Ну, вот они. Ага, идут, черти узкоглазые. Самураи, мхх…
      Дубов поудобнее примостил винтовку, скосив глаза на старшину Старогуба, кивнул на пулемет. Может, мол, с него долбануть?
      Старшина скорбно поджал губы – рано, не остыл еще кожух, а охладить нечем – вода во флягах кончилась. Дубов и сам это знал, просто так кивнул – больно уж захотелось врезать хорошей такой очередью по желтолицым япошкам…
      А те напирали, помаленьку обходя замаскированное средь замшелых камней пулеметное гнездо. Хорошо расположились братишки-монголы, удобно. Да только не помогло – вон, лежат, бедолаги… Одна граната. И как успел самурай подобраться?! Ведь видел же на сопке наших, знал, знал, что не уйти. Смертник… Видать, сильно достал японцев монгольский пулеметный расчет.
      А японцы шли… уже даже почти не маскируясь, нагло так… Черти!
      Старшина осторожно дотронулся до плеча Дубова – вот теперь пора! Иван, как учили, совместил целик с мушкой… А близко, близко уже подошли, гады! Видно даже, как злобно блестят глаза, и желтые матерчатые звездочки на красных петлицах, на воротнике хэбэшки, тоже хорошо видать. Две звездочки – итто-хе – рядовой первого класса. Опытный… Видать, немало наших поубивал…
      Мысленно – очень быстро – соединив невидимой линией целик, мушку и перекрестье ремней на груди японского солдата, Дубов, стараясь, чтобы воображаемая линия не разорвалась, осторожно потянул спусковой крючок…
      Винтовка дернулась, выстрел прозвучал неожиданно – важное условие необходимой меткости. Японец резко остановился, словно бы наткнувшись на внезапно возникшую преграду, выронил на каменистую землю винтовку и, нелепо взмахнув руками, завалился на спину.
      Есть!
      Иван тут же принялся выцеливать второго. Рядом стрелял старшина Старогуб, позади, с сопки, тоже послышались выстрелы. Наши…
      Небольшую, не успевшую уйти к своим группу японцев быстро взяли в клещи. Самураи огрызались, но ясно уже было – обречены. Теперь главное – успеть отойти обратно за реку. Как бы японцы не разбомбили переправу…
      Вжик!
      Дубов едва успел втянуть голову – машинально, словно каким-то невозможным чудом заметив летящую в него пулю. Обошлось! Однако, пристрелялись, сволочи.
      Иван быстро откатился за пулемет, пристроил винтовку. И снова – хладнокровно: целик – мушка – гнусная самурайская рожа! Плавно потянуть спусковой крючок… Выстрел… Есть! Еще один!
      Позади, на сопке, вдруг послышался клич:
      – Ур-а-ааа!!!
      Наши поднимались в атаку…
      Значит, все, улыбнулся Иван. Значит, скоро конец. Хороший бой был. Жаль только монголов… А денек, денек-то какой! Солнышко и синее-пресинее небо. И как же хорошо он начинался, спокойно так, мирно…
 
      Да уж, утро двадцать восьмого мая 1939 года выдалось солнечным, ясным. Воздух был прозрачен и чист, а небо – синее и высокое, чем-то напоминавшее родное, русское небо в жаркий июльский полдень.
      Красноармеец Иван Дубов, рядовой 3-й роты 149 стрелкового полка, выбрался из землянки – даже, скорей, просто ямы – и тоскливо посмотрел в сторону уныло стоявшей неподалеку полевой кухни. Нет, не дымилась, так ведь и не привезли вчера дрова. Ну, может, сегодня…
      – Что, парень, не спится? – К Ивану подошел сержант Бибиков, пулеметчик, бывалый боец. Улыбнулся, вытащил из кармана кисет с махоркою, протянул Дубову. – Будешь?
      – Спасибо, товарищ сержант.
      Присели здесь же, у чахлого кустика…
      Сидели молча. Курили. Думали.
      Сержант Бибиков был здоровенный парняга с вечно угрюмым, словно высеченным из камня лицом, впрочем частенько озарявшимся задорной улыбкой – и в такие минуты Бибиков становился сам на себя не похожим. Иван, конечно, тоже слабаком не был, потому и просился в пулеметчики, пока во второй номер – слабаков вторыми номерами не ставят, ну-ка, потаскай на горбу тяжелую станину на марше! – но все ж выглядел не так, как Бибиков, а, так сказать, поизящнее. Потоньше был, да и годками помладше – недавно исполнилось девятнадцать. Призвали в пехоту-матушку да отправили помогать братской Монголии отражать атаки японских милитаристов. Тот же Бибиков как впервые увидел Дубова, так аж присел от смеха: ну, сказал, ты, Ваньша, – чистый монгол. И ведь угадал, едрена корень! Монгол – такую кличку Ивану Дубову дали с детства. Нет, он вообще-то был блондин, с этаким уклоном в некую рыжину, да и скулы не слишком выпирали, но вот глаза… Не то чтобы узкие, скорее – миндалевидные, вытянутые к вискам, и такого непонятного серовато-желто-зеленого цвета. Монгольские – как говорили все. Из-за этого прозвища-то Иван, пока еще был мелким, набил себе немало шишек, без раздумий бросаясь в драку с заведомо более сильными парнями. Получал, конечно, но не сдавался, кидался на обидчика, пока мог, пока не сбивали с ног – и так постепенно завоевал уважение у всех ребят маленького городка, в котором проживал с матерью Ниной Петровной и старшей сестрой Лизаветой. Отца не было – погиб в Гражданскую, на Перекопе, когда в рядах конармии Буденного гнал беляков в Крыму. Отцом Иван очень гордился, при случае доставал доставшуюся по наследству буденовку и всем ребятам рассказывал, какой лихой кавалерист был геройски погибший отец. И сам мечтал стать кавалеристом… да вот судьба в лице военного комиссара области распорядилась иначе, и призывник Иван Дубов был зачислен в пехоту. Служил достойно, и там, на Родине, и здесь, в братской Монголии.
 
      – Гиблые места, – выпустив дым, посетовал Бибиков. – Дров даже – и тех нет, за семьсот верст привозить приходится… Не говоря уже о чем другом.
      Да уж, критиковать командование было за что: связи нет, снабжение – черт-те как, жили в ямах, даже карт нормальных – и тех не хватало. Бывали случаи, что присланные из Союза части теряли ориентацию и по несколько дней блуждали в степи. Комдива Фекленко, конечно, в открытую не ругали, но…
      Иван на всякий случай ушел от скользкой темы:
      – Как думаете, товарищ сержант, нападут самураи?
      Бибиков усмехнулся, протер рукавом сержантские треугольники на малиново-красных петлицах:
      – Конечно, нападут, товарищ боец, тут и думать нечего! Иначе б с чего мы здесь?
      Оба помолчали, любуясь тем, как на востоке, за рядами зеленовато-бурых сопок, поднималось желтое знойное солнце.
      Дубов прислушался:
      – Кажется, гудит что-то!
      – В голове у тебя гудит, – усмехнулся сержант. И тут же насторожился. – Хотя… И в самом деле – гудит.
      Он посмотрел в небо. Иван тоже поднял глаза – да, с запада приближались стремительные серебристые точки… быстро превратившиеся в самолеты!
      – Бомбардировщики, – уважительно произнес Бибиков. – Эсбэшки.
      – А вон и истребители, – Иван поддакнул. – «Чайки».
      Сержант присмотрелся:
      – Не, не «Чайки». «Ишачки» – И-15. У «Чайки» крылья другие, да и колеса убираются.
      – Не колеса, товарищ сержант, – шасси, – осторожно поправил Дубов. – Да, это точно не «Чайки»…
      – Самураев бомбить полетели… – Бибиков потянулся.
      – Бомбить? Бомбить?!
      Ивана вдруг словно ожгло, и он поспешил поделиться своими предположениями со старшим по званию, более опытным человеком.
      – Да не могут они просто так, ни с того ни с сего, японцев бомбить полететь! – волнуясь, быстро заговорил Дубов. – Нас же на каждой политинформации о провокациях предупреждают… А раз сейчас летят, значит… значит…
      Тут и Бибиков дернулся, даже самокрутку выронил:
      – Хочешь сказать – самураи в атаку поперли?!
      Иван сглотнул слюну:
      – Думаю, так, товарищ сержант…
      – Что же наши-то…
      – Так связь-то, сами знаете какая… Хотя, может, после подъема что скажут…
      И тут же трубачи проиграли подъем, и все пустое пространство меж сопками начало заполняться народом. На ходу одергивая гимнастерки, красноармейцы выпрыгивали из ям и немногочисленных – в основном, конечно, для офицеров – палаток.
      – Первый взво-о-д… Стройся!
      – Второй – становись!
      – Третий…
      Не прошло и пары минут, как выстроилась вся рота. На зарядку, как и всегда. Впрочем, кажется, нет… Иван углядел у командирской палатки запыленную «эмку» командира полка. Ничего себе, какое начальство пожаловало! И – с утра. Значит, и в самом деле что-то затеялось.
      – Товарищи бойцы! – после положенных по уставу приветствий обратился к красноармейцам комполка Иван Михайлович Ремезов – плотный, не старый еще мужчина в ладно сидевшей на нем гимнастерке с прямоугольниками в красных петлицах. – Только что сообщили по рации – японцы начали наступление и сейчас пытаются форсировать реку Халхин-Гол. Выступаем на помощь, товарищи бойцы…
      Ну и дальше. Про то, что враг будет непременно разбит и самураи получат достойный отпор.
      Надо отдать должное, говорил комполка недолго и, сообщив о японском наступлении, приказал готовиться к походу. От расположения полка, стоявшего неподалеку от монгольского городка Тамсаг-Булак, до Халкин-Гола было километров сто, а то и все сто двадцать. Учитывая почти полное отсутствие дорог – часов пять-шесть ходу. Это если на грузовике, а не пехом.
      Подумав, командование решило осуществить переброску полка по частям – кому повезет, на «полуторках», а остальные – пешком. Те, кто на грузовиках, естественно, должны будут вступить в бой первыми… Наконец-то!
      Поправив на плече винтовку, Дубов подбежал к руководившему погрузкой старшине Старогубу – усатому крепышу-украинцу, кажется, из Запорожья.
      – Разрешите, товарищ старшина?
      – Где твой взвод?
      – Вот… уже все готовы…
      – Сержант! Загружайтесь!
      Перевалившись через низкий борт, Иван в числе других уселся на жесткую скамью. Чихнув, заурчал мотор. Поехали. Позади, в туче желтой пыли, маячили очертания других машин. Пахло бензином, перегретым ружейным маслом и потом, на зубах противно скрипел мелкий песок. По обеим сторонам дороги – если это можно было назвать дорогой – тянулись песчаные барханы и невысокие унылые сопки. В серой пыли светилось желтое жаркое солнце.
      Ехали долго, временами останавливаясь, чтобы дать отдых машинам и людям. Примерно часа через четыре впереди уже стали хорошо слышны гулкие разрывы бомб и снарядов, а еще через часа полтора за сопками показалась река. Не широкая и не особенно узкая – метров сто, с понтонным мостом – переправой, к удивлению многих – целой, видать, плоховато бомбили японцы. Тут и там виднелись воронки, дымясь, горела трава. Звучали одиночные выстрелы. Похоже, уже успели отогнать самураев.
      – Ремезовцы? – выскочил из окопа невысокого роста лейтенант с черными петлицами. – Пехота? Ну, наконец-то! А то у нас тут одни танки, да еще саперы… Вот, кстати, им сейчас и поможете! Давайте-ка через мост – да на тот берег, что-то долго не возвращаются наши.
      Почему они поехали через мост, не дожидаясь приказа своего командира, – Дубов и много лет спустя не мог бы сказать. Наверное, уж слишком силен был порыв, да и где находилось командование – здесь ли, у Халкин-Гола, или осталось в Тамсаг-Булаке, – никто тогда не знал. Неразбериха, потеря ориентации, плохое качество связи. Через шесть дней приедет Жуков – и тогда установится жесткий, даже жестокий порядок, а вот сейчас…
      – Едем! – Старшина Старогуб махнул танкисту рукой. – Ты бы нам дал человечка, показывать…
      – Да что там показывать – после моста налево, и шуруйте себе! Главное, дождитесь, чтоб самолетов не было.
      Мост покачивался, но все же проехали удачно – лишь у того берега вылетел, откуда ни возьмись, «японец», да и тот, завидев наши истребители, быстро рванул прочь. Правда, одну очередь все ж таки дать успел, сволочь. Как раз по второй машине. Не взорвались, нет, но двух человек потеряли…
      Иван чувствовал, как в душе нарастает азарт. Вокруг чадило и пахло пороховой гарью. Возле самой воды, понуро опустив короткий ствол пушки, догорал подбитый японский танк. У левой гусеницы, вытаращив узкие глаза, лежал убитый японский танкист, сжимая мертвой рукой короткий самурайский меч – вакидзаси.
      Дубов, поглядев, скривился – тоже еще, меченосцы херовы!
      Проехав вдоль реки километра два, полуторка остановилась – как предупреждал танкист, дальше следовало идти пешком и со всей осторожностью. То тут, то там постреливали – в том числе прямо за ближайшей сопкой. Туда и пошли, по команде старшины растянувшись короткой цепью.
      Воронки, серовато-зеленая трава, тусклое, в черному дыму, небо. В небе слышен гул самолетов. А вот здесь, рядом, за сопкой – пулеметная очередь.
      – Вон они, – обернувшись, тихо сказал старшина. – Там, за камнями.
      Он показал рукою на нагромождение серых булыжников на крутом склоне сопки.
      – Зайдем сверху и закидаем гранатами.
      Так и сделали – миг: и старшина с Дубовым и еще одним пареньком-красноармейцем уже были на вершине холма. Осторожно проползли по склону, вытащили гранаты…
      – Кидать по моей команде, – шепотом приказал Старогуб.
      И тут вновь застучал пулемет – резко и неожиданно близко.
      – Ничего, ничего… – старшина ухмыльнулся, ухватившись за гранатную чеку. – Достреляетесь сейчас, господа самураи…
      – Стойте, товарищ старшина! – неожиданно возразил Дубов. – Это ж наш пулемет, «Максим»! Японские трещотки как работают? Как швейные машинки – тра-та-та… А «Максим» – утробно так, тяжко – тах-тах-тах – словно пестом белье на реке бьют.
      – А ведь и правильно! – Старогуб согласно кивнул. – Отставить гранаты! Ну, а коли ты такой умный, давай проверь – кто там?
      Иван осторожно – как учили – подполз к самому краю обрыва, крикнул:
      – Эй, вы кто там?
      И поспешно вжался в землю, в любой момент ожидая очереди.
      Нет, очереди не последовало.
      – Мы-то свои, а вот вы кто? – с акцентом спросили из-за камней.
      – Пехота мы! – обрадованно выкрикнул Дубов. – Сто сорок девятый стрелковый полк! А вы?
      – Кавалерия.
      – Ну что там? – Старшина Старогуб подполз ближе.
      – Свои, монголы.
      – Товарищи, вы наших саперов не видели?
      – Там они. Стреляют – слышите? Мы их прикрываем. Хорошо, что вы подошли. Давайте к нам.
      Все трое пехотинцев проворно спустились вниз, к камням. Снова застучал пулемет, поливая очередью видневшихся на склоне соседней сопки японцев. Ух, и много же их там было! Прямо кишмя кишели!
      Второй номер расчета – невысокий молодой монгол – оторвался от пулеметных лент, оглянулся и махнул рукой:
      – Вон там они, саперы, в лощинке! Воды не найдется, товарищи? А то кожух уже вот-вот закипит.
      Иван без слов отцепил от пояса флягу.
      Осторожно – чтоб не обжечься паром – залили воду в кожух ствола. И вовремя – японцы как раз рванули к лощине. Сухо затрещали выстрелы.
      Дубов, как и все, сдернул с плеча винтовку, прицелился, ловя на мушку приземистую фигуру самурая… Кажется, офицер… Ну да – вон как мечом машет, видать, подгоняет своих…
      На миг задержав дыханье, Иван плавно потянул спусковой крючок…
      Ба-бах!
      Своего выстрела он почему-то не услышал, наверное, от волнения. Лишь увидел, как, резко споткнувшись, упал в траву подстреленный самурай. Первый человек, убитый на этой войне Дубовым. Впрочем, человеком сейчас японец не воспринимался – враг, а скорее – просто мишень. Все они вражины – ишь, черти косоглазые, позарились на чужую землю! Вот и получайте…
      Иван с ухмылкой передернул затвор…
 
      Японцев тогда отогнали, с потерями, но отогнали. А потом в командование вступил Жуков, с ходу бросив на обнаглевших самураев танковые части безо всего прикрытия отставшей пехоты. И снова японцы вынуждены были отступить! Но не унимались, перли вновь и вновь, словно стадо упрямых баранов. Самураи треклятые!
      Пришлось закопаться в землю возле самой реки. И Дубов уже был пулеметчиком…
 
      Пара юрких истребителей, внезапно вынырнув из-за облаков, обдала окоп свинцовым дождем – очередью тяжелых пулеметов.
      – Японцы! – пронеслось по траншеям, и вместо того чтобы прятаться, бойцы высовывали головы, до боли в глазах всматриваясь в синеватую дымку за рекой Халкин-Гол. Неужто японцы снова решились пойти в атаку? А похоже, что так!
      Японские истребители, зеленовато-желтые, с красными кругами на крыльях и не убирающимися в полете шасси, лихо развернулись и пошли на второй круг. Клонившееся к закату желтое солнце отражалось в их крутящихся пропеллерах нестерпимым блеском. И снова очередь, и тяжелые пули взрыли землю перед самым носом Ивана.
      – Пригнись! – пронеслась по траншеям команда, наверное, несколько запоздалая.
      Где-то слева загрохотала зенитка, оставляя в бледно-синем небе грязно-белые облачка разрывов. Истребители, словно шершни под коровьим хвостом, еще раз огрызнувшись, поспешно подались прочь. Нет, не зенитки они испугались…
      – Наши! – услыхав знакомый гул, выкрикнул старшина. – «Ишачки»! Ну, сейчас они им покажут.
      Иван оглянулся и с радостью увидел, как из-за горизонта, на небольшой высоте – почти прижавшись к сопкам, – вылетело краснозвездное звено И 15… Нет! Не И-15 и не «Чайки» – те были этажерки-бипланы, а эти – юркие зализанные монопланы, И-16, по скорости и вооружению намного превосходившие японские И-97, не говоря уже о «девяносто шестых».
      – Ну, задайте гадам, – со смехом кричал Старогуб. – Покажите, где раки зимуют.
      Японцы поспешно улепетывали. Нет, один огрызнулся. Развернулся – лихо, ничего не скажешь, – зашел нашим в хвост. Выстрелил… Кажется, мимо… И, наткнувшись на ответный удар, задымил, накренился на левое крыло и, все больше заваливаясь и завывая, врезался в сопку Баин-Цаган.
      Взрыв был красив, даже, можно сказать, элегантен – ярко-желтый, с красноватым пламенем и густым черным дымом.
      – Ур-ра-а! – пронеслось в окопах, а краснозвездные «ишачки», приветственно помахав крыльями, унеслись дальше.
      Иван повернулся к соседу, Бибикову:
      – Паш, ты как думаешь, пойдут в атаку япошки?
      – Обязательно пойдут, – с уверенностью отозвался сержант. – Может, даже сегодняшней ночью. Днем вряд ли сунутся – им же через реку переправляться нужно, а у нас – авиация. Правда, не так уж ее и много.
      – Да уж, пусть попробуют сунуться…
      – Отбой воздушной тревоги, – прокатилось в траншее.
      Бойцам – естественно, с осторожностью – было разрешено пополнить запасы воды. Иван наполнил флягу, притащил из реки два котелка – для «Максима», заливать в кожух. Хорошая, конечно, машинка станковый пулемет, и бьет отлично – пули кладет ровно, не абы как – но вот, собака, греется, особенно тут, на жаре. Воды, между прочим, мало, несмотря на то что река – вот она, да и озеро Буир-Нур рядом. А попробуй-ка возьми воду, когда на том берегу – японцы. Вот и сейчас ползали за водицей буквально на брюхе по специально вырытым траншеям, а японские пули противно свистели над головою, частенько находя цель.
      Услышав приказ явиться за ужином, Иван схватил миски и нырнул в траншею. За линией обороны, у полевой кухни, уже толпился народ – красноармейцы вперемешку с товарищами по оружию – монгольскими кавалеристами Лодонгийна Дандара. Один из монголов – шустроглазый невысокий парнишка по фамилии, кажется, Дарджигийн – а имени Иван не запомнил, – смешно коверкая слова, рассказывал бойцам какую-то страшную историю про разрушенный буддийский монастырь – дацан – и обитающие там привидения. Иван, конечно, как и положено сознательному бойцу-комсомольцу, в подобную антинаучную чушь не верил нисколечко, но послушать остановился – больно уж интересно было.
      – И вот, выехал старик Чаргиндойн в степь, что за Баин-Цаганом, – окруженный красноармейцами, негромко говорил Дарджигийн. – И, не слезая с коня, скакал три дня и три ночи, словно гнался за ним древний бог войны Сульдэ. И на исходе третьего дня, съехав с сопки в какой-то большой и глубокий овраг, увидел на дне его старый дацан – уже разрушенный, но вместе с тем – и целый.
      – Как это так, Дарджигийн? – удивленно переспросил кто-то из красноармейцев, молодой, белобрысый, со вздернутым сапожком носом. – Так разрушенный был дацан или целый?
      – И то, и другое, – ничуть не смущаясь, загадочно пояснил монгол. – Так казалось. И тут понял старик – вот оно, счастье! Он знал – это тот самый дацан из древних легенд, в подвалах которого есть и золото, и серебро, и драгоценные камни, а также красный ханский пояс и волшебная хрустальная чаша Оргон-Чуулсу – чаша счастья.
      – Что за чаша такая?
      – И спустился старик в подвал, – проигнорировав вопрос, негромко продолжал Дарджигийн. – И нашел и золото, и серебро, и драгоценные камни… И увидел, наконец, хрустальную чашу Оргон-Чуулсу… несчастный старик! Забыл, забыл, что сказано в древних преданиях предгорных кочевий!
      – А что в них сказано? – нетерпеливо перебил белобрысый.
      На него тут же зашикали:
      – Не встревай, дай послушать.
      А Дарджигийн, улыбаясь, подождал, пока уляжется шум, и продолжал:
      – В древних преданьях сказано, что волшебную чашу стережет юный всадник на белом коне… и кто увидит этого всадника, тот найдет свою смерть.
      – И что, этого всадника кто-то видел?
      – Да многие видели, – кивнул рассказчик. – Только они после этого долго не жили.
      – Сказки, – белобрысый махнул рукой, – поповщина какая-то. Бесовщина.
      Монгол замолк, и в наступившей тишине вдруг четко прозвучали шаги. Бойцы обернулись… и разом вскочили, вытягиваясь по стойке смирно:
      – Здравия желаем, товарищ комиссар!
      – Вольно, вольно, – махнул рукой комиссар батальона, капитан Чешников. Всегда подтянутый и аккуратный, он частенько доставал бойцов мелкими придирками, но в целом пользовался уважением за умение выслушать и мастерство рассказчика.
      – Что это у вас тут за собрание? – прищурился капитан. – Комсорга, наконец, выбираете? Что ж – давно пора.
      Бойцы скорбно переглянулись – прежний комсорг батальона, младший сержант Пестиков, попал третьего дня под пули японского снайпера, а нового пока так и не выбрали, несмотря на приказ комиссара.
      – Можно вопрос, товарищ комиссар? – вдруг вскинулся белобрысый.
      – Давай, – присаживаясь, охотно кивнул Чешников.
      – Когда разобьем японцев здесь, в Монголии, будем ли освобождать от них Китай?
      – Обязательно будем, товарищ красноармеец, – комиссар улыбнулся. – Как и положено в силу пролетарского интернационализма. Только вы, пожалуйста, не думайте, что японцев можно шапками закидать. Сами, наверное, уже убедились – японский солдат храбр и неприхотлив, в бою действует умело, грамотно. В общем – соперник достойный. А дать японцам по зубам – наша самая непосредственная задача, верно, товарищ боец? – Чешников неожиданно посмотрел на Ивана.
      – Так точно! – не растерялся тот. – Дадим по зубам, товарищ комиссар. Да так, что мало не покажется.
      – А что вы насчет Маньчжурии думаете? – белобрысый никак не унимался.
      – Марионеточное японское государство.
      – А о новом командующем расскажите! Что он за человек?
      – Наш человек, советский, – голос комиссара вдруг стал серьезным. – Жуков Георгий Константинович, принял командование нашими войсками по приказу товарища Сталина. Молод, но уже имеет высокие награды Родины – орден Ленина и орден Красного Знамени. Не сомневаюсь, с таким командиром мы успешно выполним поставленную задачу. А? Как, товарищи красноармейцы, выполним?
      – Выполним, товарищ комиссар!
      Еще немного послушав комиссара, Иван набрал в обе миски пшенки с вяленым монгольским мясом и нырнул обратно в траншею. Каша была еще горячей и пахла вкусно. Молодцы повара. Вообще, им тут – как, впрочем, и всем – приходилось не сладко. Кругом степь с желтой, выжженной солнцем травой, да голые сопки – в ближайшей округе ни одного деревца. Что и говорить, коли дрова приходилось везти аж черт-те откуда! И все ж командование выкручивалось – кормило бойцов горячей пищей.
 
      А ночью началось!
      Сначала за рекой, у японцев, что-то загудело – то ли самолеты, то ли танки, потом, раздирая ночную тьму, вспыхнули прожектора, послышались крики…
      – Вон они, вон! Тревога! – пронеслось по траншеям.
      Проснувшийся тут же Иван увидал на освещенной яркими прожекторами реке черные лодки японцев и кинулся к пулемету. Послышались выстрелы. С мерзким уханьем задолбила артиллерия! Перешла в наступление группа японских войск под командованием генерала Ясуока. Пролетая над самой головой, с воем рвались снаряды, поднимая фонтаны земляных брызг, кисло запахло порохом и еще чем-то вязковато-сладким, противным. Говорили, что это – запах крови.
      «Максим» строчил, практически не умолкая, Иван – уже первый номер пулеметного расчета – не оборачиваясь, лишь махал рукой да кричал – ленту, ленту…
      Второй номер – молодой чернявый парень откуда-то из-под Мелитополя – добросовестно подавал ленту, и Дубов снова давил на гашетку, выцеливая на фоне светлеющей реки черные фигурки японцев. Бормотал:
      – Вот вам, сволочи, вот, – добавляя иногда еще и ругательства.
      И слева, и справа тоже раздавались пулеметные очереди. Вот одна умолкла… И тут японский снаряд разорвался прямо у бруствера!
      Иван на миг ослеп, заложило уши… Придя в себя, он бросился к напарнику, лежащему у пулемета ничком. Тряхнул за плечо:
      – Паша! Паша!
      Ага – шевельнулся.
      Ранен.
      – Сейчас…
      Иван оглянулся – подозвать санитара. Повезло – во-он он, санитар, как раз пробирался по траншее.
      И снова к пулемету. Уже и не нужно было выцеливать – японцы лезли из реки под самым носом. Приноравливаясь, Иван повел стволом и выпустил длинную очередь. Пули вспороли воду, часть фигур попадала.
      – Получайте! Еще… еще… Еще!
      Дубов, кажется, уже физически ощущал, как летят из раскаленного ствола пули, и выкосил уже немало врагов… а они все лезли, лезли… Господи, да сколько же их там?!
      Снова загудело небо – клином пошли тяжелые бомбардировщики «Мицубиси» с кроваво-красными кругами на крыльях. От бомбовых разрывов задрожала земля, и Ивану неожиданно стало вдруг страшно, страшно от того, что не видишь смерти, а знаешь, что подбирается она вот так, незаметно, падая из разверзшегося брюха японского бомбера.
      Бойцы залегли, пропуская над собой разрывы, часть бомб упала в реку, поражая своих же – отчетливо было видно, как какой-то офицер, взмахнув самурайским мечом, вдруг переломился, упал, выронив оружие в воду.
      Между тем светало, и на помощь вылетели наши «ястребки» – И-15-бис и И-153 «Чайки». Бомберы, заворчав, поспешно повернули куда-то к озеру Буир-Нур.
      – Ага! – поглядев в небо, радостно воскликнул Дубов. – Улепетываете!
      А за рекой уже шумели танки.
      Иван вновь приник к пулемету и стрелял, стрелял, стрелял… А японцы все перли, перли, лезли, неудержимо, как тараканы. И не уменьшались в количестве – вот что самое главное!
      Ну, получайте, сволочи, добрый зарядец свинца!
      В какой-то момент Иван осознал вдруг, что жмет на гашетку зря – кончились патроны, а из кожуха повалил белый пар. Дубов пошарил рукой, пытаясь нащупать новую ленту… А нету!
      Японцы вроде бы угомонились, залегли у самой реки, готовясь к решающему броску.
      – В атаку! – взлетел вдруг на бруствер окопов какой-то человек в окровавленной гимнастерке, в котором Иван, повернув голову, узнал батальонного комиссара Чешникова. В правой руке Чешников держал пистолет, а левой махал, обернувшись к траншеям:
      – Вперед! За Родину! В атаку! Ур-ра-а-а!
      И сам бросился первым… и разорвавшийся рядом снаряд швырнул его наземь, и не встал уже больше комиссар, не поднялся, но это уже было неважно – бойцы рванули в атаку.
      – Ур-ра-а! – прокатилось над бегущей шеренгой.
      Бросив бесполезный пулемет, Иван выскочил тоже, поддаваясь неосознанному порыву быть в этот момент вместе со всеми, нагнулся, подобрал с земли брошенную кем-то (раненым или убитым) трехлинейку… И увидел впереди, прямо перед собой, трех японских солдат…
      Желтые лица, узкие глаза, тонкие, сурово сжатые губы. У каждого – винтовка «Арисака» – старинного типа, как и наша мосинская, но от того не менее убойная. Кстати, для япошек – длинноватая, те ведь в основном низкорослые. Вот прицелились… Ага, на ходу… давайте, давайте…
      Вспышки выстрелов. Сухие хлопки. И свист пролетевших над головой пуль. Как же, попадете…
      Дубов хладнокровно присел за камень. Прицелился. Винтовка дернулась, изрыгнув из ствола смерть…
      Ага, есть!
      Передернуть затвор. Снова выцелить… Хоть вон того, в очках… Профессор, мля… И чего тебя на войну потянуло? Ну уж, не взыщи…
      И снова выстрел. Очкастый японец упал, смешно взмахнув руками…
      Теперь перезарядить бы винтовку…
      Черт! И откуда он взялся? Этот кривоногий черт с длинным мечом – катаной. Ишь, как вращает глазенками, супонец, верещит чего-то… Нет, не успеть перезарядить – этак и башку оттяпает!
      Быстро винтовку в обе руки… Подставить под меч! Ага! Ну и долбанул, зараза, аж искры полетели… Ты лезвие вниз… А мы винтовку… Так… Ага, попятился, самурайская рожа! А глаза не просто злые – хитрые! Меч в правой руке, лезвием к ногам… Видать, ждешь удара слева, штыком…
      Ну, жди-жди…
      Оп!
      Выставив вперед правую ногу, Иван резко перехватил винтовку и что есть силы ударил японца прикладом в скулу. Прикладом, а не штыком! Штыком уже закончил работу. А не лезь на чужую землю!
      Быстро огляделся, укрывшись за ближайшим кустом, перезарядил винтовку, выстрелил – на вражьи вспышки… Потом еще…
 
      А слева, из-за сопки Песчаной, уже вылетали всесокрушающей лавой кавалеристы Лодонгийна Дандара.
      Этой неожиданной атаки хваленые вояки-японцы не выдержали, отступили, залегли, накапливая силы для очередного броска. В этот момент из-за реки Халкин-Гол снова начала палить артиллерия, со всех сторон повалил черный дым, и казалось, что кругом разверзся ад…
      Монгольские конники, напоровшись на плотный пулеметный огонь залегших японцев, повернули назад – увы, уже немногие, а Иван, посмотрев по сторонам, с удивлением обнаружил, что остался один… Где же все-то, черт побери? Наверху, в воздухе послышался быстро приближающийся вой… Ага, понятно… Теперь это не тяжелые двухмоторные «Мицубиси» – самолетики полегче… Пикировщки! Так вот в чем дело! А где же наши истребители, черт побери, где же наши?
      Японский самолет, завалившись на левое крыло, уже сорвался в пике и с воем понесся вниз, набирая скорость. Иван поднял голову, и ему показалось, будто он встретился взглядом с японским пилотом. И тот, пронесшись над самой головой, с хохотом сбросил бомбы, помчавшиеся к земле черными быстро растущими точками.
      Спасаясь от осколков, Иван бросился в траву, зажимая ладонями уши. Земля содрогнулась… Отряхнувшись, Дубов поднялся… и увидел сверкающие пропеллеры заходящих на боевой разворот пикировщиков… и какого-то одинокого всадника, во весь опор мчащегося к сопкам. Он-то, наверное, успеет…
      Всадник взвил коня на дыбы рядом с Дубовым:
      – Скорей! Садись.
      Не раздумывая, Иван взобрался на конский круп. Рванув рысью, всадник на скаку оглянулся и ободряюще подмигнул. Дубов узнал Дарджигийна. Позади с грохотом рвались бомбы, и, наверное, было безумием нестись вот так по степи, будучи легкой мишенью для любого японского летчика.
      – Там лощина, овраг! – Дарджигийн вытянул руку вперед. – Успеем.
      И понеслись в бешеной скачке.
      Они все-таки успели, но не так, как хотел Дарджигийн. Какой-то шальной японский истребитель с неубирающимися шасси, выскочив вдруг из-за холма, полоснул очередью, поразив коня. И оба всадника, перелетев через голову несчастного скакуна, кубарем скатились в тенистое лоно оврага…
      – Ну? – придя в себя, Иван помотал головой и повернулся к своему спутнику. – Чего делать будем? Предлагаю – пробираться к сопке. Там должны быть наши… Э-эй, Дарджигийн!
      Монгол, не поворачиваясь, недвижно сидел на корточках… а перед ним… Господи! А перед ним словно бы из земли вставали закругленные башни… разваленные… нет, целые… нет, опять разваленные… а если прикрыть левый глаз – целые. Дацан! Так, значит…
      – Оргон-Чуулсу! – дрожащими губами прошептал Дарджигийн. – Оргон-Чуулсу. Оргон…
      А в небе уже мелькнула черная тень пикировщика.
      Просвистев, прямо в овраге разорвалась бомба…
      И наступила тьма…

      Небо было прозрачным и чистым, лишь где-то у самого горизонта маячили небольшие розовато-палевые облака. Довольно урчал мотор, генерал армии Иван Ильич Дубов, сидя за рулем личной «Волги», темно-голубой «двадцать первой» красавицы с блестящим оленем на капоте, ехал к себе на дачу. Негромко играло автомобильное радио марки «Урал», французский шансонье Ив Монтан что-то пел про Париж. Иван Ильич с удовольствием подпевал, вернее, мычал в такт. Генерал выглядел вполне довольным, еще бы – за спиной, на заднем сиденье машины, лежал толстенный альбом в переплете из коричневой кожи, подаренный ему в Н-ской воинской части, в которой он на днях побывал в качестве инспектора. В часть альбом попал как подарок от товарищей из Монголии, но никому там не понадобился, поскольку оказался на монгольском языке, а его в части, естественно, никто не знал. Иван же Ильич, вспоминая молодость, с интересом полистал страницы с фотографиями и рисунками. Памятник Сухэ-Батору, синие сопки с пасущимися табунами, дикие степные маки, напоминающие знаменитую картину Клода Моне, парадный портрет маршала Чойболсана, снова сопки, и снова степи, а вот тут…
      Вот тут кое-что поинтереснее! Редколесье, большой овраг, словно бы разрезающий сопки, а на самом дне оврага – развалины буддийского монастыря – дацана. Урочище Оргон-Чуулсу.
      «Урочище Оргон-Чуулсу» – именно так картина и называлась…
      Оргон-Чуулсу…
      Руководство инспектируемой генералом части, конечно, заметило, что проверяющий заинтересовался альбомом, и с удовольствием поднесло ему «на память» ненужный талмуд. Иван Ильич подарок принял, не скрывая удовольствия… Уж конечно… Если бы кто знал, как много для него означает Монголия и особенно урочище Оргон-Чуулсу!
      …Как он тогда выжил, в урочище Оргон-Чуулсу, с японским осколком под сердцем? Умер бы, истек кровью, оставшись на дне оврага, если бы… Кто ж его тогда вытащил? Дарджигийн или кто-то еще из кавалеристов Лодонгийна Дандара? Или кто-то из своих, пехотинцев?
      В госпитале сказали, что Ивана привезли на лошади какие-то монголы. Потом, наверное, месяца через полтора, а то и через два после всего произошедшего, Дубов случайно встретил белобрысого парнишку-часового – как раз того самого, что тогда был при госпитале. Посидели, покурили, покалякали.
      – Монгол, что тебя привез, молоденький такой был, светловолосый… И с ним девчонка… Красивая такая девчонка, только глаза испуганные.
      – Светловолосый монгол? – удивился Дубов.
      – Ну да, – парнишка рассмеялся. – На тебя, кстати, чем-то похож. Только одет был странно, не в форму, а… ну как все обычные монголы одеваются. Во – с саблей! Или то меч самурайский был… да, скорее меч, трофейный, отобрал, видать, у какого-нибудь пленного самурая… И девчонка его так же одета. Сказали, в овраге тебя каком-то нашли, кушаком каким-то красным перевязали. Кстати, знаешь, говорят – рядом с оврагом видели двух убитых японцев…
      – Эко дело! Их там тысячи были.
      – Убитых стрелами!
      – Как – стрелами?
      – Так. Словно какие-нибудь индейцы сработали. Гуроны, мать ити…
      – А что за девка-то?
      – Красивая! А вот как зовут, извини, не спросил – не до того было.
      Так и не отыскал тогда Дубов своих спасителей, хотя пытался, расспрашивал… На память о событиях в урочище, кроме сидевшего под сердцем осколка, который врачи так и не сумели вытащить, остался странный амулет, который Иван получил при выписке: небольшой серебряный кружок, похожий на монету в пятнадцать копеек, с затертым изображением стрелы. Дубов поначалу и брать отказывался, не мой, мол, так сказали – с шеи у тебя сняли, в опись занесли, значит – твой. Дают – бери. Кушак еще был – так кушак мы выкинули, весь ведь в крови – не отстираешь…
      И словно бы что-то заставило Ивана надеть амулет на шею… в качестве оберега, что ли. Предрассудок, конечно, но все ж таки… Осколок-то под сердцем сидел, правда, тьфу-тьфу, за всю войну ни разу не побеспокоил, не болел даже, лишь иногда немного ныл.
      Погрузившись в воспоминания, Иван Ильич вел машину по лесной дорожке – неширокой, но на удивленье хорошей, проезжей, не разбитой ни лесовозами, ни тракторами, ну и дождей в последнее время не было. Мимо проносились сосны и ели. Деревья росли так близко к дороге, что мягкие еловые лапы то и дело касались пижонски выставленного через опущенное стекло локтя генерала. Приятно касались, черт, этак щекотали…
      Переключившись на третью передачу, Иван Ильич поднялся на крутой холм и покатил меж двумя косогорами вниз, к речке, вернее – к небольшому мостику, судя по накатанной колее – вполне для легковой машины проезжему. Наслаждаясь, прибавил скорость…
      И даже не понял – как все произошло!
      С косогора, с кручи, вдруг откуда ни возьмись вылетел на велосипеде мальчишка – и как он там оказался? Зачем поехал вниз – машины не видел, что ли?
      Эти все вопросы пронеслись в голове Дубова быстро, сами собой, особо-то генерал сейчас не думал – некогда было. Чтобы не сбить мальчишку, крутанул руль… И, уходя от реки, спланировал в соседний овраг, ударяя машину левым боком.
      Визг тормозов. Пыль. И зеленая стена, вставшая на дыбы прямо перед лобовым стеклом!
      Бах!
      Дубова с силой швырнуло на руль! Нехорошо швырнуло – грудью… Прямо там, где осколок… И все померкло. Все…
      Безоблачное, пронзительно-синее небо казалось бездонным. Было ранее утро, и желтый краешек солнца только что показался из-за дальних сопок, бросая на реку узенькую золотую дорожку. Какой-то мелкий зверек, кажется суслик, прошмыгнув рядом, застыл, чутко прислушиваясь к утренним звукам. И тут же рванулся в кусты – небо прочертила стремительная тень кречета.
      Дубов зажмурился. Уж слишком реальным казалось все – и синее прозрачное небо, и солнце, и узкая лента реки. А где же машина? Велосипедист? Нет ничего подобного… Что это – сон? Похоже на то… Стоп! А если он… Так вот как, оказывается, выглядит тот свет!
      Иван застонал – сильно болело там же, под сердцем… осколок… Да, ударился сильно…
      Господи!
      Скосив глаза, Дубов увидел торчащую из собственной груди стрелу. Попытался приподняться… и упал, сраженный острейшей болью, и глаза закрылись, словно сами собой, и снова наступила тьма…
      Когда пришел в себя вновь – его несли на руках какие-то люди, грязные, в лисьих шапках и странных одеждах… Монголы! Эти-то откуда взялись? Что ж он, снова в Монголии? Ну да… Вон и знакомые сопки Баин-Цаганского плоскогорья, и река – Халкин-Гол. Интересный сон…
      – Что, японцы прорвались? – напрягая все силы, поинтересовался Иван.
      – А, Баурджин, – обернувшись, засмеялся один из грязнуль. – Говоришь – значит, жить будешь. Старая шаманка Кэринкэ живо поставит тебя на ноги. Не спрашиваю, что ты делал у реки ночью – верно, подсматривал за купающимся девчонками, – ответь только, кто пустил стрелу? Меркиты?
      – Кажется, это были кераиты, – слабо отозвался Иван, вдруг осознавши себя молодым пареньком Баурджином из найманского рода Серебряной Стрелы. И эти монголы – они тоже были найманами, соплеменниками, такими же молодыми парнями…
      Да уж, действительно, странный сон. Но весьма интересный. Иван – Баурджин – сейчас не знал точно, сколько ему лет – может, четырнадцать, а может, шестнадцать – кто их считал, эти года, у никому не нужного приживалы? Да-да, он, Баурджин из рода Серебряной Стрелы, ощущал себя никому не нужным сиротой, из милости взятым в богатую скотоводческую семью старого Олонга, на которого и работал не покладая рук, получая в ответ лишь побои да издевательства. И вот эти трое парней, что сейчас несли его – Гаарча, Хуридэн и Кэзгерул Красный Пояс, – они тоже были из бедняков, никем не уважаемые, голодные, злые. Хорошо хоть, не бросили его умирать на берегу реки Халкин-Гол… а урочище? Старый дацан? Он здесь есть?
      – Дацан? – Парни резко остановились и в ужасе округлили глаза. – Так ты туда ходил?!
      Баурджин слабо улыбнулся:
      – Да… Говорят, там много всяких сокровищ…
      Это он врал, вовсе не сокровища его интересовали, а волшебная хрустальная чаша, про которую как-то рассказывала старая колдунья Кэринкэ. Говорят, кто попьет воды из той чаши, тот станет сильным и смелым воином, багатуром степей. Вот как раз этих-то качеств – силы, храбрости, уверенности в себе – остро не хватало Баурджину. За ними и шел, не побоялся ни ночи, ни злобных демонов Оргон-Чуулсу. И нарвался-таки на отряд кераитов – правду говорили, что их видели на дальних пастбищах. Не иначе, явились воровать скот. Это плохо. Если их много – придется уходить, откочевывать, бросив летние пастбища по берегу реки Халкин-Гол.
      – Да, скорее всего, придется откочевать, – вздохнув, согласился Гаарча. – Чувствую, эти гнусные кераиты вряд ли дадут нам покой, слишком уж далеко мы ушли от своих родовых земель, от долин рек Орхон и Онгин. Здешние реки – Керулен и Халка – Халкин-Гол, как и светлое озеро Буир-Нур, – владения монгольского рода Борджигин, а не найманов. Род старого Олонга здесь так, гости, которых пока терпят, но что будет потом – известно одному Богу!
      Баурджин – к удивлению Ивана – попытался перекреститься (это монгол-то!), но, едва подняв руку, тут же вскрикнул от боли.
      – Лежи, лежи, – ухмыльнулся Гаарча. Тощий и длинный, он напоминал высохший озерный тростник. – Не дергайся. Мы б тебе, конечно, вытащили стрелу – да боимся, не донесем, изойдешь кровью. Уж пусть лучше это сделает Кэринкэ, а мы просто помолимся, верно, ребята?
      Остальные – толстощекий коротышка Хуридэн и пепельноволосый – да-да, именно так – Кэзгерул Красный Пояс – кивнули, и, не останавливаясь, на ходу зашептали молитвы. А с ними и Баурджин…
      – Господи, Иисусе Христе…
      Вот как, оказывается – эти самые кочевники-найманы, к которым принадлежал Баурджин и его приятели, были христианами… как и часть кераитов и соседних уйгуров! Правда, не все роды, некоторые исповедовали буддизм, а многие – как монголы – были язычниками, то есть вообще не поймешь во что верили – поклонялись каким-то деревьям, ветру, воде… и небесному богу Тэнгри. И никогда не мылись, считалось, что вода – это потоки Бога, и вовсе ни к чему их загрязнять. Исповедовавшие христианство найманы за глаза обзывали монголов немытыми, однако ссориться с ними не рисковали, уж больно те стали сильны в последнее время, сплотившись под девятихвостым знаменем молодого вождя Темучина… Постойте, постойте… Иван – Баурджин – напрягся: ведь Темучин, это, кажется, не кто иной, как сам Чингисхан! Или – будущий Чингисхан, ведь кто знает, какой сейчас год?
      И снова все тело пронзила дикая боль, Баурджин выгнулся, закричал, закатывая глаза… и мечтая сейчас об одном – лишь бы этот дурацкий сон поскорей кончился!
 
      Дубов очнулся в каком-то низеньком вонючем шатре, потный, голый по пояс… Славно! Стрела уже не торчала из груди, и боль стала не такой острой, постепенно затухая.
      – Вовремя тебя принесли, парень, – закашлявшись от едкого дыма, пробормотала страшная беззубая старуха в рубище, но с золотым монисто на шее. Взяв с земляного пола деревянную плошку, она зачерпнула ею дымящегося варева из висевшего над очагом котла и, протянув Баурджину, прошамкала:
      – Пей!
      Парень послушно выпил, прислушиваясь к своим ощущениям. На вкус варево казалось мерзким до чрезвычайности, а значит, наверняка было полезным.
      – Вот и славно, – старуха, ухмыляясь, забрала плошку, – к осенней откочевке будешь как новенький. Тебе повезло, что проклятые меркиты не напитали стрелу ядом.
      – Это были кераиты, – поправил Баурджин. – Не знаю, чего их сюда занесло? Мы ведь вроде не враждовали?
      – Верно, хотя украсть наших дев себе в жены… да и нашим пора бы наведаться к ним, присмотреть невест.
      – Пора. – Юноша улыбнулся. – Вот и я бы… коли б не был таким бедняком… – Улыбка его тут же потускнела, и возникло вдруг острое сожаление, что, хоть и отыскал старый дацан, не успел проникнуть внутрь и испить из чаши – помешали проклятые кераиты. А как бы было хорошо, коли б выпил! Сразу бы стал смелым, отважным, сильным – истинным багатуром-богатырем. Уж тогда, конечно, поехал бы за невестою, а так…
      И тут Дубов снова ощутил некое нехорошее чувство, этакое желание отлежаться, пошланговать, не попадаясь на глаза сильным и старшим, – мечта молодого, только что призванного солдатика-духа. Э, нет, с такими мыслями быстро не выздоровеешь. А выздороветь надо! Выздороветь и во всем хорошенечко разобраться. А то – это ж что же такое делается-то, братцы?! Найманы какие-то, шаманки, стрелы – черт знает что! Странный сон, очень странный… И – насквозь реальный, вот что самое главное. Нет, тут явно что-то нечисто… Генерал армии Дубов, будучи человеком партийным, конечно, не верил во всякую антинаучную чушь вроде переселения душ и прочего. Но тут… Что ж такое делается-то, Господи?!
      Во! Иван – или все-таки Баурджин? – мысленно посмеялся сам над собой: Господа вспомнил, смотри-ка! С войны ведь не вспоминал, а тут… А сейчас, похоже, как раз подходящий случай…
      – Ты спи пока. – Шаманка, смешно переваливаясь на кривых коротких ногах, подошла к выходу и, откинув полог, покинула юрту.
      Ну да, это была самая настоящая юрта, какие Дубов во множестве видел в Монголии в тридцать девятом году. Центральный столб, вытесанный из толстой лесины, деревянные колышки, досочки – немалое богатство по здешним безлесным местам. Все это обтянуто серым свалявшимся войлоком, засаленным и пахнущим так, что непривычному человеку, скорее всего, стало бы дурно. Но Иван – верней, Баурджин – оказался человеком, к подобной обстановке привычным. Еще бы – он ведь родился и вырос в точно такой же юрте-гэре… Господи!
      Иван застонал, теперь уже не от боли, а оттого, что не в силах был понять до конца – что ж с ним произошло? Что это – сон? Да нет, на сон непохоже – все реально до боли: и вонючая юрта, и чадящий очаг, и эта вот, валяющаяся на земле плошка.
      Ладно… Дубов представил, что он вновь на фронте, году уже этак в сорок четвертом, капитан, командир разведроты… Ну-ка, ну-ка, если рассуждать спокойно, что мы имеем? А имеем ранение, юрту, старуху шаманку и какие-то племена – найманов, кераитов, монголов. Часть найманов – род старика Олонга – христиане, так… А кто здесь он, Дубов, вернее, Баурджин из рода Серебряной Стрелы? Род когда-то был влиятельным и знатным – об этом у паренька сохранились какие-то смутные воспоминания, – но потом захирел, а сейчас, похоже, и вообще никого не осталось, кроме самого Баурджина. Сирота, мальчик на побегушках, короче – батрак. Слабый, нерешительный, боязливый… И – немножко подлый: украсть по мелочи, скрысятничать, заложить приятеля – в порядке вещей. Такой вот характер… Ну-ну… Иван-Баурджин усмехнулся – характер будем менять всенепременно! Ну, это так, к слову. Для начала хорошо бы выяснить, а можно ли вообще как-нибудь отсюда выбраться, вернуться к привычной жизни? Может, все ж таки удастся проснуться, хоть и не похоже все это на сон? Вот еще вариант – урочище, дацан, какая-то чаша – все это явно имеет прямое отношение к происходящему. Значит, нужно разведать, найти, посмотреть… а там видно будет… Если мыслить категориями диалектического материализма и второго съезда РСДРП, это – программа максимум. Программа минимум – выжить, и не просто выжить, а так, чтобы всем тут тошно стало. Избавиться от гнусных черт характера и рабской зависимости – это в первую очередь! Это можно, нужно даже – подавить, выгнать из себя липкий омерзительный страх, стать сильным, независимым, смелым… Скосив глаза, Иван осмотрел свое – Баурджина – тело: худосочное, почти еще совсем детское. Видно, как под бледной кожей проступают ребра. Нехорошее тело – непременно нужно его укрепить. Что же касается духа, то он у Баурджина был еще хуже. Придется и его поправить – что делать? А начать с малого – просто поскорей выздороветь, подняться на ноги, ибо, конечно же, трудно хоть что-то предпринимать, лежа на кошме в грязной юрте.
      Рассудив таким образом, Дубов несколько успокоился и даже уснул, как и советовала шаманка.
      И проснулся от прикосновения чьих-то рук… Нет, не старушечьих! Открыв глаза, Баурджин увидел рядом с собою девчонку – худенькую, черноволосую, востроглазую, но, в общем, довольно миленькую и чем-то похожую на японку. Он знал уже – девчонку зовут Хульдэ, и она тоже из приживалок, кумма – наложница старика Олонга и его сыновей. Кажется, эта Хульдэ к нему относилась неплохо, при случае защищала даже.
      Баурджин улыбнулся:
      – Здравствуй, Хульдэ.
      – О! – хлопнула в ладоши девчонка. – Проснулся.
      Она наклонилась и потерлась носом о щеку юноши. Было щекотно, но приятно. Ага – кажется, здешние племена не знают поцелуя! Иван-Баурджин закусил губу – надо будет при случае научить.
      – Ты проспал три дня – знаешь? – поинтересовалась девчонка.
      – Нет. Неужели три дня?
      – Угу. Наши прогнали кераитов – слава Богу, их на этот раз было мало. Какой-то уж совсем малочисленный род. Жорпыгыл хвастал – чуть не убил их вождя. Врет, наверное.
      Жорпыгыл… Имя это вызвало в памяти Баурджина очень неприятные и даже какие-то панические ассоциации. Ладно, разберемся. Да и кличка всплыла – Жорпыгыл Крыса. Средний сын старика Олонга. Здоровый, гад, злой.
      – Я тебе поесть принесла, – обернувшись к очагу, Хульдэ взяла миску с кониной и, поставив ее перед больным, уселась напротив. – Кушай.
      – Спасибо, – поблагодарил Баурджин.
      Мясо неожиданно оказалось вкусным, разваренным, и юноша с большим удовольствием обгрызал мослы, время от времени вытирая жирные пальцы об узкие войлочные штаны…
      – Голодный, – закивала девчонка. – Значит, скоро поправишься.
      Баурджин улыбнулся:
      – Скорей бы!
      – Старый Олонг ждет не дождется – говорит, работы в стойбище много. Каждая пара рук на счету.
      – Поправлюсь, – наевшись, пообещал юноша.
      И в самом деле, он поднялся на ноги уже через три дня, а еще через день начал прогуливаться по кочевью, дожидаясь, когда можно будет сесть на коня. В первую же прогулку кочевье поразило его малолюдством. Кроме старика Олонга, в нем оставались лишь женщины да совсем малые дети, все остальные находились на пастбищах, присматривая за скотом.
      Баурджин быстро восстанавливался, набираясь сил. То ли это старухины зелья так действовали, то ли была тому иная причина, бог весть, но постепенно юноша креп, и ноги больше не казались ватными, и рана, затягиваясь, почти не болела. Он уже мог делать мелкую работу – чинить юрту, катать войлок, доить кобылиц, – и теперь оставалось лишь сесть на коня, ибо какой кочевник без лошади? Лошадь имелась – худосочная такая кобылка, каурая и неказистая, зато выносливая, как и все степные лошадки. Лошаденка Хульдэ, кстати, ничем от нее не отличалась.
      Да, лошадь – это было хорошо, ведь урочище Оргон-Чуулсу – дацан! – находилось не так уж и близко, а туда обязательно нужно съездить, что Иван-Баурджин и собирался проделать в самое ближайшее время. Он уже пару раз пытался забраться в седло, но чувствовал – рано. И все же, все же наступил наконец такой момент…
      Радостный юноша прогарцевал на коне по всему кочевью, проехался и галопом, и приемистой рысью. Иван с удивлением отмечал, как его ноги, и руки, и все тело, казалось, сливались с лошадью в одно целое, и было очень приятно чувствовать себя этаким кентавром, нестись на лихом коне неудержимой стрелою – и только ветер в лицо, и горько пахнет полынью, и стелется под копытами пожухлая степная трава. Здорово!
      Баурджин-Иван, наслаждаясь, нарочно объехал стойбище несколько раз… пока не наткнулся на здоровенного оболтуса с широким, как лепешка, лицом – вернее сказать, харей – и глазенками такими узкими, что, казалось, даже не было видно зрачков. И эта противная наглая харя явно была Баурджину знакома…
      – Э, суслик, пх, пх, – завидев юношу, презрительно пропыхтел здоровяк.
      Баурджина словно ветром выкинуло из седла, и даже возникло почти непреодолимое желание распластаться брюхом на земле и целовать сапоги нахала. Дубов закусил губу – ну, это уж слишком! Вот уж фиг! Он остался стоять, к явному изумлению толстомордого, лишь произнес формулу степной вежливости:
      – Сайн байна уу, Жорпыгыл? Удойны ли твои кобылицы?
      Широкое лицо парняги неожиданно исказилось от ярости, а рука потянулась к висевшей на поясе плети.
      – Ах ты, падаль! Обнаглел? Или я тебе уже не хан? А ну – снимай одежку! – Жорпыгыл завертел плеткой. – Сейчас я тебе проучу!
      И вновь, вновь Дубов ощутил явные позывы к мазохизму: захотелось немедленно скинуть войлочную куртку, покорно подставив спину под плеть хозяина… как это обычно и происходило.
      – Быстрей, падаль! Долго я буду ждать?
      Разъярившись дальше некуда, Жорпыгыл взмахнул плетью, целя Баурджину в лицо… И промахнулся! Вернее, это не он промахнулся, это уклонился Ба… Дубов, а в следующий замах, перехватив рукоять плетки левой рукой, правой заехал наглецу в зубы!
      Бац!
      Выпустив плеть, Жорпыгыл уселся задом в траву – не столько от силы удара, сколько от изумления – видать, никак не ожидал наткнуться на подобный отпор.
      – Ты больше никогда не будешь бить меня, Жорпыгыл Крыса. – Дубов ковал железо, пока горячо, изгоняя из себя все остатки Баурджинова страха, которые казались ему просто въевшимися в мозги и кожу. – Ибо если ты ударишь меня, то я в ответ ударю тебя и буду бить до тех пор, пока не убью! Ты понял, Крыса?
      Дубов с силой пнул враз поскучневшего нахала в жирное брюхо.
      – Ты угрожаешь мне? – злобно зыркнул тот.
      – Угрожаю? Я? – Баурджин громко расхохотался. – Да кто это слышал? Может, вон тот куст? Или эта ковыль? Или та верблюжья колючка?
      Конечно, Дубов сознавал, что здоровяку Жорпыгылу вполне по силам задать осмелевшему Баурджину хорошую трепку, да что там трепку – даже убить… Но Иван так же чувствовал и другое – что привыкший к полной покорности и безнаказанности ханский сынок не рискнет сейчас лезть на рожон, уж если не среагировал сразу. Наверняка выждет удобный момент – а таких еще будет множество, так что борьба еще только начинается. Даже не борьба – вражда. И враг – весьма силен и влиятелен. Ничего…
      – Ничего, – вскакивая в седло, осклабился Жорпыгыл. – Я еще посчитаюсь с тобой, раб и сын раба, нищий, пригретый моим слишком уж добрым отцом! Вот как ты отплатил нам за все, пес! Ну, погоди, погоди…
      Ударив жеребца плетью, сын старого Олонга рысью понесся прочь, к дальнему пастбищу.
      Все нутро Баурджина трепетало, в мозгах царила сумятица… с которой живо справился Дубов. Нажил себе сильного врага? И хорошо – враги и должны быть сильными, иначе какое же удовольствие с ними бороться? Да и, с другой стороны, разве лучше было подставлять свою шкуру под плеть? Не больно-то надо.
      – Здорово ты его напугал, Баурджин! – крикнула откуда-то сзади Хульдэ. – Что, незаметно я подобралась?
      – Ага, незаметно, – обернувшись, юноша засмеялся. – Будто я не слышал, как стучали копыта твоей лошади. На всю степь!
      – Да прям уж, на всю степь, – девушка отозвалась вроде бы обиженно, но ее глаза смеялись. – Поедем прокатимся? Знаю одно местечко, где растут чудесные маки.
      – А урочища ты никакого не знаешь? – с готовностью вскочил в седло Баурджин. – Скажем – Оргон-Чуулсу?
      – Оргон-Чуулсу? – повернув голову, переспросила Хульдэ. – А что там интересного? Один песок да камни. Ну, еще верблюжья колючка.
      – Как – одни камни? – Юноша удивленно поднял брови. – А дацан?
      – Дацан? Какой дацан? А, – Хульдэ неожиданно рассмеялась. – Ты, верно, наслушался россказней Кэринкэ! Не всему верь, что она скажет.
      – Так что же, там никакого дацана нет? – не отставал Баурджин.
      Девчонка махнула рукой:
      – Конечно, нет. Ну, если хочешь, давай съездим, тут ведь не так далеко.
      – Только быстрей – у меня еще работы хватает.
      – Вся наша работа – на пастбищах, – засмеялась Хульдэ. – Ну что? Поскакали?
      Выносливые низкорослые лошадки ходко понеслись вдоль самой реки, и молодые всадники смеялись, перекликиваясь друг с другом. Вокруг синели безлесные сопки, и низкорослый кустарник стелился по краям оврагов.
      – Ну вот оно, твое урочище! – Хульдэ придержала лошадь. – И что тут?
      Подъехав к оврагу поближе, Баурджин спешился и, оставив лошадь, спустился вниз. Огляделся… Ничего! Пусто! Как и говорила девчонка – один песок да камни. Но ведь было же, было!
      Юноша поднял голову:
      – А это точно – Оргон-Чуулсу?
      – Точно. Я тут все овраги знаю. Да ты сам-то что, не помнишь, что ли?
      – Помню…
      Вздохнув, Баурджин полез наверх по крутому песчаному склону.
 
      И дальше уже поехал тихо, грустно даже, не шутил, не смеялся. Хульдэ, конечно, заметила произошедшую с ее спутником перемену:
      – Да что с тобой? Рана болит?
      – Нет… Просто взгрустнулось что-то… Слушай, Хульдэ, а ты и в самом деле ничего такого не слышала про Оргон-Чуулсу?
      – Да все то же самое слышала, что и ты, – фыркнула девушка. – Про старый дацан и чашу. Только вранье это все, клянусь Гробом Господним! Никто ведь никогда этого дацана не видел.
      – Так ведь не видели бы – не говорили.
      – Да врут, точно тебе говорю. – Хульдэ засмеялась. – Дался тебе этот дацан. Видать, хочешь попить из чаши – и стать храбрецом?
      Сказав это, девушка неожиданно замолкла.
      – Знаешь, что я тебе скажу? – негромко произнесла она некоторое время спустя. – Ты, Баурджин, сегодня вел себя как самый настоящий храбрец! Даже не ожидала.
      – Да ладно тебе, – зарделся парень. – Не ожидала… С такими, как Крыса, так и надобно поступать.
      – Теперь Жорпыгыл попытается тебе отомстить. – Хульдэ нахмурила брови. – Знаешь, какой он хитрый?
      Баурджин усмехнулся:
      – Я тоже не из дураков. Еще поглядим, кто кого! Ну что, поскачем, поглядим твои маки? Постой-ка, они же еще не цветут.
      – Как это не цветут? – громко засмеялась девушка. – Цветут! В полную силу!
      Маки и впрямь уже цвели, да настолько буйно, что казались языками пламени посреди желто-зеленой травы. Эти красивые ярко-алые цветы занимали весь северный склон пологой сопки, и этот же склон, пустив коней пастись, облюбовали для отдыха Хульдэ с Баурджином. Улеглись в траву, подложив под головы руки, и долго лежали так, глядя в синее, с небольшими белыми облаками небо. Дул легкий ветерок, принося приятную прохладу, горько пахло полынью и прочими степными травами.
      – Слушай, – повернувшись к Баурджину, вдруг предложила Хульдэ. – А давай поедем к озеру. Напоим коней, искупаемся…
      – Искупаемся? – Баурджин засмеялся. – Ты такая смелая? А вдруг нас увидят монголы или кераиты?
      – Кераиты христиане. Или поклонники Просветленного Учителя – царевича Гаутамы.
      – Среди них есть и язычники. Бог Тэнгри не любит, когда оскорбляют воду.
      – Да брось ты! Что нам до какого-то Тэнгри? Тем более и не увидит никто – я знаю на берегу одно укромное местечко.
      Зеленовато-серые глаза Хульдэ смотрели с мольбой и затаенной усмешкой, зубы были ослепительно белыми, а губы – розовыми, чуть припухлыми, растянутыми в полуулыбке…
      – Ну, поедем, а?
      Баурджин улыбнулся и махнул рукою:
      – Поедем!
 
      Озеро Буир-Нур было большим и прозрачным, а вода в нем оказалось холодной, студеной даже. Баурджин наклонился, потрогал рукой и, услышав на берегу смех, оглянулся – уже скинувшая всю свою одежонку Хульдэ, смеясь, бежала в воду. Остановилась, нагнулась, брызнула:
      – Ну, что ты стоишь? Раздевайся!
      Смуглое девичье тело на фоне голубых вод озера вдруг показалось юноше таким прекрасным, что он, без раздумий скинув одежду, бросился в хрустальные волны… И тут же едва не выскочил обратно на берег – холодно!
      – Что? – веселясь, закричала Хульдэ. – Студено?
      – Да нет, что ты!
      – А я так уже замерзла. Вылезем?
      На берегу они зябко передернули плечами и, не сговариваясь, побежали в траву… Девичья грудь под ладонями юноши оказалась упругой и твердой, тело – горячим, а стан – тонким. Баурджин прижался к девчонке всем телом, гладя шелковистую кожу, Хульдэ тяжело задышала, улыбнулась, прошептала что-то нежное…
      А юноше казалось – перевернулся мир. Баурджин, в отличие от Дубова, впервые пробовал женщину…
 
      Они вернулись в кочевье уже ближе к вечеру, когда черные тени сопок протянулись к самой реке. У юрты старого Олонга виднелись лошади – надо думать, съехались пастухи с дальних пастбищ.
      – Вот здорово! – увидев коней, обрадованно воскликнула Хульдэ. – Все наши здесь. Уж теперь-то будет нескучно.
      А вот Баурджин почему-то не обрадовался, да и сердце его нехорошо заныло. Особенно когда, спешившись, он увидал выходящего из юрты Жорпыгыла. Даже не взглянув в сторону юноши, ханский сын надменно прошагал к коновязи. За ним из юрты показались еще четверо парней – не самых, так скажем, бедных – и мелкий, похожий на шакала, Аракча, подпевала и лизоблюд.
      Обернувшись, Жорпыгыл что-то бросил ему сквозь зубы, и Аракча, живо подбежав к Баурджину, поинтересовался, не крал ли тот его лошадь? Оскорбление, между прочим, страшное.
      – Что? – обиженно воскликнул юноша. – Ах ты…
      Он схватил Аракчу за грудки и сильно тряхнул – сморщенное узкоглазое личико низкорослого обидчика оставалось таким же наглым, словно бы любые угрозы были нипочем этому парню. Ах, ну конечно, нипочем…
      – Ты что это мелких забижаешь?
      Ну, так оно всегда и делается…
      Оглан-Кучук, так звали этого не самого слабого в кочевье Олонга парня. Уж конечно, он был куда сильнее Баурджина, да и выглядел соответствующе – широкоплечий такой, мускулистый – не то что худенький Баурджин.
      И тем не менее Дубов снова прогнал страх, причем сделал это уже вполне уверенно, на правах полного хозяина доставшегося ему каким-то чудом подросткового тела.
      Драка состоялась тут же, за юртой. Согнувшись и широко расставив руки, Оглан-Кучук, ухмыляясь, шел на худенького Баурджина, как японский танк на зарывшегося в окопе красноармейца. Неудержимо так приближался Оглан-Кучук, с некоторой даже ленцой, но раскосые глаза его смотрели пристально, цепко. Вот когда Дубов пожалел, что никогда в жизни не занимался боксом! Сейчас бы р-раз – и пишите письма. Уж постарался бы, отправил задиру в нокаут. Да, жаль с боксом не вышло. Приемы самбо Иван, конечно, изучал – но давно, еще в тридцатые, ну и в войну, когда командовал разведкой. А вот потом как-то и все…
      А Баурджин, оказывается, тоже кое-что знал. Согнулся, пошире расставив ноги. Дождался, когда станут различимы зрачки в глазах соперника, и, не дожидаясь атаки, сделал выпад первым. Просто резко выбросил вперед правую руку, стараясь уцепить врага за ключицу… уцепил… И сам же оказался в ловушке – Оглан-Кучук был явно сильнее, чем сейчас и воспользовался, ухватив Баурджина за плечи. И потащил влево, затем – резко – вправо. Юноша был начеку – знал такие приемчики и сопротивлялся изо всех сил. Притворно дернулся назад – и тут же рванулся вперед, пытаясь достать соперника головой. Тот отпрянул, уходя влево, одновременно выставляя вперед правую ногу… о которую и споткнулся Дубов. А споткнувшись, полетел кувырком в траву…
      Все окружавшие борцов кочевники – и откуда они только взялись? – презрительно захохотали, наперебой хваля Оглан-Кучука, который, как и пристало победителю, принимал поздравления с самым непроницаемым видом.
      Баурджин поднялся на ноги и медленно пошел прочь. Он был слишком слабым бойцом и хорошо осознавал это. Как и другое. Баурджин-Дубов улыбнулся: как там говорил товарищ Сталин, объясняя необходимость форсированной индустриализации? «Если мы будем слабыми – нас сомнут». Примерно так. Вот и здесь то же самое – если Баурджин будет слабым, его сомнут, свалят. Значит, нужно стать сильным. И хорошенько освоить борьбу. Впрочем, не только ее – но и другие воинские искусства, ведь скоро – осенью – большая охота. Как покажет на ней себя молодой человек – так к нему и будут потом относиться, без различия, из какого он рода, богатого или бедного. И бедный человек – если он багатур – может в жизни добиться многого, случаев предостаточно. Верно и другое правило: если беден, не родовит, да еще и слизняк – все, можешь поставить крест на своей никчемной жизни. Так и будешь подавать другим поводья коня. Все правильно. Чтобы вырвать у судьбы удачу, нужно быть сильным – и физически, и морально.
 
      Всю ночь кочевники – разумеется, только те, кто был близок к старому Олонгу или его сыновьям, – пили хмельной кумыс, громко хохотали да пели протяжные степные песни. Несколько раз в юрту звали наложниц, в том числе и Хульдэ, и тогда на какое-то время песни прерывались похабными шутками да женским визгом. В общем, веселились до утра. А вот Баурджину, ночевавшему прямо на земле под черным ночным небом, было грустно. Особенно когда пронеслась мимо Хульдэ, вовсе не выглядевшая озабоченной или несчастливой.
      Кто-то гуляет с друзьями, а кто-то грустит в одиночестве – что ж, такова жизнь, и ее нужно уметь подстраивать под себя. Кстати – Дубов спросил Баурджина-себя, – а почему у него нет друзей? Где те, кто тогда нес его, раненного кераитской стрелою, от дальних урочищ? Где они? Тощий, как тростник, Гаарча, толстощекий Хуридэн, пепельноволосый, чем-то напоминающий типичного советского интеллигента Кэзгерул Красный Пояс? Есть еще неплохие парни – здоровяки Юмал и Кооршак, мелкий болтун Гамильдэ-Ичен… Да, они все бедны – а бедный и неудачливый может быть только прислужником на чужом пиру счастья! Но почему они бедны? Впрочем, это не от них зависит… Нет, не так надобно ставить вопрос – почему они не вместе? Почему не держатся друг за друга, не помогают во всем? Да, пусть пока неудачники, пусть слабаки, но «если в партию сгрудились малые…» Как там дальше у Маяковского? «Сдайся враг, замри и ляг!» – вот как! Вот так и нужно действовать!
      Утром, когда дорогие гости уехали, пьяно покачиваясь в седлах, Баурджин, улучив момент, спросил у Хульдэ про ребят – про Гаарчу, Хуридэна, Кэзгерула Красный Пояс. Где их черти носят?
      – На самых дальних и плохих пастбищах, где же еще-то? – презрительно скривилась девушка. – Они родились не под счастливой звездой – потому и бедны, и неудачливы.
      – А я? – вскинул глаза Баурджин. – Я ведь тоже беден.
      – Да. – Хульдэ спокойно взглянула ему прямо в глаза. – Ты был – как они. До недавних пор.
      – Надо же, – подивился юноша. – А что изменилось?
      Хульдэ отвела глаза:
      – Многое… Не знаю, как и сказать… не могу… Но я чувствую! Ты уже не тот, что был раньше.
      – Вот как? – Баурджин неожиданно улыбнулся. – Лучше или хуже?
      – Другой… И этот другой мне нравится! В отличие от того, прежнего…
      Хульдэ обняла парня, крепко прижимаясь всем телом.
      – Пойдем… – тихо позвал Баурджин. – Поедем к макам.
      – Зачем куда-то ехать? Просто зайдем за коновязь… Стойбище-то пустое… Да. Чуть не забыла – завтра хозяин отправит тебя на дальние пастбища. Ведь ты уже совсем выздоровел.
      – На дальние пастбища?
      – Но это завтра… А сейчас иди сюда… иди же…
      Проворно сбросив одежду, Баурджин и Хульдэ завалились в траву…

      Тысяча сто девяносто пятый год! Двенадцатый век, почти тринадцатый! Если, конечно, шаманка Кэринкэ сказала правду. Удивилась, конечно, – уж больно странный вопрос задал Баурджин – какой, мол, сейчас год? Год зайца, какой же еще? А от рождения Иисуса Христа? Хм… Вот тут шаманка задумалась, она ведь не была христианкой, как старый Олонг и большинство из его людей. Старый хан мог бы настоять, чтоб колдунья приняла крещение, но опасался, как бы не поубавилось у нее от того колдовства, да и не очень-то хотелось ссориться с древними божествами, лучше уж со всеми жить в мире и согласии. Так и осталась Кэринкэ язычницей, как и еще несколько пастухов. Остальные же, во главе с ханом, исповедовали христианство, да не простое, а особое – жили по заветам древнего патриарха Нестория, который считал, что Иисус Христос был рожден человеком, а Божество вселилось в него уже позже. И точно так же верили найманы, кераиты, монголы… не все, часть, но не самая малая. С язычниками уживались мирно – вера не пастбища, делить нечего, уж кто как хочет, пускай так и верит, только общие обычаи не нарушает. Скажем, монголы-язычники, поклонники небесного бога Тэнгри и множества других богов, никогда не мылись сами и не мыли посуду – вода считалась потоками богов, и вымыться – значит жестоко оскорбить их. Потому и все остальные – христиане, буддисты, магометане, огнепоклонники – кого тут только не было! – совершали омовения либо в закрытых от постороннего глаза местах, либо ночью…
      Так вот, о колдунье… Услыхав странный вопрос Баурджина, шаманка подняла глаза к небу и что-то зашептала… то ли молилась, то ли спрашивал что-то у Тэнгри, то ли считала про себя… Сосчитав, ухмыльнулась:
      – Тьма! Сотня! Девять десятков и пять.
      Баурджин-Дубов так и сел в траву, обхватив руками голову. И дернул же черт поинтересоваться! Лучше бы считал, что находится сейчас где-нибудь среди отсталых азиатских племен – была такая мысль. А вот прежнюю, о навязчивом сне, пришлось отбросить – никаким сном тут и не пахло, все было насквозь реально.
      Значит, тысяча сто девяносто пятый…
      Баурджин застонал, вытянулся на кошме, едва не сбив рукою войлочную стенку шатра.
      – Ты чего? – тут же проснулся Гаарча. – Приснилось что? Или уже пора на пастбище? – Парень высунул голову наружу и посмотрел на звезды. – Не, вроде еще не пора.
      – Спи, спи, Гаарча. – Баурджин похлопал напарника по плечу. – Еще есть время.
      Отару овец и небольшой табун лошадей, обретавшихся на самом дальнем пастбище рода Олонга, по ночам караулили по очереди, разбившись на пары: Кэзгерул Красный Пояс с толстощеким Хуридэном, а Баурджин, соответственно, с Гаарчой. Располагавшееся меж озером Буир-Нур и рекой Керулен пастбище считалось самым дальним, и здесь приходилось всерьез опасаться кого угодно – тайджиутов, татар, меркитов. Любая шайка могла запросто заявиться под покровом ночи в целях угона скота, и старый Олонг, прекрасно это осознавая, не рисковал, направил на дальнее пастбище лишь самую плохонькую отару и небольшой табун. И в пастухи послал неудачников, а не багатуров – если и убьют кого, так не жалко. Сказать по правде, уж слишком мало багатуров осталось в роду Олонга, да и род-то был захудалый, изгнанный с западных предгорий в этакую даль – к Халке – Халкин-Голу.
      Пасти в здешних местах среди парней Олонга считалось последним делом – это значило, что тебя никто в роду не уважает и не ценит и ничего от тебя не ждет. А Баурджина – вернее, Дубова – это очень даже устраивало: тихое, спокойное место, никто не мешает. Есть время осмотреться, подумать, да – если придет такая нужда – выспросить кое о чем напарников, а заодно повнимательней к ним присмотреться. Все ж друзья – не бросили тогда Баурджина, притащили с меркитской стрелой в груди. Спасибо старухе Кэринкэ – выходила. Хоть и страшна с виду, и нелюдима – а добра, красива даже, конечно, красотою не внешней, а внутренней. Баурджин к ней привязался за время лечения, интересно было поговорить, послушать старинные песнопения, сказки.
      Баурджин перевернулся на спину, чувствуя рядом сопение Гаарчи. Друзья… и других пока нет. А что он вообще знает про этих забитых парней-неудачников? Вот для начала взять хотя бы Гаарчу. Худой, узкоглазый, скуластый, впрочем, как и все здешние, кроме, пожалуй, Кэзгерула – тот выглядит утонченнее, скорее как туркмен или вообще европеец. Да… наверное, матушка была туркменка. Ладно, о Кэзгеруле потом, сейчас о Гаарче… А что про него сказать? Парень как парень. На вид лет четырнадцать-шестнадцать – да они все тут одногодки, – не силен, скорей слаб, правда, лихой наездник, хотя этим здесь никого не удивишь – кочевники, можно сказать, рождались в седле. Диковатый парень и, кажется, молчун. А кто разговорчивый? Хуридэн с Кэзгерулом? Из тех тоже слова лишнего не вытянешь. О! Надо будет попробовать их подпоить чем-нибудь хмельным – кумысом или рисовой брагой. Где ее только взять? Осенью – уже скоро – будет большая охота, потом праздник, вот там и… Вообще пьянство среди монголов – так Дубов чохом обзывал все окрестные племена: найманов, тайджиутов, меркитов и прочих, – можно даже сказать, поощрялось и считалось оправданием самых странных поступков. Пьянство – сродни молодецкой удали. Боже, как же похоже на русских! На русских…
      Дубов задумался, перебирая в памяти все знания о средневековой истории Руси и сопредельных стран. Знал, как выходило, не так уж и много, да и откуда? Из художественных книг да из фильмов – «Александр Невский», к примеру, или там, «Депутат Балтики»… впрочем, «Депутат Балтики» – это не из средних веков. В военном училище – давно это было! – конечно, изучалась история, но как наука сугубо партийная – «Краткий курс ВКП(б)» под редакцией Иосифа Виссарионовича Сталина.
      Сталин… Иван усмехнулся. А ведь военные при нем неплохо жили, и не только военные – и инженеры, и артисты, и писатели, даже какие-нибудь знатные оленеводы. Эх, если б не раскулачивание, не репрессии, не война, не страшный послевоенный голод… Но ведь выстояли, выстояли, победили! И если разобраться: не было бы раскулачивания – не было бы индустриализации, на индустриализацию-то где деньги взять – с крестьян только, с них и брали, с кровью. А не было бы индустриализации, разве бы выиграли войну? Шиш! И так-то много не было. Тяжелые грузовики, к примеру, американцы по ленд-лизу всю войну поставляли, сами так до конца войны и не научились делать, только потом, после. Да и то, если приглядеться: наш «Урал» – вылитый «Студебеккер», а «Зил» – «Додж».
      Баурджин поежился, натянув на плечи кошму, – ночи стояли холодные. Итак, Русь в конце двенадцатого века. Что там было-то? Княжества были и эта, как ее – феодальная раздробленность. Раздробленные феодалы – князья там, да бояре разные – стало быть, меж собой воевали, чем и пользовались все, кому не лень, половцы, и вот эти – монголо-татары. Скоро, скоро двинут они свои полчища на матушку Русь – установят проклятое иго, про которое что-то очень образно сказал Маркс… Или Энгельс. Дескать, иссушало монголо-татарское иго прямо всю душу народа. Вот так примерно. Может быть, бежать отсюда на Русь?! Ага… и что там делать? В этаком-то обличье? Да и как убежишь – транспорта-то никакого нет, самолеты не летают, поезда не ходят, лошадь только. Так один в столь дальний путь не поскачешь – обязательно убьет кто-нибудь. Пустят этак походя стрелу – и поминай как звали, на том все путешествие и закончится. Нет, здесь, здесь нужно что-то делать: вжиться, поставить себя, как надо, а там… А там поглядим. Кажется, он, Баурджин, плохо стреляет из лука… как-то не научился. Ничего, восполним этот пробел, время еще есть.
      Дубов вдруг ужаснулся своим мыслям – уж больно дико они выглядели. Подумать только: он – боевой пятидесятичетырехлетний генерал и одновременно нищий мальчишка-монгол, точнее – найман, кочевник. Ну, просто шизофрения какая-то! Ересь! Господи, да может ли быть такое?! Может, не может – но ведь есть! И кочевье, и степь, и кочевники – самая что ни на есть объективная реальность… данная нам в ощущениях. А он, Иван Дубов, как и все советские люди, – материалист, а значит, нечего в который уже раз поминать Господа. Нужно принимать всю данность, как она есть, без всяких там идеалистических рассуждений. В конце концов, в научной фантастике подобные случаи описаны и даже как-то объяснены. Иван Ильич, правда, любителем фантастики не был, предпочитал твердое чтиво про иностранных шпионов (муть, конечно, страшная, но ведь интересно!), однако кое-какие книжицы брал-таки полистать у сына.
      Значит, все с ним случившееся – никакая не мистика, а неизвестный официальной науке феномен, имеющий вполне материалистическое объяснение – какой-нибудь там временной сдвиг и тому подобное. И если этот сдвиг произошел, так сказать, в эту сторону, то почему бы ему не иметь и обратную силу?
      Дубов потрогал висевший на шее амулет. А ведь похоже, что когда-то его предки вовсе не были простыми кочевниками. Ну да Бог с ними… Опять – Бог! Уже пора разобраться, кто он сам-то такой – генерал армии Иван Ильич Дубов или молодой кочевник Баурджин из рода Серебряной Стрелы? Поразмышляв, Дубов все ж таки пришел к успокоительному выводу – он все-таки Дубов. Но – пользующийся некоторыми знаниями Баурджина. Он помнил два детства – в кочевьях и в маленьком рабочем городке, воспринимал как родной язык кочевников, их обычаи, лихо скакал на коне, хотя раньше, в той жизни, ни разу не пробовал. И все же, кроме блеклых воспоминаний и некоторых навыков, от Баурджина больше ничего не находилось. Во всем остальном этот найманский парнишка был стопроцентным Дубовым, пятидесятичетырехлетним генералом Советской Армии. То есть мысли, мозг были Дубовскими, а тело принадлежало Баурджину. Когда-то принадлежало. Как видно, сознание Дубова вселилось в несчастного паренька в тот самый момент, когда его душа отлетела… И если бы не Иван, Баурджин так и остался бы лежать в траве с пробитой меркитской стрелою грудью, и друзья принесли бы в кочевье лишь его хладный труп. Что ж, выходит, так оно и есть. Тело, конечно, было плохим, слабым, но зато молодым, упругим, гибким! Дубов вдруг поймал себя на мысли, что с тех пор, как он оправился от раны, словно крылья выросли за спиной. А может… может, он там, дома, умер?! Хм… Не хотелось бы… Нет, надо все же попробовать выбраться обратно… при случае. Несомненно, урочище Оргон-Чуулсу как-то со всем этим связано. И дацан – он же сам его видел, собственными глазами. А вот с Хульдэ – ничего подобного не увидал. Пустота – одни колючки, песок да камни. И все же… Надо бы расспросить про урочище еще кого-нибудь. Только не Кэринкэ – ее уже спрашивал, и безрезультатно. Старуха сразу замкнулась – клещами ничего не вытащишь. Не хотела говорить… значит, и в самом деле что-то там такое было.
      Где-то рядом вдруг залаял пес. Оба – Баурджин и Гаарча – вскинулись, схватились за луки… и, стукнувшись головами, весело засмеялись – собака-то лаяла не злобно, скорей приветливо.
      – Эй-гей, парни, вставайте! – закричали снаружи. – Кажется, ваша очередь караулить скот.
      Несколько пристыженные – ну надо же, проспали-таки! – молодые люди вылезли из шатра наружу, под сверкающую сеть звезд, густо усыпавших небо.
      – Ну наконец-то проснулись, – с усмешкой проворчал Кэзгерул.
      Огромная мохнатая псина, прыгая вокруг, повизгивала и ластилась ко всем троим. Вообще-то это был еще не взрослый пес, так, щенок, только крупный.
      – У-у-у, Дуурчум, у-у-у, – нагнувшись, Баурджин почесал пса за ушами. – Ну, мы пошли. Хуридэн где?
      – Там, на холме. Ждет.
      Место для сторожей было выбрано правильно, грамотно, это в первый же день Дубов-Баурджин отметил опытным командирским глазом. На склоне холма, за камнями, так, что хорошо просматривалась лощина – именно здесь можно было легко проникнуть в небольшую долину, где и располагалось пастбище. Если б еще пулемет поставить… «Максим», как тогда, на Баин-Цагане… А здесь оно где, Баин-Цаганское плоскогорье? Да все там же – чуть ближе к востоку, к реке. Где и урочище.
      – А, пришли-таки, – выскочил из-за камней толстощекий коротышка Хуридэн. В свете полной луны было хорошо видно, как радостно блестят его узкие щелки-глаза. Уж теперь-то выспится!
      Хуридэн быстро ушел, и Гаарча с Баурджином поудобнее устроились за камнями. Тянуло в сон, еще и пес, щенок Дуурчум, улегшись меж парнями, смачно зевнул.
      – Поспим, – Гаарча потянулся и откинулся спиной на камни. – Дуурчум разбудит, коли что.
      – А как же скот? Вдруг – лихие люди, волк?
      – А Дуурчум на что? Ух, Баурджин, какой ты стал дотошный. Совсем на тебя не похоже! – Гаарча издевательски засмеялся. – Ну, не хочешь, не спи, сторожи хозяйское стадо. Ежели что, разбудишь.
      Парень закрыл рот и тут же засопел.
      Покосившись на него, Баурджин подумал, что, в общем-то, напарник прав. Черт-то с ними, с хозяйскими лошадьми да овцами, чай, не пропадут. Вот только спать что-то не очень хотелось, все лезли в голову разные мысли. Вот, скажем, о Хульдэ. Девчонка была куммой – наложницей и, похоже, не очень-то тяготилась своим положением. Какое-то странное христианство исповедовали найманы – вполне допускавшее многоженство, наличие наложниц и всяких языческих пережитков. Что поделать – дикие люди, да и времена на дворе – раннее средневековье. Впрочем, может, и не раннее. А какое? В «Кратком курсе» об этом ничего не сказано. Так, кто там на Руси-то сейчас? Александр Невский? Нет, до Невского еще примерно полвека. Владимир Мономах? Тот, похоже, уже умер. Андрей Боголюбский? Всеволод Большое Гнездо? Черт их… Больше никаких русских князей Дубов вспомнить не смог, как ни силился. Кроме легендарного Рюрика, Ярослава Мудрого и Ивана Калиты – но все они были явно не к месту. А у монголов кто? Чингисхан вроде… Ну да, уже как-то упоминавшийся Темучин – он и есть… Интересно…
      – Эй, – Баурджин пихнул напарника локтем в бок, – Гаарча, спишь?
      – А? Что?! Что случилось? Меркиты?
      – Никто, все спокойно. Спросить хочу, ты про Чингисхана что-нибудь слышал?
      – Нет… И из-за этого ты меня разбудил?
      – А про Темучина?
      – Темучин? – Гаарча почесал голову. – Это не тот ли удачливый парень из тайджиутов, что подчиняется старому кераитскому хану Тогрулу?
      Баурджин пожал плечами:
      – Наверное, тот.
      – Нет, – покачал головой напарник. – И про него не слышал. Так, пару слов, которые уже сказал. Все у тебя?
      – Все.
      – Тогда – спим. – Гаарча вновь откинул голову и захрапел.
      Дубов даже позавидовал парню. А ведь когда-то и сам Иван умел вот так отключаться. Только давно это было – еще на фронте.
      Баурджин вдруг поежился – показалось, услышал гул японских бомбардировщиков. Да нет, не показалось! Юноша прислушался: там, за сопкой, явно что-то гудело… нет, выло!
      – Волки! – встрепенувшись, оправился от сна Гаарча. – Хорошо хоть ночь лунная!
      – Где-то за сопкой воют, – напряженно прошептал Баурджин. – Как думаешь, много их?
      – Стая… И чего развылись?
      – Раз воют – вряд ли сунутся. Тсс… – Баурджин поднял руку. – Давай-ка посчитаем.
      Гаарча согласно кивнул, и парни затихли, прислушиваясь к волчьему вою. Оба были опытными в подобных делах и вскоре хорошо различили три голоса-воя. Первый – густой, тяжелый, злобный; второй – заметно нежнее, с некоторой хрипотцой, а третий – трусливо-визгливый.
      – Трое, – успокоенно улыбнулся Гаарча. – Если что – сладим. Стрел-то у нас на целую стаю хватит. Жаль только, что ты плохо стреляешь.
      – Ты, можно подумать, хорошо!
      – И я не очень. Вот Кэзгерул – другое дело. Давай-ка его разбудим!
      Гаарча уже дернулся было, но Баурджин схватил его за полу летнего халата – тэрлэка:
      – Постой. Пусть пока спит – все равно волков еще нет.
      – Как появятся – поздно будет. Впрочем, как знаешь. Пойду схожу… приспичило что-то.
      Парень поднялся на ноги и исчез в темноте.
      – Смотри, чтоб волки не укусили за одно место, – напутствовал Баурджин.
      Гаарча вернулся минут через двадцать – ничего не скажешь, долгонько ходил! – уселся спиной к камням, погладил пса и, кажется, снова засопел.
      – А почему его так прозвали – Кэзгерул Красный Пояс? – вдруг спросил Баурджин. – Что-то не видал я у него такого.
      – Ха, не видал! – очнулся напарник. – Куда смотрел только? Кэзгерул его только по праздникам надевает – красивый такой пояс, красный, с золотым шитьем. Если б его продать, можно купить четверку хороших коней! Даже юрту! Но Кэзгерул нипочем на это не согласится – пояс-то ему достался от рано умершей матери, между нами говоря, той еще… Говорят, пояс приносит удачу, и Кэзгерул, дурачок, в это верит.
      Баурджин задумчиво качнул головой:
      – Кто его знает, может, он и прав?
      Он прислушался:
      – Смотри-ка, а волки-то стихли! Видать, спугнул кто-то.
      – Или готовятся напасть на отару, – открыл глаза Гаарча. – И то и другое – плохо. Идем-ка поближе к овцам.
      – Идем.
      Сложенная из камней невысокая ограда – кошт, куда на ночь загоняли овец – находилась в низине, в полусотне шагов от засады. Туда и побежали ребята вместе с собакой – обнаглевшие волки вполне могли перемахнуть через ограду, схватить пару овец, а потом ищи их в ночи, догоняй. За такое дело недолго и отведать хозяйской плетки. Впрочем, пока все было спокойно, да и Дуурчум никуда не рвался, не лаял.
      – Покричу наших, – отдышавшись, предложил Гаарча.
      – Нет, – Баурджин тут же прервал его. – Кричать не стоит. Мало ли – это не волки, люди. Зачем чужим знать, что здесь кто-то есть? А за помощью, конечно, сходи.
      – Сходи сам. – Гаарча сплюнул. – Что-то ты, Баурджин, раскомандовался в последнее время. А я ведь тебе не слуга!
      – Хорошо, – примирительно произнес юноша. – Схожу сам. Только ты будь настороже, и если что…
      – Обо мне не беспокойся, – напарник хвастливо усмехнулся. – Уж будь уверен, и без тебя знаю, что делать.
      Ишь, разговорился!
      Ничего не ответив, Баурджин зашагал к шатру. Звездное небо над головою казалось перевернутым дырявым котлом, полная, похожая на лицо степной красавицы луна серебрилась над синими сопками, а где-то на востоке уже занималась голубовато-оранжевая заря.
      Парни проснулись сразу, молча выскочили наружу, прихватив луки.
      – Там, – Баурджин коротко кивнул в сторону ограды, – то ли чужаки, то ли волки.
      – Пошли, – так же кратко отозвался Кэзгерул Красный Пояс. – Глянем.
 
      Овцы были целы. Только вот Гаарча что-то никак не находился. Тоже еще, охранничек – «я, мол, и без тебя знаю, что делать». Ну – и где ты?
      – Гаарча! – тихонько позвал Кэзгерул. – Эй, Гаарча!
      Ответом была тишина.
      – Может, опять приспичило? – прошептал толстощекий Хуридэн. – Баурджин, ты говорил, он чем-то объелся?
      – Да уж, нашей пищей объешься, – Кэзгерул горько усмехнулся. – Что ел, что не ел – а желудок сводит.
      – Это точно! Сейчас-то что будем делать? Поищем!
      – Думаю так: если Гаарча объявится, он и сам нас найдет. Искать его сейчас мы все равно не сможем – темно, поэтому придется ждать до утра.
      – Недолго ждать, – кивнул Баурджин. – Светает.
      – И в самом деле. – Кэзгерул поднял глаза и улыбнулся.
      И, как только рассвело, приступили к делу. Пересчитали лошадей – все, овец… И вот тут-то и обнаружилась нехватка трех баранов!
      – Нет, это не волки, – внимательно осмотрев загон, прищурился Кэзгерул. – Слишком чисто, и крови нет. Воры! Кераиты или меркиты.
      – Или тайджиуты.
      – Или тайджиуты, – согласился парень. – Что гадать? Ловить надо! И искать Гаарчу. Что-то мне не верится, что они увели его с собой. Взяли всего тех баранов, значит, воров мало. Нет, не будут они возиться с пленным.
      – Эгей! Гаарча!
      Но никто не отзывался.
      А солнце – желто-красное, пылающее нестерпимым жаром – уже поднималось над синими сопками, освещая пологие холмы, узенькие долины, поросшие зеленой травой, и синие вершины не столь уж и далеких гор.
      – Горы Хантай, – посмотрев на них, тихо промолвил Кэзгерул. – Северные горы… За ними есть большое – очень большое – озеро, и полно леса. Такого, что даже можно заблудиться. Из-за них когда-то пришла моя мать…
      Большие, темно-голубые, совсем не монгольские глаза юноши на миг затуманились.
      – Вон там… – вдруг дернулся Хуридэн. – В овраге… вроде как стонал кто-то…
      Не сговариваясь, все трое со всех ног побежали к оврагу. Их, оврагов, тут было множество.
      Неприметный склон, довольно пологий, осыпающаяся под ногами почва, чахлые кустики, камни… Ага! Вот и Гаарча! На самом дне оврага – связанный, стонущий…
      – Ты как? – Парни разрезали путы.
      – Слава великому Тэнгри – жив! – Гаарча, хоть и считал себя христианином, но в других богов тоже искренне верил – а что, хуже от того не будет!
      – Кто это был?
      – А кто их знает? Вот как-то забыл спросить. Налетели внезапно из темноты, как только ушел Баурджин. Навалились, связали – не успел и пикнуть.
      – Сколько их?
      – Четверо… или пятеро… Нет, кажется, четверо. Все здоровенные, с ножами, с луками…
      – Ну, ясно, что не без ножей. – Кэзгерул усмехнулся.
      – Думаю, надо их отыскать, настигнуть, – азартно предложил Баурджин, а все посмотрели на него с немаленьким удивлением. Особенно Кэзгерул Красный Пояс.
      – Ты ли это, Баурджин? – удивленно переспросил он. – Твои ли слова слышу?
      – Да, преследовать. – Баурджин убежденно кивнул. – Их всего четверо и нас… трое… Одного нужно будет оставить здесь.
      – Я останусь, – заявил Гаарчу. – Что-то так спину схватило. Видать, от холода.
      – Меньше надо было ворон считать, – безжалостно расхохотался Кэзгерул. – Впрочем, хорошо – сторожи здесь. А мы – едем!
      Миг – и парни, взнуздав лошадей, повскакали в седла.
      Копыта коней стучали по выжженной солнцем земле, поднимая желтую пыль, и горько пахло полынью, и дул прямо в лицо жаркий степной ветер.
      Они увидели следы чужих коней, едва съехали со склона сопки в лощину, поросшую бурым колючим кустарником. Остановились, спешились.
      – А у них всего три коня, – на корточках рассматривая следы, задумчиво промолвил Кэзгерул. – Негусто для разбойничьей шайки.
      – Так они и не разбойники. – Баурджин прищурил глаза. – Просто воры. Ну что сидеть? Едем дальше!
      Кэзгерул кивнул, и парни вновь сели на лошадей, правда, теперь ехали уже медленнее, осторожней. Окружающий ландшафт, на взгляд Дубова, выглядел довольно-таки уныло: синие сопки, камни да выжженная солнцем степь. Река и узенькая полоска зелени остались далеко позади, а впереди все больше пахло пустыней – и стал жарче ветер, и песок уже поскрипывал на губах.
      – Гоби! – усмехнулся на ходу до того молчавший Хуридэн. – Туда только на верблюдах ехать.
      – Да уж. – Кэзгерул вдруг посмотрел на небо и нахмурился.
      Впереди, в той стороне, куда умчались воры и куда по их следам двигались сейчас парни, у самой земли виднелось легкое мутновато-желтое облачко, похожее на стелящийся в траве дым. Однако все трое – в том числе и Дубов-Баурджин – хорошо понимали, что это значит. Очень скоро мог начаться песчаный шторм, неистовый смерч, когда никому не покажется мало – ни ворюгам, ни их преследователям.
      Кэзгерул вздохнул:
      – У нас не так много времени.
      – Я бы сказал – до полудня, – тут же уточнил Баурджин. – Успеем! А если и не догоним – так им же хуже, пускай себе гибнут в песках.
      Толстощекий Хуридэн боязливо поежился:
      – А я бы все же вернулся назад. Надо и коней в овраги загнать, и овец – работы хватит.
      Кэзгерул скосил глаза на Баурджина, поинтересовался:
      – Что, отпустим его?
      И от этих слов его, от вопроса, Баурджин вдруг ощутил неимоверную гордость – еще бы, впервые с ним, с нищим неудачником, почти что изгоем, хоть кто-то советовался! С ним – а не с тем же крепышом Хуридэном.
      – Думаю, все же стоит его отпустить, – напустив на себя важный вид, веско отозвался Баурджин. – Гаарча уж точно один не справится.
      Кэзгерул махнул рукой:
      – Езжай, Хуридэн. Да смотрите там, действуйте побыстрее.
      Не скрывая радости, парень живо заворотил лошадь и быстро поскакал в обратную сторону, поднимая из-под копыт столб густой желто-коричневой пыли. Оставшиеся вдвоем Кэзгерул с Баурджином еще раз внимательно посмотрели на небо и разом вздохнули. Баурджин улыбнулся:
      – Что ж, едем. Может быть, еще и успеем.
      Пустив лошадей мелкой приемистой рысью, парни приникли к гривам. Лошади неслись, словно выпущенные из тугого лука стрелы, оставляя позади поднятую копытами пыль. А впереди расстилалась каменистая степь, а еще дальше – желтые пески пустыни. И черное облако! Которое постепенно – нет, уже очень даже заметно – нарастало. Ребята переглянулись – успеем ли? И оба разом кивнули – успеем.
      Вырвавшийся чуть вперед Кэзгерул Красный Пояс вдруг на скаку обернулся, радостно махнув рукою вперед. Да Баурджин и сам уже заметил дымящийся столб пыли, поднятый копытами чужих лошадей.
      – Вон они! – дождавшись напарника, кивнул Кэзгерул. – Ничего и не четверо – всего трое.
      – Думаешь, это воры?
      – А кто же? Кому тут еще быть?
      Баурджин замялся:
      – Ну, может, охотники.
      – Они не поскакали бы в пустыню. Тем более – сейчас, – резонно заметил Кэзгерул. – Видать, опасаются погони.
      Дубов вдруг подумал – а что они будут делать вот сейчас, совсем скоро, когда наконец нагонят этих самых воров? Инстинкт кочевника Баурджина подсказывал, что те, кто крадет скот – не люди, а самые гнусные твари, все всяких сомнений, достойные смерти. А Кэзгерул, говорят, хорошо стреляет…
      – Кэзгерул, ты сможешь достать их стрелою?!
      – Конечно, – парень сузил глаза, – напрасно ты спрашиваешь.
      Баурждин покачал головой:
      – Я не о том… А что, если это не воры, а честные люди? Тогда что же – мы убьем невинных? Нехорошо. К тому ж из-за этого может начаться война. Вот что, сделаем-ка так – я поеду дальше один, остановлю их, поговорю, а ты спрячься вон хоть за этой штуковиной, – юноша кивнул на сложенный из круглых камней столб с идолом какого-то неизвестного бога. – Спрячься и жди. Если я два раза махну рукой, вот так… – Баурджин показал, – стреляй, не раздумывая. В меня только смотри не попади.
      – Обижаешь!
      – Шучу!
      Улыбнувшись напарнику, Баурджин бросил лошадь вперед. Мало того, закричал, махая рукою:
      – Эгей, эй! Постойте! Да, постойте же, говорю…
      Он видел, как скакавшие впереди всадники – действительно, трое – оглянулись, рванули быстрей… и тут же замедлились, остановились, переглядываясь с наигранным удивлением.
      – Мир вам, – подъехав ближе, Баурджин вежливо поздоровался, пристально рассматривая незнакомцев. Трое доходяг – другого слова, пожалуй, было и не подобрать – смуглые до чрезвычайности, почти негры, одеты в какую-то рвань, кони так себе, всего по одному на каждого. Что и говорить, нищета, не позаботились даже о заводных лошадях, да и нет их у этого сброда, скорее всего… Ага, вот и бараны! Связаны, перекинуты через крупы коней у седел. Не убили – видать, намереваются их продать… либо опасаются, что мясо может протухнуть. Ну, ворюги… Попались!
      – Не видали тут моих друзей-охотников? – старательно пряча гнев, Баурджин выпалил первое, что пришло в голову. – Мы э-э-э… ищем потерявшуюся лошадь. Кстати, а ее не видали? Каурая такая, с белым пятном.
      – Не видали мы ни лошадей, ни всадников, – грубо отозвался один из бродяг – с неприятным хищным лицом. – Поезжай своей дорогой, парень.
      – А баранов… баранов не продадите? – Баурджин подъехал уже совсем близко, так, что на шерсти барана у седла хищнолицего хорошо стало видно тавро – черный треугольник, знак рода Олонга. – Знатные у вас бараны, жирные… Где пасли? – парень уже почти кричал – с такой силой свистел поднявшийся ветер.
      – Говоришь, твои друзья где-то в этих местах? – доходяги переглянулись. – Что же они, не боятся песчаной бури?
      – Не знаю, – юноша растянул губы в улыбке. – Они могут быть и там, и там…
      Подняв руки над головой, он махнул два раза, так, как совсем недавно показывал Кэзгерулу.
      Положив руку на торчащий за поясом нож, приготовился… но вместо свиста стрелы услышал лишь усилившийся вой ветра! Баурджин обернулся – и горячий песок хлынул ему прямо в глаза, а сильный порыв ветра едва не сбил с лошадей всадников… Юноша быстро спешился и рванул на бок лошадь – похоже, они все-таки не успели до бури…
      А бродяги, наоборот, хлестнули плетьми коней. Куда ж вы, дурни? А, надеетесь доскакать во-он до той сопки? Похоже, зря надеетесь.
      Ветер задул уже с такой силой, что невозможно стало подняться. Улегшийся рядом с лошадью Баурджин задрал свой тэрлэк, укрывая две головы – свою и коня. Песок, гонимый ураганным ветром горячий песок пустыни, уже летел, закрывая небо плотной коричневой взвесью. Набивался в глаза, в нос, не давая дышать. Юноша покрепче натянул тэрлэк и зажмурился, успокаивающе поглаживая дрожащую лошадь. Ветер налетал порывами, хлестал обжигающе горячим песком, словно охаживал наждачкой – шварк, шварк! Похоже, центр бури все же проходил стороной, задевая Баурджина лишь краем. Но и этого хватало вполне! Вокруг быстро стало темно, словно самой темной ночью, и наполнившееся песком небо вдруг навалилось на землю гигантским барханом, и стало горячо, страшно, особенно когда Баурджин почувствовал, что его занесло совсем. Неуютное такое чувство охватило Дубова – никогда он еще не ощущал себя настолько отрезанным от всего мира, даже на фронте, под Киевом, когда завалило в воронке, было не так. Всюду песок, со всех сторон, горячий такой, всепроникающий, гнусный… Словно в могилу зарыли без гроба! И вой! Мерзкий вой бури. Ну когда же это все кончится наконец? Такое впечатление, что никогда.
      Выл ветер, свистел летящий со скоростью пули песок, и было не повернуться, не рыпнуться, не шевельнуться – ну, точно, в могиле! Баурджин уже и не сознавал даже, кто он – советский генерал или монгольский кочевой паренек, да и все равно уже, похоже, было, что так, что эдак… И на грудь вдруг навалилась такая жуткая тяжесть, что стало тяжело дышать, а в глазах замелькали круги – ярко-зеленые, синие, желтые…
      Дубов уже только потом понял, что, по сути, его спасла лошадь. Неказистый, но верный и выносливый конь. Уж он-то забеспокоился, расшевелился, растолкал песок… впуская струю чистого воздуха и нереально голубую краску небес! Боже, неужели все? Неужели выбрался? Не в силах даже отряхиваться от песка, Баурджин перевернулся на спину, распахнул тэрлэк и задышал полной грудью…
      В небе мелькнула вдруг стремительная черная тень. Кречет? Орел? Сокол? Дубов присмотрелся и не поверил глазам своим, узнав хорошо знакомый силуэт… японского истребителя! Ну да, он и есть. Маленький такой, юркий. «Девяносто шестой» серии, с расчалками на неубирающихся шасси, устаревший уже к Халкин-Голу, но тем не менее использовавшийся самураями вполне эффективно… Откуда он здесь взялся? Черт, кажется, заметил! Небольшой самолет, желто-зеленый, с красными кругами Ямато на крыльях, вдруг начал пикировать, открывая огонь из пулеметов. Дубов инстинктивно вжался в песок… И вдруг осознал, что ничего не слышит. Ни воя двигателя, ни громового треска очередей, ни свиста пуль. Баурджин поднял голову, увидел, как тает в прозрачном воздухе рвущийся к земле истребитель.
      Мираж! Черт побери, мираж!
      Но – для миража нужны основания! Значит, все же этот самурайский аэроплан где-то существовал?! Где? Или это привет из того далекого времени, которое здесь еще будет?
      Усевшись на корточки, юноша потряс головой. Черт с ним, с миражом, не о нем сейчас думать надо. Ворюги… Впрочем, к черту ворюг вместе с украденными баранами. Кэзгерул! Где ж он? Неужели не выбрался?
      Поднявшись на ноги, Баурджин, пошатываясь, побрел к каменному столбу, благо тот был хорошо виден. Именно там и должен обретаться напарник. Поначалу каждый шаг давался юноше с большим трудом – от долгого лежания в песке затекли все суставы, однако чем дальше шел Баурджин, тем легче ему становилось. Позади вдруг послышалось ржание – это прорывался через пески конь. Юноша улыбнулся – все же хорошо иметь лошадь.
      Ну и песка же нанесло! Судя по заметенному столбу – метра на два – два с половиной, уж никак не меньше. И конечно же, не видать никого – ни Кэзгерула, ни его лошади. Что ж, придется копать. Как там поется в песенке археолога? А черт его знает, как там у них поется? Нечего петь, копать надо.
      И Баурджин остервенело врылся в песок с упорством и неизвестно откуда взявшейся энергией, сделавшей бы честь и какому-нибудь шагающему экскаватору. Рыл, рыл и рыл. Сдирая в кровь кожу на ладонях, отфыркиваясь от набивавшегося в рот песка и время от времени протирая глаза, красные от песчаной пыли. Ну, где же ты, Кэзгерул Красный Пояс, молодой парень-кочевник с длинными пепельными волосами и глазами цвета густо-голубого предгрозового неба. Так не похожий обликом на привычных монголов. Впрочем, тут много было непохожих – зеленоглазых, светловолосых, рыжих…
      Перерыть вручную, даже без завалящей какой-нибудь лопаты, целый бархан – безнадежное предприятие, настоящий трудовой подвиг, вполне сравнимый, скажем, со строительством Днепрогэса или Магнитки. Но ведь они-то были-таки построены! А значит, и здесь не все так плохо. Главное, не останавливаться – рыть. Нет, отдышаться все ж таки нужно. Ну, хоть чуть-чуть… А теперь – снова…
      Баурджин рыл до темноты. И никого не нашел! Слой нанесенного злобным смерчем песка оказался слишком уж толстым. Да и ясно было, со всей отчетливостью ясно, что, даже и откопай он Кэзгерула, вряд ли парень к этому времени будет жив. Давно задохнулся либо раздавлен. Иного, похоже, и быть не могло. Эх, крестик бы какой-нибудь сладить – Кэзгерул ведь христианин, как многие кочевники, хоть и христианство у них, честно говоря, какое-то странное. Что упрекать, каждый верит, как может. Удивительно уже одно то, что здесь, в этих жутких песках на окраине мира, знают и почитают Христа…
      Рано! Баурджин с остервенением передернул плечами. Рано хоронить напарника. Пока еще хоть немного светло, пока есть хоть какая-то надежда… а даже если и нету… Рыть! Рыть! Рыть!
      И юноша вновь зарылся в песок. Даже не почувствовал, как кто-то, неслышно подойдя сзади, похлопал его по плечу…
      – Хорошо копаешь! Что, клад нашел?
      Баурджин оглянулся:
      – Кэзгерул!!! Друг! Так ты не здесь прятался?
      – Там, – улыбаясь, махнул рукой Кэзгерул. – Вон, между сопками.
      – Но следы твои ведут из пустыни…
      – Так я и был там. Тебя искал. Честно сказать – надоело рыть.
      Парни обнялись и расхохотались. Даже расплакались – и Дубов с удивлением чувствовал, как текут по щекам слезы. Да, что касается эмоций, навыков, отношения к миру и душевных порывов – тут, безусловно, лидировал парнишка-кочевник, ну а когда приходила пора поразмыслить, подумать, порассуждать – в дело вступал умудренный опытом ум генерала.
      Бродяг-скотокрадов искать больше не стали – те давно ускакали либо, что более верно, сгинули, засыпанные горячим песком. Рассудив таким образом, парни махнули на похищенных баранов рукой и, прибавив ходу, поехали к пастбищу. Следовало поторапливаться – вокруг быстро темнело, и черные тени сопок накрыли тропинку так плотно, что не ясно было, куда и ехать.
      – Успеем, – осмотревшись, заявил Кэзгерул. – Пастбище-то вон, за той сопкой.
      Баурджин улыбнулся – он тоже узнал знакомые места. И даже решил пошутить… ну это уж точно – Дубов!
      – Слушай-ка, Кэзгерул, дружище! А давай над нашими посмеемся.
      – Посмеемся? – Напарник поднял брови. – Признаться, Баурджин, ты меня все больше удивляешь в последнее время.
      Юноша самодовольно хмыкнул:
      – Не только тебя.
      – Ишь, шутник какой выискался. А что ты предлагаешь? – В темно-голубых глазах парня заплясали веселые искорки.
      – А прикинемся разбойниками! Ну, теми, скотокрадами… Подъедем, налетим, напугаем. Скажем, баранов давайте, лошадей, а то самих в рабство угоним, продадим уйгурам! Ух, и повеселимся, а?
      – Давай, – азартно кивнул Кэзгерул. – Интересно будет на них поглядеть, на обоих. Хотя… Они ведь нас сразу узнают.
      – Не узнают, – подмигнув, заверил Баурджин. – Мы ведь замаскируемся. Да и стемнеет скоро.
      Порешив так, дали шенкелей лошадям и понеслись к сопке.
      Вот она, юность! Вот он, молодой задор! Еще недавно, казалось, умирали в тисках горячих песков, и думалось, что если доведется выбраться, то не скоро еще оправятся от пережитого. А поди ж ты, только в себя пришли, так давай уже шутки шутить.
      – Да им и самим понравится, – кричал на скаку Баурджин. – Вот увидишь, потом по всему кочевью рассказывать будут, как мы их разыграли!
      – А ты ори, ори больше, – смеясь, предупредил напарник. – Чтоб услышали!
      – Ничего, не услышат, далеконько еще.
      Подскакав к самому пастбищу, парни спешились и, пустив лошадей к табуну, спрятались за оградой овечьего кошта. В синем небе, прямо над головой, лампочками загорались звезды, пахло конским навозом и овечьей шерстью. Вечер был тих и прозрачен, даже не верилось, что еще совсем недавно здесь бушевала песчаная буря. Впрочем, не здесь, ближе к пустыне. Нет, и тут хрустел под ногами песочек. Тоненьким таким слоем.
      – Тсс! – обернувшись, зашипел Баурджин. – Вон они!
      У самого шатра горел небольшой костер – видать, сторожа не поленились полазать по сопкам, насобирать хвороста и теперь вовсю наслаждались приятным вечерним отдыхом. Булькая, кипел подвешенный над костром котелок с брошенными в него пахучими травами, от запаха которых у обоих шутников потекли слюни. Кругом стояла такая тишь, такое спокойствие, что прямо-таки тянуло к задушевной беседе. Чем сторожа сейчас и занимались.