гордостью доложив рязанскому князю. И получить за то серебришка изрядно да землицу… Тьфу! Чем приходится заниматься! Однако ж ради Евдокси, ради их общей судьбы еще и не то перетерпеть можно, наступив на горло собственной песне.

На следующий день, ближе к вечеру, получив от Раничева несколько серебряных московских денег, Софроний и Авраамка с Лукьяном отправились в княжескую канцелярию – разузнать насчет богоспасаемых книжиц, заодно и пригласить в ближайшую корчму кого-нибудь из падких на халявную выпивку дьяков. Не может же быть, чтобы не нашлось таких! Искать только лучше надо. Так Иван своих и напутствовал; сам же отправился на торговую площадь, что располагалась у самых стен Кремля. Хоть денек и выдался ветреный, снежный, да после полудня распогодилось, ветер утих, и сквозь разрывы туч показались лазурные заплатки неба. Пока дошел до рынка, Раничев совсем упарился, хоть вроде не так-то и далеко было. Расстегнув полушубок, выставил на всеобщее обозрение узорчатый дорогой пояс да серебряные пуговицы кафтана. Справа на поясе висел кожаный кошель, слева – большой нож, размерами напоминавший римский меч, вещь в Москве (и не только) весьма небесполезная, особенно в вечернее время, ночью же по городу лучше было вообще не ходить – изрядно шалили тати. Рукоять ножа была украшена затейливой резьбою. Кафтан этот и пояс – вещи весьма недешевые – Иван приобрел еще вчера здесь же, на торгу, так сказать – для представительства, ибо в эти времена одежда значила многое, а Раничев собирался выдавать себя за человека ну если и не очень знатного, то, по крайней мере, – не бедного. По одежке встречали.

Выбрав ряды с дорогим сукном и оружием, Иван стал неторопливо прохаживаться вдоль, время от времени бросая быстрые взгляды на ворота Кремля и отмахиваясь от надоедливых сбитенщиков и пирожечников. Не за пирогами пришел, и не за сбитнем, да и не за бархатом, тафтой, аксамитом, и уж даже не за мечами, кольчугами, саблями – совсем по другому делу. Так вот и прохаживался меж покупателей, иногда останавливаясь и прислушиваясь к торгу, словно бы выжидал чего-то. Вот из распахнутых ворот вынесся крытый черный возок на широких полозьях, запряженный четверкой вороных. Впереди, на быстрых конях, неслись бирючи в темно-красных кафтанах и белых, подбитых бобровым мехом епанчах.

– Киприан-владыко, – взглянув на возок, перекрестился оружейник, кивнул приятелю. – Эвон, поехал куда-то.

– В Данилову обитель, верно, – закивал тот. Иван проводил возок глазами, до тех пор пока тот, подняв на повороте солнечно-белую снежную пыль, совсем не скрылся из виду.

С той же стороны, от бедняцких избенок Замоскворечья, через Москву-реку к Кремлю проскакал небольшой отряд всадников в тегилеях, с прицепленными к поясам саблями и копьями в руках.

– Дворяне княжьи, – прокомментировали оружейники. – Что-то давненько никто не захаживал, видно поиздержались, або князь не изжаловал. Этак и дальше пойдет – в пору и разориться.

– Ништо, друже, – махнул рукой подошедший суконник в длинной, крытой узорчатой тафтою шубейке. – Всяко скоро какая-нибудь война будет, вот и раскупят товарец ваш дворяне да дети боярские.

– Война, говоришь? С Витовтом, что ль?

– Може, и с ним, а еще слыхал – собирается князь рать послать в Заволочье да в ростовские земли.

– В Заволочье? Это ж снова с Новгородом ратиться? Лучше б тогда с Витовтом, мало ль литвинов на княжью службу перебежало?

Услыхав про литвинов, Раничев навострил уши. Жаль вот, разговор утих. Что ж… Пожав плечами, Иван подошел к рядку и щелкнул пальцем байдану.

– Возьми, боярин. – Торговец оружейным товаром широко улыбнулся. – Не пожалеешь. Баска байданица-то!

– Баска-то баска. – Взяв доспех в руки, Раничев полюбовался игрой солнечных зайчиков на плоских блестящих кольцах. – Да мне б лучше бахтерец, чай, надежнее.

– А эвон, смотри! – купец быстренько подхватил на руки железную куртку из продолговатых, несколько перекрывающих друг друга пластинок, скрепленных кольцами. – Изрядный доспешец!

– Да мне б чтоб пластины пошире, да потолще… да и покрасивше б!

– Покрасивше? Да с пластинами широкими? – Торговец усмехнулся. – Тогда колонтарь бери, от стрел бережет знатно.

Раничев лишь усмехнулся. Колонтарь – гибрид пластинчатого доспеха и кольчуги – берег вовсе не от всякой стрелы. Да и вообще, Иван бы хотел сплошной латный панцирь – кирасу, только вот, похоже, не делали таких в Москве, да и привозных что-то видно не было. А если б и нашлась, можно было б попросить купцов поискать «с перламутровыми пуговицами» или «такую же, но без крыльев». Вовсе не за панцирем пришел на торжище Раничев – за информацией. Кто как не доспешники да не суконники (люди, с беднотой дела не имеющие по определению) могли б порассказать о кремлевских боярах, дворянах да детях боярских? Хватит присматриваться, давно пора вызвать хоть кого-нибудь на разговор, чай, и стемнеет скоро.

– А шеломов с личинами нет? Ну вот как у покойного супруга боярыни Руфины?

– Хрисанфия-воеводы? – внезапно оживились купцы.

Раничев понял, что своим вопросом попал в точку. Ну кто лучший покупатель, как не выходцы из Литвы, перешедшие на службу к московскому князю?

– Был шеломы с личинами, как не быть? Только пока нету – они ведь подороже обычных будут. К концу недели приди, поглядим.

– Так может, сейчас и сговоримся, заранее? – подмигнул Раничев. – Я б и задаток оставил… Корчмы поблизости никакой нет?

Заслышав про корчму, торговцы оживились.

– Как же нет, господине? Только вот, Киприан-владыко их прижимает, боюсь, только к ночи откроются.

– А в Занеглименье?

– Ты еще скажи – в Чертолье! Там татей больше, чем добрых людей. Однако ж ежели всем вместе…

– Пошли, пошли, гостюшки торговые, угощаю! И, может, окромя шелома, и еще на кой-что сговоримся.

Переглянувшись, купцы подозвали приказчиков – собрать да увезти товар. Оставлять здесь – себе дороже, хоть и у многих были крытые лавки да и охрана. Однако ж и тати не дремали, так что лучше уж перевезти, чай, сани-то не развалятся, снег кругом все ямы-канавы загладил.

– Знаю я корчемку одну, тут недалече, на Великом посаде, – подмигнул Раничеву один из торговцев – Степан Наруч – коренастый светлобородый мужик в длинной, до самых пят, шубе, крытой темно-зеленым сукном, и круглой меховой шапке. – Близ хором Евсея Дормидонтова, боярского сына. Туда и отправимся. Чай, не добрался еще до нее Киприан-отче! Посидим до вечерни, а робятам своим накажем, чтоб потом подошли с дубинками – от лихих людишек защита не лишняя.

На том и порешили.

Несмотря на неказистый внешний вид – кондовая приземистая изба, засыпанная снегом чуть ли не под самую крышу – внутри корчма оказалась очень даже приличной. Большая, сложенная из камня печь в углу гостевой залы – не для приготовления пищи, для тепла – дощатый пол, кухня за бревенчатой перегородкой, вдоль стен – светильники на высоких ножках, под каждым – глиняный корец с водой, против пожара. Стол чисто выскобленный, длинный, лавки покрыты толстой тканью, прислуга в вышитых рубахах, вежливая – гостей встретили поясным поклоном:

– Чего изволите, господа гости ненаглядные? Ненаглядные гости изволили рыбных пирогов, овсяной каши с шафраном и просяным маслом, жаренную на вертеле курицу, кисель ягодный из черники с брусникою, румяных, только что выпеченных калачей и по две большие кружки полпивца с хмелем. Так, для затравки.

Выпили быстро, тут же попросили медку да покрепче… потом и еще.

Помещение корчмы постепенно заполнялось народом – средней руки купцы, степенные кремлевские дьяки, дети боярские – голи-шмоли не было, видно, заведение и в самом деле считалось приличным. Разговаривали негромко, основательно, лишь иногда кое-где слышались раскаты смеха. Иван исподтишка осматривал соседей, судя по привешенным к поясам чернильницам – дьяков да писцов. Один из них – высокий, с длинной черной бородой и костлявым лицом аскета, поклонился Степану.

– Знакомый? – Раничев перевел взгляд на купца.

– Ну да, – кивнул тот. – Терентий Писало – старший дьяк, у самого князя Василия Дмитриевича служит, так-то!

Компания дьяков уселась за стол недалече. Заказали скромненько – постные щи, наподобие тех, чем потчевал гостей Елизар Конопат, ржаные лепешки, сбитень. Завели разговор, беседа потекла неспешно – выяснив про доспехи, Раничев незаметно перевел разговор на дьяков.

– Правда, будто распутничают все? – с видом напуганного страшным предположением провинциала спросил он новых приятелей. Те разом расхохотались – дескать, всяких хватает.

– А что тебе до кремлевских дьяков, друже? – неожиданно поднял глаза Степан Наруч.

Оглянувшись по сторонам, Иван ответил с достоинством:

– До книжного товару интерес имею!

– Ах, вон что. Тогда тебе лучше в обителях побывать, может, и есть у монасей-книжников что.

– Да по мне хоть что, лишь бы не с пустыми руками возвращаться.

Поддерживая беседу, Раничев не забывал следить за «госслужащими» – так он про себя обозвал дьяков с подьячими и писцами. Главный их, Терентий Писало, испив третью кружицу сыты, посматривал по сторонам все нахальнее и даже хватил за рукав пробегавшего мимо корчемного служку – спросил что-то тихонько. Служка – молодой краснощекий парень – понятливо осклабился и кивнул. Обернувшись на своих, дьяк приложил палец к губам, улыбнулся сладенько. Однако! Наверняка про девок спрашивал. Аи да дьяк! Как там его? Терентий… э-э-э…

– Терентий Писало, – подсказал купец. – Опять ужрался, к служке пристает. До молодых большой охотник.

– Так все мы охотники, – усмехнулся Раничев. – Странно было б, если бы по-другому, ведь так?

– Так, да не так, друже! – Степан Наруч махнул рукою и, понизив голос, пьяно зашептал Ивану в ухо: – Слухи ходят – Терентий не баб, парней любит, да чтоб сразу несколько его ублажали, блудника старый! Говорят, в то лето попался было в баньке – так договорился, злодей, со священником, чтоб причастия не лишили, с тех пор осторожен – пасется.

– Так он содомит?!

– Ну не пойман не вор. А слухи ходят. Обдумав эту новость, Раничев приободрился и уже почти не вникал в купеческие беседы – все следил за дьяком. Вот тот допил сыту, попрощался со своими, отошел к печке. Иван – тут как тут. Встал рядышком, к стеночке прислонился, словно бы пьян. Услыхал, как служка шепнул на ходу:

– Сейчас никак, господине! А ближе к ночи придешь – все и сладим.

– Угу… – Раничев проводил долгим взглядом вышедшего из корчмы дьяка. – Ближе к ночи, значит…

Иван добрался до избы деда Ипатыча так быстро, что аж упрел, и когда снял шапку, от волос его валил густой пар.

– Бражка выходит, – принюхавшись, улыбнулся дед. – Чую!

– Да там и не только бражка. – Раничев отмахнулся. – Слышь, Ипатыч, а Иванко наш где?

– С вечерни посейчас возвернуться должны с Анфискою, я-то вот не пошел – ноги больные. Однако ж все одно – грех. – Дед мелко перекрестился на иконы.

Раничев задумчиво почесал в затылке:

– Вот что, старче, я уж тут дожидаться не буду, а Иванко, как придет, пускай что есть мочи летит на Великий посад, в корчму, что близ хором боярского сына Евсея Дормидонтова. Да шильников пущай не страшится, в обратный путь вместе пойдем, да еще и с воинами.

– С воинами?

– После расскажу, Ипатыч, некогда сейчас, побежал я!

Старик Тимофей Ипатыч молча покачал головой. Терпеть не мог всякой беготни да поспешества – вещей, доброму человеку не приличествующих.

А Иван, едва не скатившись в попадавшиеся по пути овраги – вот уж и в правду Чертолье! – в скором времени был уже на усадьбе Елизара Конопата.

– Здоровеньки булы, – с порога буркнул он, зорко осматривая горницу. Все свои были на месте, включая Софрония, при виде Раничева как-то виновато моргнувшего левым глазом.

– Так и не договорились сегодня, – со вздохом пояснил Авраамка. – Говорил, надо было в Симонов монастырь идти, а не в Чудов да Спасский. Ничего, может, завтрашний день удачней будет. А у тебя как, Иване?

– Да так себе. – Пожав плечами, Раничев махнул рукой Лукьяну – одевайся-ка, отроче… Да и вы, ребята, тоже, – он перевел взгляд на остальных воинов – Щиты можете не брать, а сулицы захватите. И луки! Ну и что с того, что темно и не видно? Возьмите, может, и сгодятся. Эй, эй, Лукьяне! Разве ж я тебя просил надевать байдану? Ты мне сегодня так, без доспехов, нужен.

– Это зачем же?

– Там узнаешь. Да, бери-ка мою однорядку… Накинь, накинь, не стесняйся… Во! Совсем солидный молодой вьюнош… Только вот волосы… Ты что, на печи дрых беспробудно?

– Да нет, так прислал немножко.

– Ох, горе мое… Дай-ка хоть причешу, что ли… Наскоро пригладив растрепанные волосы Лукьяна костяным гребнем, Иван удовлетворенно хмыкнул и выбрался на крыльцо. Софроний с Авраамкой лишь переглянулись – почему-то Раничев на этот раз взял с собой только воинов.

– За оружием к кузнецам сходим, – заглянув в горницу, громко пояснил Иван. – Может, пору возов высмотрим по дешевке!

– Пару возов?! – дьяки ахнули разом.

– Ну я ж сказал только – «может». – Подмигнув им, Раничев захлопнул дверь и загрохотал сапогами по высоким ступенькам крыльца.

Уже стемнело, в звездном небе начищенной медяхой поблескивала толстощекая луна, шлялись по заокраинам какие-то подозрительные личности, быстро свалившие за угол, едва завидев вооруженных воинов Раничева, за заборами тянувшихся по всему Великому посаду усадеб надрывались цепные псы. Вот и хоромины боярского сына Евсея – приметливые, горбатые, собака только что слюной не захлебнулась от лая, и как сами-то хозяева терпят? Ага – а вон, напротив, корчма. Скрипит, отворяется дверь, выпуская очередную порцию питухов. Наказав остальным ждать на улице, Иван быстро заглянул в корчму и, углядев скромно сидевшего у печки Иванку, мотнул головой. Парень без звука последовал за ним, только увидев вооруженных воинов, недоуменно хлопнул ресницами.

– То мои люди, – с усмешкой пояснил Раничев. – Вот, знакомься – Лукьян, дружинник. Это – Ваня, тезка мой и старый приятель. Значит, вы… – Он повернулся к воинам. – Встанете во-он в том переулочке, последите, чтобы хлопцев наших не забижали… Ну, пошли, пошли, время дорого… Как долго стоять? Да не особо… Потом, так и быть, в корчемку зайдем, разговеемся – у нашего-то хозяина, чувствую, вряд ли чего выудишь, словно при сухом законе живет, бутлегер хренов… Ну вот…

Проводив взглядом воинов, Иван обернулся к парням:

– Ну что, хлопцы, в самодеятельности когда-нибудь участвовали? Нет? Значит, сейчас будете. Так, давайте-ка шапки в сугроб! Кидайте, кидайте, а теперь снежком потерли щеки… Что ты, Лукьяне, таращишься, потом скажу – зачем. Во, совсем другое дело – румяные веселые парубки, как мимо таких пройти? Обнимитеся! Да не так, с пылом, с жаром, ну как ты, Иванко, Анфиску свою ненаглядную обнимаешь. Не, не… нечистая работа… Огонька, огонька во глазах побольше и этой самой, нежности… Эх, ну что с вами делать? Как говаривал когда-то великий Станиславский – «Не верю»! Ладно, хорошо хоть темно… Хотя чего ж в этом хорошего? А ну-ка, выйдите-ка из проулка, вот сюда, к забору, где луна… Во! Тут и стойте. Как свистну – обниметесь. Кто подойдет, скажете… – Иван проинструктировал – что. – Все поняли?

– Тьфу! Коли б не ты, Иване, просил…

Оставив ошарашенных парней стоять у высокого забора, Раничев юркнул в темноту проулка. И едва не столкнулся нос к носу с дьяком Терентием! Тот, в сопровождении троих вооруженных дубинами парней, быстро шел к корчме, что-то весело напевая. Летел, так сказать, на крыльях любви, гм…

Опомнившись, Иван засвистел. Дубинщики угрюмо обернулись – но Раничев уже успел скрыться в сугробе, прислушался.

Дойдя до обнимающихся юношей, дьяк остановился, отправив дубинщиков вперед, к корчме. Парни обернулись:

– Здрав будь, мил человече!

– И вам того же, отроки… Вижу, милуетесь?

Слово за слово – завязалась беседа. Впрочем, говорил больше дьяк, собеседники лишь угрюмо поддакивали. Раничев уж как ни исхитрялся, как ни грозил кулаком – так и не улыбнулись оба.

– Неприветливые вы какие-то, парни, – посетовал дьяк. – А то б позвал вас в гости.

– А мы б и пошли, – вспомнил, наконец, Лукьян. – Только сегодня уж поздно. Давай завтра, после обедни сразу?

– И не к тебе, а к нам, – подал голос Иванко. – Баньку истопим. Ко мне на двор и приходи. Деда Ипатыча, гусельника, избу знаешь?

– Найду!

Лукьян с Иванкой плевались весь обратный путь. Пытались на ходу порасспросить Раничева – чего он такое задумал? – да Иван отмалчивался, не до ребят сейчас было. Ночь. Хоть и не совсем еще поздно, хоть и виден кое-где в слюдяных оконцах дрожащий свет свечей, да шныряют уже по закоулкам шустрый ночные тени с кистенем да ножами. Как там у раннего Цоя?

Эй, прохожий, проходи,
Эй, прохожий, получи!

Татей следовало опасаться – потому Иван и прихватил воинов да нарочно приказал взять не очень-то удобные в уличном бою короткие копья-сулицы. Неудобны, зато хорошо заметны. Эвон, как сияют в бронзовом свете луны наконечники! Прежде чем напасть, сто раз подумают лиходеи и, скорее всего, примутся искать более беззащитную жертву. Впрочем, кто шляется-то по ночам? Все добрые люди давно по избам сидят, молитвы творят, на пустынных улицах… ну разве подгулявшие пьяницы вылезут из корчмы на свое горе. Нечего с таких взять? Ну это так только кажется. У кого крестик серебряный, у кого полушубок овчинный, у кого – сапоги, пояс, исподнее. Ночные московские тати – народец неприхотливый. Огорошат кистенем по затылку, разденут – лежи потом в сугробе, сразу не помрешь, так потом от зимнего холода окочуришься. Целые шайки по ночам по Москве ползали – даже стража не рисковала в малом числе из Кремля высунуться. На Великом посаде, у самых княжеских стен, шалили да в Занеглименье, вдоль Можайской дорожки, на Чертолье и в Замоскворечье – реже. Чего там брать-то? Кого грабить? Голь-шмоль-беднота. Разве что уж совсем опустившимся шильникам добыча.

Однако чу!

Внимательно оглядывавшийся по сторонам Иван подал знак воинам. Показалось – вроде как чья-то тень прошмыгнула вдруг в Заовражье, пробежалась по льду ручья Черторыя, исчезла, затаилась в кустах. А чего там делать-то, в овраге?

– Да легче вон в закоулке схорониться! – кивнул на черный зев подворотни Лукьян.

– В закоулке, говоришь? – Раничев усмехнулся. – А ну, пошли, глянем.

Выставив копья, воины свернули за угол и сразу же остановились – весь проулок был заколочен толстыми плохо оструганными досками. Попробуй, пройди! За заборами, с двух сторон, зашлись в лае псы. Неуютно по ночам в Москве, неприветливо. Впрочем – только ли в ней?

Пошли дальше, уже осторожнее. Раничев чуток поотстал – якобы по нужде малой – встал у забора, прислушался… Так и есть – скрипел позади снег, видно, крались по пятам шильники, и в количестве не очень-то малом. Торопились – все ближе, ближе… Усмехнувшись, Иван догнал своих спутников:

– Лукьяне, еже ли б ты засаду захотел устроить, где бы местечко выбрал?

– Засаду? – Лукьян сплюнул в снег, буркнул обиженно: – Да ну тебя, Иван, свет Петрович, вечно какое непотребство измыслишь!

– Ты давай, давай, отвечай быстрее.

– Да эвон, у овражка за кусточками – самое место, – кивнул вперед кто-то из воинов.

– Ну да, – присмотревшись, согласился Лукьян. – Часть сзади бы навалилась, другие обошли бы оврагом – там и встретили б.

– Другой путь к Елизару есть? – Раничев обвел воинов взглядом. – Впрочем, об этом лучше местных людишек спросить. А, Иванко?

– Нету тут больше никакого пути, – хмуро отозвался отрок. – Только оврагом.

– Угу… Тогда вот что… – Приблизив к себе воинов, Иван азартно зашептал, время от времени оглядываясь. Потом велел дать отрокам сабли.

– Сабля? – хлопнул глазами Иванко. – Мне б копьецо лучше.

– Ладно, дайте ему копьецо… И помни, отроче, тут вои опытные, что они будут делать – то и ты.

Раничев махнул рукой, и вся компания дружно зашагала прямиком к оврагу. Шли чуть ли не в ногу, не хватало только строевой песни типа «не плачь, девчонка, пройдут дожди!» Сам Иван шел впереди, напряженно вглядываясь в ночную тьму, которая, в общем-то, не была такой уж полной – в черном небе сверкали луна и звезды. Ага… Вот явно пробежалкто-то к кустам… И сзади мелькнули темные тени – окружали. Теперь главное – выбрать удачный момент – не торопиться, но и не запоздать – и так и так пролететь можно… Раничев вдруг услыхал тихий свист – а вот, похоже, теперь в самый раз!

– Приготовились!

Воины, встав спиною друг к другу, вытащили луки, наложили на тугие тетивы стрелы. И как только из оврага и позади, с улицы, выскочили, уже не таясь, лихие людишки, им навстречу со свистом полетели стрелы. Кто-то из нападавших, застонав, повалился в снег, остальные чуток замешкались – и тоже дождались стрел, уже потом бросившись врассыпную. Понять можно – не ждали такого отпора. Все бывало: и копья, и мечи, и дубинки – но чтоб стрелы… Это ночью-то! А воины Ивана все стреляли во тьму – стрел было достаточно, стреляли наугад, просто разбойников было уж слишком много на узкой дорожке – тут уж захочешь, не промахнешься!

Иванко наклонился к упавшим и вскрикнул:

– Эва! Старый знакомец.

– Кто там, парень?

– Иди-ка сам посмотри – удивишься! Раничев отошел на зов, всмотрелся в освещенное луной лицо шильника, бледное от боли и ненависти. Обернулся к отроку:

– Ну и чего ж тут удивительного? Нешто мы с тобой не ведаем, чем приятель наш Феденька промышляет? Никак опять за зипунами собрался, Федор? Ух, гад! – Иван пнул раненого лиходея в бок. Федор – Федька Коржак, известный в городе молодой тать из банды старца Милентия – съежился, завизжал, словно свинья, замахал руками:

– Не бей, не надо…

Иван не мог не рассмеяться:

– Надо Федя, надо! Впрочем… Ты куда ранен-то? Что-то крови не видно.

– Да в ногу… Кажись, подвернул.

– Сейчас вправим… Вот что, ребята, ведите-ка этого красавца, куда вот он, – Раничев кивнул на Иванку, – скажет. Или – нет, вместе пройдем, прогуляемся – чай, тут недалече. Как лучше, Иванко?

– Так вон, оврагом.

– Идем.

Дед Тимофей Ипатыч отпер ворота сразу – ждал. Анфиска уже не спала – уселась с прялкой у поставца с лучиной да с тревогой прислушивалась к ночным звукам. Увидев Иванку, не выдержала, бросилась на шею, потом, правда, застеснялась, укрылась за печкой. Раничев с доброй усмешкой посмотрел ей вослед – с той поры, как последний раз виделись (года полтора? два?), расцвела девка – округлилась, вытянулась, чересчур пухлые щеки опали, светлые волосы собраны в толстую косу. Хоть куда девка, Иванку понять можно…

– Этого-то куда? – Собрав на стол, дед Ипатыч хмуро кивнул на Федьку. Молодой тать – лупоглазый, плосколицый, с маленькими злыми глазенками – опасливо подобрался.

– Этого? – Незаметно подмигнув деду, Иван с усмешкой махнул рукой. – Да в прорубь. А зачем он нужен-то?

– В прорубь так в прорубь. – Старик накинул на плечи полушубок. – Посейчас и скину, чай, недалеко до Неглинной.

– Пощади! – Как был, со связанными руками, тать бросился на колени, больно ударившись лбом об пол.

– Погоди-ка… – вдруг наклонившись к пленнику, озабоченно произнес Лукьян. – Э, паря! Не тебя ль я третьего дня у хозяина нашего видал, рыжего Елизара?

– Ведать не ведаю никакого Елизара, – трепыхнулся было Коржак, но Раничев тут же наступил ему ногою на грудь – знал, как вести себя с подобным отребьем, понимающим исключительно страх и грубую силу. Вздернул рукою за подбородок, осведомился вкрадчиво:

– Так ты и в самом деле в прорубь захотел, Феденька?

Шильник неожиданно зарыдал:

– Не погуби, батюшка!

– Не погуби? – со зловещей усмешкой переспросил Иван. – Нет уж – в прорубь! Постой старик, не сразу. – Взяв с лавки дедов коловорот, он снова нагнулся к татю. – Знаешь, что это такое? Зенки твои выкалывать… А эвон, – Раничев кивнул на другие инструменты, используемые при изготовлении гудков и гуслей, – лучше б тебе и не знать… Ну да видно, узнаешь, когда кожу рвать будем…

Федька еще больше побледнел и затрепыхался:

– Не надо, не надо, все скажу, все!

– Об чем с Елизаром беседовал? Ну? Только не вздумай лгать! – Иван ткнул коловоротом в лицо лиходея.

– Об тебе, батюшка, – с испугу сознался тот. – Елизару тебя умертвить наказано, кто наказал – не знаю.

Иван усмехнулся:

– Зато я догадываюсь. Софроний-дьяк при беседе той не присутствовал?

– Кто?

– Большеносый, гунявый, в скуфейке скромненькой.

– Был такой, рядом, на лавке сидел. Только не говорил ничего, кивал да посмеивался.

– Сколько Елизар за наши головы обещал?

– Полтину! За твою голову только. Раничев горделиво выпятил грудь:

– Недешево меня ценят, однако…

Лукьян и воины захохотали. Иван покачал головой и рывком посадил татя на лавку.

– Смотрю, забыл ты наш давнишний уговор, паря, – тихо, с угрозой в голосе, произнес он. – На Иванку наезжать начал, на деда… Что, думаешь, их защитить некому? Придется поведать кой-что о тебе Милентию-старцу…

– Смилуйся, батюшка! Век буду Бога молить.

– Тамбовский волк тебе батюшка! А молитв ты, я думаю, и не знаешь вовсе. Так что, в прорубь тебя, Федор, в прорубь,

– Дак я ж поведал все…

– Хотя…

Иван вдруг задумался. Всплыла в голове его вдруг одна хитроумная комбинация, которая все никак не хотела раньше выстраиваться – не было подходящих людей, а вот теперь вроде бы…

– Вот что, паря… Боярыню Руфину знаешь?

– Это у которой мужа убили?

– Ее. Так вот, завтра передашь ей одно письмецо… Не ей, так вознице ее, он, кажется, тезка твой. И дальше будешь действовать, как она скажет, и Боже тебя упаси…

– Понял, все понял, дядько, – обрадованно закивал тать.

Поднявшись с лавки, Раничев потянулся. Глянул на хлебающих вчерашние щи воинов.

– Пора и домой, ребята.

Воины облизали ложки, взяли стоявшие в углу копья.

– Вот что, Ипатыч, – на пороге оглянулся Иван. – Стопил бы ты завтра баньку.

Старик улыбнулся:

– Стоплю, чего ж, коль помыться охота.

– Да есть у нас, кому мыться, – хлопнув по плечу Лукьяна, хохотнул Раничев. – Разве уж только под вечер и самому попариться…

На улице все так же брехали за глухими заборами псы, и сияли звезды, и бледно луна светила тусклым оранжево-желтым светом. На двор Елизара Конопата добрались без приключений, даже никого по пути и не встретили – шильники и в самом деле в Чертолье шалили реже, тем более сейчас, под утро.

– И где только шлялись-то? – самолично открывая калитку, недовольно пробурчал Елизар. – Мы уж спим давненько.

– Знаю я, как вы спите, – отворачиваясь, неслышно прошептал Иван…

Войдя в людскую, перво-наперво разбудил Авраамку, зашептал, чтоб не услыхал похрапывавший на соседней лавке Софроний:

– Латынь ведаешь ли, парень?

– Латынь? – Аввраамка – длинный, сутулый, нескладный, с разлохмаченными, как сорочье гнездо, волосами – спросонья захлопал глазами. Потом посидел немного, кивнул: – Ведаю. Чего написать?

– Вот профессионал! – изумился Раничев. – Средь ночи толкни – уже готов к работе. Вот как сделаем, Авраамушка. Ты мне приборы писчие дай, я уж сочиню, как смогу, письмишко, а ты его перебели по-латыни, а черновичок сожги немедля.

– Понял, – кивнул писец. – В суме у меня и чернильница с перьями, и пергаменту кусок изряден.

– Ну тогда еще покемарь немножко. Как напишу – толкну.

Прихватив суму с писчими принадлежностями, Иван поднялся в отведенную ему гостевую горницу. Прикрыв дверь, разложил все на столе, окунул в чернила заостренное гусиное перо, задумался, почесав голову. Потом улыбнулся и быстро, единым духом, нашкарябал письмо:

«Милостивая герцогиня!

Ваш посланец со старанием исполнил в Киеве порученное ему дело, теперь же ситуация изменилась – Витовт подозревает многих, и московский князь получил послание от наших врагов. Будьте крайне осторожны, моя герцогиня, и теперь держите связь через вернейшего человека, который и передаст вам это послание. Пусть он сам укажет вам тайник – он человек московский. Что меня интересует – думаю, знаете. Да хранит вас Бог и Святая дева Мария.

Ваш о. Гвиччарди».

Раничев с удовлетворением перечел письмо и улыбнулся. А неплохо придумано! Использовать в пользу своего государя весь шпионский (и немалый!) потенциал боярыни Руфины. Роль «вернейшего человека» сыграет Федька Коржак (деваться ему все равно некуда), который будет передавать все послания боярыни рыжему Елизару, с коим, кажется, успел уже давно спеться. А ежели провалятся, так никого и не жаль – ни жестокосердную боярыню Руфину, ни Елизара, ни – уж тем более – Коржака. Впрочем, последнему попасть в руки княжеских людей не позволит воровской старец Милентий – придушит куда как раньше.

Вот, кажется, все… Теперь позвать Авраамия, пусть перебеливает. И назавтра пригласить в баньку купца… Ха-ха! Знатная потеха выйдет, не сорвалось бы!

Не сорвалось!

Похотливый содомит – старший дьяк великокняжеской канцелярии Терентий Писало – явился вовремя. Подошел к избе, где уже его дожидались несколько раз проинструктированные Раничевым парни – Лукьян с Иванкой. Тут же и отправились в баньку… куда немного погодя заявились и будущие свидетели – купец Степан Наруч, дед Тимофей Ипатыч и самолично Иван Петров сын Раничев, дворянин рязанский.

К удивлению последнего, дьяк воспринял появление нежданных гостей довольно спокойно. Только скривился да, потянувшись, сплюнул:

– Ну вот, опять платить. Сколько на этот раз? Выскочивший из бани красный как рак Иванко, отплевываясь, вытирал губы снегом:

– Взасос целовал, гад премерзкий! Как и отмолиться теперь? Ну, Иван, ну подставил…

– Ладно, – смеясь, Раничев похлопал отрока по плечу. – Не сердись уж так-то… Знаешь, я тут переговорил с дедом. Согласен он на твою помолвку с Анфискою.

– Переговорил он, – по инерции буркнул Иванко и вдруг застыл, не смея поверить в услышанное. – Что?

Иван переглянулся с дедом, и оба захохотали.

– На свадебку уж сам заработаешь, отроче!

– Да я… Да конечно… Да…

– Хороший парнишка, – выходя из бани, посмотрел на него похотливый дьяк и с сожалением почмокал губами. – Жаль, не сложилось.

Иванко заплевался.

Раничев тронул содомита за рукав:

– Могу подсказать кое-кого.

– Да ну? – оживился Терентий.

– Четьи-Минеи подгонишь иль что подобное?

– Попробую. Так говори же!

– Парень один, он тебя сам найдет, скажет, что нужно, – это вместо отступного. Зовут парня Федором. Федор Коржак.

– Коржак, – мечтательно прикрыл глаза дьяк. – Хорошее прозвище. Сладенькое…

– От Елизара отъедем завтра, с ночи, – предупредил своих Раничев. – Я уж договорился с купцами. Переночуем у Ипатыча – спокойней спаться будет. Не проговоритесь только Софронию.

– Да мы молчок, – закивал Лукьян. – А Авраамия предупредим незаметно.

– Ну вот и славно.

Сделали, как и договаривались. После полудня отправились к вечерне, к удивлению слуг – оружно и конно. Софрония решили кинуть у церкви, уехать быстренько, пущай поищет, да скорее, и не станет искать – обратно к Елизару пойдет, куда еще-то?

– Ежели хотите, я его в Кремль заведу, – пообещал Авраам.

– Куда?

– Сами ж говорили зайти за книжицами.

– А-а… Только там дьяк такой… Ты с ним это, поосторожней. А вот Софрония можешь с ним и познакомить, даже – нужно.

– Сделаю. Как дьяка зовут, запамятовал?

– Спроси вон у Лукьяна.

– Тьфу! И не стыдно смеяться? Ведь по твоему ж поручению…

– Да ладно, Авраам, Терентием дьяка того кличут, прозвище – Писало.

– Запомнил… Ну инда Господь в помощь.

Ночью на Занеглименье случился пожар, большой и страшный. Разбушевавшееся пламя, словно сказочный злобный дракон, с треском пожирало заборы, амбары, избы… В ужасе мычал скот, скулили испуганные собаки, слышались повсюду истошные крики.

– Пожар, пожар, люди!

– Горим!

– Ратуйте!

Быстро натянув одежду, Иван и его люди выскочили наружу. Отблески жаркого пламени, казалось, плясали по всему Занеглименью.

– Вдоль Можайской дороги горит, – определил Иванко и крепко обнял Анфиску за плечи. – Хорошо, ветра нет, да и снег кругом.

Раничев обернулся:

– Побежим, поможем?

– Знамо дело, – кивнул Ипатыч. – Чего так-то стоять, когда у людей горе? Погоди-ка, лопаты прихватим…

Вдоль Можайской улицы пожалуй что и нечего уже было спасать. Треща и рассыпая шипящие искры, бурное пламя охватило весь посад, языком вытянувшийся вдоль дороги. Мужички и стражники споро набрасывали из снега высокий вал, пытаясь защитить от огня остальную часть Занеглименья. Иван со своими спутниками присоединился к ним, дивясь на огромную стену пламени, нестерпимый жар которого чувствовался даже здесь, у замерзшей реки.

– Как бы в Кремль не перекинулся да на площадь, – опасливо высказался какой-то чернобородый мужик с косматою непокрытою головою. В Кремле, на колокольнях, уже били в набат.

– Не перекинется, – авторитетно заверил Ипатыч, – ветра-то нету почти. Не перелетит огонь через Москву-реку и до Замоскворечья не доберется. А вот Чертолье запросто выгореть может. Эх, покидаем-ка еще, робята!

Прибывшие из Кремля дружинники споро растаскивали баграми ближайшие к пожару избы, хозяева которых, причитая, катались по снегу в слезах:

– Ой, да где ж теперь жить-поживать сирым нам да убогим?

– Ой, да где ж приклонить головушку? Да как растить малых детушек?

– Будет вам, – буркнул на плакальщиц проходивший мимо воин. – Ужо не оставит князь милостию.

– Князь! Княже! – вдруг закричали все. – Слава государю нашему, Василию Дмитриевичу!

Бросив лопаты, поднялись на снежный вал. Неожиданно близко Раничев увидел московского князя – тот, в крытой алым бархатом шубе, сидел на белом коне, время от времени негромко отдавая распоряжения. Черная борода Василия была присыпана снегом. Рядом с ним, в толпе, промелькнула вдруг довольная рыжая физиономия Елизара… а рядом с ним Иван увидал недавно отпущенного татя Федьку Коржака. Снюхались уже… Однако… Однако ведь Елизар Конопат торгует лесом – сам же хвастал как-то, что есть у него в верховьях Москвы-реки артель лесорубов. Так этот пожар – ему прямая выгода, чай, обогатится теперь по весне. То-то смеется над чужим горем! Кстати ему этот пожар, куда как кстати. Повезло, гаду… Хотя почему повезло? А о поджоге они с Коржаком не могли заранее сговориться? Почему бы и нет? Каждый сам кузнец своего счастья, тем более – своей выгоды. Ишь, стоят теперь, лыбятся…

– Вот ты где, Иване!

Обернувшись, Раничев увидел Авраама и перевел дух – ну наконец-то тот объявился.

– Софрония дьяче Терентий в корчму позвал, – шмыгнув носом, пояснил Авраам. – А книжицы я взял, вона!

С широкой улыбкой он распахнул суму. Иван раскрыл книжицу, вчитался в тщательно выписанные полууставом буквы:

– Все дела Божия нетленна суть… Что за книга? Ага, вижу… «Послание архиепископа новгородского Василия ко владыке тверскому Феодору о рае». Вот как, о рае, значит… – Раничев усмехнулся. – Одначе, думаю, пожар теперь и без нас потушат – сам князь здесь. Пора нам и в путь, друже.

– Куда, куда? – не расслышал Лукьян.

– Домой, домой, паря!

На пергаментных листах книги играли оранжевые блики пожара.

– Все серебро княжье на нее потратил, – горделиво признался Авраам, и, бережно убрав книжицу, посмотрел в небо. – Чай, уже и светает!

И в самом деле – на востоке, за Неглинной, за белокаменными стенами Кремля, за Великим посадом, занималась заря, алая, словно…

Глава 3

Март 1398 г. Великое Рязанское княжество.

СВАТЫ

Бей, бубен, бей, голос срывай…

Трубы, яростней играйте.

Лей, ливень, лей, краски смывай,

Скрипки, плачьте об утрате.

Александр Градский «Памяти творца»

…растворенная в воде кровь. Да-да, именно такого цвета были тщательно выписанные киноварью заглавные буквицы.

– Инда неглупа книжица, – кивнул князь Олег Иванович и, передав книгу стольнику, пристально посмотрел на Ивана. – Так, говоришь, и в тайном нашем деле преуспел ты?

– Преуспел бы более, княже, коли б не тупость Софрония-инока.

– Ну пес с ним, с Софронием, – покривился князь. – Рассказывай. Что у тебя там сложилось?

– Жди теперь донесений. – Раничев улыбнулся. – Важные люди нам служить будут – дьяк кремлевский Терентий Писало да сама боярыня Руфина.

– Не Хрисанфия ли литвина вдовица? – прервал князь.

– Она самая, – с усмешкой кивнул Иван.

Олег Иванович тяжело поднялся с кресла. Опершись о посох, неспешно прошелся по горнице, постоял у жарко натопленной печки, погрел большие с выступившими старческими прожилками руки. Вставшее солнце веселыми зайчиками играло на золотой парче княжеской ферязи, проглядывая сквозь переплет окна из венецианских стекол. Немного постояв у печи, князь резко повернулся к Раничеву:

– За службу твою жалую тебе вотчину – три сельца под старой Рязанью.

Раничев поклонился в пояс:

– Не знаю, как и благодарить тебя, княже!

– И вот еще, – улыбнулся Олег Иванович, протягивая Ивану три золотые монеты – венецианские дукаты. – От щедрот моих да на свадебку. Можешь сватов засылать к своей любе… Только не прямо сейчас, – охолонул он. – Вот как придет донесеньице…

Зевнув и перекрестившись, престарелый государь дал понять, что аудиенция закончена. Кланяясь и пятясь – так было принято, – Раничев покинул залу, едва не споткнувшись о порог. Вотчина! Вот это дело! Как ни худы окажутся деревеньки, а все же – свои теперь, родовые. Теперь Иван не какой-нибудь там нищий военный слуга-дворянин, теперь уж он вотчинник, пусть не боярин, так из детей боярских, уж теперь-то породниться с родом Евдокси незазорно будет. Подождать донесеньице – и сватов! Хоть с одним делом разобраться, а потом уж можно и тайну перстня отыскивать, чего уж.

В радостных чувствах Раничев спустился по ступеням крыльца и, вспрыгнув в седло, погнал копя к воротам.

– Ишь, как дирхем ордынский, сияет! – стоя в сенях, проводил его ненавидящим взглядом красавец Аксен Собакин.

– Ничего, – усмехнулся, подойдя, Феоктист. – Не вышло на Москве, так здесь выйдет. Мало ль в лесах головников да татей?

– Да-а… – протянул Аксен и вдруг вздрогнул, словно бы что-то вспомнив. – Ты, Феоктист, это… не торопись. Не надо.

– Как скажешь, боярин, как скажешь. – Тиун пожал плечами и быстро зашагал в горницу, услыхав нетерпеливый зов князя.

А Иван, выехав на широкую улицу, погнал коня вскачь, разгоняя подмерзшие за ночь лужи. В глаза ему, сквозь разрывы зелено-палевых туч ласково сияло солнце.

Один дукат Раничев разменял – хватило, чтобы заплатить воинам и Аврааму, Софроний же что-то из Москвы так и не появился. Хватило и вновь нанять слуг – те быстро привели гнилые хоромы Ивана в более-менее божеский вид, вообще же, конечно, нужно было строиться, но уж ближе к лету, сейчас сговориться о помолвке, а уж к Покрову, как и принято, свадьба. Раничев и не ждал бы так долго, если б не опекун Евдокси, воевода Панфил Чога. Не то чтобы тот был жутким ревнителем старины, просто хотел, чтоб все было, как он выражался, – «по-людски». Ну по-людски, так по-людски, жаль, ждать долгонько! С нового года – с первого марта – почитай больше шести месяцев. Ладно, дольше терпели оба, теперь-то, считай, дорожка накатана. Теперь он не просто Ванька Раничев – Иван Петрович, сын боярский! Хоть и невелика вотчинка – да все ж его, родовая! Надо бы туда съездить, посмотреть, что там за селения, что за мужики. Тиуна толкового назначить, чтоб и мужиков зря не забижал, но и порядок бы блюл твердой рукою. Где вот такого тиуна сыскать? Аль сманить у кого? Чьи раньше-то были пожалованные деревеньки? Ах ясно, княжьи. Похоже, порядка там и не было – слишком уж далеко от княжеского пригляду, а управители, известно, все больше воры.

Раничев расхохотался на скаку. Эвон, до чего дошел! Здрасьте, наше вам с кисточкой, именитый вотчинник, Иван Петрович Раничев. Крепостных девок тоже будете пользовать? В баньке прикажете аль в опочивальню привесть? Впрочем, какие к чертям собачьим, крепостные? До отмены Юрьева дня… Ха! Какой тут еще Юрьев день? Похоже, пока дворовые людишки в любой момент уйти могут, это через сто лет их Юрьевым днем – двадцать шестое ноября – ограничат и пожилого уплатой. Интересно, много ль в деревнях дворовых – холопов обельных? Может так случится, что и совсем нет никого – те, кто там живет, ведь княжьи холопы, не его, Ивана. Так за счет чего ж тогда жить-то? Самому земельку пахать? Многие, кстати, так и делают. Ну нет, князь говорил, всех испольщиков да издольщиков на нового владельца переведет. Хотел было уж Феоктисту-тиуну повелеть выправить грамотки, да Иван вовремя настоял, чтоб – Авраамке. Тот человек верный, зря не напакостит, в отличие от Феоктиста… Обидово, Гумново, Чернохватово, – повторял про себя Раничев названия деревенек. Не забыть бы и съездить, срочно съездить, пока никаких дел нет. Да и деревни-то почти в той стороне, что и Почудово – сельцо боярыни Евдокии, вот на обратном пути и заехать. А допрежь того – сватов. Может, и согласится Панфил Чога ускорить свадьбу? Чего до Покрова ждать-то? Они ж не крестьяне все-таки, от сельхозработ не зависят! Главное, сватов авторитетных послать. Кого вот только? Авраамку? Можно – старший дьяк, человек не последний. Лукьян? Слишком молод, еще молоко на губах не обсохло. Нифонта – так не знает его никто. Вот бы боярина какого сговорить, важного. О том с Нифонтом и перетереть на днях, устроить мальчишник. Завтра же и поговорить, всех позвать – Авраамку, Лукьяна, Нифонта… Интересно, забросил он свою идею с пиратством или все же вынашивает, экипаж подбирает? Рыцарь удачи, едрена корень! Прямо, как в песне:

В кейптаунском порту,
С пробоиной в борту
«Жаннета» набивала такелаж…

Как бы Лукьяна не сманил, тот по малолетству может польститься. Жаль, одним верным человеком меньше. Хоть и молод еще парень, однако не глуп, и, ежели в бою каком не убьют, вполне может достичь степеней известных, и довольно быстро. Год-два – воевода не воевода, а сотней командовать будет.

Ладно, хватит на сегодня дум, уважаемый господин Иван Петрович, сын боярский, вотчинник именитый. Герб не хотите себе придумать? С серебряной по лазоревому полю табличкой – «И.о. директора». Жаль, не приняты здесь гербы-то, это надо было в Европу податься. Так что уж придется потерпеть без герба, Иван, свет, Петрович, рыцарь, блин, ненаглядный. А вот, кстати, и дом – ворота покосившиеся поправлены, сараюха дальняя, что уж и не починить никак, поленницей свеженарубленных дровишек прикрыта, по крыльцу, чтоб ступеней не видно было, холстина грубая пущена, серенькая, с зеленым узором. Такой же и дверь обита, внутри – изба с горницей, сени, светлица, амбар – и впрямь хоромы – все прибрано, печи натоплены жарко. Завидев хозяина, слуги в горнице у порога встали, кланяются – как мол? Видно, денег жаждут.

– Ничего, ничего. – Раничев перекрестился на киот да чуть посмурнел ликом. – Божницу-то могли б и подкрасить, аспиды.

– Да мы ж и хотели, батюшка, да того серебра, что ты оставил, едва на остальное хватило.

– Ну хоть кисеей какой завесьте.

– Сполним, батюшка, со всем нашим удовольствием. Нам бы это… деньжат бы.

– Деньжат им. – Иван сунул руку в калиту, дал каждому по серебряхе, пользуйтесь!

Слуги вновь закланялись. Ишь, злыдни, как беден был, так их и не дозовешься, не то сейчас: «Чего откушать изволите, боярин батюшка?»

– Откушать – потом, ближе к вечеру, а посейчас пошли-ка все вон, после придете! Заедки только на столе оставьте, да мальвазии-вина, что купить было велено. Купили ли? – Иван строго оглядел слуг.

– Купили, батюшка. И ткани, что ты заказывал: аксамит, парча, камка, бархат лазоревый, штука сукна немецкого – все купили, портняжка за дверью ждет – становой кафтан шить, позвать ли?

– Некогда сейчас. – Раничев махнул рукою. – Завтра с утра пущай явится. – Потянулся. – Эх, пошью себе костюм с отливом – и в Ялту… Сиречь – в гости.

Выпроводив слуг, уселся на крыльце, накинув на плечи синюю потертую однорядку, подставил весеннему солнышку усталое лицо, глаза чуть прикрыл – ждал. Рыжий цепной кобель Аксютка – откуда-то притащенный слугами – дрых у ворот, обожравшись вчерашнею кашей, и во сне ласково махал хвостом. Иван тоже расслабился, откинулся спиной к двери, похрапывать начал…

В ночном баре «Явосьма» творился самый настоящий бардак! Во-первых, кто-то вырубил свет, а во-вторых, кто-то кого-то явно колошматил у самой сцены, так что тряслись комбики, а на ударной установке жалобно позвякивали тарелки.

– Дай ему, дай ему, Васяня! Дай! – подзуживал кто-то – в темноте не было видно кто.

– Счас я его, козлину, ножиком!

– Эй, парни, не надо ножиком, – нагнувшись со сцены, предупредил Раничев и что есть силы заорал: – Макс! Мать твою, ты где есть-то? Звони в милицию, сейчас поножовщина будет… Да где ж ты…

– Убивают! – заверещали внизу.

Больше не раздумывая, Иван схватил за гриф бас-гитару и с ужасным воплем ринулся в темноту бара. Оба! Народ так и прыснул в стороны. А Иван уж разошелся, эх-ма! Размахивал тяжелой гитарой, словно былинный богатырь палицей.

Косил Ясъ конюшину,
Косил Ясъ конюшину…
Поглядал на дивчину!

Вокруг раздавались звуки ударов, чьи-то приглушенные вопли и девчачий визг. Отчаянно пахло потом, табаком и консервированными оливками.

– Менты!!! – вдруг заорали рядом. – С собакой приехали. Сваливаем, ребята!

– Я вот вам свалю! – осерчал Раничев. – А ну стой, падлы! А ты не лай… – Он оглянулся на огромную овчарищу, светившуюся в темноте, что твоя собака Баскервилей. – Не лай говорю…

А собака все лаяла, аж изошлась вся, да так что Иван проснулся и едва не упал с крыльца.

– Ох, мать твою, Аксютка, и почто разлаялся? Напрасно Иван кричал на собаку – лаять-то было с чего! В ворота колотились. И кого черт принес? Хотя… как это, кого? Ведь договаривался же, и вот те раз – заснул.

– Иду, иду, – поспешая к калитке, заорал Раничев. – Сейчас, отопру уже.

Вот и распахнулась наконец небольшая, у самых ворот, дверца. Боярский возница Прошка, поклонившись Ивану, отошел в сторону. Бабочкой – в нарядной беличьей шубке, крытой золотистой парчою – выпорхнула из возка Евдокся, растянула в улыбке губы, сверкнула глазищами изумрудными:

– Любый мой, любый…

Вбежав на двор, бросилась Ивану на шею, поцеловала, потом обернулась, крикнула в калитку вознице:

– К вечерне меня заберешь, понял?

– Как не понять, боярыня-краса? – лукаво прищурился Прохор – молодой цыганисто-курчавый парень в овчинном полушубке и армяке. Стегнул запряженных в возок гнедых, развернулся лихо, умчался, присвистывая, только его и видали.

– Прошу в дом, – поклонился Иван. – Слуг отпустил до вечера, не хочу, чтоб нам кто-то мешал.

– Ништо. – Боярышня смущенно опустила веки. – Говорят, ты разбогател изрядно?

Иван усмехнулся, распахнув перед гостьей дверь:

– Не то чтобы сильно разбогател, однако у князя теперь в чести!

– Вот славно! – совсем по-детски хлопнула в ладоши Евдокся. – А жарко-то как у тебя, Иване.

– Жарко – не холодно, пар костей не ломит. Шубку-то сними, люба…

Улыбнувшись, девушка сбросила шубу Ивану на руки, оставшись в накинутой поверх длинного алого саяна распашнице белого атласа, украшенной ярко-синими кусочками ткани – вошвами – и множеством блестящих серебряных пуговиц.

– К столу? – Раничев кивнул на закуски с вином. – Или нет, пойдем-ка, покажу тебе опочивальню.

– Пойдем, – почему-то шепотом отозвалась гостья. Поднялась вслед за Иваном в узкую опочивальню с выстланным мягкими шкурками ложем, скинула на лавку распашницу, с улыбкою расстегнула саян почти до самого пояса.

– Помоги, милый, – усевшись на лавку, тихо попросила она.

Раничева не надо было долго упрашивать. Расстегнув, снял с Евдокси саян, обнял за шею, нащупав застежку жемчужного ворота… расстегнул, почувствовав под белым шелком рубашки напрягшуюся грудь… Миг – и прильнул к уже обнаженной деве…

– Я так ждала тебя, – целуя, шептала боярышня. – Так ждала тебя, любый…

На следующий день, с утра, явился портняжка. С иглами, нитками, тканью. Слуга постучал осторожненько, разбудил, гад… Ну да ладно, все равно вставать. А ведь проспал заутреню-то! Ничего, замолим грешок… Раничев весело перекрестился на икону и вошел в горницу.

Поклонившись, слуга пригласил туда же портняжку – ушлого мужичка с седоватой бородкою и аккуратно подстриженными волосами.

– Ого, да тут и в самом деле есть, из чего шить. – Поклонившись, портняжка бросил взгляд на разложенные по лавкам ткани. – Чего надобно-то, боярин?

– Надобно все, – подумав, ответил Раничев. – Кроме исподнего и шубы.

– Ясненько, – кивнул мужичок. – Тогда, кормилец, стань-ка эвон к окну – обмерю… Угу… – Обмерив Ивана, портной подошел к лавке. – Значит, так… Нужен тебе кафтан… даже два – один зимний, с подкладкой, другой легкий, в избе носить да летом. Вот этот вот узорчатый байберек как раз подойдет для летнего, а вот тот кусок сукна – во-он, темно-синий, как раз для зимы. Украшать как будем, каменьями драгоценными, жемчугом, канителью?

– Лучше бы пуговицами…

– Одних пуговиц маловато будет, хозяин. Давай канители немного подпустим – хоть не из золотой, хоть из серебряной проволочки.

– Давай, – махнул рукой Раничев, лихорадочно подсчитывая, хватит ли оставшихся золотых для того, чтобы прилично одеться. Как-то не рассчитывал он на украшения, позабыл. А не надо было, украшения здесь – важная часть одежды и много чего про хозяина сообщить могут, особенно – по части финансовой дееспособности.

– Так, с кафтаном определились, теперя… э, нет. – Портняжка вдруг хлопнул себя по лбу. – Зад-то у кафтана короче переда будем делать?

– Зад? Э-э… А как носят?

– Кто помоложе и у кого средства есть – укороченный, чтоб задники сапог видны были. Сапоги-то у тебя красны, боярин?

– Да, пожалуй…

– Ну вот, – портной кивнул. – Теперя – опашень и ферязь. Оба – из бархата лазоревого, с серебряным узорочьем. Однорядка нужна?

– Пожалуй, – согласился Иван. – От непогоди всякой, да и так… Только украшений поменьше.

– Из немецкого сукна пошьем, с завязками шелковыми, – успокоил портняжка. – Пояс шить ли? Шелковый, желтый, с иззолоченьем?

– Валяй… Хотя есть у меня татаур ременный.

– То из кожи, а этот – шелковый.

– Валяй, валяй… Как пошьешь, скажешь – сколько чего.

– Ну все тогда, господине. К Благовещению Богородицы готово будет.

– К Благовещению… – Раничев зашевелил губами. – Ага, двадцать пятое марта… через неделю. Быстро шьешь, портняга!

– Так ведь сколь пошью, столь и заработаю. Семья-то большая, шевелиться надоть.

– Давай шевелись. – Иван потянулся. – Забыл спросить – кличут-то тебя как?

– А так и кличут – Онфим-портняжка. На Забытьей улице всякий знает. Прощевай, господине… К Благовещению зайду.

С полудня пришли гости – Авраам, Лукьян, Нифонт – ближе людей у Ивана покуда и не было. Дед Ипатыч с Иванкою да Анфиской жили в Москве, друзья-скоморохи – Авдотий Клешня, Селуян да Ефим Гудок – подались заколачивать деньгу в Новгород, Тайгай – в почетном плену у железного хромца Тимура, а Салим-ургенчец… где его носит теперь по земле – известно одному только Богу.

Ничего – зато из этих трех каждому довериться можно.

Первым пришел Авраам, уселся за прихваченную с собой книжицу – «Повесть о Макарии Римском» – про то, как три монаха усердно искали рай. Уселся, поклонившись вежливо, уткнулся носом в книгу. Тут же и Лукьян явился – в новом кафтане красного бархата, с золочеными пуговицами – и сам-то никак не мог привыкнуть к богатой одежке, скинув полушубок да старую однорядку, все осматривал исподтишка кафтанец – не порвал ли.

– Красив, красив, гусь, – обняв парня за плечи, расхохотался Иван. – Хватит на себя смотреть, давай-ко к столу, друже… А кафтан у тебя знатный. Молодец, я ж думал, ты все деньги на девок спустил или на книги, как вон Авраамий, а ты – нет, молодец, о себе подумал. И правильно – по одежке встречают. Чего такой радостный?

– Воевода вызывал, Макарий. – Лукьян шмыгнул носом и, не выдержав, покраснел. – Сказал, скоро десятником стану. А ежели и дале так служить буду, князюшка деревеньку в кормленье пожалует.

– С чего бы это такие милости? – удивленно вскинул брови Иван.

– Так и тебя завтра государь видеть хочет!

– Стоп… Неужто… Неужто – грамотца из Москвы пришла?

– Пришла, а как же! – еле сдерживая довольную улыбку, важно кивнул отрок. – Да не одна, несколько. И от Руфины-боярыни, и от содомита того, дьяка…

– Что еще за содомит? – оторвался от книги Авраам, бывший несколько не в курсе всех московских операций Раничева.

– Да так, – махнул рукою Иван. – Был такой на Москве-граде.

– В Москве содомитов хватает, – важно кивнул молодой дьяк.

Иван с Лукьяном, переглянувшись, заржали.

– Гость к тебе, батюшка, – заглянув в дверь, доложился слуга.

– Ну вот и Нифонт. – Раничев потер руки. – Жаль, на дворе Пост Великий, иначе б я вас получше попотчевал. Инда изопьем мальвазеицы – невелик грех, чай, не первая неделя, да не последняя, замолим. Вы как?

– Я не буду, – мелко перекрестился Авраам. – Грех все же…

– А мы замолим, – храбро улыбнулся Лукьян. – Чай, мясом заедать не будем?

– А какая сейчас неделя, мясопустная?

– Знамо, мясопустная.

– Так вот и нет на столе мяса. – Иван встал с лавки и подошел к двери, встретить последнего гостя. – Входи, входи, Нифонте… Знакомься… Впрочем, что это я? Ты тут и так всех знаешь.

Поздоровавшись со всеми, Нифонт – черноволосый, с узкой бородою, мужчина, поджарый и стройный, несмотря на свои сорок, одетый в немецкое платье, скинув шубу, уселся за стол, поправив серебряную цепь поверх короткого камзола из черного бархата.

– Ты-то хоть, Нифонт, греха не боишься? Мы ж тут с мальвазеею…

– Да я б и мяса с удовольствием сейчас съел, – к неподдельному ужасу Авраамки, рассмеялся гость. – Бог простит, думаю… И слава Господу, сюда еще не добралась Святая инквизиция.

– И не доберется, будь уверен, – скривился Раничев. – Ну угощайтесь, гостюшки дорогие.

В связи с постом стол был накрыт скромно: кислые щи с капустою, пироги с солеными грибами да с той же капустою, соленые же огурцы, репа, просяная каша с шафраном, блины, калачи, заедки, несколько видов ягодных киселей… в общем, все, что успели наготовить да купить на торгу слуги. Выпили – кроме Авраамки, потекла неспешно беседа.

– Сваты? – переспросил Ивана Нифонт. – Хорошее дело, давно пора. Ростислава-боярина в этом смысле хвалят, познакомлю. Еще Никифор-гость да старший дьяк Георгий – Авраам его знает.

– Знаю, как не знать. – Авраам наконец подал голос. – Человек уважаемый, худого не скажешь.

– Ну вот, считай, с главными сватами определились, – улыбнулся Нифонт. – Да не журись, человече! И что с того, что пост? Мы ведь не свадьбу играем, сговариваемся просто. А в таком деле нечего медлить… – Улучив момент, он наклонился к Ивану, шепнул: – Ну что, не передумал насчет моего предложения?

Раничев покачал головой: