Захолонуло Митрино коварное сердце – эва, как все обернулось! Думал сгинуть от татарской сабли, ан нет! Еще и богатство вышло. Зашил Митря в голенище сапога серебристый татарский пропуск – пайцзу да в Москву подался. А там уж его ждали-дожидалися. Не дали и отдохнуть с дороги – деньжат сунули, да в Новгород. Так и оказался на знакомой усадьбе. Считал Митря, подфартило ему невиданно. И Иван Московский деньги дает, и хан татарский! Во житуха! Кто больше даст, тому и служим, так-то!

Захлопнув ставни, Митря уселся на лавку. Плеснул в кружку браги, выпил. Стряхнул с бороденки бражные капли:

– Мыслю, Явдохе сказать, пущай снова кого-нибудь меж собой стравит. Вот хоть Лубяницу со Славной. Давненько драки хорошей не было, а, Матоня Онфимьевич?

Матоня важно кивнул.

– Да, посадником-то кто сейчас?

– Боярин Епифан Власьевич, недавно выбран. – Матоня досадливо сплюнул, – Не надо б его нам, людям московским… да дьяки на Москве другое думают.

– Епифан Власьевич? Тот старый дуралей, что за русалками на Федоровском ручье гонялся? Хороший посадник. Пусть нам и не друг, да зато туп, как эта кружка!

– Во! – Матоня хлопнул ладонью по столу. – Так и дьяки московские про него говаривали… Да все равно, не верю я ему. Как же – выбран! Выбран! Нет чтоб батюшка наш Иван Васильевич своего верного человечка прислал!

– Верно говоришь, Матоня Онфимьевич. Но погодить надо. Настанет и такое время, и скоро уже. Только пока государь Иван Васильевич не торопится, то от ума великого!

– Выпьем-ко за государя, Митрий! Матоня наполнил кружки.

– Завтра поутру навещу Явдоху, – вытер губы рукавом рубахи Митря, – скажу про драку, заодно взгляну, как там. Сам ведь знаешь, Матоня Онфимьевич, ну как людишкам без пригляду?

Матоня уже который раз за вечер торжественно-важно кивнул и допил остатки браги прямо из кувшина. С приездом Митри настроение его заметно улучшилось.

С утра уже в Явдохиной корчме, что на Загородцкой, было людно. Сменившиеся с постов стражники (башни городской стены вот они, рядом) жадно пили пиво из больших глиняных крынок, смачно заедая лепешками с моченым чуть подсоленным горохом. То и дело звали корчемного служку, Митяя. Тот летал, словно угорелый. То за пивом, то за горохом, то за лепешками. Только и слышалось: Митяй да Митяй. Вот и старался отрок всем услужить, да и недаром. Полпула медного уже перепало, для сироты деньги немалые! Да дядько Олексаха обещал вечерком деньжат подкинуть – ежели услышит вдруг Митяй вести какие важные. Правда, какие именно, не сказал. Сказал только: слушай. Митяй и слушал. Бегал, присматривался, мотал на ус.

Митрю хозяин корчмы Явдоха – длинный, высохший, словно вяленая вобла, мужик – встретил приветливо, поклонился, самолично провел к месту, выставил пиво. Митря долго сидел, пил пиво, присматривался. Пару раз подозвал Митяя – отправил за пирогами. Проводил подозрительным взглядом. Вскоре угомонились стражники. Кто ушел, кто под стол свалился – их дело. Тем, кто под столом, Митяй по знаку Явдохиному сенца прошлогоднего под голову подложил – спите, ребята, да еще приходите. Сам Явдоха, Митяя на колодец послав, рядом на лавочку к Митре присел. Пошептались… Покивал Явдоха, ухмыльнулся радостно, когда пару монет в ладони своей почувствовал. Еще пуще закивал. Сделаем, мол, все как ты сказал, господин Митрий. Обтяпаем как надо, не сомневайся. В первый раз, что ли!

Ну, Митря только плечами пожал. На улицу выходя, подозвал Явдоху:

– Отрок тот, в красной рубахе, давно ль у тебя?

– Митяй-то? Почитай, второй день. Ермила-квасника племяш. Наш, загородцкий.

– Ваш-то ваш… Да приглядел бы ты за ним, Явдоша. Больно уж глаза у твоего Митяя вострые.

Только лишь ближе к вечеру разыскал Олег Иваныч Олексаху. До того все занят был. То у Софьи… То от нее сразу к Феофилу поехал – по пути все-таки. Там, в палатах владычных, и посадник новый был, Епифан Власьевич. Дороден, усат, борода до пуза. Волосы седые, на виске шрам – то от московской сабли. Повезло боярину – вскользь ударили, а то б не сидел бы сейчас на лавке, не правил бы службу посадничью.

Епифан Власьевич встретил Олега приветливо. Еще бы! Вместе на Шелони были. Обнял, как друга старого. Да жаловаться стал на московских людишек. Совсем те обнаглели, ему, посаднику новгородскому, указывают, как дела делать. Тысяцкий вообще их человек. Во всякую мелочь лезут пронырливо. На судебных грамотах всех печать московскую требуют! Да еще грозятся: помните Шелонь, новгородские свиньи!

– Понимаю тебя, Епифан Власьевич, – склонил седеющую голову Феофил. – И у меня то же. Желают люди московские списки земель Софийских составить, да и не только Софийских, а и всех пятин новгородских да пригородов. Зачем им те грамоты, понять несложно. Вызнают все да московским дворянам испоместят!

– Что ж делать-то, Господи? – всплеснул руками посадник. – Нешто терпеть молча?

Тут Олег Иваныч не выдержал, в разговор вступился:

– Терпеть, может, и не терпеть особливо, а молчать… молчать нужно! И делать, действовать. Перепись эту, про которую ты, владыко, сказывал, затянуть всячески – дороги плохие да грамотеев мало. На три-четыре лета затянем, а там видно будет. О дьяках да дворянах московских. Есть ведь и в Москве путние люди: Иван Костромич, да Курицын Федор, да Силантий Ржа, да мало ли… Только не посылает их Иван в Новгород. Ему здесь пока не справедливость нужна да и не пригляд особый. Вражду посеять меж жителями да момент выбрать, явить себя спасителем, разогнать вече, свободу новгородскую полностью изничтожить – вот хотение его тайное!

– Верно говоришь, Олеже, верно! – рек Феофил. – Только как пойдешь сейчас против Москвы-то? Ведь новая Шелонь получится!.. Да и православие в чести на Москве… Митрополит Филипп ведь и отлучить может, спаси нас, Господи!

– Да, тут подумать надо.

– И союзников у нас не оказалось в нужный момент, прости Господи! – подал голос посадник Епифан Власьевич.

– О союзниках дело говоришь, господине! – встрепенулся Олег Иваныч. – Не трогая Казимира и немцев, русских людей вспомните! Ведь не все они под Москвой ходят. Есть и Тверь, и Рязань, и Ярославль, и Новгород-Северский. Земли эти тоже много чего от Москвы терпят. Терпят, потому как Москва им от татар заступа. А если б с ними сговориться тайно? Хотя бы пока насчет хлеба, чтоб не особо от Москвы зависеть. Скажем, с той же Рязанью или с Новгород-Северским?

Феофил одобрительно кивнул, мол, хорошая мысль. Вот и воплощай ее в жизнь, а уж мы, Новгородская церковь, поможем.

– Придется без одобрения веча все устраивать, – заметил Олег Иваныч, – все ж таки дело тайное. Думаю, тысяцкого мы в это посвящать не будем?

– Его посвяти, как же! – невесело усмехнулся Епифан Власьевич. – Вся Москва знать будет!

– Вот и я о том же, – кивнул Олег Иваныч. – Так, считаю, приказ получил, а?

– Считай, что получил. От меня, архиепископа Великого Новгорода, и от его законно избранного степенного посадника. – Феофил торжественно перекрестил Олега.

Тот ликовал в душе. Поиск союзников, решение хлебной проблемы – первые тропинки в борьбе за свободу и независимость. Честно говоря, Олег Иваныч не рассчитывал так легко уговорить на антимосковские действия Феофила, помнил его прежнюю позицию, когда на Шелони владычный полк так и не выступил против войска Ивана. Но все меняется. И кажется, к лучшему. К лучшему для Новгорода, для Республики, а значит – и лично для Олега, для Софьи, для их друзей, для всех свободных новгородцев.

В приподнятом настроении Олег Иваныч ехал на Торговую сторону, на Лубяницу, где договорился встретиться с Олексахой. Уже затихал Торг. У ближайших церквей – Бориса и Глеба, Иоанна на Опоках, Георгия, Успения на Торгу, Параскевы Пятницы – толпился принарядившийся народ, ждали вечерни. Грызли сушеные прошлогодние орехи, шутили, смеялись.

Привязав коня, Олег Иваныч зашел вместе со всеми в строгий однокупольный храм Параскевы Пятницы. Толстые стены храма создавали внутри приятную прохладу, лампадки перед иконами теплились желтовато-зеленым светом. После вечерни, помолившись за успех нового предприятия, только что обговоренного с высшими иерархами Республики, Олег Иваныч пересек купеческую Ивановскую улицу, полную возвращающегося с вечерни народу.

На Лубянице его уже поджидал Олексаха:

– В корчму зайдем, Олег Иваныч?

– А, пожалуй! Перекусим малость да пару туесов березовицы пьяной тяпнем! Пошли, пошли, Олександр… Там и поговорим да еще, может, и кого знакомого встретим.

В корчме было многолюдно и весело. В распахнутые окна заглядывало оранжевое, клонящееся к закату солнце. Народ заворачивал сюда прямо с вечерни. Испить кваску или чего покрепче, посидеть чуток с друзьями – да и домой. Спать ложились рано, да и поутру у каждого дел было много.

Олег Иваныч с Олексахой пробились к столу, уселись на широкую лавку, взяли березовицы малый кувшинец, миску моченых яблок да пару пирогов с зайчатиной. О делах пока не говорили, все больше так, ни о чем – уж слишком много народу было вокруг. Впрочем, оба они, Олег Иваныч и Олексаха, знали, что толпа эта ненадолго. Чай, скоро все почивать разойдутся, может – уже и через полчаса где-то.

Так и вышло. Утирая усы да бороды, первыми покинули корчму степенные купцы-ивановцы, что торговали с заморьем. За ними потянулся и мастеровой народ, остался лишь тот, кто жил поблизости, здесь же, на Лубянице, ну, в крайнем случае – на Ильина. Ильинских, правда, мало было, все больше лубяницких. Неплохие мужики (Олексаха всех их накоротке знал): мастера по деревянному делу, несколько хмельщиков да пара купцов местного разлива, с ближними посадами торгующих. Сидели чинно, переговаривались о чем-то, лишь иногда негромко смеялись. Глядя на них, Олексаха аж позевывать начал, да Олег Иваныч вовремя в бок толкнул: не усни, мол. Олексаха мотнул головой, пожевал яблочко…

И тут вдруг в притихшую корчму ввалилась наглая хмельная компания. Пошатываясь, встали у входа, загоготали обидно. Корчмаря кликнув, уселись на лавки. Нехорошо как-то уселись, неудобно. Ну, как добрые друзья-приятели-собутыльнички в корчме обычно усядутся? Вестимо, за один стол, друг к дружке поближе. А эти – нет! Двое – на лавку, слева от лубяницких, трое – справа, четверо – по углам, один – вообще у дверей остался. Молодой, нахальный, одет небрежно, бедновато даже. Морда словно у лошади, вытянутая. Все в дверь выглядывал. На стреме, что ли, стоял? А похоже! Вот, выглянул на улицу, затем в угол шмыгнул украдкой, шепнул что-то здоровенному мужичаге…

Тот кивнул. Подошел вразвалку к лубяницким и пнул ногой по лавке:

– Лубяницкие ребятушки-козлятушки рогом землю роют, жито-хлеб не сеют, ума не имеют!

Лубяницкие чуть пирогами не подавились! На их же улице, в их же уличанской корчме, их же и оскорбляет неизвестно кто!

– Ты потише, паря! – вставая с лавки, с угрозой произнес один из мастеров. – А не то быстро тебя проучим. Верно, ребята? – Он обернулся к своим, на секунду выпустив из поля зрения пришлого мужичагу.

Зря отвернулся. Вытащив из-за пазухи кистень, пришлый ловко треснул им прямо в голову мастеровому. Вскрикнув, тот упал на стол, обливаясь кровью. Все произошло настолько быстро, что ни Олег с Олексахой, вполглаза следившие за ситуацией, ни сами лубяницкие не сразу сообразили, что происходит. Никто не ожидал такого. На своей-то улице!

А когда сообразили, повскакали с лавок – и были тут же окружены пришедшими.

– Что, Лубяница поганая, слабаки вы против Славны! – поигрывая длинным ножичком, выкрикнул кто-то из парней.

– Славна? – удивился Олег Иваныч. – Ни одной рожи не знаю! А ты, Олексаха?

– Отродясь не жили на Славне этакие маромои! Косят они под славенских, вот что! Зачем только?

Олег Иваныч потащил из ножен узкое лезвие меча, выкованного оружейниками со Щитной. Потом будем разбираться – кто да зачем. Сейчас не до того, право слово!

– А ну, быстро ножи на пол! – поигрывая клинком, приказал Олег Иваныч шильникам. – И ты, бугаина, про кистень свой не забудь!

Нахалы переглянулись. Видно, ссориться с кем-то из знати – не в их планах. А то, что Олег Иваныч человек не простой, видать и по одежде, и по манерам. Кто-то из парней тоскливо посмотрел в сторону распахнутой двери. С улицы несло холодом. Получив неожиданную поддержку, лубяницкие приободрились.

– Ты еще откуда такой выискался? – презрительно произнес бугаистый мужичага, обернулся к своим: – А вы что встали, псы подзаборные? А ну, режь их!

Издав злобный вопль, он выхватил из-под телогреи тяжелую абордажную саблю. Гм, не очень-то характерное оружие для городского сброда. Интересно, откуда она у него? Купил на немецком судне? Или сам сподобился когда-то пиратствовать?

Пожалуй, последнее предположение и было верным – уж слишком проворно бугай действовал своим страшным оружием.

Широкое лезвие с зазубринами описало в воздухе круг и обрушилось на голову Олега Иваныча.

Слегка уклонившись влево, он пропустил клинок и нанес быстрый удар на излете, целя разбойнику в бок.

Тот оказался вертким. Молниеносно перегруппировался, отпрыгнул назад, снова ударил.

Олег Иваныч парировал удар и, перенеся вес тела на левую ногу, сделал длинный выпад вперед, стараясь поразить противника в грудь, прикрытую холщовой рубахой… Достал! Однако… Что-то противно скрипнуло. Кольчуга! Под рубаху бугая поддета кольчуга! Слишком уж предусмотрительно для пьяной кабацкой драки. Слишком… Да и пьяным его не назвать – холодные, глубоко посаженные глаза смотрели вполне трезво, с этакой расчетливой ненавистью. Точно – бывший пират! Вряд ли он знаком с испанской или французской фехтовальной школой. Балтийские пираты больше перебивались грубой немецкой. Оттуда – частые Удары в голову. Ну-ка, давай…

Ага! Олег Иваныч даже не уклонился. Просто замедлил разворот вправо, пропуская противника… пускай подставляется… ага! Есть… Олег Иваныч поднял клинок… И вдруг лишь краем глаза увидел тень, метнувшуюся к нему со стороны двери! Не разворачиваясь – некогда! – Олег Иваныч с силой ударил нападавшего – длиннолицего парня – эфесом меча… вернее, даже не столько ударил, сколько подставил эфес. Длиннолицый на него сам и напоролся, дурошлеп. С воплем схватился за живот и покатился по полу. Олег Иваныч наградил его хорошим пинком и больше уже особо за ним не следил. Следовало думать о бывшем пирате.

Уже опомнившись после неудачного выпада, тот снова сгруппировался и принялся кружить вокруг Олега Иваныча, враскорячку переставляя ноги, словно пьяный механизатор на вечеринке в сельском клубе.

Остальные людишки в корчме давно уже отвлеклись от созерцания фехтовального поединка и азартно мутузили друг друга всеми подвернувшимися под руку предметами, как то: лавками, кружками, кувшинам и даже большим оловянным блюдом, коим один из лубяницких хмельщиков орудовал с такой сноровкой, будто решил взять первый приз на международном конкурсе официантов.

Олег Иваныч бросил быстрый взгляд вокруг – что с Олексахой? А, вот он, под столом. Связывает длиннолицего веревкой. Молодец, сообразил. А веревку, наверное, у хозяина корчмы взял? Ладненько… Похоже, дело шло на лад. Кто-то из лубяницких сообразил выскочить за подмогой, и пришлые нахалы озабоченно косились на бугая. Видно, тот был у них за главного. Вообще, наверное, без его присутствия они давно бы разбежались – уж слишком жидковаты были.

Так в чем же дело? Признаться, этот чертов «танцор» с абордажкой изрядно надоел и самому Олегу Иванычу. Пора с ним кончать. Олег Иваныч, резко остановившись, так прямо и сказал бугаине об этом:

– Все! Пора с тобой кончать, черт приставучий! Мужичага явно не понял, что от него хотят, чуть отступил и озадаченно моргнул правым глазом… Его левый глаз тут же достал быстрым выпадом Олег Иваныч. Обливаясь кровью, бывший пират тяжело завалился на пол. Выпавшая из руки сабля со звоном упала рядом. Саблю тут же подобрал Олексаха – вещь нужная, в хозяйстве всяко сгодится, капустку там порубить, огурчики…

Нахалюги тоскливо переглянулись и опрометью бросились к двери. Кто-то даже успел убежать – сквозь кусты, на Ильинскую улицу. Остальных, кто по глупости бросился к Торгу, там уже поджидали лубяницкие с дубовыми кольями. Уж отмудохали на славу, руки-ноги-ребра переломали. А и поделом – не фиг к приличным людям привязываться!

– Благодарствуйте, господине! – утирая кровь, подошли к Олегу Иванычу несколько потрепанные лубяницкие купцы. Поклонились в пояс, поинтересовались, кто да с каких краев.

– Ну, имя мое вы, думаю, знаете – Олег Завойский я, боярин и Софийского Дома блюститель!

Лубяницкие склонились еще ниже. Тут Олег Иваныч пояснил, что живут они с Олександром на Славне.

– На Славне! – ахнули мужики. – Так ведь и те… тож славенские!

– Сейчас посмотрим, какие они славенские! – вытаскивая из-под стола связанного длиннолицего парня, процедил Олексаха: – А ну, говори, кто послал, шпынь?

– Дядько М-м-матоня, – стуча зубами от страха, тут же признался парень. – В-в-велел д-д-дра-ку между Лубяницей и Славной в-в-вызвать. А я человечишко простой, Матвейко-холоп. Эт-то все он, Матоня Онфимьевич.

– Матоня Онфимьевич… Надо же! – усмехнулся Олег Иваныч, повернулся к лубяницким: – Слыхали, мужи? То-то!

Ночью снова похолодало. Май – он и есть май, чего особого тепла ждать-то? Новгородцы и не ждали. Кое-кто даже печи топил. Вот и на усадьбе, что на Пробойной у Федоровского ручья, по знаку мерзнущего Матони, слуги охапками таскали дрова в горницу.

Сам Матоня, в парчовой телогрее, снятой во время разбойных рейдов с какого-то дворянина, вытянув босые ноги, сидел на лавке и, причмокивая, пил горячий сбитень. Рядом, на скамейке, напротив, расположился Митря, с большим бокалом мозельского. Шиковал, собака! А что? Сребреники иудины позволяют, можно себя потешить. Ждали холопа Матвейку с известием. Припозднился холоп, придется по приходу плетей всыпать, чтоб не расслаблялся! Не раз и не два уж выглядывал за ворота караульный служка. Наконец вбежал с докладом: вернулся Матвейко! Сейчас, влет прибежит, вот только морду умоет.

– С чего ему мыться-то? – хмыкнул Митря. – Ишь, чистоплюй какой выискался.

– Да рожа у него вся в юшке кровавой. …Выслушав Матвейкин рассказ, Матоня и

Митря злобно заругались самими гнусными словами. Слова те напрямую касались Олега Иваныча, коего Митря враз узнал по подробному описанию.

– Гад! Гад ползучий! Все вызнал. – Митря по-волчьи закружил по горнице, пнул ногою Матвейку: – Видно, плохо таились, шильники! Ух, убью!

– Что ты, что ты, батюшка! – Матвейко повалился на колени. – Уж мы с Явдохиной корчмы, с самой Загородцкой, таясь, с опаскою шли. А что этот на Лубянице оказался, так случай такой выпал.

– Может, и вправду случай? – предположил Матоня.

Митря со вздохом опустился на скамью:

– Ну, Матоня Онфимьевич, не ожидал от тебя! Неужто ты проклятого этого Олегу не знаешь? Это ж не человек, это змей злоковарнейший, лютейший. А уж хитрость его змеиная давно нам известна. Вызнал все, сволочуга, и дураков наших ждал спокойненько. Откель вы, говоришь, шли-то? – Митря перевел злой взгляд на валяющегося на полу Матвейку.

– От Явдохиной корчмы, кормилец!

– И никуда не заходили боле?

– Что ты, батюшка!

Митря заходил по горнице, шумно втягивая ноздрями воздух:

– Значит, это из Явдохиной корчмы весть про вас улетела. Угу… По всему видать, человечишко там чужой завелся. Человечишко… Ага! Вот что, холоп, вставай-ка! Побежишь сейчас к Явдохе, скажешь…

Матвейкины шаги прогрохотали по ступенькам крыльца и стихли.

– Мудр ты, Митрий, – одобрил Матоня, – аки змей мудр!

– Подожди, Матоня Онфимьевич, мы еще сегодня дело одно сладим. Супротив истинного змея, Олеги! Ты сказывал, у тебя человечек ученый на примете имеется?

– Ну, учен не учен, не ведаю. А говорить красно умеет!.. А тебе зачем он?

– Не мне, Матоня Онфимьевич. Нам! Тверь, или Рязань, или еще какие земли человечек твой знает ли?

– Знает. Рязанский сам.

– То хорошо, что знает. Выманим-ка мы змея Олегу из Новгорода да прищучим, а?

Митрина идея Матоне понравилась. В самом-то Новгороде вряд ли смогут они что-то сделать против Олега. Да и как бы не он их первым ущучил. А вот подальше где… Да еще слух предложил пустить Митря, дескать, софийский человек Олег, по приказу Феофила-владыки, союза с нечестивыми татарами ищет, с тем и послан. Матоня аж от радости в ладони хлопнул. Слух такой сегодня же пустить распорядился было, да Митря отговорил – рано. Вот уедет Олег, тогда в самый раз будет.

Трещали в печи дрова. Хмурая ночь нависла над Новгородом. Скрывая звезды, поползли по небу черные тяжелые тучи. И лишь выглядывающий из-за туч желтый серп месяца изредка отражался в холодных водах Волхова.

На следующий день, ближе к обедне, Олег Иваныч, вернувшись с владычного двора домой, на Ильинскую, велел слугам готовить коней. Путь предстоял неблизкий – в Алексин, небольшой городишко на границе Московского княжества. Граница та была с Рязанью.

Посланец Рязанского князя – человек ученый, видно сразу – под видом монаха с утра уже прибыл к Феофилу. Ищет рязанский князь союза с Новгородом, ищет! Как в воду глядел Олег Иваныч. Да и как не глядеть – давно уж против Москвы Рязань действует, настроения рязанские известны. Вот бы откуда и хлеб привозить! Договоримся! Обязательно! Но пока тайно. Не следует зря Ивана Московского будоражить, вот обговорить все ладком, уж тогда…

Но к тому – дорога длинная. А первый шаг – вот он, сейчас. Утром порешили посадник с владыкой – ехать боярину Олегу Иванычу тайным посланником Новгорода к рязанскому князю. С самыми широкими полномочиями. Для пущей важности решено было и владычного секретаря, Гришаню, взять. Да тот сам напросился – Феофил за тайные дела платил щедро, а давно уж хотелось Грише домик свой завести да жениться. Известно на ком – на Ульянке. И на то и на другое деньги изрядные требовались. Так почему б не подработать в посольстве тайном?

Еле отстояв обедню, тронулись в путь. Под видом купцов. Десять подвод ехало: с кожами, с медом, с немецким сукном и с другим товаром. Олег Иваныч с ног сбился – оптом, где подешевле, купил – заодно и таким образом деньжат наварить, тоже неплохое дело. И не жадность никакая – деловой расчет новгородский. «Всех денег не заработать» – то московских лентяев пословица. Новгородцы издавна по-другому жили. Свободой, жилкой торговой, смекалкой.

Проехав по Славне, выехал караван через башенные ворота, стражники, пожилой с молодым – Кузьма с Онуфрием, – ворота закрыв, вслед каравану руками с башни махали, пока не скрылись подводы из виду за ближайшим лесом. Прохладно было, но ничего, солнечно – самый путь.

Лошадь загнав, прискакал на Олегову усадьбу Олексаха – с вестью недоброй. Портомои нашли поутру в Федоровском ручье труп отроческий со следами злых пыток. Олексаха первым на место

происшествия примчался. Увидев, кого выловили, только вздохнул тяжко. Митяй, что приставлен был за Явдохой следить, на траве зеленой лежал. Нечем было мертвому отроку в небо глядеть. Глаз у него не было. Вместо глаз – язвы кровавые…

«Глаз, он шипить, когда его вымают». Такие дела вот.