1

ПОВАР ПО ИМЕНИ НЕСТОР

29 марта, воскресенье

От холода усы стали жесткими. Настолько жесткими, что, сядь на них, к примеру, муха, они даже не дрогнули бы. Вот только нет на свете такой мухи, которая смогла бы выжить в морозильной камере при тридцати градусах ниже нуля. Вряд ли удастся это и обладателю смерзшихся усов пшеничного цвета по имени Нестор Чаффино, шеф-повару, знаменитому кондитеру, который мастерски умеет готовить шоколадные трюфели. Скорее всего найдут его через несколько часов с широко раскрытыми глазами, в которых застыло легкое недоумение. Пальцы, естественно, скрючены. Из-за пояса фартука живописно свисает кухонное полотенце. Впрочем, какое там кокетство, когда за твоей спиной только что со щелчком захлопнулась автоматическая дверца морозильной камеры «Вестингауз» размером два на полтора метра восьмидесятого года выпуска.

Нестор даже не успел испугаться, просто не поверил несчастью («Не может быть, черт возьми!»), страх всегда приходит после осознания невероятности случившегося («Святая Мадонна, такого со мной еще не было!»), ведь и сторожа перед уходом предупреждали его, и на самом видном месте висит список («На трех языках!») уже наскучивших правил, призывающих в том числе поднимать язычок предохранителя замка, прежде чем заходить внутрь камеры. Одни проблемы с этим устаревшим оборудованием! Но Боже мой, Нестору понадобилось каких-нибудь две-три минуты, чтобы сложить в камеру с десяток коробок с шоколадными трюфелями. Вот тут-то дверца и захлопнулась,

«Нельзя пренебрегать правилами, Нестор! Что будешь теперь делать? Ты только посмотри на часы!»

Светящиеся стрелки показывали четыре утра, а дверца была заперта, и вот он стоял в полной темноте внутри большой морозильной камеры на загородной вилле, теперь почти безлюдной, после того как уехали, напраздновавшись, около трех десятков гостей… Однако надо что-то делать.

«Думай, Нестор, думай, черт возьми, кто вчера остался ночевать и мог бы помочь тебе!»

Итак, в доме находились, естественно, хозяева виллы. Кроме них, Серафин Тоус, их старинный друг, приехавший перед самым концом вечеринки. Нестор немного знал его, поскольку случай свел их несколько недель назад. Далее, оба работника его собственной фирмы по доставке обедов на дом «Ла-Морера-и-эль-Муэрдаго». Он сам попросил их остаться, чтобы помочь собрать посуду на следующий день. Один из них, Карлос Гарсия, – его близкий приятель. А вот имя другого, новичка, Нестор никак не мог научиться произносить правильно. Карел? Или Карол? Да, Карел, чех-культурист, такой расторопный в любом деле, мог и яйца взбить до снежной белизны и сто ящиков кока-колы разгрузить, даже не запыхавшись. И все время мурлыкал какую-нибудь карибскую песенку вроде «Лагримас неграс» со своим неисправимым чешским акцентом.

Кто из них услышит крики Нестора и грохот ударов по дверце морозильника – бум, бум, бум, – эхом отдающиеся в его собственной голове?

«Черт возьми, до сих пор не верится, ведь ни одного несчастного случая за тридцать лет работы, и вот поди ж ты! Кто мог предположить, что на тебя вдруг свалится столько бед сразу, а, Нестор? Несколько месяцев назад у тебя обнаружили рак легкого, не успел ты немного свыкнуться со страшным известием, как оказался запертым в темной камере». Видит Бог, мало радости умереть от рака, но такая участь постигает по меньшей мере пятую часть человечества. Однако замерзнуть насмерть в Коста-дель-Соль – это просто уму непостижимо!

«Спокойствие, только спокойствие!»

Нестор был хорошо знаком с американским оборудованием, в том числе самым допотопным.

«У гринго все предусмотрено! Где-нибудь на стенке холодильника, скорее всего возле самой дверцы, наверняка имеется сигнальная кнопка, которая, без всякого сомнения, включает на кухне звонок. Стоит нажать – кто-то обязательно услышит. Самое главное, надо сохранять спокойствие и способность мыслить. Сколько времени может переносить мороз минус тридцать градусов человек, на котором из одежды лишь белая поварская куртка и клетчатые хлопчатобумажные штаны? Больше, черт возьми, чем можно предположить, старик!»

И Нестор продолжал шарить по стенкам морозильника с достаточной для данных обстоятельств методичностью: вверх, вниз, направо… стоп!

«Осторожно, Нестор!»

Пальцы коснулись чего-то ворсистого, и он отдернул руку.

«Святая Мадонна, в этих морозильных камерах всегда найдется тушка: зайца или кролика…»

Вдруг, совсем не к месту, Нестор задумался о хозяине дома, сеньоре Тельди, о том, каким он был двадцать или двадцать пять лет назад. Понятно, что в то время (как, впрочем, и сейчас) знаменитые усы Эрнесто Тельди ничем не напоминали заячьи, редкие и длинные. Они были густые, мягкие и всегда аккуратно подстрижены, как у Эррола Флинна[1]. Когда Телъди увидел Нестора в своем доме, то и виду не подал, что узнал его, усы даже не дрогнули. Да и зачем человеку его положения обращать внимание на прислугу, тем более помнить какого-то шеф-повара, которого и видел-то один раз в жизни в далеком прошлом, еще в семидесятых, в тот ужасный нескончаемый вечер…

Нестор продолжил ощупывать стенку морозильника.

«Теперь немного влево… Но не удаляясь от дверцы! Здесь, здесь должна находиться спасительная кнопка: все знают, что гринго в этих делах очень рациональны, они никогда не разместят сигнальное устройство там, где его трудно найти. Посмотрим, посмотрим…»

Рука вдруг провалилась в яму, которая кажется черной даже в полной темноте. Нестор решил прекратить поиски и вновь начал стучать: шесть, семь, восемь… восемьсот… тысяча ударов по упрямой дверце.

«Святая Дева дель Лорето, Санта Мадонна де лос Данадос, Мария Горетти и дон Боско! Пожалуйста, сделайте так, чтобы хоть кто-нибудь проснулся и спустился в кухню, кто-нибудь страдающий бессонницей, может быть, Адела… Да, Господи, пусть придет Адела!»

Аделой звали жену Тельди.

«Как жестоко сказывается время на красивых лицах!» (В напряженные моменты мысли иногда становятся совершенно банальными.)

Аделе было лет тридцать, когда Нестор познакомился с ней в Южной Америке. Ее кожа была такой гладкой… Нестор протянул руку…

«Дьявол, снова эти проклятущие зайцы!»

Мохнатые тушки с белыми зубками мерцали в темноте вопреки законам физики. Но что же Адела?

Она, кажется, не узнала Нестора, когда они встретились, чтобы согласовать последние детали праздничного стола, хотя у Аделы-то имелись причины помнить его! Конечно, прошло много лет, но, бывало, они виделись довольно часто, там, в Буэнос-Айресе, у нее в доме. Несколько раз Адела неожиданно появлялась в тот момент, когда Нестор беседовал с их поваром, Антонио Рейгом.

– А, это вы, Нестор, – говорила она. Или просто здоровалась:

– Добрый день, Нестор.

И всегда обращалась к нему по имени. Да, именно словами «Добрый день, Нестор» приветствовала его в то время Адела Тельди, а иногда даже добавляла:

– Как ваши дела? Хорошо?

Потом она исчезала за дверьми кухни, окруженная облаком ни с чем не сравнимого аромата «О де Пату», а повара продолжали беседу, переключившись на сплетни об Аделе. Что ж, даже очень тактичные мужчины не могут устоять перед соблазном посудачить о женщине, которая оставляет за собой шлейф такого восхитительного запаха.

Звук снаружи заставил Нестора насторожиться. Он готов был поклясться, что слышал шум по другую сторону дверцы. Человеку, которому хорошо знакомы все кухонные звуки, не составляет труда определить, что это шипит струя газированной воды. Впрочем, сифоны давно вышли из употребления, к тому же такой тихий звук вряд ли можно услышать через броню морозильной камеры.

«Санта Джемма Гальгани, благочестивая и всемогущая Дева Мария, – взмолился Нестор, – не дай, чтобы от холода помутился мой рассудок, упаси от видений и галлюцинаций, сохрани мне душевное равновесие и помоги найти счастливую спасительную кнопку. Ах, будь сейчас не ранняя весна, а разгар летнего сезона, то здесь, в загородном доме, в этом проклятом морозильнике, наверняка было бы исправно освещение и ничего подобного со мной не случилось!»

Как известно, перегоревшая лампочка целый год никого не заботит, если в доме обитают только два старика сторожа, которые время от времени без особого рвения проверяют, не забрались ли воры.

«Самая что ни на есть безответственность, – возмущается Нестор. – Люди становятся все небрежнее и ленивее на работе! Однако необходимо сохранять спокойствие, нельзя допустить, чтобы рассудок помрачился от холода или паники. Несмотря на темень, надо продолжать поиски. Нет никаких сомнений в том, что спасительная кнопка где-то рядом, ведь ее присутствие не зависит от радения сторожей. Современная американская технология не допустит, чтобы человек погиб в камере, замороженный, как пломбир…»

Вновь раздалось шипение сифона.

Нестор сразу решил: «Это бред».

Но затем он вспомнил мадридский бар, где до сих пор используют и сифоны, и другой антиквариат вроде автоматов по продаже жевательной резинки, кассовых аппаратов, громоздких проигрывателей пластинок с песенками пятидесятых и шестидесятых годов… Развлечения в стиле ретро к услугам капризных взрослых мужчин и прекрасных юношей (только очень красивые молодые люди посещают такие бары) в компании источающих любезность кабальеро, всегда готовых угостить прохладительными фруктовыми напитками из сифона… Впрочем, такие вещи лучше обойти – молчание и осмотрительность всегда были присущи Нестору.

«Прохладительные фруктовые напитки из сифона, – подумал повар. – Их всегда предпочитал Серафин Тоус».

Респектабельный вдовец благородного происхождения, он чуть не опрокинул себе на брюки полный бокал хереса, когда лицом к лицу столкнулся с Нестором. Нет-нет, никто не должен был узнать то, о чем стало известно шеф-повару. Тем более Адела или Эрнесто Тельди. Люди постоянно находятся в неведении относительно самого сокровенного в жизни их близких друзей – такова правда жизни.

– К тебе это не относится, братишка, – сказал себе Нестор. – Ты знаешь столько секретов о Серафине и многих других! Что ж, это естественно. Проработаешь тридцать лет на кухнях – поневоле наслушаешься всякого.

Нестор верил, что знание – это сила, однако ему ни разу не пришлось использовать свою осведомленность.

«Лучше быть себе на уме, слушать да помалкивать. Чего проще! Никто не обращает на тебя внимания. Ну что возьмешь с прислуги, особенно с повара, которому и сплетничать-то некогда. Однако слухи все равно слетаются к кухонным плитам, смешиваются с кремом пирожных, впитываются в грильяж…»

– Серафин… Подходящее имечко!

Нестор вспомнил, как он познакомился с сеньором Тоусом и как встретился с ним во второй раз, оба случая заставили его улыбнуться. Хоть и неподходящее время для веселья, но трудно удержаться – у судьбы своеобразное чувство юмора.

«Се-ра-фин, ни больше ни меньше… Этому кабальеро с безобидной внешностью словно предначертано закончить свои дни в окружении херувимов».

Смех. Послышался смех.

«Может быть. Не надо себя обманывать, это всего лишь холод, который проникает в мозг сквозь уши, ноздри, рот, тончайшими сверлышками буравит каждую пору кожи, чтобы усыпить одну за другой все клетки».

Нестору сейчас меньше всего нужен был одурманенный от холода мозг.

«Так вот и гибнут люди в горах: убаюканные низкой температурой, с глупыми улыбками на лицах… – подумал Нестор и уточнил: – Нет, дурачок, все знают, что это не улыбки, а гримасы».

Впрочем, какая сейчас разница! Пройдет немного времени, и вместо здравых рассуждений от Нестора нельзя будет ожидать ничего, кроме бессмыслицы.

– Ну хватит. Еще раз подумаем, кто мне может помочь? Так, есть Карлос Гарсия, вот уж действительно незаурядный парень. Есть Карел, или Карол, как его там, черт возьми. Да, есть еще Хлоя, его невеста. Она увязалась за нами на случай, если понадобится помощь.

Любой из них сгодился бы. Должен же кто-нибудь в конце концов появиться! Наверное, колотя по стенкам морозильника, Нестор в какой-то момент нажал на сигнальную кнопку.

«Будь благословенно оборудование "Вестингауз"!»

Да, наверняка он задел кнопку рукой, и спасительный звонок прозвучал, так что дверцу неизбежно откроют, это лишь вопрос времени. Однако что-то надо было делать, прежде чем замерзнет мозг и Нестор потеряет способность здраво рассуждать. Человек совершает большие глупости, если не может здраво соображать. Нестор видел по телевизору документальный фильм, где несколько исследователей забрались на самый полюс, а затем принялись стаскивать с себя одежду и бегать в чем мать родила.

«Смотри, Нестор, не глупи, не вздумай раздеваться и тем более отходить от дверцы, надо обязательно стоять рядом, дубасить и кричать до хрипоты. Даже на несколько сантиметров не отходи, в предательской темноте легко потерять ориентацию и перепутать дверцу с внутренней стенкой этой чертовой камеры. Не сдавайся, не отступай ни на миллиметр, Нестор».

Вот только холод донимает, забирается в рот, ноздри, уши… Холод убьет его, сведет с ума, Санта Мадонна де Алехандрия!

Нестор посмотрел на часы. Светящийся круг показывал четыре с четвертью. Медленно, ах как медленно ползет время! Тут ему пришло в голову закупорить уши; ноздри – нельзя, это вредно. Только чем? Тем единственным, что есть под рукой, – бумагой,

«А чем же еще, cazzo[2] несчастный? Значит, разорвать на кусочки и безвозвратно утратить неповторимую коллекцию рецептов десертов всех стран мира, самых известных кондитеров Европы и, что еще хуже, уничтожить многолетние (и тайные) записки о?.. Вот верный признак того, что у тебя отмерзают мозги, старый дурак. Какое, к черту, это имеет значение сейчас?!»

И Нестор достал из внутреннего кармана толстый блокнот в черной коленкоровой обложке.

«Защититься от холода, продержаться еще немного, и все будет хорошо».

Так подсказывала интуиция, а она никогда не подводила Нестора… За дверцей морозильника раздался шум. Опять. Прозвенел-таки звоночек «Вестингауза»! Наконец-то его услышали, скоро откроется дверца, и Нестор спасен!

«Что за глупость торчать на кухне допоздна в одиночку, что за глупость, пренебрегая правилами, заходить в старый морозильник в чужом доме!»

Раздался щелчок, потом еще один. Дверца вот-вот распахнется…

«Как раз вовремя, а то от холода в голову лезет столько глупостей и ужасов, что с ума можно сойти…»

2

КАРЕЛ, ЧЕХ-КУЛЬТУРИСТ

Именно Карел, доброжелательный чех Карел, нашел Нестора, только гораздо позже, ближе к семи утра.

Карел Плиг всегда вставал спозаранок вопреки принятой у испанцев традиции поздно ложиться спать и поздно просыпаться.

– Уверяю тебя, Нестор, это нэпрылычнэ, – бывало, говорил он, от волнения коверкая язык, – Нельзя ложиться так поздно, не хватает времени для отдыха.

Карелу, выросшему в Москве, было трудно изменить своей привычке вскакивать с постели с утра пораньше. Сначала его приучали к дисциплине в пионерском лагере, затем на военно-спортивной базе в Лефортово, где он тренировался вместе с другими юношами из стран-сателлитов СССР. На базе Карел значился под номером 4563-С. Он, избранник судьбы (и Общества чехословацко-советской дружбы имени Юлиуса Фучика), подавал большие надежды в тяжелой атлетике, считался будущей звездой Восточной Европы. Через десять лет, в тот самый месяц, когда ему исполнится восемнадцать лет, он должен был блестяще выступить на Олимпийских играх в Атланте.

Однако прежде чем грянул долгожданный июль 1996 года, произошло много непредвиденных событий, важнейшим из которых явилось падение Берлинской стены в 1989 году. Оно ознаменовало поворот в мировой истории и сначала помешало Карелу вернуться на родину. Сколько ни говори о бескорыстных отношениях между братскими чешским и советским народами, инвестиции остаются инвестициями, включая средства, затраченные на подготовку спортсменов. Тем не менее спустя несколько месяцев у русских возникли более неотложные проблемы, чем завоевание олимпийских медалей, и они были только рады сократить издержки. Тогда-то Карелу и его товарищам из Чехословакии, Польши и Румынии не только разрешили вернуться домой, но недвусмысленно дали понять о необходимости поторопиться. В Праге Карел легко нашел более актуальное для приближающихся новых времен занятие, чем поднятие тяжестей. «Культуризм» – так, кажется, называлось оно в Восточной Европе. По словам приятелей Карела из пражской спортивной школы, в капиталистических странах проводили весьма популярные конкурсы культуристов и давали премии тем, у кого бицепсы и трицепсы были как у Аполлона.

Существовал и шанс попасть на страницу специализированного журнала, за это тоже неплохо платили, даже «замэчатэлнэ платили», впрочем, лишь немногим из начинающих удавалось зарабатывать таким образом на жизнь, а те, кому не удавалось, жили очень плохо.

Но что из того! Для мечтателей-мальчишек не было ничего более привлекательного, чем совершенствовать Богом данные телеса.

У Карела имелось еще одно увлечение, не менее важное: пение. Волшебным звукам человеческого голоса намеревался посвятить себя, помимо культуризма, юный Карличек.

Любовь к музыке проснулась в нем в 1990 году на десятой молодежной спартакиаде имени Хосе Марти в кубинском городе Камагуэе. Эта спартакиада представляла «большой революционный интерес» и стала одним из последних мероприятий подобного рода. Именно там, в компании товарищей с la Tierra mas Hermosa[3], Карел, весьма впечатлительный для своих лет, был покорен ритмами ча-ча-ча и болеро, кубинскими народными песнями и латиноамериканской музыкой в целом. Сила очарования оказалась настолько велика, что по возвращении в Прагу он остыл к поднятию тяжестей и даже к культуризму. Зато начал играть в составе замечательного, популярного во всей Восточной Европе ансамбля народной кубинской песни, который назывался (и по сей день называется) «Лос-Бонгосерос-де-Братислава».

К сожалению, занятиям музыкой суждено было прерваться. То, что предначертано судьбой, редко совпадает с нашими желаниями. Остались позади еще четыре или пять лет. Карелу представилась возможность эмигрировать на Запад. Он уехал в Германию, где чехи чувствовали себя почти как дома. Однако жизнь там оказалась не простой. Карел подался на юг, во Францию, и снова столкнулся с трудностями. В конце концов он осел в Испании. Здесь не нашлось применения его достижениям ни в области культуризма, ни в исполнении ча-ча-ча, поэтому Карелу пришлось удовлетвориться ролью мальчика на побегушках, курьера в униформе с логотипом предприятия по обслуживанию банкетов на дому «Ла-Морера-и-эль-Муэрдаго».

Темне менее некоторые детские увлечения и привычки не оставляют нас всю жизнь. Именно поэтому Карел в то утро все делал в ритме известной песенки «El son montuno». Час был ранний, не мешало подкрепиться, пока обитатели дома Тельди мирно спят. За много километров от Праги и еще дальше от Камагуэя он вышел из своей комнаты, спустился на кухню и открыл морозильную камеру, чтобы взять немного мороженого.

Когда Карел открыл морозильник, песенка застыла у него на губах. Взгляд широко раскрытых глаз Нестора был устремлен в пространство, левая рука, казалось, продолжала царапать дверцу, а правая сжимала обрывок бумаги. Однако эти детали не привлекли внимания Карела – если есть надежда вернуть повара к жизни, нельзя терять ни минуты.

Тут-то ему и пригодились навыки, полученные на военно-спортивной базе. Он умел оказывать первую помощь при несчастном случае. Карел Плиг знал: в результате обморожения смерть не обязательно наступает сразу, иногда человек впадает в состояние, похожее на спячку летаргический сон, из которого его довольно легко вывести. Карел выволок Нестора из морозильника и в течение десяти минут прилагал максимум усилий, чтобы воскресить повара. Он произвел массаж сердца способом, известным как «метод Бориса». Затем сделал искусственное дыхание способом «рот в рот». Потом повторил и то и другое. Он не останавливался ни на секунду и потерял счет попыткам спасти Нестора. Только после, может быть, двенадцатого безуспешного захода Карел устало выпрямился и обратил внимание на зажатую в кулаке покойного бумажку.

Карел хорошо оказывал первую помощь, но очень редко смотрел телевизор или ходил в кино. Иначе он знал бы то, что известно абсолютно всем: на месте происшествия нельзя прикасаться ни к каким предметам. «…Осторожно, приятель, оставь все как есть до прихода полиции…» Или: «…будьте внимательны, все, даже самое незначительное, может дать след, полезную информацию…» Карел понятия не имел об этих предосторожностях и думал только о том, что нужно сообщить о смерти Нестора обитателям дома. Поэтому он не придал должного значения торчащей из скрюченного кулака повара бумажке, просто машинально вытащил ее и увидел фрагменты рецептов: «…подавать к кофе капуччи… полить малиновым мусс… предохраняет суфле… в отличие от замороженного шоко… только лимон…»

«Бедный, бедный Нестор, мой дорогой друг!» – подумал Карел, потрясенный ярким примером того, как жизнь человека порой прерывается именно в момент его беззаветного служения любимому делу.

– Профессионал. До последнего дыхания, – прошептал Карел, отнимая бумажку у мертвого Нестора.

Потом с определенным трудом он вытащил из-за пояса кондитера задубевшее на холоде кухонное полотенце – смерть владельца повышает цену его личным вещам. Карел решил, что и к полотенцу, и к бумажному клочку следует относиться с уважением, как к памяти об усопшем. Он заботливо согнул полотенце пополам. Что касается списка рецептов, то ему самое место было в поваренной книге. Вот как раз на мраморной тумбе стоит библия Нестора Чаффино под названием «Физиология вкуса», автор Брильят-Саварин. Шеф-повар не разлучался с ней в течение тридцати лет. Карел поместил бумажку между страницами и положил замороженное полотенце поверх книги. Затем вновь подошел к морозильнику.

В свете кухонной лампы была ясно видна сигнальная кнопка, которую так упорно искал Нестор. Карел несколько раз нажал на кнопку. Ни звука.

«Лучше бы провести сигнализацию к звонку служебной двери», – решил Карел и тут же понял, что разуверился в надежности любых электроприборов. Он подумал, что шеф-повару следовало попытаться поднять тревогу каким-нибудь другим, более эффективным способом, например, громко закричать. И Карел закричал во всю силу своих натренированных легких…

3

КРИК

Крик Карела Плига услышали пять человек.

Серафин Тоус, друг семьи

Человек, который всю ночь не сомкнул глаз, может совершенно непредсказуемо отреагировать на неожиданный мужской вопль. Серафину Тоусу померещилось, будто взревела фабричная сирена, возвещая о начале рабочего дня. Поскольку он всю жизнь занимался юриспруденцией и не имел никакого отношения к промышленности, то лишь повернулся на другой бок. Неукротимая бессонница отпустила его только под самое утро. Что же лишило Серафина ночного покоя? Тревожные мысли об этом типе, друге Аделы? Нестор – так, кажется, зовут его? Впрочем, имя не важно, главное – Серафин хорошо запомнил этого человека, особенно его усы, хотя видел их лишь мельком. Таких усов нет больше ни у кого. Самая неприятная встреча с поваром произошла около трех недель назад в клубе «Нуэво-Бачелино». Впервые он оказался там совершенно случайно, даже в мыслях не было искать его, просто попался по дороге, Бог тому свидетель. И как обычно при воспоминании об этом неприметном клубе, сеньор Тоус обратился в уме к покойной супруге: «Нора, любимая, почему ты ушла от меня так рано?» Он даже произнес вслух имя, поскольку созвучие этих четырех букв всегда оказывало на него усыпляющее действие.

На протяжении всей ночи, проведенной в доме Тельди, Серафин Тоус непрестанно говорил себе: будь Нора жива, ему и в голову не взбрело бы зайти в заведение с репутацией, как у клуба «Нуэво-Бачелино». Тогда его взору не предстали бы усы шеф-повара, который появился в дверях кухни и начал сплетничать с хозяином, причем оба держались как давнишние приятели, подвизающиеся в ресторанном бизнесе. А ведь если бы не усы, если бы не заметил их Серафин, то спал бы он сейчас за милую душу, а не мучился от ужасной бессонницы.

Пять часов тридцать одна минута, пять часов тридцать две минуты… Тик-так, тик-так… Серафин не находил себе места, его как будто подвергали изощренной китайской пытке, когда на голову мерно падают капли воды и не дают заснуть. Точно так же отсчитывал минуты будильник устаревшей конструкции, сменяли друг друга, словно листки календаря, квадратные светящиеся во мраке цифры.

Сорок три года! Что ж, пусть не совсем счастливые, зато спокойные. И все благодаря Норе. У них не было детей, ни своих, ни чужих. Не надо было ни с кем делиться любовью или привязанностью. Долгая, безмятежная, совершенно самостоятельная жизнь, начиная с далеких студенческих лет, когда Серафин давал уроки игры на фортепьяно в церковной школе, чтобы оплатить учебу на юридическом факультете, и кончая тем вечером в «Нуэво-Бачелино», где он нос к носу столкнулся с Нестором. Если и случился грех, то за сорок три года безупречного поведения Серафин искупил его. Ведь он никогда больше не видел некоего чудесного мальчика с голубыми глазами и подстриженными ежиком волосами. («Где-то он сейчас? Что стало с его телом, таким хрупким для четырнадцатилетнего подростка, с нежным светлым пушком на ногах?») Будь проклят тот день, когда Серафин собственной рукой отворил дверь клуба тайных утех.

Хозяин заведения коротко поприветствовал Серафина задал несколько вопросов, а затем проводил в зал, где, как в школе, витал запах мела и ластика. Возможно, другие помещения в «Нуэво-Бачелино» были обставлены иначе. По пути Серафин заметил, что одно из них украшают американский музыкальный автомат и аппарат для газированной воды. В зале же на самом деле пахло мелом, ластиком, а еще стружкой от цветных карандашей. И вообще, комната смахивала на школьный класс. Вдобавок, что самое неприятное, у дальней стены стояло пианино. Серафин не удержался и подошел к нему, мало того, поддался искушению открыть крышку и прикоснуться к клавишам, таким податливым, словно кто-то непрерывно играл на них в течение последних сорока трех лет. Господи, он и не подозревал, какой мир чувств, уснувших, казалось, навеки, до сих пор бодрствует в его сердце. И вот он стоял в маленьком зале «Нуэво-Бачелино», лаская клавиатуру пианино и переглядываясь с хозяином заведения, похожим, ко всему прочему, на учителя искусств и ремесел из церковной школы.

– Подойдите сюда, сеньор, прошу вас. Полагаю, перво-наперво вам следует посмотреть наши фотоальбомы. Мальчики целый год упорно работали над ними, взгляните, как красиво получилось.

…Класс, пахнущий цветными карандашами… пианино… хозяин заведения, непрерывно говорящий, держащий два больших альбома в красных кожаных переплетах…

– Мы гордимся нашими мальчиками. Как вам этот? О, никаких проблем. Понимаете? У нас все по закону, мальчики совершеннолетние, уверяю вас.

Альбомы содержали большую коллекцию фотографий подростков, похожих на прилежных учеников. Светлокожие мальчики, мальчики-мулаты, мальчики с радостными улыбками… У некоторых, чтобы казаться младше, на зубах стояли корректирующие пластинки.

– Выбирайте не спеша, сеньор, – приговаривал хозяин заведения, – времени у вас сколько угодно, ни я, ни мальчики – мы не торопимся.

А вот крупные жизнерадостные мальчишки. На некоторых штанишки до колен, вроде тех, что носили школьники на его уроках музыки тогда, несколько десятилетий назад, до спасительной женитьбы на Норе и ее деньгах.

– Сеньор, может быть, вам хочется побыть одному? В тишине лучше думается. А я тем временем поговорю с другом, коллегой, он посетил нас сегодня, и сразу вернусь.

Серафин медленно перелистал альбом, страницу за страницей. Мальчики в белоснежных гимназических формах, в костюмах бойскаутов, а также в грязных отрепьях, сквозь которые проступало мощное телосложение (на таких «командос» Серафин взглянул мельком). Он настолько погрузился в созерцание лиц, что стук двери чуть не заставил его захлопнуть альбом. Вернулся хозяин.

– Продолжайте, сеньор, не торопитесь. Не хотите ли что-нибудь выпить? Может быть, фруктовый сок с сельтерской, по старинному рецепту? Мы его очень хорошо готовим, как в прежние времена.

Вдруг Серафин увидел то самое лицо. Или очень похожее на то, которое он когда-то любил. Неотразимый открытый взгляд, подстриженные ежиком светлые волосы. Неужели это возможно? Серафин откмнулся на спинку стула. На фотографии не видно рук, однако нет сомнений: пальцы у мальчика такие же беспокойные, как и те, что сплетались с пальцами Серафина над клавиатурой пианино во время разучивания простенькой сонаты… Нет, не надо думать о падении, которое случилось с ним после сонаты и повторялось много раз в течение учебного года. Серафин даже головой по качал: «Нет, нет!» Не следует возрождать очень глубоко похороненные воспоминания.

– Простите, сеньор, разрешите мне, пожалуйста. Итак, вы заинтересовались Хулианом? Ну конечно, очень хорошо. Я позову его.

Хозяин исчез прежде, чем Серафин успел что-либо сказать.

«Мы только выпьем вместе по рюмочке», – пообедал он себе. В ожидании Серафин принялся грызть ноготь на указательном пальце. Из темного закоулка под-знания выплыло: «А что подумала бы жена, если бы застала меня здесь?» Он стал мысленно успокаивать ее: «Клянусь, Нора, мы только выпьем что-нибудь, я фруктовый сок с сельтерской, по старинному рецепту, а он, полагаю, кока-колу».

Так все и было. Они просто посидели, потягивая напитки, и больше ничего. Этот тип с пшеничными усами Нестор, или как его, черт возьми, не имел никакого права шпионить за ним из кухни, будто он преступник или того хуже. Серафина Тоуса не в чем упрекнуть.

Однако раз уж они встретились в «Нуэво-Бачелино», вдруг повару захочется рассказать об этом кому-нибудь? Например, Эрнесто, или Аделе, или своим друзьям? Грустно думать, но в этой жизни факты как таковые не имеют особого значения. Важно, как люди рассказывают о случившемся, а они редко бывают великодушны, к сожалению.

…Шесть часов пять минут, шесть часов шесть минут… Тик-так, тик-так… Каждая новая цифра на часах извещала, предупреждала о неизбежном приближении момента, когда он снова увидит ненавистную рожу с пшеничными усами.

«Повара – народ болтливый. Какая же профессия подлая! Снуют между кухонных плит точь-в-точь как тараканы! – Серафин, человек по натуре добрый, чувствовал необыкновенное раздражение. – Эти типы лезут во все щели, переползают из дома в дом без всякого стеснения, подбирают и разносят грязь, а в результате знают все обо всех, даже самые интимные секреты.

…Нора, поверь, мы только выпили, я сок с сельтерской, а мальчик – кока-колу. Клянусь тебе всеми годами нашего счастья. Моя жизнь с тобой была совершенно иной: ни музыки, которой я некогда наслаждался, ни воспоминаний о детских пальчиках на клавишах… Потому что с тех пор я ни разу не сел за пианино. Ведь ты, сокровище мое, перевернула мою жизнь. Вместе мы находились в полной безопасности, я жил с тобой в мире взрослых, где царит покой, где зрелый мужчина не может остаться наедине с мальчиком во фланелевых штанишках, волосы которого подстрижены ежиком. – Тут мысли Серафина поменяли направление. – Что ты говоришь, Нора, любимая? Ах, ты о моем визите к гадалке знаменитой мадам Лонгстаф? Помилуй, не думаешь же ты, что я… Ты ошибаешься, клянусь тебе, ошибаешься! Проблема в том, что я так одинок… Послушай, – он оставил повинный тон, – не хочу упрекать тебя, любимая, напротив, я испытываю к тебе глубокую благодарность за годы покоя, которые ты мне подарила. Однако скажи, почему среди бесчисленной толпы неприятных людей, среди бесконечной вереницы одиозных типов, которым самое место в могиле, – почему именно ты должна была умереть, любовь моя?»

Хлоя Триас, невеста Карела

Хлоя услышала долетевший из кухни крик и на несколько секунд испуганно застыла, как маленькая девочка (каковой по сути и была). Затем протянула руку туда, где должен был находиться ее жених, Карел Плиг. Его место рядом с ней в постели пустовало, зато Хлоя встретила другую очень знакомую руку, которая сопровождала ее во сне в течение многих лет. Успокоившись, девушка повернулась на другой бок и снова уснула. Каштановые, подстриженные «под пажа» волосы упали на лицо.

Хлое было почти двадцать два года, но спящая она глядела гораздо моложе. Особенно когда устраивалась около так называемой руки, которая на самом деле была то скомканной простыней, то краем одеяла, то подогнутым углом подушки. Хлопчатобумажный или льняной валик легко становится похожим на человеческое тело стоит только захотеть. Так, прижимая к себе воображаемую руку своего брата Эдди, Хлоя заснула глубоким и безоблачным сном, словно за окном был не рассвет, а ночная темень.

Ей снилось, что она с Эдди отправилась на прогулку по стране Нетинебудет. Правда, страна очень изменилась со времени Питера Пэна, Венди и капитана Крюка: не было ни крокодилов, говорящих «тик-так», ни пиратов – похитителей заблудившихся мальчиков и девочек… Теперь страна превратилась в остров – убежище для детей, не желающих взрослеть, там для них открывались совершенно неожиданные пейзажи, словно они приняли наркотик перед посадкой самолета. А для Хлои ее затерявшийся в прошлом остров оставался таким, каким его придумал Эдди, когда она была совсем маленькой. Очертания берегов по-прежнему напоминали форму человеческого черепа на пиратском флаге. Однако с некоторых пор, точнее, с появления в ее жизни Карела и Нестора Чаффино, Хлое все труднее стало долетать до своего острова, предательский ветер сбивал с курса и относил в неизвестном направлении.

Повторный крик, взывающий с кухни о помощи, вконец все испортил.

Крики из мира реального, проникая в мир грез, как правило, искажают последний. Иногда даже самое мирное сновидение превращается в кошмар. Второй крик хоть и не разбудил Хлою, ассоциировался в ее сознании со множеством воспоминаний, которые она предпочла не будоражить. Она закрыла лицо волосами, чтобы отогнать плохой сон, и на мгновение трюк удался: теперь ей виделось что-то довольно безобидное, какой-то незначительный эпизод из детства. По меньшей мере начало не предвещало ничего ужасного.

Чей-то голос произнес:

– …Однако, дорогая, вы выбрали для своих детей просто невообразимые имена. Эдип и Хлоя! Полагаю, это очередная причуда твоего caro sposo[4]. У психиатров бывают странные идеи. Ну подумай, когда ребенок подрастет, куда ему несчастному податься с именем Эдип? Хорошо еще, твоему саго sposo не пришло в голову назвать девочку Электрой или того хуже…

Амалия Росси, более известная как Кароспоса, относилась к разряду соседок, любящих посвящать детей во все, что тщательно скрывают от них родители. С тех пор как Хлоя помнила себя, эта женщина постоянно вторгалась в дом семьи Триас. Толстая, рыжеволосая, гораздо старше матери Хлои, она была троекратная разведенка, причем от последнего мужа, итальянского актера, у нее сохранились фамилия и раздражающая манера без стеснения болтать о самых серьезных вещах.

Именно она, проклятая ведьма, несколько лет спустя завела Хлою в дальний уголок своего итальянского сада и сказала, что Эдди умер. И теперь, во сне, перед Хлоей замелькали подробности этой сцены: Амалия Росси водит по голове Хлои тремя пальцами, унизанными перстнями, перстни каждый раз цепляются за каштановые волосы Хлои, а она, ничего не чувствуя, только срывает листок за листком с веток самшитовой изгороди и твердит про себя: «Это неправда, неправда, я хочу уйти отсюда… помогите же кто-нибудь!»

Вдруг отвратительная кисть Амалии превращается в родную и любимую руку, которая одним рывком извлекает Хлою из итальянского сада и несет, несет по воздуху в страну Нетинебудет, а может, еще куда-нибудь, не важно куда, лишь бы подальше от Амалии…

«Полетай со мной, Хлоя, полетай немного, – говорит рука, и далеко внизу остаются Кароспоса и ее голос, задыхающийся в словах вроде сочувственных, а на самом деле внушающих ужас, так близорукий удав-констриктор[5], не имея поблизости подходящей жертвы, душит самого себя в мощных объятиях. – Давай же, Хлоя, лети, поднимайся выше!»

Паря с братом во сне, она начинала верить, что все случившееся – неправда. Семь лет назад, 19 февраля, Эдди не брал отцовский «Сузуки-1100», чтобы опробовать его на прямом участке автострады А-Корунья, мотоцикл не потерял управление на повороте, где по несчастливому стечению обстоятельств оказался каменный столб с табличкой «22 км». Неправда, все неправда, самая лживая из неправд на свете! Эдди к тому времени исполнилось двадцать два, а теперь и Хлое вот-вот будет столько же. Только Эдди, как Питер Пэн, уже не постареет ни на минуту. Он навек останется молодым, как на фотографии, с которой Хлоя не расстается со дня его смерти, хотя никогда не смотрит на нее: хорошо, когда сохраняются изображения дорогих сердцу людей, но видеть их – слишком больно.

На мгновение ей почудилось, что эта фотография стоит на ночном столике. Невозможно. Хлоя хранила ее в рюкзачке, в обтянутой красной кожей шкатулке, спрятанной под ворохом спортивной одежды и компакт-дисков «Лед Зеппелин» и «Перл Джем». Хлоя никогда не смотрела на фотографию, но помнила досконально, она сама снимала Эдди тогда, 19 февраля, перед тем как он уехал и не вернулся. Оба весело смеялись, а брат был такой красивый. В памяти сохранилась каждая черточка его лица. Говорят, они были очень похожи: губы, профиль, цвет волос. Только глаза у Эдди отливали чернотой, а у Хлои – голубизной. В то утро брат был в черном кожаном отцовском комбинезоне, натянутом, как обычно, до пояса. Представляете, юноша с чувственным, почти женственным лицом и – байкер. Какой контраст!

– Куда это ты собрался, Эдди?

Брат в принципе не увлекался мотоциклами. Вдобавок ему не нравилась любая вещь, имеющая отношение к отцу…

Вот но какой причине Хлоя предпочитала не смотреть на фотографию. К тому же в памяти остались и другие образы Эдди, они полнее отражали то, каким он был в жизни, например, очень серьезным, покусывающим кончик карандаша.

Сон продолжал разворачивать новые сюжеты. Вот Эдди печатает на стареньком компьютере, волосы коротко острижены на затылке, глаза такие живые, что вспыхивают всякий раз, когда он заводит разговор на любимую тему о литературе,

– Эдди, что ты пишешь? Повесть? Что-нибудь о путешествиях, любви, преступлениях, да? – Она пытается взглянуть на экран.

Эдди гонит ее:

– Не сейчас, Хлохля, в следующий раз, обещаю, только не сейчас.

Хлоя ненавидит, когда ее дразнят, как курицу, однако Эдди, старшему брату, дозволено обращаться к ней как заблагорассудится.

– …Когда-нибудь я разрешу тебе читать то, над чем работаю, но не эту ерунду, мне предстоит пройти долгий путь. Проблема в том, – тут начинается ритуал покусывания кончика карандаша, – что прежде чем что-то написать, важно придумать хороший сюжет.

– Эдди, я знаю, тебе в голову всегда приходит самое хорошее, самое интересное…

Он ерошит волосы, раз, другой, словно именно таким способом следует раскрывать секрет или отыскивать историю, по-настоящему занимательную. Однако в результате лишь теряет терпение.

– Ну хватит, сколько ни напрягай мозги, все равно ничего не получится. Похоже, Хлохля, нельзя придумать великий сюжет без жизненного опыта. Для начала необходимо перепробовать все на свете: упиться в стельку, переспать с тысячью проституток, убить кого-нибудь… Надо жить со скоростью двести километров в час, почувствовать страх смерти. Но это лишь вопрос времени, в один прекрасный день я всего достигну, Хлохля, увидишь, обещаю…

– А если у писателя вроде тебя не произойдет ничего интересного? – В тринадцать или четырнадцать лет, как было тогда Хлое, всегда нужен кто-то чрезвычайно терпеливый, чтобы ему задавать бесчисленное множество риторических вопросов, начинающихся с «А если?..». – А если тебе не удастся переспать с тысячью проституток или тебе будет страшно жить со скоростью двести километров в час?.. А если тебе не понравится напиваться или ты побоишься совершить преступление? Что тогда, Эдди?

– Тогда придется украсть сюжет у того, который все это испытал, – отвечает Эдди, уставший от глупых расспросов.

Они никогда больше не говорили на тему творчества. Из всех перечисленных испытаний Эдди выпало на долю одно: страх на скорости двести километров в час. Лучше бы оно не выпадало, потому что на пути у Эдди оказался каменный столб с табличкой «22 км», направивший мотоцикл в страну Нетинебудет.

– Давай же, Хлоя, полетай со мной еще немножко, еще выше, давай еще помечтаем! Однако…

Шум голосов с лестницы заставил руку Эдди резко отдернуться. «Что за черт! Мать вашу…»

Эдди совершенно не понравилось бы, что она употребляет грубые выражения. Он не одобрил бы и ее новую прическу «под пажа» с выбритым затылком, и то, как она одевается, и, конечно, не был бы в восторге от ее «пирсинга» на языке и нижней губе, а также на соске левой груди, не говоря уж о татуировках. Да, он был бы недоволен этим и многим другим в жизни изменившейся Хлои, которой скоро исполнится двадцать два года, как самому Эдди. Только Эдди ушел. Оставил ее одну с папой-психиатром и мамой-пофигисткой… Ушел и лишь иногда возвращается, чтобы дать свою руку и улететь вместе с Хлоей через окно. Только эти ночные прогулки – не более чем сны, зачем себя обманывать? Нетинебудет не существует. Это сказка для маленьких и глупеньких детишек. Правда состоит в том, что Эдди умер семь лет назад и мир продолжает существовать без него.

Но в таком случае что делает портрет брата на ночном столике? Хлоя Триас уверена, что не доставала его из красного футляра, она никогда не делает этого. И тем не менее вот он, Эдди, смотрит на нее с улыбкой, которую она столько раз репетировала перед зеркалом, чтобы быть похожей на брата. Молчаливый Эдди, облаченный до пояса в кожаный отцовский комбинезон с завязанными спереди рукавами, улыбающийся и не ведающий, что через несколько минут будет мертв.

– Расскажи что-нибудь, Эдди, не уходи, останься со мной. – Вот о чем ей следовало попросить его в тот день, но она не сказала ничего, и Эдди сел на «Сузуки-1100», чтобы отправиться на поиски сюжета для новой повести, потому что ему было только двадцать два года и в его жизни не случилось ничего, заслуживающего внимания публики.

– А если пройдет много времени, ты станешь старым и все же не найдешь ничего такого, о чем можно было бы написать в книге, – что тогда, Эдди?

– Тогда, Хлохля, мне придется убить кого-нибудь или украсть его историю. – Сказал и не вернулся.

На лестнице снова слышатся голоса и шумная возня. Хлоя решает встать с постели и посмотреть, что происходит, но делает это очень медленно. «Вообще, зачем спешить, – думает она, – ведь никогда ничего не происходит». И это чистая правда. С того дня, 19 февраля, до настоящего момента ничего не происходило. Абсолютно ничего, мать вашу…

Эрнесто Тельди, хозяин дома

Говорят, ко всему привыкаешь. Даже к кошмарам, если они достаточно продолжительные и повторяются в течение лет этак двадцати. А с ним это происходит, пожалуй, и того дольше, потому что с 1976 по 1998-й прошло двадцать два года, целая жизнь.

Поэтому донесшийся с кухни крик Карела Плига не разбудил Эрнесто Тельди, но совершенно естественно слился с другими криками, которые озвучивали его сны, и даже не был более душераздирающим.

Научившись сосуществовать со своими кошмарами, Эрнесто Тельди хорошо знал: они прекращаются в момент пробуждения. Вообще-то во всем этом имелось определенное преимущество: лучше беспокойный сон, чем безмятежная бессонница. И так было всегда и везде: и в Аргентине, куда он приехал молодым, и в Европе, куда возвратился много лет назад. Ни разу за это время его не потревожили ни дурные мысли, ни страхи, хотя ему частенько приходилось посещать Буэнос-Айрес по делам. Там, в командировках, он узнал, что многие из тех, кто страдает подобными кошмарами, не выдерживают и начинают говорить. Одни пишут книги, другие предпочитают исповедаться публично, как тот лысый и потный военный по имени, кажется, Серенгетти – Тельди, случайно увидел его вечером по телевизору в номере отеля «Плаза». Эрнесто тогда еще подумалось, что этот тип похож на огромного пса из породы шарпей, у которого коричневые складки на коже напоминают двойные подбородки. Серенгетти низко опускал большую голову, рассказывая ведущему, что ужаснее всего чувствует себя, когда идет по улице:

– …понимаете, ведь невозможно не смотреть на лица молодых людей.

Произнеся это, он провел жирными трясущимися пальцами по своим собачьим челюстям, словно не хотел отпускать на волю то, о чем говорил.

– Вот послушайте, я вам объясню, – продолжал он с видимым усилием. – Идет кто-нибудь, скажем, по улице Коррьентес, идет себе спокойно и вдруг ловит себя на том, что каждый раз, когда ему попадается навстречу парень или девушка, которым нет и двадцати пяти, он думает: а не может ли этот мальчишка (или эта симпатичная блондиночка) быть одним из тех? Ведь по возрасту подходит, правда? – Серенгетти сделал паузу и повернулся к ведущему передачи, тот смотрел на него с отвращением, как и подобает по сценарию. Тогда Серенгетти обратился к ведущему на ты, словно попытался склонить к сообщничеству. – Так вот, начинаешь вспоминать то, что сделал с их родителями, когда им было столько же лет. В ушах начинают реветь моторы «Геркулеса», шум заглушает крики, но не полностью, не совсем заглушает… А еще не можешь забыть их ужасные глаза, они, кажется, до сих пор глядят на тебя со всех сторон с лиц этих мальчиков и девочек, гуляющих по улице Коррьентес, или Посадас, или 25 Мая, – отовсюду. Ты представляешь? Они на тебя смотрят, а ты пробуешь успокоиться, говоришь себе: эти глаза не могли ничего видеть. Эти молодые ничего не могут знать, они были совсем крошечными, когда мы их здесь распределяли по семьям, и я считаю, что это была гуманная идея, понимаешь? Бедные дети по крайней мере получили любящих родителей, которые их вырастили и отправили в школу, которые носы им вытирали, когда в первые месяцы они плакали по настоящим мамам. А их настоящие мамы, – шарпей Серенгетти астматически захрипел, – в это время лежали на глубине нескольких метров, на дне грязной реки, и до сих пор лежат на самом дне, совершенно неживые, а ты идешь по улице Коррьентес, и тебе кажутся знакомыми глаза всех идущих навстречу молодых людей.

Голос Серенгетти зазвучал так, словно ему тоже надо было вытереть нос после всего, что он рассказал в этой очень популярной телевизионной программе. Наступила тишина. Кто-то кашлянул. Ведущий воспользовался кульминацией, чтобы завершить передачу словами сожаления и негодования в стиле impact show[6], а этот тип, очевидно, отправился домой с мыслью, что благодаря публичной исповеди может теперь жить со спокойной совестью. Конечно, многие станут презирать этого человека после его откровения, но они и до этого его презирали, даже не зная всей правды. Только ведь теперь найдутся и такие, кто посочувствует ему, почему бы нет! В душе каждого человека есть свое темное пятнышко, и для некоторых было бы утешением знать, что в мире совершаются подлости, затмевающие их собственные.

Однако Эрнесто Тельди так не думал, нет. И в его планы не входило исповедоваться. Да и в чем ему, в конце концов, признаваться? Не в чем! У него все было по-другому, всего лишь маленькая коммерческая операция, которая началась и закончилась в одну ночь. Никто не может обвинить его том, что он сотрудничал с военными, у него не было ничего общего с грязной солдатней. Единственный грех, если можно так сказать, состоял в поддержании откровенных и ровных отношений с лейтенантом из местного гарнизона неподалеку от деревеньки Дон-Торкуато. Они были знакомы с давнего времени, почти со дня приезда Тельди в Аргентину. Минелли называл его «гальего»[7] Тельди, и не без уважения. С другой стороны, Эрнесто тоже не испытывал антипатии к лейтенанту. Лишь однажды вечером, только однажды, в году, кажется, семьдесят шестом, в самом начале периода грязной солдатни, этот тип попросил разрешения воспользоваться легким самолетом, принадлежавшим Тельди.

– Слушайте, Тельди, – сказал Минелли, – лучше, если вы не будете ни о чем спрашивать. Вы ведь контрабандист, не так ли? Вы завозите табак из колонии и складируете его здесь, на вашей маленькой базе. Что ж, очень хорошо, такое многообещающее предприятие не должно терпеть фиаско, нас ни черта не интересует, чем вы занимаетесь. Давайте договоримся: я закрываю глаза на ваш бизнес, а вы не задаете вопросов, лады?

И гальего Тельди не задавал вопросов, в то время их вообще никто не задавал.

А если кто-то что-то спрашивал, то исключительно шепотом, да и то два-три года спустя, когда по деревням, расположенным вдоль реки, стали расползаться слухи о самолетах, которые к Рио-Плата отправлялись тяжело груженными, а возвращались всегда пустыми. И еще говорили о криках в ночи и о многом другом, хотя лучше все это забыть, спрятать глубоко в подсознании, чтобы не тревожиться понапрасну, ведь Минелли, что ни говори, – хороший парень, сдержал слово, не мешал контрабанде сигарет, Эрнесто тоже честно выполнял обязательство: не задавал вопросов.

И теперь Эрнесто Тельди мог прогуливаться по улице Коррьенте, или Посадас, или 25 Мая без всякого страха, потому что не задавал лишних вопросов ни в то время, ни потом, когда все закончилось, и он, бросив сигаретный бизнес (весьма разбогатев на нем), остался в Буэнос-Айресе еще на десять лет, чтобы торговать произведениями искусства. И все было очень хорошо.

Только вот, через два года после того случая с Минелли, когда Эрнесто еще занимался контрабандой, однажды ночью произошло нечто. Нет, интересно, на самом деле чепуха, конечно, скорее всего игра воображения, но все же. Перелетая в очередной раз на собственном самолете через реку, он услышал крик, потом еще и еще. Он не поверил себе: из-за рева моторов вообще ничего нельзя было разобрать, плюс расстояние до воды. Посмотрел вниз. Черная река, без малейших признаков присутствия человека. «Невозможно», – подумал он, закурил сигарету, чтобы прочистить мозги, и выкинул случившееся из головы. Однако с того дня Эрнесто начал слышать крики во сне, хорошо – не наяву, он, можно сказать, легко отделался. А человек, к счастью, ко всему привыкает, даже к кошмарам.

Вот почему крик Карела в то утро стал для Тельди лишь одним из многих, населявших его сны. Эрнесто не проснулся, Адела пришла из соседней спальни и разбудила. Жена трясла его так долго, что пришлось в конце концов открыть глаза, тогда Эрнесто увидел письмо на туалетном столике. Толстый конверт, на котором зелеными чернилами выведено имя получателя: «Гальего Тельди». Обратного адреса нет. Письмо пришло по почте накануне вечером. Прежде чем перевести взгляд на Аделу, Эрнесто долго смотрел на послание из мира кошмаров. «Дьявол, и в самом деле письмо, – подумал он. – А ведь я почти поверил, что это просто еще один проклятый сон…»

Адела Тельди, гостеприимная хозяйка

Когда сеньора Тельди услышала крик Карела Плига, то немедленно решила, что случилось непоправимое. А если нельзя поправить, то зачем спешить? Адела не выскочила из постели и не выбежала с причитаниями в коридор. Она всегда удивлялась тому, как люди бегут, словно подталкиваемые невидимой пружиной, при сообщении о каком-либо фатальном событии: например, если энцефалограмма больного выпрямилась, или если на морских волнах закачалось детское тельце. И вот суетятся, будто способны победить смерть, будто повернуть время вспять так же просто, как перемотать видеокассету на несколько минут назад! А вдруг энцефалограмма изогнется, а вдруг ребенок только нахлебался воды и лежит на высоком донном выступе и мать успеет навсегда запретить ему заплывать слишком далеко! И вот женщина мечется по побережью, ищет, на чем бы добраться до маленького мертвого человека…

Еще с вечера Адела чувствовала приближение непоправимого. При этом она не располагала никакой информацией, кроме странного покалывания в больших пальцах на руках. «By the pricking of my thumbs something wicked this way comes…» Адела не слишком увлекалась трагедиями Шекспира, зато долгое время оставалась верной почитательницей таланта Агаты Кристи: «В пальцах чуть колоть начнет, знай – беда уже идет». Ей нравилась повесть, в которой приводится эта цитата, и она была совершенно согласна, что большие пальцы на руках могут чувствовать приближение неприятных событий. Во всяком случае, покалывание в пальцах всегда предвещало ей несчастье. Конечно, Шекспир, а за ним и Агата Кристи наделяли даром предвидения только злых волшебниц, однако это не имеет значения. Жизнь отличается от литературного произведения, где роли персонажей неизменны до скончания веков. В реальности приходится рано или поздно переиграть все роли. Ты то жертва, то главная героиня, то злодейка, то всего лишь статистка. И так до конца спектакля.

– Теперь, Адела, твоя очередь быть ведьмой, – сказала она, глядя в зеркало.

И была безусловно права. Попробуйте в течение пятидесяти двух лет кокетливо прищуривать глазки. Или более полувека демонстрировать в широкой улыбке коллекцию прекрасных зубов. Добавьте солнце тысячи пляжей. Немного виски. Постоянное недосыпание (исключая те случаи, разумеется, когда она мучилась по собственной инициативе, увлекшись философией безразличия Камю). Всего этого будет достаточно, чтобы понять, почему отражение в зеркале ванной комнаты напоминало достойную сожаления внешность шекспировской Гекаты. Адела медленно провела ладонью по лицу, словно стирая разрушительные следы времени, далее вниз по шее, пока не остановилась на груди. Тут ее осенила мысль облачиться в пеньюар, самый тонкий и мягкий из имеющихся. Идея заключалась не в том, чтобы одеться, а в том, чтобы соответствовать ситуации. Пусть каждый, кто увидит ее, спешащую на крик Карела, поймет: перед ним зрелая, но все еще очень красивая дама, она явно напугана, поэтому одета наспех, однако очень мило. Адела махнула расческой по волосам, отложила ее, приблизила к зеркалу голубые близорукие глаза и кончиками пальцев провела сначала по подбородку, затем по ключицам, словно стараясь отыскать что-то на ощупь… Но ожидаемого эффекта от легкого массажа достигнуть не удалось, тело нуждалось в более изощренных и длительных ласках, простое касание не смогло воскресить ощущение юношеских поцелуев, которые последние две недели сотрясали ее внутренний мир.

Тем не менее тело Аделы помнило ласки Карлоса Гарсии; они сохранились в кожных порах, на висках, даже в мало украшающих морщинках возле уголков губ (и это вопреки искусству пластической хирургии!). Как ураган оставляет след на самой твердой скале, торнадо меняет очертание песчаного пляжа, так лицо Аделы подверглось воздействию порыва страсти: оно было прежним и одновременно новым.

– Силы небесные, Аделита, – сказала она, поскольку благодаря старой песне в исполнении Нэт Кинг Коула[8] давно научилась с иронией относиться к себе и своему библейскому имени, которое так мало соответствовало ее натуре. – Силы небесные, дорогая, кто угодно сказал бы тебе, что этот мальчик – твой первый любовник. – Адела засмеялась, и зеркало на сей раз довольно веллкодушно ответило ей все еще очень красивой улыбкой. – Как же так, Адела, ты же ветеран любви, твой послужной лист в любовной жизни можно сравнить с карьерой военного (какое сравнение может быть лучше!), ему даже несравненный Нэт Кинг Коул позавидовал бы! И вдруг появился этот мальчик – да он тебе в сыновья годится! – и твое тело словно в конвульсиях бьется.

Да что там скрывать, в самых что ни на есть конвульсиях, – вот что творит с ней Карлос, что-то потрясающее, го-ло-во-кружительное, как сказала бы Адела, будь ей менее противны театральные выражения. И все-таки да, головокружительное до такой степени, что из памяти почти выветрились, испарились воспоминания о прошлых любовных приключениях. Вглядываясь в зеркальное отражение светской дамы, она не могла отыскать на нем ни малейших следов предыдущих романов, даже самого скандального, даже самого тайного и жестокого, не говоря уже о многочисленных кратковременных встречах, страстных и порой забавных. Теперь, глядя в зеркало, Адела могла воскресить в памяти лишь дрожь неопытной, чуть влажной руки, сладкий запах молодого тела и ничего больше, словно ее плоть осталась неизведанной территорией.

Адела Тельди засмотрелась на впадинку между ключицами, притягательнейшее место для поцелуев. Кожа во впадинке была дряблой и морщинистой, как и все ее тело; плоть ведьмы Гекаты. Но как ни странно, ее кожа вроде никогда не вызывала у юноши неприятного чувства, даже в тот день, когда они узнали друг друга.

Вообще-то все началось довольно необычно. В один из своих приездов в Мадрид она решает зайти на фирму по проведению банкетов, которую ей рекомендовали для организации пирушки для друзей в загородном доме. Однако, попав в «Ла-Морера-и-эль-Муэрдаго», она узнает, что хозяин, некий сеньор Чаффино, отсутствует, и ей не остается ничего более, как вести переговоры с его помощником. И все улаживается очень хорошо; помощник оказывается очень приятным и услужливым молодым человеком, они начинают обсуждать запеканку из брокколи, потом марки вин, затем особенности приготовления салатов из сыра, запеченного в тесте, и опять же какое вино подавать к каждому блюду. А что, если приготовить мясо в слоеном тесте? Или лучше рыбу? И снова, какое вино… В конце концов после долгих разговоров о еде Адела чувствует, что либо страшно проголодалась, либо ужасно хочет пить, либо и то и другое, вместе взятое. Ей приходит в голову спросить симпатичного молодого человека, нет ли поблизости приятного места, где можно что-нибудь съесть и продолжить разговор…

– Извини, мальчик, забыла твое имя… Как, ты сказал, тебя зовут?

И Карлос, повторив свое имя, предложил посетить ресторан «Эмбасси», находившийся в двух шагах от фирмы. Так они и поступили. В ресторане они заказали томатный сок, сандвичи с цыпленком и продолжили увлекательный разговор о еде, о том, что лучше поставить на шведский стол: двух морских судаков или лосося и судака, да-да, конечно, судака в татарском соусе в дополнение к лососю под укропом… Они заказали еще сандвичей, на сей раз с копченой форелью, очень вкусных, и все говорили, говорили, причем на хорошем профессиональном уровне, и, уже покинув ресторан и прогуливаясь по улице в направлении к площади Колумба, обнаружили, что упустили тему десерта.

Поэтому им оставалось только продолжить беседу. Видимо, аппетит не удалось удовлетворить полностью, иначе… Да как иначе объяснить то, что вскоре они направились в отель «Феникс», намереваясь выпить по рюмочке на прощание?

В баре отеля томатный сок превратился в коктейль «Кровавая Мэри» (точнее, по три коктейля с двойной порцией водки), и вот уже Адела не смотрит на часы, потому что какая разница, будь что будет. Она забыла, что должна была встретиться с мужем, что надо готовиться к банкету в загородном доме неподалеку от Коста-дель-Соль, на который приглашены более тридцати гостей, забыла обо всем. Адела не помнила даже, как, черт возьми, оказалась в номере отеля «Феникс», где, сидя на кровати и стягивая чулки, невольно сравнивала себя с героиней фильма «Выпускник» в исполнении Энн Бэнкрофт. Когда она впервые в конце шестидесятых годов увидела этот фильм, актриса была уже зрелой женщиной, если не сказать пожилой. И вот, какое совпадение, теперь Адела, так же как Бэнкрофт, находится в номере незнакомой гостиницы наедине с юношей, смотрящим на нее с труднообъяснимым выражением на лице, а она стягивает черные чулки «уолфорд», с левой ноги, с правой… «Coo-coo cuchoo Mrs. Robinson, Jesus loves you more than you would know»[9]… А мальчик стоит и смотрит, причем он гораздо красивее и моложе Дастина Хофмана, ее выпускнику, наверное, нет и двадцати трех лет, а то и двадцати двух.

Тонкие черточки, нанесенные Аделой на веки черным карандашом, придают ее глазам глубину. Сейчас она попудрится и добьется классного результата, косметики даже заметно не будет – вот, готово. Сколько времени прошло с момента, когда раздался крик Карела Плига? Не более пяти минут. Ну может быть, десять – двенадцать, если судить по тому, какое количество воспоминаний пронеслось перед ней, подобно ускоренной видеозаписи.

В этот момент сеньора Тельди опять услышала крик, А вдруг это из комнаты мужа? Эрнесто Тельди часто кричит во сне из-за кошмарных событий в прошлом, она знает о них во всех подробностях, но в обсуждение не вдается. Они также не вспоминают о другом, весьма болезненном для Аделы происшествии, случившемся через несколько лет после того, как молодая мадридская чета Тельди обосновалась в Аргентине. Она постаралась выкинуть его из памяти, но достигла одного – запуталась в датах. В 1981 или 1982 году случилось это?

– Если б Аделита к другому ушла… – пропела она неожиданно.

Глаза в зеркале выдали внутреннюю боль, нехарактерную для Аделы, ее трудно было заставить проявить слабость. Самоконтроль прежде всего, полный самоконтроль в течение более чем семнадцати лет, с того дня как умерла сестра Соледад…

«Если б Аделита ушла…» Но Аделита не ушла. Это был урок на всю жизнь: если хочешь иметь хорошую репутацию – молчи. Или умри. Впрочем, последний вариант отдает мелодрамой. (Адела кинула взгляд на руки и тем завершила работу над созданием утреннего образа.) Отдает мелодрамой, потому что смерть не решает проблем, ни прошлых, ни настоящих. «Даже невзирая на странное покалывание в пальцах, дорогая Геката. Однако поторопись, больше нельзя откладывать выход на сцену. Что же случилось там внизу?.. Господи, совсем забыла, сначала надо зайти в соседнюю комнату и разбудить мужа, могу поспорить, что он спит как убитый…»

Карлос Гарсия, официант

Крик Карела донесся и до комнаты в самой высокой части здания, где спал Карлос Гарсия. Он не перепутал крик с фабричным гудком, вроде Серафина Тоуса, и не проигнорировал его, как маленькая Хлоя, и не решил, что это продолжение кошмара, подобно Эрнесто Тельди. Так же, как Адела этажом ниже, Карлос Гарсия вскочил с постели, когда услышал голоса на лестнице. Только он не стал терять время на утренний туалет и лишь инстинктивно задержался, чтобы бросить взгляд на подушку.

Он не помнил момента, когда Адела Тельди покинула комнату, наверное, уже давно, задолго до рассвета… Однако надо спешить, крик Карела звучал очень тревожно, нельзя отвлекаться, скорее вниз, узнать, что стряслось.

Так он и сделал.

На кухне никого не было, кроме Карела и лежащего на полу тела Нестора. В помещении царил полный порядок, никаких признаков, указывающих на то, что могло произойти. Не задавая вопросов, Карлос опустился на колени возле мертвого друга. Поза не выражала ни скорби, ни сомнения в случившемся, в ней сквозила какая-то отчужденность, она была так же нереальна, противоестественна, как Нестор, который вдруг стал трупом. Карлос где-то вычитал, что мертвый друг не похож на друга живого и что все покойники выглядят одинаково. Точно подмечено, вспомнить бы еще имя автора, ну да сейчас не до этого!

Прежде чем кухня заполнилась голосами обитателей дома, наступила тишина – предвестница грядущего беспорядка. Карел, подав сигнал тревоги и выполнив тем самым свою миссию, замер, словно кукла чревовещателя во время антракта. Карлосу Гарсии нескольких долгих минут затишья хватило на то, чтобы вспомнить множество эпизодов, связанных с умершим другом: доверительные беседы, шутки, похождения… В частности, он подумал о том, как не более двух недель назад вместе с Нестором посетил салон некой ясновидящей. Да, похоже, именно с салона и началось все то, что привело Нестора к смерти.

4

ВИЗИТ К МАДАМ ЛОНГСТАФ

Попугай в красных и синих перьях, с зеленой грудью и сильно потрепанным хвостом посмотрел на них одним глазом. Другой глаз, косой, вперился в совершенно гладкий, без каких-либо украшений и лепнины, потолок.

Они закрыли за собой входную дверь. Никто не встречал посетителей, но на стене висела табличка: «Проходите и ожидайте своей очереди в аквамариновом салоне, большое спасибо». Стрелка указывала на вторую дверь направо. Они вошли, поздоровались с тремя посетителями и приготовились терпеливо ожидать своей очереди.

Через некоторое время Карлос Гарсия взглянул на Нестора, словно спрашивая: как считаешь, можно взять газету из этого… как его?.. журнального ящика?

– Конечно, – шевельнулись в ответ усы его друга, которые прекрасно вписывались в окружающую обстановку.

Тем не менее Карлос сначала огляделся по сторонам, потом опустил руку в нечто, сделанное из раскрашенного алебастра и похожее на раскрытый саквояж, с которым врач посещает на дому пациентов, Помимо нескольких газет и пары дамских журналов, из ящика торчала голова римского трибуна.

Дома прорицателей, говорят, бывают весьма экстравагантны. В них, говорят, даже туалеты украшены разноцветными китайскими фонариками, символами разными. Или взять, например, ясновидцев кубинского происхождения, которые в последнее время становятся все более популярными. Интерьер их помещений напоминает рекламу рома «Баккарди», то есть представляют собой смесь барабанов и ритуальных заклинаний или благословенную Санта-Барбару среди изобилия морских раковин. Однако дом знаменитой мадам Лонгстаф, родившейся в несравненном городе Баия, что в Бразилии, был из ряда вон. Иными словами, из него хотелось бежать без оглядки.

– Пойдем отсюда!

– Cazzo Карлитос. – Нестору нравилось употреблять словечко cazzo в разных ситуациях. Карлосу еще предстояло уточнить, дружеское это обращение или оскорбительное. – Cazzo Карлитос, ты сам настоял, чтобы мы сюда пришли, так что сиди и не дергайся.

Оригинальная газетница в виде докторского саквояжа была сущей безделицей по сравнению с чучелом белой мальтийской болонки, венчавшим алебастровую стелу. Однако никого из клиентов, сидевших вместе с ними в приемной, оно, похоже, не шокировало: ни элегантную даму, расположившуюся справа от друзей на потертой софе с синими подушками, ни чернокожего проходимца, чистяшего ногти перочинным ножом, прислонясь к японской ширме, ни взволнованную женщину в темных очках, которая явно пыталась сохранить инкогнито: она примостилась у окна так, чтобы свет только очерчивал силуэт, прямо Федора из фильма Билли Уайлдера[10]. Итак, никого не удивляла собачонка на столбе. Зато Карлос заметил настороженные ушки и высунутый, как будто в улыбке, красный язычок. На стеле сбоку имелась бронзовая табличка, объясняющая присутствие чучела в салоне: «Обожаемая Фру-Фру, ты навсегда останешься в моей памяти; днем и ночью буду помнить, как твои лапки, дробно стуча, следовали за моими усталыми ногами».

– Пойдем отсюда, – повторил Карлос со всей горячностью неполных двадцати двух лет. В сущности, он боялся узнать нечто ужасное о себе и своем будущем. С другой стороны, ведь именно Карлос затянул Нестора к ясновидящей. Чего теперь рыпаться, друг прав.

– Слушай, cazzo, то ты хочешь к гадалке, то – нет. Сиди, чтобы не докучать мне впредь амурными фантазиями в рабочее время, как это было всю последнюю неделю в «Ла-Морера-и-эль-Муэрдаго».

ОТ «ЛА-МОРЕРА-И-ЭЛЬ-МУЭРДАГО» ДО МАДАМ ЛОНГСТАФ

Известно, именно на кухне люди имеют обыкновение рассказывать о себе самое сокровенное – рядом с кастрюлей, где кипит компот, плавают цветы апельсинового дерева или кусочки тыквы, так и тянет раскрыть другу свои самые интимные секреты, что и сделал молодой бард в присутствии друида. Однако Карлос Гарсия, худший среди студентов первого курса юридического факультета, а теперь еще и официант на почасовой оплате, не был молодым бардом, а «Ла-Морера-и-эль-Муэрдаго», скромное, но достойное предприятие Нестора Чаффино по доставке обедов на дом, не имело ничего общего с цветущим краем кельтов. «Доставляем обеды на дом и в офисы – вот о чем извещала рекламная карточка фирмы и добавляла: – А также обслуживаем праздничные мероприятия, коктейли и другие торжественные события; специализируемся на десерте. Приходите к нам и убедитесь сами». Повар итало-аргентинского происхождения с пшеничными усами внешне, разумеется, не был похож на друида Панорамикса. Зато он так колдовал над кастрюлями, что невольно тянуло открыть ему душу.

Может быть, поэтому одним долгим зимним вечером Карлос, помогая Нестору готовить сироп и настаивать вишню на коньяке для популярных фирменных десертов, разоткровенничался.

Признание произошло по весьма банальной причине. Вообще-то официанту на почасовой оплате даже дух перевести некогда, не то что заниматься пустой болтовней. Тем не менее на Карлоса вдруг напало желание пофилософствовать о вещах, о которых люди обычно и не задумываются.

А может, и задумываются…

– Понимаешь, Нестор, со мной это теперь постоянно происходит. Принимаю заказ, наливаю выпивку и вдруг замечаю, что у клиента нет головы. То есть не то что он чокнутый, хотя так оно и есть, – Карлос засмеялся – а просто…

– Передай-ка коньяк, Карлетто, – проворчал Нестор. И прекрати жрать вишни.

Однако Карлос, который совершенно не употреблял алкоголя, только что почувствовал удивительное свойство вишневых ягод, настоянных на коньяке: они развязывают язык много лучше, чем манипуляции повара над кастрюлями.

Поэтому Карлос ударился в объяснение своего нового видения мира.

– Из-за подноса с бокалами люди теряют лица. Ей-богу, Нестор, я не вру! Ты не видишь, кто заказывает тебе виски с содовой, а кто – грейпфрутовый сок. Ты их различаешь по приметам. Потому что, бегая туда-сюда в шуме и гаме, едва успевая удовлетворить и тех и других, можешь запомнить только особые признаки: деталь костюма, часть тела, понимаешь?

Нестор ответил, что ни черта не понимает, и Карлос предпринял новую попытку объяснить непосвященному, каково это – обслуживать массу людей.

– Пожалуйста, не смотри на меня как на придурка, постарайся сосредоточиться. Я хочу сказать, что какой бы важной шишкой ни был клиент, пусть даже кинозвездой или министром, ты не в состоянии запомнить его лицо или имя. В памяти остается только указательный знак. Например, золотой зуб, или шрам, плохо затянувшийся после пластической операции, знаешь, в косметических целях, сейчас некоторые этим увлекаются, или драгоценность, скажем, старинная камея. Короче, вещь, на которой невольно задерживается взгляд. При встрече на улице ни за что не узнаешь клиента, зато с уверенностью скажешь: эти изуродованные артритом пальцы и ногти кровавого цвета пьют водку с лимоном. А эта бородавка на шее? Ну конечно, она еще мокрыми губами попросила у меня спички, чтобы закурить сигару. Теперь понимаешь, о чем я, Нестор? Я воспринимаю посетителей… сегментарно. На этой работе к подобному зрению привыкаешь, как ни на какой другой. В результате, естественно, и ко всем знакомым подходишь с той же меркой. Наверное, потому я все время думаю о ней…

Последняя фраза заинтересовала Нестора, он даже бросил помешивать в кастрюле:

– О ней?

И Карлос продолжил. Фактически он не исповедовался другу, а говорил сам с собой:

– Я и раньше думал о ней каждый день, понимаешь, но с тех пор, как я работаю здесь, мне постоянно мерещатся ее руки, когда я смотрю на руки других женщин; вырез на платье какой-нибудь незнакомки выглядит точь-в-точь как у нее. Я никогда не рассказывал тебе о девушке с портрета? Нет, наверное. Ни тебе и никому. И не собираюсь рассказывать. Я никогда ни с кем не говорю о ней, потому что это бессмысленно.

Нестор ничего не ответил, лишь начал снова помешивать в кастрюле. А Карлосу понадобилась еще одна пропитанная коньяком вишня, чтобы перейти к сути и поведать повару тайну, которую хранил с детства.

5

ПОРТРЕТ ДЕВУШКИ

– Ты можешь поверить, что кто-то всю жизнь ищет улыбку, которую никогда не видел? – поинтересовался Карлос для затравки. – А что скажешь, если я признаюсь, что на работе и в свободное время постоянно разглядываю женщин, особенно шеи или уши? Глупость, правда? Конечно, только одержимые ведут себя подобным образом. И я.

– Не вешай нос, Карлетто, – отозвался Нестор, нимало не смутившись от странного заявления, – давай выкладывай все, что наболело! В жизни иной раз происходит такое – ерунда, думаешь, собачья, а на самом деле это судьба, за иголкой почти всегда тянется ниточка, понимаешь, Карлетто?

Но Карлос ничего не понял из-за итальянского акцента Нестора, который то усиливался, то ослабевал, в зависимости от умонастроения или благорасположения повара. Как бы там ни было, в сей знаменательный вечер, пребывая на кухне фирмы «Ла-Морера-и-эль-Му-эрдаго», где, кроме него и Нестора, никого не было, Карлос решил исповедаться. После столь эпохального решения ему было абсолютно все равно, почему меняется акцент собеседника и что тот говорит. Он помолчал, собираясь с мыслями, и приступил к рассказу.

С детства его преследует образ одной девушки, а в последние месяцы так просто не выходит из головы. Карлосу постоянно мерещатся нежные, почти детские губы, вернее, даже не губы, а необыкновенная улыбка, играющая на них. Эта улыбка – сущее наказание для Карлоса. Зато голубые глаза его мало трогают, они невыразительны, взгляд не то чтобы холодный, а скорее отсутствующий. Волосы светлые, с металлическим отливом, они подняты на затылок и открывают крошечные уши без всяких украшений и потому почти незаметные. Плечи можно созерцать вечно, однако внимание отвлекают руки, они сильно разнятся: правая рука – расслаблена, пальцы слегка раздвинуты, словно каждый приготовился хорошенько вздремнуть; левая рука согнута в локте возле груди, на ладони – что-то вроде камеи, сферическое, ярко-зеленого цвета.

Естественно, речь шла о портрете. Карлос не знал ни имени, ни истории нарисованной девушки. Картина висела у бабушки Терезы в Мадриде. До того как дом перешел к Карлосу по наследству три или четыре месяца назад, он был там не более двух раз. Он переселился в дом незадолго до начала работы у Нестора. И вот детское впечатление нахлынуло с новой силой.

Никого не осталось в живых из тех, кто мог бы раскрыть Карлосу семейные тайны. Только стены дома, заговори они, способны были поведать, например, о том, что бабушка и отец Карлоса почти не общались друг с другом. Отец и сын жили в маленьком поселке на границе с Португалией. Бабушка Тереза была не матерью, а тещей Рикардо Гарсии, который всю жизнь проработал неприметным семейным врачом, если так позволительно аттестовать хорошо сложенного мужчину в белом халате. Мать мальчика, Соледад, умерла много лет назад. Карлосу тогда не исполнилось и четырех лет. Не слишком веселое позвякивание браслетов на запястье – единственное, что сохранилось у него в памяти от матери. К позвякиванию примешивался голос. Карлос не знал, действительно ли слышал этот голос или придумал: детские воспоминания трудно разделить на истинные и ложные, сформированные в результате чужих рассказов. Как бы то ни было, теперь в памяти Карлоса позвякивание браслетов неразрывно сочеталось с голосом, прозвучавшим над ухом:

– Карлитос, поцелуй маму, она уедет и долго тебя не увидит, еще разочек, сокровище мое.

Соледад не имела лица, его не сумели восстановить для Карлоса даже фотографии в гостиной, хотя на каждой рамке, сделанной либо из дерева, либо из похожего на серебро металла, стояли имя, дата и место: «Соледад в Сан-Себастьяне, 1976», «Соледад в Галисии, 1977» и так далее вплоть до последней: «Соледад в доме родителей, 1978». С каждой фотографии, спокойно улыбаясь, смотрело одно и то же лицо, незнакомое Карлосу и совсем непохожее на его собственное. У матери были очень темные волосы и черные, прямые, но красивые брови. На всех снимках при ней находился Рикардо Гарсия, почему-то не упоминаемый в надписях на рамках. Муж всегда был рядом с женой. Например, для фотографии «Соледад в Сан-Себастьяне, 1976» оба позировали в легкой летней одежде, наслаждаясь холодным пивом на бульваре Ла-Конча. А на фото «Соледад в Галисии, 1977» они держались за руки, причем слева от них маячила женщина, случайно, надо полагать, попавшая в кадр, потому что супруги не обращали на нее никакого внимания.

Помимо святилища с фотографиями, родительский дом обладал всеми достоинствами и недостатками мужского логова. Вдовец с трехлетним сыном обычно находит способ, как заполнить пустоту в жизни. Либо он снова женится, либо рано или поздно перекладывает повседневные заботы на родственницу – не сестру, так двоюродную тетку, которая, кроме всего прочего, время от времени ворошит тлеющие угли воспоминаний ребенка (хороших, плохих ли) о покойной матери, руководствуясь при этом побуждениями добрыми или наоборот. Так благодаря усилиям женщин их умершие родственницы продолжают греться возле оставленных семейных очагов. Однако в случае с Соледад ничего подобного не произошло.

Рикардо Гарсия выбрал третий путь. Его не интересовала повторная женитьба (если не считать бракосочетанием глубоко интимный союз сначала с водкой, потом с анисовой настойкой). И он сразу отклонил предложения двух дальних родственниц, которые выразили готовность оказать ему помощь. Таким образом, его скорбь по умершей жене, если не считать благоговейного почитания коллекции фотографий в портретных рамках, оказалась скрытой для сторонних наблюдателей.

Домашние проблемы решила наемная рабочая сила. Карлос, достигнув определенного возраста, поступил в колледж на полный пансион. Что касается дома, им от случая к случаю занималась приходящая прислуга из соседских девчонок, они не были знакомы с Соледад и ограничивались тем, что готовили пищу, заправляли постель да кое-как сметали пыль в гостиной и спальнях. В итоге из жизни Карлоса и из родительского дома исчезли все признаки женского присутствия. Только любовь или ненависть сохраняют умерших у нас в памяти, в противном случае покойники быстро становятся незнакомцами на фотографиях, чернеющих на каминной полке в гостиной.

Зато иная судьба ожидала нарисованную девушку (длинные пальцы, светлые волосы) в доме у бабушки Терезы. Эта девушка имела лицо. Карлос хорошо помнил свою первую встречу с ней, и не только помнил, но много раз заново переживал в мельчайших подробностях – настолько сильное впечатление произвела незнакомка на маленького человека. Вдобавок Карлос был уверен, что действительно видел портрет, а не выдумал по чужому рассказу. Есть вещи, которые не интересуют никого, кроме детей.

Мальчик сидел на полу в гостиной и водил пальцем по узору ковра. Вдруг появились чьи-то ноги, затем чьи-то руки прислонили к стене неподалеку от Карлоса писанный масляными красками портрет молодой светловолосой женщины. Через секунду те же руки поставили рядом с портретом картину, гораздо менее интересную, про дерево, а может, про деревья. Вскоре картину подняли и повесили очень высоко, туда, где раньше был портрет, поэтому Карлос и не заметил светловолосую Даму.

Зато сейчас она была так близко, что Карлос коснулся ее руки, удивительно белой. На ладони лежал какой-то предмет. Голубые глаза равнодушно улыбались. Вдруг раздались громкие голоса. Долгий спор заставил его посмотреть вверх. Одни голоса принадлежали мужчинам, другие – женщинам. Определив, откуда шум, Карлос вновь обратился к портрету, странному призраку на ковре, на территории детей, не предназначенной для девушки с длинными пальцами и улыбающимися голубыми глазами, – здесь располагались самые скучные части царства взрослых: ножки мебели, подставки и подстилки, паутина, недоступная даже старательной горничной, человеческие ноги. Вот, например, сейчас мужской ботинок недовольно указывает на портрет, а женская туфля с заостренным мыском притопывает, будто пытается поставить точку в важном разговоре. А девушка между тем с безразличным видом излучает удивительную улыбку, ей, похоже, наплевать на то, что она стоит на полу и из-за нее спорят сердитые большие ноги.

Через несколько минут две пары неизвестных рук, сильных, не то что у Карлоса, подхватили портрет и отправили в мир взрослых, и мальчик больше не видел светловолосую девушку.

Впоследствии Карлос сумел выяснить более или менее точно дату своего первого свидания с незнакомкой – февраль 1982 года. Это стало возможным потому, что описанное выше случилось через несколько дней после одного важного события, с которым связано бесчисленное множество ненастоящих, фальшивых воспоминаний. Речь идет о том, как он узнал о смерти матери. Впрочем, в памяти Карлоса не сохранилось ничего, никаких образов, непосредственно относящихся к самому факту кончины Соледад. Она умерла неожиданно и очень далеко, в Южной Америке, Так что мальчику не дано было почувствовать и запомнить на всю жизнь боль переживаний по поводу продолжительной болезни или горечь последнего поцелуя при прощании с телом. Не присутствовал он и на погребении, поскольку, очевидно, кто-то решил, что ему по возрасту лучше не ходить на кладбище. Из-за чьей-то чувствительной души мальчик не приобрел воспоминаний о матери, утопающей в белых цветах. О звуке земли, падающей на крышку гроба. О заупокойных молитвах. Вообще никаких воспоминаний. Зато многое запомнилось о последовавших за похоронами днях. За короткое время, показавшееся Карлосу вечностью, детскую память заполнили эпизоды реальные и выдуманные, но все как один очень тягостные. Мокрые поцелуи незнакомых людей, непрестанно и уныло повторяющих «бедный ребенок»; слезы, причитания и вздохи и наконец возвращение в поселок – с отцом, без матери. Все это означало для мальчика неполных четырех лет завершение целой эпохи, чуть ли не конец детства. Он чувствовал себя старше двоюродных сестер и братьев, с которыми познакомился в доме бабушки Терезы в дни траура, старше друзей, ведь им не пришлось пережить взрослое испытание смертью.

Карлос, как ни старался, не мог вспомнить точную дату второй встречи с девушкой на портрете. Ясно лишь, что прошли годы и случилось это, видимо, во время пасхальных каникул. Ему стукнуло то ли семь, то ли десять лет, когда его вновь привезли в Мадрид. Однако он хорошо помнил, что отец уезжал за границу и ему пришлось погостить у бабушки несколько недель, Это произошло после невозвращения Соледад из Южной Америки. Отец избегал говорить с маленьким Карлосом о той продолжительной поездке по Уругваю, Аргентине и Чили. Но со дня прибытия в Мадрид его будто прорвало. Он начал подробно рассказывать о поездке, особенно если выпивал анисовой водки больше обычного. В таких случаях (Карлосу особенно запомнился долгий разговор в поезде по пути к бабушке) Рикардо настойчиво перебирал, чем он и Соледад занимались в Буэнос-Айресе, какие достопримечательности посетили, как счастлива была покойная жена… Много лет спустя, когда Карлос повзрослел и отцовские откровения стали ненужными воспоминаниями, он понял: Рикардо нарочно ворошил прошлое, втайне надеясь, что боль обветшает, как старая одежда, которую жалко выбросить. Если носить тряпье день и ночь, то оно когда-нибудь само рассыпется в прах.

Попроси Карлос отца назвать точную дату своего второго приезда в гости к бабушке (что он не сделал раньше, а сейчас уже поздно), в ответ услышал бы: апрель 1986 года, ему было тогда восемь лет. В этом возрасте человек открывает для себя мир, жизнь наполняется призраками и чудесами, за каждой шторой прячется тайна, а в чуланах таится столько неизвестного и увлекательного, что и выходить не хочется.

Дом бабушки Терезы был похож на кладовую чудес.

Даже теперь, много лет спустя, Карлос не задумывался о том, почему отцу не разрешили вместе с войти в дом и почему бабушка не поцеловала, а лишь холодно тронула зятя за рукав. Это все были непонятные, скучные взрослые игры, они не имели никакого отношения к волшебным загадкам детства.

В доме бабушки Карлоса ожидали удивительные вещи.

Здесь явно обитали богачи. Друзьям из поселка было далеко до них, их жилье пропахло вареными овощами и всегда нуждалось в ремонте. Бабушкины апартаменты с высоченными потолками сверкали, как сказочный дворец. Бабушка называла дом Альмарго-38 и относилась к нему как к живому существу.

– Будь умницей, Карлос, заеду за тобой, когда вернусь.

– Да, папа.

– Ешь все, что дают, и в воскресенье вставай пораньше.

– Да, папа, естественно.

– Слушайся бабушку, делай все, что она велит…

А бабушка сказала, обращаясь не к зятю, а к внуку:

– Имей в виду, красавчик, в Альмарго-38 каждый день будешь спать в сиесту.

Услышав это, Карлос впервые посмотрел бабушке в глаза.

Он подумал тогда, вернее, придумал, что у бабушки, как и у ее дома, есть тайны. И бабушка, и дом были большими, угловатыми, и там и там можно было наткнуться на негаданные выступы и непредвиденные тупики. Люди всегда похожи на свои жилища, по мнению ребенка, во всяком случае. Карлос соотносил душевное состояние бабушки с разными помещениями Альмарго-38.

Например, в солнечное утро бабушка ассоциировалась с гардеробной комнатой, тем более что обе пахли лавандой. Бабушка казалась очень нежной и хрупкой, светлые слегка блестящие волосы подчеркивали матовую черноту глаз. Ну как тут не вспомнить о комнате со стенами цвета бледной охры и окнами, темными из-за постоянно закрытых ставней. Зато поздним вечером от бабушкиной хрупкости не оставалось и следа. У бабушки сияли глаза, и она становилась похожей на длиннющий вестибюль, раскрашенный узорами, в которых преобладали красные тона.

Однако чаще всего бабушка Тереза была похожа на желтую комнату.

В этой комнате, почти круглой, с балконом, выходившим прямо в небо, отнюдь не всегда голубое, бабушка проводила большую часть времени. Она сидела у камина и, полуулыбаясь, раскладывала пасьянс. Всегда в одиночестве. Она не занималась мальчиком. Когда он приходил, чтобы пожелать спокойной сиесты, она нехотя поднимала взгляд. Карлос не был уверен, что она его видит. Казалось, она погружалась в созерцание скучной картины на стене, какого-то пейзажа с деревом, продолжая длиннющими пальцами выкладывать карты: валета на даму, восьмерку на семерку… Однако Карлос не обижался. Он довольно скоро понял великие достоинства бабушки Терезы и желтой комнаты: благожелательность и невозмутимость. А в третьем часу дня они обе озарялись: комната – солнечными лучами, бабушка – добротой.

– Ты ведь знаешь, красавчик, здесь, в Альмарго-38, ты должен спать в сиесту, – нараспев говорила бабушка свое единственное наставление.

Однако он увиливал от дневного сна. В часы, когда все ложились отдыхать, он занимался запрещенными исследованиями. Именно в сиесту горничная Нелли застукала любопытного Карлоса в одной из дальних комнат. А за минуту до поимки произошла новая встреча с молодой дамой. Карлос никогда не нашел бы ее, если бы не услышал шаги Нелли и не спрятался в стенной шкаф. Там, среди всякого хлама, он и обнаружил портрет, наполовину прикрытый какой-то тряпкой. Когда Нелли распахнула дверцу, он сдернул покрывало с груди девушки, испытав при этом странное чувство. Прежде чем его вытянули из шкафа («Неугомонный мальчишка, выходи немедленно, безобразник!»), прежде чем потащили за ухо из комнаты («Иди сюда, теперь не убежишь!»), он успел провести рукой по изображению. Пальцы скользнули по шее и дальше, туда, где начиналось черно-белое платье, потом взяли немного вправо и коснулись ладони, на которой лежал круглый зеленый предмет.

– Ох и попадет же тебе от бабушки, когда она узнает, чем ты занимаешься в сиесту, глупый ребенок! – визжала Нелли, а голубые глаза с портрета смотрели на Карлоса и смеялись. Наверное, они придали мальчику смелость показать горничной язык и завизжать, передразнивая:

– Глупый? Нет, это ты глупая, в тысячу раз глупее меня, я не сделал ничего плохого!

Тем не менее плохое все-таки было, потому что дверь таинственной комнаты оказалась запертой на два оборота ключа. Он попробовал поговорить с бабушкой о портрете. Она сидела в желтой комнате и улыбалась по поводу сошедшегося пасьянса.

– Ты слышишь, бабушка? Ну пожалуйста, бабушка Тереза…

Молчание.

Лишь однажды бабушка откликнулась:

– Ты ошибаешься, красавчик, в этом доме нет никакой женщины, запертой в шкафу. Что за выдумки! – Она послала улыбку тузу червей, а может быть, королю треф, но вдруг нахмурилась: – Если тебя не оставят кошмары, придется сказать Нелли, чтобы не давала тебе в обед тушеных овощей, хватит. Уже настоящее лето, можно переходить на свежую зелень.

И это было второе бабушкино распоряжение, если за первое считать указание спать после обеда. Впрочем, проклятая сиеста одарила Карлоса приятным открытием. Оказывается, послеобеденный сон настолько возбуждает восьмилетнего мальчика, что тот просыпается с учащенным дыханием и ощущением жара внизу живота, который, к сожалению, проходит так же быстро, как видение длинной, очень белой ладони со странным предметом. Карлоса не слишком занимал этот предмет, но он надеялся в следующем сне разглядеть его получше. И еще он хотел коснуться светлых локонов, отдаленно напоминающих волосы… Чьи? Нелли? Бабушки? Ах, как много вокруг таинственного! Чтобы понять все, нужно научиться уйме важных вещей.

Например, держать язык за зубами.

Через несколько месяцев отец увез Карлоса домой, в поселок. А спустя пятнадцать лет бабушка умерла. Пурпурный вестибюль, гардеробная цвета бледной охры, желтая комната и прочее в Альмарго-38 перешло к Карлосу. Но только не деньги. Ни единой песеты не оставила бабушка внуку, все просадила на то, чтобы до последнего дня раскладывать пасьянс, как и подобает гранд-даме. За пятнадцать лет Карлос ни разу не виделся с ней. Он возмужал, но мечты по-прежнему были для него важнее реальности. Кинофильмы интересовали больше, чем юриспруденция (хотя кто-то мог подумать иначе, потому что Карлос третий год учился на первом курсе). Через пятнадцать лет он стал похож на отца: высокий, вечно хмурый и какой-то невыспавшийся, словно судьба избрала его для эксперимента – выживет ли человек с внешностью и манерами девятнадцатого века, если его засунуть в джинсы «Левис». У Карлоса были волнистые волосы, густые бакенбарды и кожа на лице такая нежная, что проступали голубые жилки.

– Родись ты пораньше – быть тебе павийским[11] гусаром, – сказала ему однажды Марихосе, няня, ухаживавшая за отцом, она ничего не смыслила в военном деле, зато разбиралась в телесериалах и мелодрамах.

Где теперь Марихосе? Доктор Гарсия умер за десять месяцев до того, как Альмарго-38 перешел к его сыну по наследству.

Как жаль, что отец не смог увидеть Карлоса в тот момент, когда он вступил во владение бабушкиным домом. Рикардо Гарсии не пришлось бы торчать за порогом и вместо любезного приветствия получать холодный мазок по рукаву.

Дом находился в гораздо худшем состоянии, нежели Карлос ожидал. Доживала свой век мебель, покрытая белыми простынями, которую Карлос помнил с детства. За 15 лет никому не пришло в голову изменить что-либо в интерьере, хотя бы пепельницу передвинуть. Все старело и умирало вместе с хозяйкой. Впрочем, Карлос долго не размышлял над бренностью мирского. Как некогда в сиесту, он направился к запрещенной двери, связка бабушкиных ключей – в руке, распахнул стенной шкаф – и вот перед ним портрет девушки среди вороха ненужных вещей… Так же, как кто-то почти двадцать лет назад, Карлос поднял портрет и повесил на почетное место в желтой комнате, убрав пейзаж с деревом, притягивавший взгляд бабушки, когда мальчик желал ей спокойной сиесты. И только после этого он задумался над тем, что унаследовал. Альмарго-38 принадлежал ему. Помимо стен, здесь не было ничего ценного, но не важно: если удастся продать дом, можно получить такие деньги, о каких Карлос и не мечтал. Надо все правильно организовать, решил он. Устроиться на легкую работу, чтобы – пусть в теории – оставалось время для занятий юриспруденцией, подыскивать покупателя, а пока суть да дело, жить в доме и открывать его тайны.

– Постой-ка, правильно ли я тебя понял, cazzo Kapлитос?

Нестор настолько увлекся повествованием, что бросил помешивать в медной кастрюле, а это могло привести к катастрофе: ягоды разварятся, сироп выльется на плиту.

– Правильно ли я тебя понял: ты переехал в Мадрид, поскольку получил в наследство дом, который не в состоянии содержать. Кроме того, чтобы сильнее осложнить себе жизнь, ты завел роман с женщиной, которая живет в шкафу. Правильно?

– Да ну тебя, Нестор!..

– Постой, постой, дай-ка я угадаю: неожиданное наследство… детские мечтания… романтическая любовь… Ага, теперь ты мне скажешь что-нибудь характерное для всех простаков, заявившихся из провинции в большой город, например, что в один прекрасный день встретил свою незнакомку, прогуливающую собачонку в парке Ретиро или закусывающую гамбургером в «Макдоналдсе». Послушай, Карлитос, кажется, вишня на коньяке слишком подействовала тебе на мозги… – Нестор принялся энергично перемешивать сироп.

– Я не настолько глуп, как ты думаешь. Я понимаю, что никогда ее не увижу, но уверяю тебя, мне повсюду попадаются женщины, чем-то похожие на нее, – возразил Карлос.

Он вновь объяснил Нестору, что с тех пор, как начал работать официантом, постоянно находит в клиентках черты, которые ему очень нравятся в нарисованной девушке: белая кожа в вырезе платья… чудесная улыбка… с него этого достаточно, скорее всего он так и не узнает, кем она была, в какую эпоху существовала, да и существовала ли на самом деле, может, она плод фантазии художника.

Действие алкоголя между тем сказывалось не только на неопытном Карлосе, но и на таком осмотрительном мужчине, как Нестор. Ощутив прилив эйфории, повар резко поменял отношение к истории молодого человека. Он вдруг начал горячо убеждать Карлоса, что его лично не интересуют идеальные женщины, однако в жизни действительно случаются разные предзнаменования и судьба нередко преподносит сюрпризы. Затем голосом заклинателя Нестор добавил:

– Только не говори мне, Карлетто, будто не хочешь узнать, кем была эта девушка. А что, если попытаться найти ее? Конечно, выуживать черты нарисованной дамы из наших клиенток очень романтично, но глупо. Умнее отыскать оригинал.

– Его не надо отыскивать, он есть, – поправил пьяного Нестора не менее трезвый Карлос. – Не забывай, дама теперь принадлежит мне, и я могу смотреть на нее сколько угодно, хоть и не знаю, кто она и что за зеленый камень у нее в руке.

Но практичного Нестора не устраивало простое любование портретом, о чем он и сообщил другу, ободряюще похлопав по плечу. Жест следовало понимать так: «Forza[12], Карлетто, забудем про съеденную тобой вишню в коньяке, а история твоя действительно красивая, короче, не тужи, я знаю способ, как раскрыть семейную тайну, если не осталось никого, кто мог бы о ней рассказать…»

КАБАЛЬЕРО СО СТРИЖКОЙ ЕЖИКОМ

– Один вопрос, мэн. Скажите честно: на который час вам назначила встречу мадам Лонгстаф? – Типичный исполнитель музыки рэгги, сидевший, прислонясь к китайской ширме, оторвался от чистки ногтей и с подозрением смотрел на Нестора. – Только не говорите: на пять, – в голосе зазвучала угроза, – потому что в это время мадам примет меня. – Он ткнул длинным ногтем в грудь через расстегнутую, плотно облегающую рубашку. – Предупреждаю.

По выработанной месяцами привычке Карлос уставился на указанную часть анатомии. Повстречай он вновь этого типа, то узнал бы не по многочисленным спиралькам-косичкам и не по белоснежным зубам, контрастирующим с нездоровым обличьем, а по длинному ногтю.

– Моя очередь в пять часов, мэн, и ни минутой позже, мэн.

Нестор обворожительно улыбнулся и заверил чернокожего проходимца, что они не спешат, что им назначено на половину шестого и что причин для беспокойства нет, мэн.

Рэггист улыбнулся в ответ и уже хотел вернуться к прежнему занятию, как из комнаты мадам Лонгстаф вышел нервного вида господин, очевидно, перепутавший дверь в приемную с дверью, ведущей на улицу.

Мужчина остановился, озираясь. Сначала посмотрел в сторону элегантной дамы, затем в сторону той, что пыталась сохранить инкогнито, и явно испытал облегчение, убедившись, что они ему не знакомы. Присутствие исполнителя рэгги его тоже не взволновало, зато он заметно испугался, увидев Нестора, который вежливо произнес:

– Всего хорошего, сеньор Тоус.

Мужчина исчез за дверью так быстро, что Карлос запомнил единственную деталь его внешности: седые волосы, подстриженные ежиком.

– Терпение, Карлитос, – со вздохом проговорил Нестор, имея в виду скорее всего не молниеносное появление и исчезновение «ежика», а неспешность, с которой пророчествовала мадам Лонгстаф. Часы показывали без четверти шесть. – Надо иметь терпение.

В наступившей тишине Карлос припомнил слова друга, сказанные в тот памятный вечер:

– …Да, да… Все, что ты мне рассказал, очень романтично. – Вишни в коньяке заметно усилили акцент Нестора. – Однако учти: переживать по поводу мифической женщины, влюбляться в призрак, выискивать заветные черты в чужих лицах – ненормально и непрактично. Послушай меня, Карлетто, есть другое, гораздо более здравое объяснение того, что с тобой происходит. Подобное наваждение – это предчувствие будущего, понимаешь? Девушка с портрета не имеет к тебе никакого отношения, ее нет, а если и была, то к настоящему времени умерла или в лучшем случае стала старушкой. Тем не менее если ты испытываешь к ней неодолимое чувство, значит, где-то существует точно такая же, совершенно одинаковая! – кричал Нестор в сильном возбуждении.

Именно в сей кульминационный момент он объявил о том, что знает, каким образом раскрыть старинную семейную тайну и расшифровать смысл детских воспоминаний. Все решается очень просто: надо пойти на прием к знаменитой ясновидящей мадам Лонгстаф.

Справедливости ради следует сказать, едва предложение сорвалось с уст Нестора, он немедленно добавил, словно почувствовал тревогу сквозь пары алкоголя:

– …Ты ведь не думаешь, Карлетто, что я говорю всерьез? Идти на прием к какой-то гадалке… Что за глупость! Разные голоса из потустороннего мира – выдумки, и ничего больше… Забудь навсегда имя, которое я назвал. Будет с тебя обожания призрака, обойдемся без ведьм, правда?.. Можешь мне поверить, нет такого заклинания, чтобы вызвать к жизни воображаемое существо вроде твоей девушки… И прекрати упрашивать, я не собираюсь идти с тобой ни к какой прорицательнице, все они вруньи и мошенницы, я не верю в колдунов, все это шарлатанство… К тому же чрезвычайно опасное, поскольку способно заманить в ловушку! А мадам Лонгстаф опаснее всех, говорю тебе…

Или вишня в коньяке наделяет ангельским терпением, или романтические истории оказывают на нас неотразимое воздействие, или по причине, которую рано раскрывать на данном этапе повествования, только Карлос выслушал до конца противоречивые рассуждения Нестора. В результате приятели оказались здесь, в маленькой приемной цвета аквамарин.

– Cazzo Карлитос, раз уж ты решил проконсультироваться у ведьмы, не смей уходить, но предупреждаю: что бы ни случилось в дальнейшем, я не несу никакой ответственности, – сурово заявил Нестор,

6

О ЧЕМ ПОВЕДАЛА ПРОРИЦАТЕЛЬНИЦА

Мадам Лонгстаф, возлежа в шезлонге, провисающем до полу, обратилась к ним с картавой жалобой:

– Устала, мальчики, до смехти устала!

И немудрено: их очередь подошла в половине девятого вечера. Ясновидящая уже исчерпала свою энергетику, как человеческую, так и эзотерическую, и была не в состоянии освещать дорогу в будущее еще четырем наверняка трудным клиентам, особенно той загадочной даме у окна, «случай изнухяющий!». Нестор и Карлос остановились возле двери и молча изучали раздвижное кресло, откуда вещала прорицательница, подкошенная нечеловеческими усилиями. Деликатно скрещенные под мягкой зеленой муслиновой тканью ноги в обувке, которой мог бы позавидовать венецианский дож, слегка подрагивали в ритм хрипловатому дыханию их владелицы.

– Какой ужасный день, кабальехос, пхоходите, я буду к вашим услугам чехез несколько секунд.

Поскольку мадам не сделала ни малейшей попытки пошевелиться, Карлос и Нестор рискнули подойти к рабочему столу и погрузиться в кресла, размерами напоминавшие королевский трон, короткие ноги Нестора Чаффино повисли в воздухе. Тут как нарочно откуда-то выбежала белая мохнатая собачонка, она живо заинтересовалась лодыжками шеф-повара и принялась атаковать их с заливистым лаем, Нестор застыл, соображая, не пнуть ли заразу как следует, чтобы замолчала.

– Фхи-Фхи, tais-toi! Sit! Raus![13] – крикнула мадам Лонгстаф, мгновенно и ярко продемонстрировав обширные познания иностранных языков.

В другой ситуации это, несомненно, произвело бы огромное впечатление на друзей, но сейчас их полные мольбы и ужаса взгляды были устремлены на собачонку. Друзья словно вели между собой безмолвный диалог:

– Нестор, ты слышал, как она назвала сучку?

– Да. Фри-Фри. Ясно как день, это дочка Фру-Фру.

–Бедняжка. Слава Богу, животным не дано знать некоторых вещей, не то… Представляешь?..

– Не говори! Полностью с тобой согласен; не хотел бы я иметь мумию родственника, или даже родителя, на гипсовом постаменте с объяснительной табличкой.

– И не забывай, существует опасность окончить свои дни точно так же.

– Жуть!

– Вот и я говорю: жуть.

Оба поежились от внезапного озноба.

Воспоминание о мальтийской болонке понудило друзей-приятелей оглядеться и удостовериться, что причудливый стиль приемной во всем великолепии царил и в кабинете. Комната едва освещалась единственным светильником, однако в сумраке можно было различить чучела, слепо смотревшие искусственными глазами из стеклянных шкафов. Парочка огромных игуан, зеленоокие филин и лисица вкупе с другими экспонатами свидетельствовали о любви хозяйки салона к таксидермии. Посетителям пришлось прервать обзор экспозиции, в которой насчитывался не один шкаф с дохлой тварью, поскольку мадам Лонгстаф не без труда поднялась с лежака и направилась к ним с протянутой рукой:

– Добхый вечех, сеньохы.

Рост знаменитой ясновидящей достигал ста восьмидесяти сантиметров. Все они были задрапированы в прозрачный зеленый муслин, голову мадам венчала гора светлых волос. Но самым замечательным оказалось то, что стало очевидным несколько позже,

– Как будем гадать? – полюбопытствовала прорицательница. Мелодичный акцент мало вязался с нордической внешностью. – На хакушках, на кахтах или на шахе? Что вы пхедпочитаете?

При слове «шар» мадам Лонгстаф повернула голову, и Карлос изумился: анфас гадалка была похожа на Гуниллу фон Бисмарк.

– Итак, что вы пхедпочитаете? – нетерпеливо повторила мадам, которой давно наскучило наблюдать, какой потрясающий эффект она производит на новичков. – Вы же не думаете, что я буду сидеть с вами всю ночь! Я слишком устала от возни с хакушками, выбихайте, сеньохы: кахты или шах? – Заметив смущение Карлоса, она смягчила тон: – Понимаете, все способы гадания пхиблизительно одинаковые. Я пользуюсь эклектическим методом, так что выбихайте, что нхавится, только побыстхее.

– Ну, не знаю… – промямлил Карлос. – Карты… Его перебил Нестор. За несколько минут он весьма толково изложил суть истории нарисованной девушки. Мадам Лонгстаф выслушала его с большим вниманием и редкими комментариями: «Как мило!», «Божественно!», а также: «О bellega[14]!» В какой-то момент она взяла на колени белую собачонку и принялась поглаживать ее по голове; когда рассказ подошел к концу, мадам испустила вздох, повернулась налево всем телом и начала искать что-то в шкатулке на столе.

Тогда-то Карлос и заметил странную особенность, выделявшую прорицательницу из сонмища смертных: изменчивый профиль. Сейчас, наклонив голову, она уже походила не на Гуниллу фон Бисмарк, а на киноактера Малколма Макдауэла. Карлос совсем недавно видел по телевизору «Механический апельсин», поэтому неожиданная метаморфоза воистину шокировала его. Он отвел взгляд в сторону и вновь на мадам, и опять перед ним возник ужасный герой кинофильма, не хватало только стилета в руке и накладных ресниц на левом глазу. Между тем предсказательница извлекла из шкатулки потрепанную колоду карт и вернулась к профилю госпожи фон Бисмарк, на радость Карлосу.

Нестор подумал и решил продублировать финальную часть своей речи:

– Итак, мадам, вот почему мы пришли к вам. Этот юноша хочет не только чтобы вы предсказали ему будущее по картам Таро или другим способом, он желает также получить от вас какое-нибудь зелье, понимаете, заклинание какое-нибудь, с помощью которого можно было бы встретить женщину, максимально похожую на некий портрет. Это скорее всего каприз, однако мне известно из хороших источников, что вам подвластно многое.

– Что вы знаете обо мне? – испугалась пожилая кукла Барби с арийскими чертами лица. – Вы знаете многое о многих, я бы сказала, слишком многое. Нестор сначала заулыбался и рассыпался в любезностях, а потом положил через стол руку ей на предплечье и сжал пальцы так, что стало ясно: только хорошее воспитание не позволяет ему ответить должным образом.

– Хохошо, хохошо, как вам угодно, – удивилась Лонгстаф, которой не часто приходилось ощущать подобную реакцию на свои слова. – Пхошу пхощения, не хочу показаться назойливой, однако… Однако, – твердо повторила она и поменяла Бисмарк на Макдауэла, – забудем на минуту о юноше и поговохим о вас. Позвольте сообщить об одном событии, оно пхоизойдет с вами в будущем, и вам следует о нем знать.

Нестор не успел вовремя сжать пальцы на предплечье, поэтому мадам продолжила тем же тоном:

– Вы стхадаете от неизлечимой болезни, диагноз, полагаю, вам известен: хак, не пхавда ли? Так вот, вас, может быть, обхадует то обстоятельство, что вы не умхете от…

Нестор застучал ладонью по предплечью, как телеграфист. Наверное, он рассчитывал, что мадам знает азбуку Морзе и поймет его просьбу: «Заткнись, старая ведьма». И он не ошибся. Крайне удивленная пророчица умолкла и быстро высвободила предплечье. Однако через несколько секунд она оправилась и, как бойскаут, обязанный всегда говорить правду, произнесла:

– Хазхешите мне по кхайней мехе спхосить вас, сеньох. Вы в самом деле не хотите побеседовать о состоянии ваших легких? Или об опасностях, котохые таят мохозильники и шоколадные тхюфели? Или о кулинахных хецептах? А записные книжки в коленкоховых обложках? Вы и о них не хотите знать?

Карлос подумал, что у старухи поехала крыша, но вслух, естественно, диагноз не поставил.

Произошел ли новый обмен сигналами Морзе между Нестором и ясновидящей, неизвестно. Карлоса отвлекла залаявшая Фри-Фри. Он уловил лишь резюме мадам Лонгстаф.

– …Ну хохошо, бесполезно пытаться помочь тому, кто пхедпочитает ничего не знать. Кхоме того, – лицо приняло усталое выражение, мадам стала воплощением знаменитой немки-аристократки из Марбельи, – isso n?o ? comigo[15], так какое мне дело! Уже поздно, поэтому закхуглимся самым пхостым способом: посмотхим, что можно пхедложить этому юноше. – Она с деловым видом углубилась в другую шкатулку.

Карлос не заметил уже привычной метаморфозы. Наверное, ему померещились преображения старухи.

– Вот. – Прорицательница достала что-то, покрытое совсем не магической пылью. – Sta bon[16]. – Выпрямилась и вручила Карлосу флакон размером с мизинец. – Слушай внимательно, filhinho[17]. Пхинимать нужно в каждое полнолуние по четыхе капли, пока не кончится. Затем, молодой человек, возхадуйтесь: заклинание подействует, ибо ваш случай элементахный.

– Да-а? И только-то? – разочарованно протянул Карлос.

Мадам Лонгстаф нетерпеливо взмахнула зелеными рукавами:

– Сокховище мое, именно за монотонность я ненавижу эту хаботу. Скучное наступило вхемя: людям тхебуются одни любовные заклинания. Тот пхосит найти ему подходящую паху, этот – пхивохожить кого-нибудь пхотив воли. Конечно, иногда встхечаются по-настоящему охигинальные случаи. Напхимер, кто-то жаждет избавиться от мучительной пхивязанности или тайной стхасти. – Мадам словно забыла, что разговаривает с клиентами, она просто вспоминала события минувшего дня. – Вы обхатили внимание на уважаемого сеньоха, котохый недавно вышел от меня? У него кохоткая стхижка, такую носили боши в Пехвую миховую войну. Так вот, он выдал настоящий пехл: пожелал, чтобы я стехла из его сознания навязчивое воспоминание, толкающее на нежелательные поступки. – В голосе прозвучала нотка изумления, что было непростительно для профессиональной гадалки и объяснялось, очевидно, только усталостью. Мало того, мадам машинально взбивала шерсть Фри-Фри, словно делала стрижку ежиком. – Ну хватит, Махлена!

«Так вот как звали знаменитую ясновидящую: Марлена Лонгстаф!» – подумал Карлос.

– Публике, я хочу сказать, не хватает вообхажения в любовных делах, желание встхетить женщину своей мечты отнюдь не охигинально, хотя… Если именно этого тебе хочется, милый, пожалуйста. С вас пятнадцать тысяч и до свидания если не возхажаете. – Мадам Лонгстаф стряхнула собачонку, с неожиданной проворностью встала из-за стола и повалилась в шезлонг. – Святая Дева Махия, какой долгий был день!

Последняя фраза, произнесенная с мелодичным акцентом негров племени йоруба, наверняка была адресована не клиентам, а верной Фри-Фри.

Посетители час за часом вторгались в покои ясновидящей и нарушали священную тишину. Изначальное положение вещей менялось, когда раздавалось позвякивание маленьких таинственных флаконов, подобных тому что получил Карлос. Но стоило хозяйке очутиться в шез лонге, как все вернулось на круги своя. –

Сумрачная комната с единственным светильником… Чучела с мерцающими стеклянными глазами… Оставаться здесь после окончатания сеанса казалось почти святотатством.

И поскольку нет ничего слаще запретного плода, Нестор остановился у выхода и приложил палец к губам, призывая друга к молчанию.

– Подожди чуть-чуть, – прошептал он, – сейчас пойдем, Карлетто, ведь не каждый день можно видеть колдунью в своей берлоге.

– Мне показалось, тебя не интересуют ее пророчества, Нестор.

– Абсолютно не интересуют. Просто люборытно, чем занимаются ведьмы, когда их никто не видит. Спорим, она сейчас позвонит по мобильнику, и совсем не на тот свет.

Друзья застыли у двери так же, как в начале визита.

Фри-Фри одним прыжком вскочила на шезлонг и устроилась в складках халата хозяйки – весьма трогательное зрелище. Мадам с удовольствием потянулась. Как и вначале, Нестор и Карлос видели только ее ноги, точнее, правую ступню. Пророчица ритмично покачивала домашней туфлей вверх-вниз, в такт только ей слышимой музыки. Туфля болталась над краем шезлонга, грозя свалиться на ковер. Тело ясновидящей пребывало в покое.

– Пойдем отсюда, – струсил Карлос. – Надоело мне это место. Все равно ничего интересного не происходит.

– Ш-ш-ш.

Мадам Лонгстаф налила в чашечку чудесно пахнущий чай. «Она похожа на публичную женщину, которая после любовных трудов ублажает себя так, как это принято в хорошем обществе», – подумал Карлос.

– Пойдем же, чертова собачонка может обнаружить нас в любой момент!

Но ничего не происходило.

Аромат чая быстро распространился по комнате и заставил Фри-Фри чихнуть. Разомлевшая мадам Лонгстаф запела. Песенка звучала примерно так: «мамба-умбе-яма-мабе» и т. п.. Ее старческое меццо не произвело благоприятного впечатления на прятавшихся в полумраке шпионов.

– Оми-мамбамба-амба-умбе-ямамабе, – неутомимо фальшивила мадам.

Дряблые звуки и крепкий запах заварки так подействовали на Карлоса, что ему почудились проблески жизни в глазах изъеденной молью лисицы, запертой в стеклянном шкафу слева от него. Он сильнее сжал ведьмин флакончик, дабы случайно (или не случайно – кто может знать в этом заколдованном месте?) не уронить и не выдать своего присутствия.

Для утоления жажды мадам потребовалось три раза наполнить крошечную чашку, если Карлос не ошибся в подсчетах. На четвертый раз ясновидящая заговорила. Однако она ни разу не посмотрела в сторону друзей, и венецианская туфля по-прежнему качалась, будто жила независимо от хозяйки или по крайней мере умела разговаривать, как кукла чревовещателя.

– Того, кто считает себя смехтельно больным, убьет не болезнь, но лед; тому, кто вехит, что слово убивает, не следует хханить его так близко к сехдцу.

Карлос взглянул на Нестора. Повар был очень серьезен.

Раздался смех. Не куклы – кукловода.

– Я знала, вы так пхосто не уйдете. Даже те, кто входе вас, дохогой Нестох, клянутся, что не вехят пхедсказаниям, не могут пхотивиться соблазну узнать свое будущее, не пхавда ли? Но ведь будущее обманчиво…

С этими словами мадам Лонгстаф вынырнула из глубины шезлонга, ноги с тапочками исчезли под халатом. Теперь эффект говорения производил бюст, вздымающийся над шезлонгом.

– Погодите, не уходите, – сказал бюст Нестору, словно прочитал его мысли. – Я хочу лишь пхедупхедить вас, и повехьте: если последуете моим советам, вы будете мне очень благодахны.

– Есть предсказания, которых лучше не знать, мадам. Тем более если они ничего не изменят.

Бюст настаивал:

– Я вам скажу только одно, послушайте: Нестох не умхет. Можете заниматься чем хотите: наслаждайтесь жизнью, любите, публикуйте скандальную книгу, учитесь игхать на фаготе и пхочее, и пхочее. Не беспокойтесь о своем будущем, поскольку мадам Лонгстаф ясно видела: Нестоху ничто не угхожает до тех пох, пока не объединятся пхотив него четыхе «т»…

Повар попытался запротестовать, но ведьма протянула к двери чашечку, словно там уместились разгадки всех тайн.

– Вас мучает неизлечимая болезнь, но вам не о чем беспокоиться, увехяю вас.

– Послушайте, мадам…

– Слишком много случайностей. – Чашечка спланировала на стол. – Чтобы ваша судьба изменилась, должны соединиться… четыхе «т», а это невозможно, вам не кажется? Впхочем, случайности – шутки богов над смехтными.

Мадам засмеялась, и собачка подхватила ее смех. Отвеселившись, предсказательница сказала внушительно:

– Вам не следовало подслушивать, дохогой Нестох. Пхавда, не следовало. Если вы намехевались пхиобрести любовное зелье для этого молодого человека, то пхактичнее было напхавить его к гадалке, специализихующейся на подобных мелочах, а таких тхи из каждых четыхех. Но вы искали чего-то большего, не так ли? Да-да, потому что в действительности vose[18] (она произнесла местоимение так, словно была не пифией нордического типа, а самой Маэ Сеньорой или по меньшей мере Аспасией Гимараэш ду Пинту, знаменитой ясновидящей из Баии, только у той внешность респектабельной представительницы племени йоруба, да и клиентов она не выпроваживает взмахом рукава)… vose пхишли сюда, чтобы узнать о своей собственной судьбе. Вот и узнали: никакая опасность вам не стхашна, пока не встхетятся четыхе несчастных буквы. Четыхе «т» – какое неблагозвучное сочетание! – добавила она с явным отвращением.

Голос принадлежал то ли мадам Лонгстаф, то ли Маэ Сеньоре, то ли Аспасии Гимараэш ду Пинту, а профиль… Профиль был точно как у Малколма Макдауэла в кинофильме «Механический апельсин», на сей раз Карлос не усомнился. Профиль даже подмигнул глазом, а половина губ прокартавила с португальским акцентом:

– Любая опасность не стхашна!

7

НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ

«Мошенница, шарлатанка, нет, хуже, торговка полуправдой, которая вреднее откровенной лжи, потому что заставляет людей верить в предсказания и жить в соответствии с ними! Проклятая изворотливая ведьма, зарабатывающая на чужих мечтах!»

Такие мысли переполняли Карлоса, когда он на коленях стоял возле тела своего друга Нестора, а кухня постепенно заполнялась обитателями дома Тельди. Бедняга. Вот все собрались и разглядывают его. Маленькая Хлоя Триас, босая и скорее всего нагая под длинной рубашкой с надписью «Pierce my tongue don't pierce my heart»[19]. За ней друг семьи Серафин Тоус на безопасном удалении, словно опасается, что покойник воскреснет как Лазарь, Карел Плиг, тот пытается объяснить хозяевам, где и когда обнаружил повара. Рядом с ним Адела, такая красивая, ухоженная, несмотря на неожиданно раннее пробуждение, с сияющими и какими-то очень мудрыми глазами, как будто ожидала, что случится беда… Ее муж, сеньор Тельди, весь из себя хозяин, выслушивает объяснения Карела, а сам думает, как бы скорее разделаться с неприятной ситуацией.

– Ладно, ладно, успокойтесь все. Речь идет о несчастном случае, не более, – приказал Тельди. – Однако придется вызывать полицию, никуда не денешься. Одолжите кто-нибудь ручку. Где ты оставила трубку? Впрочем, поскольку сегодня праздник, наверняка никто не ответит либо будет постоянно занято… Эта солдатня… то есть полицейские, они везде одинаковые, не умеют службу нести.

Кто-то дал ему телефонную трубку и ручку. Он набрал номер и стал водить по кухонному столу тупым концом ручки в ожидании ответа. Линия и в самом деле оказалась занята, что привело Тельди в большое раздражение. Он снова набрал номер и заскользил взглядом по предметам, лежавшим на столе; безукоризненно вымытый механический миксер, полный набор новеньких кухонных ножей. Взгляд уперся в мраморную тумбу. Ага, книга Брильят-Саварина, накрытая полотенцем, словно языческий алтарь – плащаницей. Тельди подумал, что покойник, надо признать, был первоклассным поваром, хотя и сукиным сыном тоже, настоящим сукиным сыном. Второе определение потянуло неприятные воспоминания, но Эрнесто Тельди научился их игнорировать так же, как ночные кошмары. Он опять принялся набирать номер: 0… 9… 1… – с паузой после каждой цифры, чтобы дозвониться наверняка.

– Полиция? Послушайте, запишите, пожалуйста… С вами говорит Эрнесто Тельди, дом «Лас-Лилас» по улице Лас-Альдефас, номер десять-бис. Произошел несчастный случай, нет… Ничего страшного, в конце концов, никто из семьи не пострадал, я хочу сказать, все гораздо хуже…

Тельди машинально убрал полотенце с книги. Беседа затягивалась, его попросили подождать, пока переведут звонок из отдела в отдел. Тельди нетерпеливо завозил ручкой по книжному переплету. Для учебника по поварскому делу она была необыкновенно чистая: ни жирного пятнышка, ни прилипшей крошки. Чистая, как церковный требник.

– Что? Повторить название дома? Да-да, конечно, компьютер медленно работает, понимаю. Хорошо: «Лас-Лилас».

Ручка обвела контуры тисненных в мягкой коже золоченых букв, спустилась по срезу страниц и наткнулась на что-то, торчащее между ними. Это был лист бумаги, который Карел Плиг вынул из руки мертвого Нестора.

– Нет-нет, номер десять-бис по улице Лас-Альде-фас: «б», как в «буренке», «и», как в «Италии», «с», как… Совершенно верно, развилка с улицей Лас-Харас…

Тельди поиграл листочком, как гитарной струной, но никому до этого не было дела. Существовали более важные вещи: Серафин Тоус потребовал, чтобы открыли окно, Хлоя Триас, пожав плечами под вполне объяснимым взглядом жениха Карела, отправилась в комнату, чтобы надеть хотя бы трусы. Адела глянула в матовое стекло окна кухни, которое в отличие от зеркала скрадывало многие недостатки внешности, поправила прядь волос и бросила взгляд на Карлоса, Тот – единственный, кто был занят покойником, – снял куртку и положил на лицо друга.

«Жаль, коротковата, – подумал Карлос, – нельзя укрыть все тело». Между тем труп оттаял, мышцы обмякли, словно цветы в похоронном венке, пальцы на раскинутых ногах и руках торчали в разные стороны. Особенно выделялся большой палец правой руки, закостеневший, испачканный синими чернилами. «Бедный друг», – мысленно произнес Карлос, и эти слова стали похожи на церковную литанию. Потом он подумал о ручке, которой поигрывал Тельди: «Может быть, Нестор перед тем, как произошел несчастный случай, делал какие-нибудь записи? Наверное, воспользовался тишиной и покоем раннего утра, чтобы добавить несколько строчек в блокнот, с которым не расставался. Куда он запропастился? Нужно поискать на кухонном столе или возле плит. Займусь этим, когда Тельди закончит говорить по телефону». Карлосу хотелось сохранить блокнот в память о Несторе.

– Что? – прорычал Эрнесто Тельди. – Вы и улицу Лас-Харас не знаете? До чего мы докатились! Послушайте, сеньорита, даже дуракам известно, что эта улица находится на двадцать четвертом километре шоссе. Ну наконец-то, кажется, мы достигли взаимопонимания. Что еще?.. Как, вы и это не записали? Повторяю, меня зовут Эрнесто Тельди… Не Сельди, а Тельди, Т-е-ль-д-и… Да, правильно, «т», как в «таракане»…

Карлос грустно усмехнулся забавному сравнению. Нестор сейчас расхохотался бы…

Бедный друг… Юноша обвел взглядом кухню, забыв и про блокнот в коленкоровой обложке, и про Тельди с его телефонным звонком. Он понял вдруг, что обитатели дома правы: на свете есть много дел, требующих внимания.

Испанец Тельди заканчивает разговор с полицией словами, вполне подходящими для аргентинского танго:

– Какие жизнь сюрпризы нам подносит, замерзнуть насмерть – глупее быть не может…

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

БЛОКНОТ В КОЛЕНКОРОВОЙ ОБЛОЖКЕ

За несколько недель до того, как Нестор был найден мертвым в доме Тельди, и раньше, чем это происшествие на манер дельфийской пифии предсказала (сфальсифицировала, скажут некоторые) мадам Лонгстаф, жизненные пути персонажей данной истории проходили вдалеке друг от друга. «Случайности – это шутки богов над смертными», – вот что заявила прорицательница друзьям. Они не придали значения словам ведьмы, дескать, пустая болтовня. Зато чрезвычайно внимательно выслушали все, что касалось нарисованной девушки, поэтому Карлос Гарсия выпивал по четыре капли любовного зелья каждую ночь полной луны: вдруг подействует?

Остальные пророчества постепенно стерлись в памяти под грузом повседневных мелочей и забот, связанных с управлением фирмой «Ла-Морера-и-эль-Муэрдаго». Жизнь на маленьком предприятии общественного питания протекала весьма неровно: всплески активности, особенно летом и весной, перемежались застоем, например в феврале и марте. Кадровыми работниками были трое: Нестор, Карлос и Карел, а с недавнего времени к ним присоединилась в качестве помощницы Хлоя Триас, немного неряшливая, зато не требующая никакой зарплаты, то есть обходившаяся фирме задешево.

Так и перебивалась «Ла-Морера-и-эль-Муэрдаго», то задыхаясь от нахлынувших заказов, то, по выражению Нестора, впадая в зимнюю спячку, выживая только благодаря мастерству хозяина в изготовлении десертов и уникальных тортов, которые покупали знаменитые столичные рестораны и подавали на стол клиентам в качестве фирменного блюда. Когда наступало время потуже затягивать пояс, когда заказчики почти переставали звонить, когда от безделья вечерняя скука становилась невыносимой, Нестор Чаффино со словами «роrса miseria»[20] опускал со стороны улицы металлическую штору, прощался с работниками до следующего дня и усаживался на кухне разглядывать белый кафель на стене.

Здание «Ла-Морера-и-эль-Муэрдаго» располагалось на бойком месте, оно состояло из двух помещений, сиявших чистотой, что радовало клиентов. Главным помещением являлась просторная кухня. Она была постоянно открыта взорам прохожих: три окна выходили на улицу наподобие витрины, и каждый мог по достоинству оценить порядок, царящий на фирме, Кухня, включая полки и перегородки, была выложена сверху донизу белой плиткой и служила, вне всякого сомнения, для производства кондитерских шедевров. На стенах висели медные сковороды и тазы с ручками. Посередине стоял большой стол с алюминиевой столешницей, на нем – последние новинки кухонной техники с краткими инструкциями по применению. Поддержание абсолютной чистоты и порядка, неукоснительное выполнение требований гигиены – вот как правил Нестор Чаффино в своем государстве.

Другая половина королевства, то есть второе помещение фирмы, предназначалась для приема посетителей, была оформлена в богемном стиле. Нестор не скупился на расходы, стремясь создать у клиентов соответствующее настроение… «Ritorna a Sorrento»[21], – любил он говаривать, толком не зная, что это такое. Зал был декорирован, с одной стороны, под дом сицилийского крестьянина, а с другой – под тратторию без обеденных столиков, но со всеми атрибутами места, где к приготовлению пищи относятся как к искусству и где гурманы испытывают райское блаженство. Если запах на кухне напоминал смесь клубники и какого-то волшебного моющего средства из тех, что имеют английское название, то зал встречал гостей ароматом дорогостоящей полировки (что неудивительно при высоком качестве мебели). Разного рода сувениры навевали мечты о далеких странах: модель корабля с выгравированным названием «Sole mio»[22], а вот пончо, словно забытое кем-то и элегантно раскинутое на диване; слева – набор пресс-папье из Мурано, справа – коллекция морских ракушек, шкатулок и изображений святых. А на стенах – многочисленные фотографии персон, более или менее знаменитых, слегка забытых, живых и умерших, которых объединяет одно – все они хоть однажды вкусили от трудов кулинарного гения Нестора Чаффино.

Каждая фотография имела дарственную надпись. Например, Аристотель Онассис: «Тысячу раз efjaristy[23], друг Нестор, твой сорбет а-ля Черчилль просто великолепен», Рэй Вентура[24]: «Ah, ton bavarois, mon cher, za vaut bien mieux que d'attraper la scarlatine, dis done!»[25] Мария Каллас: «Браво, Нестор, бра-во!»

«О-о, Мария действительно ценила мои шоколадные трюфели», – любил вспоминать Нестор вечерами, подсчитав выручку и убедившись, что в феврале дела обстоят хуже, чем в январе. Он прятал калькулятор в футляр и, вздыхая, начинал грезить о временах, когда вместе с облатками первых причастий пойдут в ход шоколадные пасхальные яйца («Одно из твоих лучших фирменных изделий, бедный Нестор. А как радовалась им Мария Каллас!»). До Пасхи далеко. И с губ Нестора вновь и вновь со вздохом срывалось: «Porca miseria…»

Однажды изнывающему от зимнего безделья и с ностальгией вспоминающему хороших клиентов, не важно, знаменитых или нет, Нестору пришла мысль написать небольшое руководство по кулинарному искусству, что он и сделал, использовав блокнот в коленкоровой обложке. (О существовании блокнота до сих пор не знает никто, кроме самых близких Нестору людей.) На каждую страницу он занес мелким безукоризненным почерком три рецепта и сопроводил их диаграммами и комментариями. Назвал Нестор рукопись: «Маленькие подлости (книга кулинарных секретов)».

Вступление гласило:

«Все знаменитые кондитеры мира утверждают: секрет приготовления хорошего десерта зависит не от рецепта, а от таланта повара, от призвания человека к кулинарному искусству; и если повар говорит: „Добавить чуть-чуть имбиря или ванилина“, значит, нужно взять щепотку или несколько крупинок указанного продукта. Не верьте этому, послушайте правду. Любой кондитер, любой шеф-повар имеет маленький, но важный секрет, который и оказывает решающее влияние на качество изделия, маленькую подлость, так сказать, и я готов поведать о ней миру».

Книга состояла из нескольких частей.

«Часть первая. Холодные десерты.

О некоторых приемах достижения специфических свойств холодных десертов, а также об ошибках, наиболее часто совершаемых неопытными кондитерами.

…Возьмем, к примеру, пирожное «Плавающий остров». Для достижения наилучшего результата совершенно необходимо, чтобы яйца были свежими. Для взбивания используйте веничек или электрический миксер. Чтобы белок получился воздушным, можно добавить чуть-чуть соли, однако самое верное средство – кофейное зернышко. Следующий шаг – …»

На данном интригующем месте повествование прерывалось и начиналось письмо, адресованное старинному другу Нестора:

Дону Антонио Рейгу

Пансион «Три Анчоуса»

Сант-Фелиу-де-Гихолс

Мадрид, 1 марта 19…

Ты будешь удивлен, дорогой Антонио, когда получишь мое письмо после стольких лет молчания, Но ты удивишься сильнее, если узнаешь: я умер (или почти).

Нестор покусывает кончик авторучки «Паркер-1954» (синий корпус, позолоченные металлические детали), приобретенной, кстати, в ларьке на ярмарке в Сан-Тельмо, где он бывал вместе с другом и коллегой Антонио Рейгом, когда они оба работали в Буэнос-Айресе. Нестор давно собирался написать это письмо, но дается оно ему совсем непросто. Чего стоит фраза «я умер (или почти)». Словно из фантастического романа, особенно это «почти». Однако рак легкого – не фантастика, так что лучше сделать все необходимое заранее. И поскольку каждый готовит завещание по-своему, Нестор пишет необычную поваренную книгу, ее можно рассматривать как государственную измену по отношению к одному из самых закрытых профессиональных сообществ – поварскому, и особенно – кондитерско-поварскому, ведь кулинары никогда и ни за что не раскрывают в точности своих рецептов. Потому-то он и решил озаглавить книгу «Маленькие подлости», да и звучит вроде заманчиво. Нестор собрался поведать о самых тайных приемах, трюках, незначительна казалось бы, мелочах, которые делают суфле пышным, а не сплющенным; о тщательно скрываемых секретах и уловках, которые превращают кондитерское ремесло в искусство доставлять наслаждение.

…Поскольку я не знаю, надолго ли меня хватит, в смысле здоровья, я хотел бы, Антонио, посылать тебе время от времени части текста моего кулинарного завещания. В настоящее время пишу его урывками, в блокноте. С каждым письмом планирую отправлять десять – двенадцать рецептов. Буду тебе благодарен, Антонио, если опубликуешь книгу после моей смерти. Вот сладкая месть нашим знаменитым, респектабельным коллегам, которые копят звездочки в справочнике «Мишелин» и от жадности таят самые элементарные приемы, не так ли? «Маленькие подлости»… По-моему, замечательное название. На днях упомянул его в разговоре со своими сотрудниками, и бедняги перепугались. Они решили, будто я собираюсь рассказать о темных сторонах жизни важных персон, я кое-что узнал за годы своей работы на них. У меня есть помощница, Хлоя, молодая вострушка, она меня ток в лоб и спросила. Я не стал отрицать. Сам понимаешь, тема настолько деликатная, что лучше никому не знать, чем мы с тобой занимаемся на самом деле (бессмертное занятие, осмелюсь сказать с восторгом, и уж, во всяком случае, более достойное, нежели злословие по поводу чужой убогости). А представляешь, какой разразился бы скандал, расскажи мы обо всем, что видели и слышали за эти годы? Взять, к примеру, то, что происходило в Буэнос-Айресе. Ты помнишь фамилию хозяев дома, где ты тогда работал? Сельди или Тельди? Хотелось бы знать, что с ними стало. Кстати, любопытное совпадение: только вчера вспоминал о них, и не потому, что собирался упомянуть в письме. Ты помнишь, какой замечательный пудинг у них готовили?! Я не знаю точного состава ингредиентов, а у тебя наверняка есть полный рецепт, не мог бы ты послать мне его? Так вот, сижу я вчера, пытаясь восстановить в памяти компоненты пудинга, как вдруг эта девочка, Хлоя, приходит и говорит: «Нестор, о чем ты пишешь, расскажи какой-нибудь гадкий секрет». Тогда я вспомнил, что мы с тобой случайно видели в доме… – как их? Сельди—и говорю ей: «Конечно, конечно, дорогая, „Маленькие подлости“ – это книга о людских грехах, но не думай, я пишу не о знаменитостях, нет-нет, ничего подобного. Когда повзрослеешь, ты поймешь: в жизни людей, которых мы называем „нормальными“, встречаются эпизоды более ужасные, чем те, что нам преподносят газеты. А если копнуть поглубже, то откроются вообще потрясающие вещи».

Ты, возможно, спросишь, Антонио, зачем я соврал девочке, будто составляю книгу из сплетен, хотя никогда у меня даже в мыслях подобного не было. Отвечу: чтобы не растрепала об истинном содержании – молодежь такая ненадежная… Только вот ведь как обернулось: начал я вешать ей лапшу на уши – и уже не мог остановиться. Сам удивляюсь, это, похоже, профессиональное: приукрашивать, расписывать. Что ни делаешь, всегда получается свадебный торт– тут молотой карамельки подсыпешь, там клубничного желе добавишь… Смотрю я этак на Хлою, которая прямо сгорает от любопытства, и говорю: «Ты молодая, но должна понимать: мир не без греха. Всякий когда-нибудь да позволил себе небольшую подлость, ну, скажем, супружескую измену или другое лредательство, или кражу, или даже половое извращение. Причем если человек нормальный, без порочных наклон ностей, он стыдится того, что совершил, и, конечно, заслуживает прощения… Однако бывает так, что, стараясь скрыть маленькую подлость, человек идет на гораздо худшее, понимаешь? Уверяю тебя, дорогая, это происходит очень часто; мне самому известно несколько случаев». Ты не представляешь, как вытянулось у нее лицо, девочка безоговорочно поверила в то, что мой потертый блокнот заполнен не десертами, а смачными описаниями чужих грехов. Я пообещал рассказать ей когда-нибудь старую скандальную историю, хотя на самом деле сплетня никого уже не интересует и вообще умрет вместе со мной. Ну и пусть подождет, лишь бы не совала нос в мои записи.

Ведь совершенно недопустимо, чтобы со мной в могилу ушел секрет приготовления настоящих шоколадных трюфелей, не правда ли, дорогой Рейг? Итак, принимаешь ли ты предложение? Если да, то в следующем письме я пришлю первую партию рецептов.

Кстати, наверное, тебе будет интересно. Эта девочка, Хлоя, не удовлетворилась пустым обещанием. Она заставила-таки меня рассказать об одной маленькой подлости. В тот момент я как раз думал о тебе, вспоминая, как мы жили в Буэнос-Айресе, вот и пришел на ум некрасивый случай с сеньорой Тельди. Клянусь тебе, Антонио, я разыграл роль Оливейра да Фигейра, знаешь, персонажа из комиксов о Тентене, он специально собирает огромную аудиторию и мелет языком что ни поподя, лишь бы народ не заинтересовался его секретной информацией. Так и я, твой друг Нестор, поведал о сеньоре Тельди (или Сельди, черт ее знает) своему персоналу: Хлое (глазищи—в пол-лица), Карлосу Тарсии (я ему во всем доверяю) и Карелу Плигу, рассыльному (он чех). Я рассказывал довольно долго (заказов кот наплакал, к сожалению) со всем присущим мне реализмом, чем и горжусь, о том… ну… происшествии в 1982 году, когда в дом Тельди заявилась младшая сестра хозяйки с мужем. Я не назвал ни одного имени; ты же знаешь, я скорее скрытен, чем болтлив. Тем не менее я подробно описал, как они приехали из Испании, обрисовал их в общих чертах: она – прекрасная и грустная, почти печальная (так мне тогда показалось), а супруг… По-моему, он принадлежал к той редкой породе мужчин, которые не имеют понятия о том, насколько они красивы.

Я отметил, что сеньора Тельди кокетничала с зятем, мы все видели. Однако ты ведь помнишь, в Аргентине адюльтер был обычным делом. Никто, даже муж, не придал этому особого значения. Никто, кроме обманутой сестры сеньоры Тельди, разумеется. «Ибо именно она, дорогие мои,—сказал я слушателям,—застукала любовников в комнате на верхнем этаже дома, куда обитатели никогда не поднимались, поскольку незачем».

Молодежь слушала меня затаив дыхание. Удивительно, Антонио, супружеская измена вызывает искренний интерес у нынешних молодых, хотя почти все они имеют опыт интимной связи, причем не только традиционной, но и гомосексуальной, может быть, даже с близкими родственниками, кто знает. История чужой любви, от которой веет тайной и нафталином, по-прежнему неотразима. Признаюсь, в тот день меня посетило великое вдохновение, и я с роскошными подробностями описал, как несколько часов спустя мы обнаружили тело сестры сеньоры Тельди, распластанное на плитах внутреннего двора, остановивших беззвучное, абсолютно беззвучное падение бедняжки из окна той самой комнаты, где муж изменил ей. Лицо было изуродовано при ударе о камень, но глаза остались целы, и в них мы увидели боль, причиненную зрелищем, которое она предпочла бы никогда не видеть. «Отношения между родными братьями и сестрами сложные, друзья мои,—подытожил я, – Если вы были единственным ребенком в семье, то не знаете, что многое в вашей жизни пошло бы по-другому, имей вы брата или сестру. Вы бы только и занимались тем, что сводили счеты друг с другом: „Это мое, а ты всегда хотел забрать!.. Нет, это никогда тебе не принадлежало!“ В многодетной семье всегда есть сильный ребенок и слабый. Рано или поздно кто-то начинает брать верх. Как бы то ни было, в данном случае ясно: старшая сестра обречена вечно нести тяжелый груз своей маленькой подлости. Потому что ее глупое, мимолетное, увлечение, какие случаются во множестве, не имело бы ни малейшего значения, если бы младшая сестра не открыла дверь комнаты на верхнем этаже. А смерть обладает способностью превращать самую незначительную ошибку, самый мелкий проступок в серьезное преступление. С тех пор и старшей сестре, и ее зятю суждено всегда помнить глаза, взирающие на них супреком, задранный подол юбки и нескромно обнаженные ноги, такие белые и невинные, которым не следовало подниматься по лестнице, ведущей на верхний этаж дома».

Однако, Антонио, я что-то увлекся, ты и сам прекрасно знаешь об этом случае, и вдобавок он не имеет никакого отношения к тому, что меня сейчас интересует. На тебя мой рассказ не произведет никакого впечатления, а вот мои слушатели были потрясены, уверяю тебя. Карлос молча уставился на меня, Карел Плиг тоже не проронил ни слова, только Хлоя все допытывалась: «А как звали погибшую сестру? А не подозревала ли она, что те двое давно начали дурачить ее, еще до свадьбы? А муж? Неужели ему было по фигу? Впрочем, понятно, у него самого наверняка рыльце в пушку, как у моих дорогих родителей»,

«Перестань сейчас же! – пришлось мне прикрикнуть. – И вообще, хватит трясти чужое белье». Тут Хлоя недовольно скривила рот, что само по себе не страшно, только в отличие от остальных людей у нее на нижней губе и на языке по металлическому кольцу, так что улыбка вызывает тревогу. Говорят, это мода сейчас токая, ужас! Я стал объяснять ей, что все быльем поросло, дескать, заговорил я о том случае, только чтобы убить время. Хлоя ничего не ответила, просто вылупилась на мой блокнот в коленкоровой обложке, словно там несусветное сокровище. Странная она девушка, ей-богу, Антонио. Пиши я и вправду книгу о чужих подлостях, то рано или поздно пришлось бы включить в повествование и Хлою, Не потому, что она уже совершила что-то плохое (слишком молода для этого), но я достаточно пожил и могу предположить, какая судьба ожидает некоторых людей… Однако не хочу растягивать и без того длинное письмо. А то бы я порассказал тебе о Хлое Триас. Вот замечательная иллюстрация к поговорке: «В семье не без урода». Панк, перекати-поле, жених – чех-культурист… Впрочем, нас с тобой не интересуют банальные судьбы, мы на такие насмотрелись, правда, дорогой Рейг? Возвращаюсь к действительно важной теме. Предлагаю то, что, уверен, вызовет у тебя восхищение: мой секрет номер три, шоколадный мусс. Знаешь, я вдруг подумал, люди похожи на разные десерты, тебе не кажется? Звучит странно, но, к примеру, если бы кто-то попросил меня охарактеризовать эту девушку, Хлою, я бы сказал: мусс с мятой и шоколадом. Причем шоколад очень горький, а мята чересчур пряная. Пожалуй, запишу это определение в блокнот, оно мне кажется точным…

ДЕНЬ ВТОРОЙ

КАРЕЛ И ХЛОЯ

– Сиди прямо, дядя, вот так, убери руки, если не хочешь, чтобы я тебе бритвой горло порезала… Осторожно, дядя, и не смотри в зеркало, понял? Не дергайся, как овца под ножницами, дядя, не выводи меня из себя, тогда все получится тип-топ.

Карел Плиг обреченно опустил затылок на высокую спинку стула и, чтобы отвлечься от неприятного ощущения близости острейшей бритвы к нижней губе, принялся считать, сколько раз в монологе Хлои прозвучат слова «дядя» и «тип-топ». Сегодня ему выпала счастливая возможность убедиться, что превратить классическую бородищу, которую он носил со дня отъезда из Праги, в стильную бородку, – деликатная и далеко не простая процедура: занимает по меньшей мере двадцать пять минут.

Он насчитал шестьдесят три «дяди» и тридцать «тип-топов». Были вариации слова «хрен», но их Карел не подсчитывал. «Хорошо, – подумал он, – что испанский язык такой скудный. – И произнес «тип-топ» в ответ на оброненный Хлоей вопрос. – Этак я через два-три месяца смогу говорить не хуже испанцев».

Так оно и случилось. Благодаря сожительству с Хлоей Триас, а также неумирающей любви к латиноамериканским песням Карел через несколько месяцев пребывания на родине Сервантеса свободно владел современным сленгом, разбавленным словами, заимствованными из старинных шлягеров.

Гораздо труднее оказалось приспособиться к негласным законам, регулирующим отношения между мужчиной и женщиной на Западе. Испанские девушки врывались в его жизнь с прямолинейностью и скоростью метеорита. В этом, однако, не было ничего особенного, чешские подруги возникали так же неожиданно. И там и тут девушки отдавались ему прежде, чем он успевал об этом подумать. Никакого ухаживания, покорения женского сердца и тому подобного. Идешь на дискотеку, к тебе подходит девушка: – Танцуешь?

Затем она предлагает выпить, ты соглашаешься – и бац, уже лежишь в чужой кровати с плюшевыми мишками или розовыми подушками, на которых вышито: «Если хочешь голубого принца повстречать, то должна сначала много жаб поцеловать». А со стены на тебя глядит Брэд Питт или другой капиталистический актер, словно контролирует, как ты выполняешь мужскую обязанность, Но существуют и незнакомые для иммигранта правила поведения в постели. Например, нужно по-разному целовать случайную приятельницу и любимую девушку.

– А теперь не шевелись, дядя К. Твоя ямочка на подбородке такая же сексуальная, как у Майкла Дугласа, вот только требуется ювелирное мастерство, чтобы выбрить это местечко, у меня от напряжения вся задница вспотела.

Хлоя назвала Карела коротко – «К.» – перед тем, как впервые поцеловать его по-настоящему. Карела тогда взволновало это необычное и вроде почетное обращение, оно ассоциировалось с фамилией его знаменитого земляка Кафки. Прошли недели, прежде чем он узнал, что «К.» – это всего лишь сокращенное название популярного крема для обуви. Впрочем, к тому времени их чувство переросло в истинную любовь. Они были вместе уже несколько месяцев, позади остался быстро пройденный этап незабываемых первых ласк, когда тела только познают друг друга, но губы не сливаются в страстном поцелуе.

Однажды вечером Карел сидел в баре рядом с захмелевшим молодым человеком. Постепенно они разговорились, и тот поделился философскими откровениями которые случаются только между совершенно незнакомыми мужчинами.

– Нет, брат, ты не прав. Дело не в том3 что здесь все не так, как в твоей стране. Просто наши девчонки мы их зовем «сметанкой», поголовно сошли с ума. Они согласны на любой секс, но если хочешь, чтобы какая-нибудь тебя поцеловала по-настоящему, знаешь, так чтобы язык в рот, то сперва своди ее в церковь, иначе ни-ни. Абсолютно шизанутые, уверяю тебя. Мне кажется они свихнулись, насмотревшись этой ерунды в фильме «Красотка». Так что теперь поцелуй в рот означает «люблю тебя вечно и безвозвратно, аминь», давай трахаться.

Может быть, поэтому к моменту сакраментального «Поцелуй меня, К.» Хлоя и Карел уже освоили на практике все рекомендации «Камасутры».

– Осторожно, дядя, бритва очень острая, как бы не дрогнула у меня рука…

Рука-то у Хлои нормальная, а вот язык… Каков ее язык, Карел Плиг ощутил в самом прямом смысле однажды ночью, которую он потом часто вспоминал

Они познакомились утром в супермаркете. Карел по поручению Нестора покупал мускатный орех для срочной кулинарной надобности, а Хлоя – пакет палочек и две кока-колы «Классик» на завтрак. Она сразу выложила ему многое о себе, что впоследствии окзалось лось правдой. Например, то, что в течение нескольких недель снимает мансарду без электричества вместе с двумя иммигрантами-марроканцами; что ей нравится музыка групп «Лед Зеппелин» и «Перл Джем», а также иногда «Эй-Си\Ди-Си» (какая жалость, у них разные вкус!), что ненавидит родителей и презирает деньги; что ни разу в жизни не садилась на мотоцикл. А той иезабываемой ночью он узнал новые и совершенно обескураживающие щие детали. Это произошло в разгар рамадана, вскоре после того, как они познакомились, в то время он уже подружился с ее соседями Ануаром и Сассемом.

– Пойдем отсюда, – сказала Хлоя в квартире на мансарде. – Ребята постятся и от этого совер шенно невыносимы.

Смеркалось. Хлоя потребовала, чтобы они поехали на такси, хотя мотоцикл Карела стоял у дома. Машина притормозила возле особняка, похожего на те, который думал Карел, существовали только в голливудских кинофильмах сороковых годов. Вдруг, словно ню мановений волшебной палочки, появился швейцар и расплатился с шофером. Хлоя бросила через плечо: – Старики дома?

Карел решил, что у нее престарелые родители, он понял свою ошибку позже, когда познакомился с ними: мать лет сорока с хвостиком, похожа на американскую киноактрису Ким Бэсинджер; отец – копия мужчины с плаката, призывающего курить «Мальборо-лайт». Для Карела это открытие стало очередным уроком Запада: если девушка из богатой семьи взбунтовалась, значит, ее родители выглядят так, словно сошли с рекламных щитов.

Однако осталось непостижимой загадкой капиталистического мира, почему Хлоя, имея в распоряжении особняк, превышающий по габаритам его спортивную школу в Праге, предпочитала жить на грязном чердаке в компании с тараканами, старыми газетами, имитирующими палас, и довольно засаленными ковриками для вознесения молитв Аллаху, или почему питалась в основном сырными палочками и кока-колой.

В ту ночь в доме «стариков» Хлои Карел прошел через суровое испытание, а именно: через первый поцелуй любви, столь долго назревавший. И сейчас, пребывая в состоянии вынужденной неподвижности по милости Хлои («Я только сделаю тебя чуть респектабельнее, дядя, вот увидишь, станешь как новенький, все будет тип-топ, обещаю, а то куда же ты годишься с бородой из юрского периода?»), Карел, глядя в зеркало, не замечал ни новых очертаний волосяного покрова вокруг губ, ни тонких длиннющих бакенбардов, которые Хлоя начала мастерить, он думал о первом поцелуе.

Он вспомнил ощущение нежного влажного рта и неожиданный привкус сплава меди и, наверное, олова. Карел даже засомневался, все ли делает правильно. Он продвинул язык поглубже и замер в испуге: не пораниться бы. Он переменил направление и провел кончиком языка по прекрасным зубам: коренным, клыкам, резцам… «Какой-то стерильный получается поцелуй, – мелькнуло в голове, – слишком аккуратный и правильный, никакой романтики. Но черт возьми, как еще целовать девушку, у которой на языке и нижней губе по металлической штуковине?»

Постель Хлои, как и следовало ожидать, украшали плюшевые мишки. Зато отсутствовали подушки с советами, как заполучить голубого принца. Вместо Брэда Питта сексуальные способности Карела в этот звездный час оценивала группа «Нирвана» в полном составе.

Мышеловка захлопнулась. Они занимались сексом в доме родителей Хлои, и Хлоя целовала его как своего избранника.

– Я люблю тебя, К., – сказала она в ту ночь, – и хочу, чтобы мы были неразлучны навсегда, понимаешь? Не хочу больше приходить в этот дом даже в гости, мать их… Ты – единственное, что у меня есть на свете. Позволь мне жить у тебя. Разреши работать рядом с тобой. Я умею готовить, накрывать на стол. Я буду делать все бесплатно, мне не нужны деньги, лишь бы рядом. Как считаешь, возьмет меня твой шеф в «Ла-Морера-и-эль-Муэрдаго»? Скажи, что да. Послушай, сейчас ты поверишь, что я на самом деле люблю тебя. Я покажу тебе кое-что, о чем не знает никто. – Она начала было вынимать из рюкзака потертую красную шкатулку, но вдруг передумала и достала пару компакт-дисков «Перл Джем»: – Нет, блин, не стоит…

Что она хотела показать? Фотографию бывшего возлюбленного? Девушки всегда хранят портреты тех, кого сильно любили. Однако Карел не решился тогда спросить Хлою.

И теперь, сидя перед зеркалом, он не поинтересовался, действительно ли Хлоя оценивает на «тип-топ» свои парикмахерские усилия, вправду ли ей нравится эта поросль вокруг его губ и эти тонюсенькие, как муравьиная вереница, бакенбарды, в которые превратилась несчастная борода, «Al pa?s donde fueres, haz lo que vieres»[26], – подумал бы Карел, знай испанскую поговорку. А так он лишь взял на заметку, что ему еще многое надо постичь в устройстве западного мира. И конечно, выполнить просьбу Хлои. «Скажу Нестору, что мне нужна помощь в доставке заказов и что это ему ничего не будет стоить, он мужик хороший, поймет».

– Ты умеешь водить мотоцикл?

– На мотоцикле пусть ездят твоя мать, дядя! – отрезала Хлоя и мгновенно, с легкостью поменяла гнев на милость: – Поцелуй меня, К., обними и поцелуй крепко.

И Карел Плиг сделал так, как она хотела, и не только потому, что слова звучали в ритме болеро. Просто к тому времени он пристрастился к сладости ее рта.

ДЕНЬ ТРЕТИЙ

ИЗ КНИГИ «МАЛЕНЬКИЕ ПОДЛОСТИ»

Часть вторая.

Яичные десерты

Не разбив яйца, поджаришь яичницу.(Народная мудрость)

Дорогой мой друг Антонио Рейг, вместе с рецептами направляю тебе это небольшое примечание.

Oeufs Intactes

Возьмите два очень свежих яйца и…

НЕРАЗБИТЫЕ ЯЙЦА, ИЛИ КАК СЕРАФИН ТОУС КУПИЛ РОЯЛЬ

Покинув салон мадам Лонгстаф, Серафин Тоус решил прогуляться. Было еще не поздно, шесть часов вечера; он мог бы позвонить кому-нибудь из друзей (или подруг) и пригласить поужинать вместе, кому-нибудь из близких друзей, перед кем не надо притворяться, казаться симпатичным или вежливым, интересоваться здоровьем согласно правилам хорошего тона; ему не хотелось делать даже таких усилий. Он знал: Эрнесто и Адела Тельди в городе. Эрнесто ему не нравился, а вот с Аделой он был близко знаком в течение многих лет, они знали друг о друге много сугубо личного, поэтому ее компания была бы сейчас очень кстати. Бывает такое неважное состояние души, когда хочется разделить с кем-то свое одиночество. Серафин Тоус мог бы позвать ее без всяких опасений: Адела не станет расспрашивать его о том, что он не желает рассказывать. Дозвониться до нее ничего не стоило: достань из кармана телефон, набери номер (он хранится в памяти мобильника под цифрой три, если быть точным) и: «Адела, у тебя сегодня найдется свободный часок, чтобы поскучать в моем присутствии?» Но вместо того чтобы набрать чей-либо номер, Серафин отключил телефон и таким образом продемонстрировал намерение пережить душевную сумятицу в одиночку, по-мужски.

Он свернул с площади Селенике, где жила мадам Лонгстаф, на улицу Ареналь и направился к Паласио Реаль[28], даже не представляя, куда заведут его ноги и мысли. В последнее время и те и другие управляли им по собственной прихоти, это-то и обескураживало. Несколько недель назад, например, они привели Серафина к бару «Нуэво-Бачелино», о чем он сожалел, а сегодня – к дому мадам Лонгстаф, что его обрадовало.

– Мы пришли к вам за помощью, сеньора, – сказал он ведьме, словно он сам, его ноги и мысли существовали порознь.

И поведал о том, какую оплошность он допустил, посетив клуб для мальчиков, добавив в конце повествования умоляющим тоном:

– Наверняка есть – должно быть – средство, чтобы сделать меня таким же нормальным человеком, каким я был до смерти моей супруги. Сделайте милость, ведь не должно быть так, что у мужчины вдруг ни с того ни с сего возникают определенные наклонности. Скажите мне, ведь это был мираж, это ненормально, если при виде фотографии мальчика, очень похожего на другого, которого знал в молодости, вдруг внутри просыпаются какие-то неуместные страсти, давно прошедшие, забытые, уверяю вас, мадам, клянусь всем святым… Пожалуйста, скажите мне… Подтвердите, что я вылечусь от лихорадки, она сжигает меня с того дня, как я посетил этот ужасный клуб. У вас должно быть средство, чтобы вернуть меня в то состояние, в каком я пребывал рядом с Норой. Нора – моя жена, понимаете? Она умерла несколько месяцев назад, такая потеря…

Улица Ареналь заполнена народом, шумная толпа увлекает за собой случайного прохожего. Не в силах противиться, он плывет вместе со всеми, словно щепка, подхваченная неумолимым потоком. Здесь и обутые в сандалии туристы, непрерывно сверяющие свой путь со схемами городских улиц, и богемного вида завсегдатаи столичных кафе, и воры-карманники, и разного рода курьеры, бездельники, шарлатаны и нищие. Человеческая масса колышется, перемещаясь по руслу, образованному проезжей частью улицы и стенами домов, и разветвляясь на ручейки, которые утекают в проходы между витринами бесчисленных магазинов: от лавчонок, торгующих накладными волосами, до универмагов и супермаркетов.

– А зачем сеньоху забывать об этом мальчике? – спросила мадам Лонгстаф, не дожидаясь, пока он закончит изливать душу. – Зачем? Ведь если сеньох даже о своих хуках заботится так, что они у него выглядят кхасивыми и молодыми, как у пианиста… И сеньох – уважаемый человек, кабальехо…

Будь проклята манера бразильских предсказательниц обращаться к собеседнику в третьем лице, когда они хотят подчеркнуть свое уважение. Чужая почтительность не утешает Серафина Тоуса. Он не может считать себя ни кабальеро, ни просто достойным человеком из-за мучительного воспоминания о мальчике из «Нуэво-Бачелино». Ты совсем не изменился, Серафин, ты чувствуешь то же самое, что при встрече с Педрито Мартинесом. Тебе тогда не было и восемнадцати, и ты целый год провел, тайком наигрывая сопаты и другие фортепианные пьесы в укромном уголке дома на улице Аподака. Мартинес, твой молоденький ученик… Педрито Мартинес. Какое безыскусное имя и какое необыкновенное тело! Тебя терзал стыд, но параллельно ты испытывал наслаждение, признайся, Серафин, ведь были и наслаждение, и страсть, и… Нет! Это не то, что тебе нужно в жизни, эти угрызения совести, вечный страх перед разоблачением. Мартинес, почти ребенок… Что сказали бы твои любящие родители? А друзья? Ты прекрасно знаешь что: «Баба, проститутка, дерьмо, сучка, гомосек, задница, плебей, педик, педик, педик!..»

В магазине для новобрачных на улице Ареналь можно приобрести роскошный свадебный нарядиз перели вающегося атласа и фату со множеством цветочков. Однако Нора даже не посмотрела на такое. Себе на свадьбу она выбрала чудесное незамысловатое платье из натурального шелка, в котором казалась выше, чем на самом деле, и почти красивой. Она была преисполнена гордостью женщины, которая знает, как сделать мужчину счастливым. Подобных женщин немного на свете, и ему посчастливилось встретить одну из них. И как раз вовремя. Нора-умница, Нора-помощница, Нора-жена, предугадывающая каждое желание мужа, никогда слова поперек не скажет, благослови ее Господь! «Вы, наверное, не понимаете, мадам Лонгстаф, она была само совершенство, просто создана для меня, поймите!»

Людской поток на улице Ареналь, ведя за собой Серафина Тоуса, ответил вместо мадам Лонгстаф:

– Покорись судьбе, парень, расслабься, стань наконец тем, кто ты есть.

Что за глупость! Он давно не «парень» и не хочет плыть по течению, поэтому он и решил посоветоваться с мадам, а та лишь уставилась на него, склонив голову и свесив рыжие патлы на левое плечо. Что происходит, черт побери, даже Лонгстаф похожа на мужчину, лицо – точь-в-точь как у актера, забыл какого. «Не смотрите на меня так, сеньора, помогите, прошу вас, должно быть какое-то средство, чтобы исчезла тень того, кем мне никогда не хотелось быть, никогда, особенно теперь, в мои годы, только представьте, старый гомосексуалист, потенциальный развратитель малолетних…»

В этот момент, слава Богу, Серафину на глаза, словно утопающему спасательный круг, попалась вывеска магазина: «Товары для верующих». Витрина подействовала успокаивающе: гипсовые фигурки святых – чудотворца Антонио Падуанского, спасителя заблудших Христа Мединаселийского, покровителя страждущих Иуды Тадео. Покровителя страждущих…

– Пхоблема чхезвычайно интехесная. – В голосе мадам Лонгстаф прозвучала обнадеживающая нотка. Однако тут же старуха добавила: – С позволения сеньоха, я сегодня не дам ему никакого снадобья, мне нужно вхемя, чтобы обдумать феноменальный случай. Но пусть сеньох не беспокоится, я скохо позвоню ему и пхиглашу на пхием.

– Но, мадам, приходить сюда еще раз… Поймите, я не могу часто посещать ясновидящих, я юрист. Эта профессия требует безукоризненной репутации и имеет мало общего с вашим… искусством прорицания, замечательным искусством, без всякого сомнения, но войдите в мое положение: если кто-то узнает меня, пойдут разговоры… Я очень рискую…

– Замолчите! Замолчите, meu branco Уважаемый (порт.). ], ждите моего звонка, – перебила его мадам Лонгстаф, перейдя от почтительного обращения в третьем лице на бог весть какие бразильские фамильярности. Затем выразилась еще менее уважительно: – Хватит волну гнать, vai, vai, vai Иди (порт.). ].

Когда по улице Ареналь приближаешься к площади Оперы, то начинаешь улавливать мелодии самбы и боса-новы, вальса и танго. Звуки, сопровождаемые ритмичным «раз-два-три, раз-два-три», летят из распахнутого окна Академии бальных танцев.

«Вы не можете отпустить меня так просто, мадам, вы обязаны помочь. Для вас не составит большого труда назначить какое-то зелье, одно из тех, которыми вы так знамениты. В конце концов, все, что мне нужно, – это забыть, сеньора, забыть, не думать о детских руках, о пальчиках, порхающих по клавишам», – мысленно повторял Серафин последние слова, обращенные к мадам Лонгстаф, в то время как его шаги ускорялись под боса-нову. К счастью, сонаты, которым он когда-то обучал Педрито Мартинеса в доме на улице Аподака, совершенно не похожи на песню в исполнении Винисиуса де Мораэса, доносящуюся из Академии бальных танцев, и Серафин отвлекается от музыкальных воспоминаний, вновь ведомый ногами и мыслями в неизвестном направлении. Вот он магазин, где продают пижамы, а вот фирменный «Пэнс энд К°», за ним – солидное и красивое «Кафе-дель-Реаль», дальше – бар, откуда слышится характерное птичье щебетание игрального автомата, возвещающее о чьем-то выигрыше. «Мне хорошо, – думает Серафин Тоус, – мне очень хорошо. Уличная толпа помогает забыть прошлое, у меня получится, я смогу продержаться по меньшей мере до следующего визита к мадам Лонгстаф. Спокойно, Серафин, через несколько секунд твое смятение растворится и исчезнет в привычном состоянии "ни-слова-ни-мысли-ни-чувства"».

Вот-вот не останется и следа от клуба «Нуэво-Баче-лино» и юноши с печальными глазами, нервными пальцами и волосами, подстриженными ежиком; растают всякие воспоминания о Педрито Мартинесе и убогом пристанище на улице Аподака, от которых его избавила обожаемая Нора на годы любви и умиротворения. И людской поток, влекущий Серафина, ускоряет движение, поскольку улица Ареналь сужается и наконец исчезает в новой, недавно устроенной пешеходной зоне. Там, за витринным стеклом, молчаливый, не издающий ни звука, стоит рояль.

Два дня спустя пара похожих юношей водружают инструмент возле камина в его гостиной. По иронии судьбы кто-то размещает на рояле портрет Норы, словно там его законное место. Серафин, глядя на фотографию, обращается к жене: «Нет-нет, Нора, любимая, это не то, что ты думаешь. Ты не должна думать плохо. Во всем виноваты ноги и мысли, это они привели меня в магазин «Реаль-Мусикаль», я не хотел, и все же… Он здесь временно, драгоценная моя, сейчас даже рояли можно вернуть, если что-то не понравится. Побудет в доме два-три дня, не больше, знаешь, ках амулет против злых духов, уверяю тебя, только это, верь мне».

– Шеф, распишитесь за доставку.

Молодой человек протягивает квитанцию. Он одет в рабочий комбинезон без рукавов, руки и плечи совсем не музыкальные, но Серафин все равно изучает их, смотрит на перекатывающиеся мускулы под гладкой кожей, покрытой светлыми, нежными, почти детскими волосками.

– На тебе тысячу дуро за беспокойство, – говорит Серафин, засовывает банкноту в верхний карман комбинезона и дважды похлопывает по нему ладонью, словно хочет удостовериться, что пойманная птичка не выпорхнет в любой момент на волю.

– Вы так любезны…

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

НАЧАЛО ИСТОРИИ ЛЮБВИ И ШАНТАЖА

Дону Антонио Рейгу

Пансион «Три Анчоуса» Сан– Фелиу-де-Гишольс

Мадрид, 14 марта…

Дражайший Антонио,

ты не представляешь, как огорчило меня твое письмо. Погубить такого шеф-повара, как ты, лишить любимого дела, загнать в преисподнюю, заставить работать в гадюшнике, в третьеразрядном пансионе, готовить что придется—кокой кошмар/ Ты пишешь, у тебя артроз. Да, эта беда подстерегает каждого, кто занимается нашим ремеслом. Что ж, в таком случае мне повезло больше, чем тебе, судьба избавила меня от подобной напасти, и на том спасибо.

К сожалению, не могу предложить тебе работу, Антонио. Мое маленькое предприятие приносит доход, который едва позволяет покрывать издержки, особенно сейчас, но ты не беспокойся, мы что-нибудь тебе подыщем. Ты просишь меня (артроз особенно сказался на твоем почерке, мой бедный друг; сколько боли в неровных строчках, написанных зелеными чернилами, так ребенок пытается приукрасить свои неумелые каракули), чтобы я разыскал адрес супругов Тельди, о которых не раз упоминал. Для чего он тебе? Наверное, оказавшись в затруднительном положении, хочешь попросить их о помощи? В данный момент я не знаю, где они, однако, вообрази, какое совпадение: два или три дня назад мне попалась их фотография в одном роскошном иностранном журнале. Ты помнишь, как выглядел эль-гальего Тельди тогда, в семидесятых, когда только начинал богатеть? Должен сказать, он мало изменился, по крайней мере внешне, по-прежнему держится достойно, как говорится, ухом не ведет. Почему он тебя интересует? Ты так распространяешься о нем, я не знаю, что и сказать. Конечно, Эрнесто Тельди был странным типом; в высшем свете он считался весьма добропорядочным человеком, тем не менее ты настаивал, что за его преувеличенной деликатностью и хорошими манерами прячется что-то сомнительное. Но согласись, даже если у него был скелет в шкафу, то давно рассыпался в прах, да ты мне и не говорил ни о чем таком. В любом случае о грехах богачей забывают с легкостью, не правда ли? Peccata minuta[29], дорогой Рейг. Могу предложить твоему вниманию то, что сообщает журнал. В настоящее время Эрнесто Тельди – знаменитый торговец произведениями искусства, весьма щедрый меценат или что-то в этом роде, постоянно разъезжает между Аргентиной и Испанией, любит бывать во Франции. Кстати, на журнальной фотографии он красуется с орденом Почетного легиона на лацкане пиджака. Это в его духе, как тебе кажется? Должно быть, дела у него шли хорошо в Аргентине, когда он начал перепродавать картины. Ты тогда работал у него на кухне, а я время от времени навещал тебя, чтобы поболтать за чашкой мате[30]. Однако задача моего письма в отличие от предыдущих – не вспоминать прошлое, а поднять тебе настроение и помочь разыскать Тельди, если уж необходимо. Не имею представления, где он, но уверен, мы его обязательно отыщем. Как это ни покажется тебе странным, Антонио, с некоторых пор я чувствую, что моя жизнь катится по заранее проложенным рельсам, и не только моя, но и тех, кто меня окружает; словно каждое событие, которое произошло или вот-вот произойдет, является частью мозаики, разнородные элементы постепенно сближаются, чтобы образовать единую картину. Не знаю, как объяснить получше. Думаю, все это связано со старухой, модам Лонгстаф, я рассказывал тебе о ней в последнем послании. Не помню, писал или нет, как мне пришло в голову пойти к ней. На самом деле я лишь составил компанию одному из своих ребят, Карлосу Гарсии. Он загорелся желанием с помощью зелья встретить женщину, увиденную на холсте, то есть нарисованную. Да-да, я тоже считаю, все это вздор, однако, знаешь, с того дня меня не покидает ощущение, кок будто мной кто-то управляет. Происходят чудные вещи. Вот послушай: однажды застаю абсолютно незнакомого сеньора в довольно пикантной ситуации, а через несколько дней вижу его в салоне гадалки и таким образом, по двум-трем фактам, узнаю о его самых сокровенных тайнах, представляешь? Очень странное совпадение. Опять же мадам Лонгстаф, без разрешения, конечно, позволила высказаться относительно моего легкого. Ты не поверишь, все точно. Она заявила, что мне не стоит беспокоиться по поводу рака, и с того дня, к удивлению врачей, мне полегчало. Не будь я скептиком по природе, решил бы, что выздоровел. Теперь не хватает того, чтобы Карлитос встретил вожделенную женщину, о я посреди улицы столкнулся нос к носу с Эрнесто Тельди.

На самом деле все это, конечно, игра случая. Ты как трезвомыслящий человек скажи, ты веришь, что Судьба манипулирует человеческими жизнями, что ей нравится составлять из совершенно неподходящих элементов умопомрочительные комбинации? Нет? И я не верю. Все это, без сомнения, мои домыслы, так что, несмотря на вышеизложенное, буду поступать согласно требованиям реальности, а именно: учитывая, что жить мне осталось недолго (рак – дело серьезное), продолжу работу над своим секретным проектом. Не посылаю тебе никакого рецепта, письмо и ток получилось слишком длинным, в другой раз, дорогой Рейг; моя книжка маленьких подлостей становится день ото дня толще. А пока прошу прощения, звонит телефон.

– «Ла-Морера-и-эль-Муэрдаго», слушаю… Говорите… Алло!.. Pronto![31].. Как это «набранный номер не существует»? Я и не набирал никакого номера, рогса miseria, это мне кто-то звонил! Не знаю, что творится с телефонами в последнее время! Рогса miseria! [32] – Нестор вне себя от досады. – Рогсо телефон, porco governo[33]. Наверняка звонил важный клиент!

КАРЛОС И АДЕЛА, ИЛИ ЛЮБОВЬ В ЧИСТОМ ВИДЕ

Адела убрала в сумку мобильный телефон. Трижды она пыталась дозвониться, и каждый раз женский голос с металлическим тембром отвечал:

– Набранный номер не существует.

Адела прекрасно знала, это не так, номер ей дала подруга, присовокупив, что фирма «Ла~Морера-и-эль-Муэрдаго» лучшая из лучших.

– Я и шагу не могу ступить, чтобы не посоветоваться с моим дорогим Нестором. В организации праздничных банкетов ему нет равных. Пригласи его, и он сам обо всем позаботится.

Подруга дала Аделе визитную карточку Нестора, так что ошибка с номером исключалась. Тем не менее металлический голос упрямо повторял:

– Набранный номер не существует.

Тогда Адела подумала: «А не съездить ли на фирму? – Улица Айяла, указанная в карточке, почти пересекается с Серрано, которая находится в двух шагах от улицы Мигеля Анхеля. – Да, прогуляюсь, пожалуй, или поймаю такси; проблема решится за несколько минут. В подобных делах всегда рекомендуется непосредственный контакт с исполнителем». Вдруг, словно угадав ее намерения, неподалеку остановилось такси. Начал накрапывать дождик. «Отлично, как только машина освободится, поеду, и дело с концом, – подумала Адела. – Мадрид неприятен в сырость. Сначала в «Ла-Морера-и-эль-Муэрдаго», попрошу водителя подождать, согласую все детали вечеринки в загородном доме, а потом, к трем часам, в отель «Палас» на встречу с мужем. Надо только подождать, когда выйдет из такси эта дама».

Дверца такси отворилась, и поверх нее появилась копна светлых волос, а снизу – нога в шелковом шлепанце. «Странная обувь для этого времени года», – подумала Адела, но ничего не сказала, жизнь научила ее не болтать попусту.

– С вашего хазхешения, – произнесла пассажирка, и обе женщины на мгновение зацепились взглядами.

Позвольте спхосить, сеньоха, это улица Альмагхо? Извините за беспокойство…

«Что за глупый вопрос! – подумала Адела. – Это улица Мигеля Анхеля. Если не знаешь, куда приехала, зачем выходить из такси?» Не ответив на глупый вопрос, она лишь бросила с вежливой улыбкой:

– Разрешите сесть.

«Надо взять такси, пока дурочка не передумала».

– Вам не надо ехать, сеньоха, – сказала обладательница шелкового шлепанца. – Отпхавляйтесь в дхугой хаз, хотя бы завтха. Да-да, отложите до завтхашнего вечеха то, что вы хотите сделать сегодня. Дождь начинается, вам не кажется?

«Уже начался, старая дура», – подумала Адела, но не успела сказать ни слова, как тапочки продолжили:

– Кхоме того, вы хохошо пхедставляете, что собихаетесь сделать? Вы знаете, как вам доехать до улицы Айяла?

– Без проблем, – вмешался водитель такси, потерявший терпение. – Отсюда самый короткий путь через площадь Рубена Дарио, по улице Альмагро и..,

– Поезжайте на дхугой день и дхугой дохогой, – настаивала женщина. – Вы ведь не хотите испохтить себе меховой жакет, не так ли? Он такой bunito Bunito (bonito) (ucn., порт.) – красивый; неправильное написание слова передает португальское произношение.]. – В речи явственно звучал португальский акцент.

В итоге такси досталось Аделе. Вся сцена показалась ей на редкость абсурдной, но…

…Адела даже не обернулась. Она не увидела собеседницу в полный рост, не заметила, как под дождем намокла копна светлых волос и как взлетел зеленый подол, открыв для всеобщего обозрения несуразные шлепанцы, когда женщина обходила лужу.

– Так что, на улицу Айяла? – спросил таксист. Адела отрицательно покачала головой (не оборачиваясь, ни в коем случае не оборачиваясь).

– Нет. Отвезите меня в отель «Палас». – Адела помолчала. – Скажите, нам не придется ехать по Альмагро, не так ли?

– Без проблем, – заверил таксист, для него, похоже, не существовало никаких препятствий. – Если желаете, поедем на Кастельяну, потом на Колумба, а затем прямо до фонтана Нептуна.

– Отлично, – одобрила маршрут Адела и добавила ни с того ни с сего: – Меня муж ждет, понимаете?

За время пути она ни разу не посмотрела в окно. Экстравагантная женщина права: будет разумнее посетить «Ла-Морера-и-эль-Муэрдаго» завтра, причем выбрать совершенно другую дорогу. Слишком сильный дождь.

Адела Тельди любила Мадрид, хотя некоторые места предпочитала обходить стороной. К таковым, в частности, относилась Альмагро. Усаженная платанами, листья которых покрыты тончайшим пушком, провоцирующим чих, улица почти не изменилась со времен ее детства. Решись прогуляться по знакомому тротуару (что в высшей степени невероятно), Адела наверняка захотела бы попрыгать в «классики», или пробежаться, не наступив ни на одну трещину, или предаться другой не менее умной забаве. Слава Богу, город разросся: магазины, парикмахерские, дома друзей – все находилось вдалеке от улицы, изученной вдоль и поперек. Не было нужды забредать сюда.

На следующий день, в четыре часа, уже от гостиницы «Палас» Адела без особых трудностей добралась до улицы Айяла. В маленьком, приятно оформленном зале фирмы по организации банкетов на дому ее встретил молодой человек.

– Я к вашим услугам через несколько секунд, сеньора. Шефа, к сожалению, нет. Печальное совпадение – ему пришлось отъехать, такое случается крайне редко. Но не волнуйтесь, я все расскажу вам, только принесу наши проспекты. Сеньора?..

Карлос сделал паузу, как в старом кино.

– Сеньора Тельди, первая буква «т», как в «Терезе», – представилась Адела. – А как тебя зовут?

– Карлос Гарсия, к вашим услугам. Вам обязательно понравится наша работа. Через секунду я с вами.

Выбирая в служебном помещении образцы меню и альбомы с фотографиями столов, живописно сервированных и украшенных гроздьями винограда и цветочными композициями, Карлос поглядывал через щель между ширмами. Сеньора Тельди слонялась по залу приемов и рассматривала снимки именитых клиентов. Улыбалась, встречая знакомые лица, и склоняла набок голову, читая дарственные надписи. Типичное поведение клиента, ожидающего, когда его обслужат. А некоторые закуривают, или ходят взад-вперед, или расстегивают пуговицы на верхней одежде. Каждый по-своему осваивается в непривычной обстановке.

«Возьму еще этот альбом, – подумал Карлос. – Не забыть бы показать образцы десертов с фруктами». Он бросил в сторону Аделы виноватый взгляд: нехорошо заставлять клиента ждать. Однако дама, похоже, чувствовала себя вполне комфортно: расположилась на диване, сняла креольское пончо. Жакет, очевидно, тоже ей мешал, хотя в помещении было не слишком жарко, нетерпеливыми движениями она избавилась от него, затем и от платка на шее. Перед Карлосом открылось декольте сеньоры Тельди, изящная шея и трогательная ложбинка между ключицами.

«Какая жалость, небось пару лет назад эта шея потрясала воображение», – подумал Карлос, возвращаясь в зал с меню и набором фотографий.

Через два-три дня весь мир исчезал для Карлоса и Аделы, как только они запирали дверь номера 505 в отеле «Феникс». Музыкальным фоном их страсти служила «Люби меня нежно» в исполнении Элвиса Пресли, а их жажду, за исключением любовной, утоляли фанта-лимон и густой сладкий «Бейли» без льда. Светло на улице или темно, холодно или удушающе жарко – не имело значения, они не чувствовали ничего, кроме тяги друг к другу. А началось ведь со случайного знакомства зрелой женщины и юноши, которые встретились, чтобы обсудить организационные вопросы праздничного банкета, затем продолжили беседу за сандвичами в ресторане «Эм-басси» и коктейлями в баре отеля «Феникс», пока не очутились в постели номера той же гостиницы. Все это было банальным. Необычным явилось то, что они вновь встретились на следующий день, и на следующий, и через день, и всякий раз падали на пол рубашка с логотипом «Ла-Морера-и-эль-Муэрдаго», юбка от Армани, красный галстук-бабочка и бледно-голубая блузка, падали в полном безмолвии, потому что дорогу к обнаженной плоти открывали одни поцелуи, Слова не требовались, их тела, движимые любовью, сами скрупулезно познавали друг друга. «Ни места не осталось, где я тебя не целовал», – плыла по комнате песня Вильфридо Варгаса, и мужчина и женщина поступали соответствующим образом. Аделу переполняло ощущение праздника, ее захлестывало желание, а еще больше нежность, когда она касалась этой молодой кожи, целовала ее снова и снова. «Какая удача, какое везение, – говорила она себе. – Целуй его, целуй, пока есть возможность, не спрашивай ни о чем, не думай ни о прошлом, ни о будущем, считай, что оказалась с ним на необитаемом острове, что безнадежно больна и дни твои сочтены, люби его, как могут любить только такие же, как ты, старухи. Гладь его мускулы, зарывайся пальцами в волосы, спеши насладиться восхитительным вкусом плоти – ты очень счастливая женщина. А он, что он думает?.. Слава Богу, люди не обладают даром читать чужие мысли. Отсюда вывод: целуй его, целуй, люби, Адела, а потом – забывай. И не забудь забывать, это самое важное, потому что все кончается за дверью номера 505».

Карлос без оглядки отдался амурному приключению. Когда любишь, не следует останавливаться и оборачиваться, как это сделала жена Лота, иначе рискуешь превратиться в соляной столп, в стерильного, бессильного, благоразумного истукана, и тогда начнешь задаваться вопросом: «Какого черта я здесь делаю три дня подряд с женщиной, которая мне в матери годится? Я вообще-то хорошо ее рассмотрел?»

Нет, Карлос не разглядывал свою партнершу, поскольку микрокосм номера 505 не обладал достаточной перспективой. Здесь нельзя было прикинуть и оценить такое масштабное явление, как, к примеру, изгиб линии шеи или форма мочки уха. Потому что если ты охвачен химически чистой любовью, всепоглощающей страстью, то можешь охватить взглядом лишь несколько миллиметров плоти, наэлектризованной желанием, и эти миллиметры будут открывать тебе все новые просторы для странствований без определенного направления и пункта назначения. «Мне предстоит далекий путь от пальцев ног твоих до бедер…» Карлос не увлекался поэзией, не испытывал особого интереса к сочинениям Неруды, однако дороги любви для всех одинаковы, и для поэтов, и для официантов. Обе категории хотя бы однажды преодолевали разнообразные географические препятствия в любовном путешествии: полуострова пальцев, пригорки коленей, ложбинки внизу живота. Нужно много времени, чтобы завершить столь долгое путешествие на холмике лобка, под который нырял язык Карлоса и там уж действовал самостоятельно. Впервые в жизни.

Ибо, общаясь с другими женщинами, язык всегда имел конкретную задачу, поставленную Карлосом: «Женщинам нравится так… или этак… а теперь надо поцеловать здесь…» И ласки получались скорее медицинские, чем любовные. Карлос считал себя квалифицированным специалистом в интимной области, до того как он попал в номер 505, его сексуальный контакт обычно походил на вступительный экзамен – либо в клуб умелых и неутомимых трахателей, либо в общество осторожных возлюбленных, которые, пообнимав девушек, спешат отвязаться раз и навсегда («Хорошо, хорошо, поиграю с ней чуток, прежде чем уйти, аккуратно поцелую, сообщу, как я ее обожаю, но все в разумных пределах: она так боится, когда выходишь за рамки сценария»),

В номере 505 не было ни рамок, ни вступительного экзамена, ни потребности искать очертания той, которую в детстве увидел на картине, найденной в кладовке. С другими женщинами он попросту жульничал: закрывал глаза, и мгновенно у Лолы, Лауры, Марты, Мирты, Нильды, Нормы шеи становились как у нарисованной девушки, и ему оставалось только добросовестно выполнять принятые обязательства.

С… (Карлос не осмеливался произнести вслух имя по причине того же суеверного страха: превратиться в соляной столп) не нужно было смыкать веки, мир съеживался до размера маленького участка кожи, по которому путешествовали в данный момент его губы. Влюбленные глаза не замечают морщин и изъянов, они очень близоруки, глаза любви, любая веснушка становится предметом обожания только потому, что принадлежит ей.

Адела не была близорукой. Много лет назад она вышла из клуба услужливых любовниц, в котором существовали правила поведения, отличные от мужского кодекса. Так, считалось необходимым симулировать стоны и учащенное дыхание, дабы партнер не сомневался в своей способности доставить наслаждение, откровенность, а порой и непристойность служили для стимуляции процесса. Вести разговоры в постели – не менее опасно, ходить по проволоке в цирке: можно сказать «пенис», но «член» – никогда, «войди в меня» допустимо, «давай трахнемся» – равносильно самоубийству. Вся эта теория базировалась на практике; притворство действительно эффективнее настоящего чувства, однако лицемерить надо с умом: знать, когда и что сказать, найти время и нужную интонацию, потому что непристойность, подобно иной пище, способна усилить половое влечение, но может и вызвать тошноту.

Адела владела всеми приемами любовного ремесла, но не пользовалась ими ни с прежними партнерами, ни тем более с этим юношей. Ветеран эротических битв, она могла позволить себе роскошь сосредоточиться на удовольствии, оставив притворство. Почему же, лаская Карлоса, она не чувствует новизны, словно много лет назад ее руки уже касались этого тела? Какая глупость, абсурд! И все же впервые за долгое время она теряла контроль над ситуацией. Она, которая лучше других знала, что секс – просто хорошее средство, чтобы убить скуку и спастись от одиночества. Как такое случилось?

Имя сестры, Соледад[34]столь неожиданно возникло в сознании, что Адела вздрогнула.

– Ты в порядке?

– Конечно, поцелуй меня.

Но поцелуи не помогли. Адела принялась сама страстно обнимать Карлоса. Это был надежный метод, не раз опробованный, начиная с того ужасного дня, когда умерла сестра: утопить в тысячах ласк единственные, послужившие причиной беды. Для того чтобы забыть о мучительном грехе, нужно выхолостить его содержание тысячью подобных проступков.

Уловка сработала. Адела самодовольно улыбнулась: опасность вновь миновала! Вдруг в больших пальцах возникло знакомое ощущение.

«"В пальцах чуть колоть начнет, знай – беда уже идет". Все это было, я уже целовала эту кожу, нет никаких сомнений, – встревожилась Адела и попробовала успокоить себя: – Перестань, единственная твоя беда в том, что ты влюбилась в парня, которому нет и двадцати двух. Одумайся. Наслаждайся и молчи, ты будешь с ним завтра, и в пятницу, и, может быть, на третий и четвертый день, не загадывай дальше. Ты ведь знаешь, дорогая: мечты существуют, но до тех пор, пока не превращаются в реальность. Гостиничный номер 505 – это рай на два, три, четыре дня, даже больше, подумай хорошенько; ты будешь наслаждаться месяцами любви при условии…

Только при следующем условии: едва мальчик уйдет, ты, не теряя ни минуты, позвонишь в «Ла-Морера-и-эль-Муэрдаго» и отменишь заказ на организацию банкета; поклянись, что так и поступишь».

Адела целовала, Адела отдавала свое тело молодым рукам и, что восхитительнее, с упоением вдыхала сладкий аромат молодой кожи.

«Как только Карлос уйдет, ты наберешь номер и отменишь. Было бы непростительной глупостью провести выходные в одном доме с ним и толпой приглашенных, которым что угодно может прийти в голову! Только взбалмошная дура способна перенести свою страсть за пределы номера 505, сагре diem[35], целуй и не думай, люби и забудь, Адела; мечты испаряются, соприкоснувшись с реальностью. Насладись и заплати за удовольствие тем, что не встретишься с ним вне этих стен, обязательно позвони тому повару!»

Через два часа, как и планировала Адела, Карлос покинул гостиницу «Феникс», а она уселась на смятой постели и набрала телефонный номер.

– Это «Ла-Морера-и~эль-Муэрдаго»? Господина Чаффино, пожалуйста… Рада познакомиться с вами, хотя и по телефону, я госпожа Тельди… Совершенно правильно поняли, Тельди, первая буква «т», как в «Терезе». Видите ли, на днях я была у вас, чтобы заключить договор на обслуживание, и, поскольку вас не было на месте, говорила с вашим помощником, он вам передал?.. Хорошо, хорошо, только теперь я звоню сказать, что передумала…

Адела провела рукой по простыне и зажмурилась, словно хотела обуздать обуревавшее ее чувство. Ох, эти коварные простыни номера 505! Они хранили запах Карлоса, который волновал сильнее в его отсутствие, соблазнял больше, нежели исходивший непосредственно от тела.

Адела решила перебить сигаретным дымом опасный аромат. И отказалась от этой затеи.

– …Что? Да, простите, я здесь, господин Чаффино, я хотела сказать… – Рука нашла среди скомканных простыней тепло их тел. (Осторожно, Адела, подобные находки приносят несчастье романтическим женщинам, не умеющим играть по правилам.) – Вы меня слышите, господин Чаффино? Простите, я подумала… Видите ли, я звоню для того… (не делай этого, Адела, не делай). На самом деле я звоню… чтобы подтвердить нашу договоренность, – предает себя Адела, гладя вмятину, оставленную Карлосом. И десяти минут не прошло с тех пор, как он ушел. Губы все еще чувствуют вкус его поцелуя: «До завтра, любовь моя»… И по-прежнему тревожно покалывает в больших пальцах: «By the pricking of my thumbs something wicked this way comes»[36]. – Да, да, верно, все остается в силе… Только мероприятие сокращается до субботнего ужина. (Ты смалодушничала, это ничего не меняет, какая разница, пробудет он там один или два дня.) Я позвоню вам завтра, чтобы обговорить детали, хорошо? (Ты проиграла. Ты побеждена. Ты сглупила, как все недалекие женщины, над которыми столько смеялась!) – Да-да, решено. Скажите, господин Чаффино, как вы со своими помощниками предполагаете добраться до места? Хорошо, хорошо, я выпишу чек. Праздник только в субботу, но зато какой праздник!

ДЕНЬ ПЯТЫЙ

ИЗ КНИГИ «МАЛЕНЬКИЕ ПОДЛОСТИ»

Часть третья.

Шербеты и другие холодные десерты

Мадрид, 25марта,..

Дорогой Антонио,

я говорил. Говорил! Произошло то, что я предчувствовал: объявились супруги Тельди. Ты не поверишь, в тот же день, когда я послал тебе письмо, Адела Тельди позвонила и сделала заказ на проведение банкета в их загородном доме «Лас-Лилас» на юге. Сначала предполагалось, что мероприятие продлится два дня, с ужином, завтраком и т. д., представляешь, а гости заночуют в доме, но потом решили ограничиться субботним банкетом. Не важно. Конечно, доход будет меньше, но зато каково, а? Как я думал, так и получилось!

Что бы все это значило? Во всяком случае, тебе происшедшее на пользу: теперь я могу сообщить адрес Тельди. Они живут в Мадриде, в отеле «Палас», если захочешь написать им в «Лас-Лилас», то я передам и его координаты. Однако вернемся к делу, сюрпризы и совпадения удивительны, но долг превыше всего.

Посылаю тебе рецепты, которые доставят тебе истинное удовольствие. Речь идет о секретах приготовления шербетов—королей холодных десертов. Но прежде чем перейти к сей маленькой подлости, хочу попросить тебя об одном одолжении.

То, что я сопровождаю рецепты письмами, вполне логично. Но тебе, по-моему, писать ни к чему. Будет лучше, если ты с настоящего времени начнешь отвечать мне по телефону. Естественно, оплата переговоров за мой счет, а как же иначе! Не хочу тебя расстраивать, мой друг, но я вынужден признаться: с огромным трудом понимаю твой почерк. Кроме того, ты пользуешься зелеными чернилами, и строчки похожи на… похожи на провода, облепленные грустными попугайчиками. А некоторые места вообще не поддаются расшифровке. Например, абзац про старый секрет Тельди и что-то насчет исчезновения людей в Аргентине. Поверь, кусок совершенно нечитабельный, попробую одолеть завтра по дороге в «Лас-Лилас». Если ты действительно намерен писать к Тельди, советую очень постараться: боюсь, у него не хватит терпения разбирать зеленые каракули на трех-четырех листах; ему попросту станет скучно; это болезнь нашего времени, Антонио: все постоянно скучают.

За исключением твоего покорного слуги, конечно. Мне предстоит в ближайшее время грандиозный банкет в Малаге для группы коллекционеров, Тельди хочет как следует угостить их с какой-то целью. Я обязательно расскажу тебе, как все прошло, поскольку уверен, что будет интересно; обожаю вечеринки, когда полон дом разнообразной публики, в таких случаях всегда происходит масса неожиданностей. Беру с собой Хлою (ту девушку, о которой рассказывал в первом письме, она довольно хорошо накрывает на стол), Карела Плига и Карлоса Гарсию. Все трое имеют опыт работы на загородных ужинах, так что мне не придется ни о чем беспокоиться, с легкой душой займусь приготовлением заказанных блюд и любимых десертов. Я даже думою сотворить нечто особенное, этакий sorbef surprise[37], достойный Тельди: холодный, дорогой и эффектный – как, на твой взгляд?

Что касается книги, вот парочка тайных трюков, на сей раз в области шербета и мороженого. Но прежде чем начну подличать, еще раз прошу тебя: позаботься о почерке, дорогой Рейг… Скажи честно, ты ведь не собираешься шантажировать Тельди? Будь осторожен с этим делом. Не сочти меня навязчивым, но все-таки поделись планами, мы же друзья, не так ли?

Ну а теперь о рецептах недели.

Как правильно приготовить шербет из манго

(секрет маэстро Поля Бокюза)

Чтобы фруктовые шербеты, и особенно шербет из манго, не растекались, необходимо иметь под рукой букетик цветков календулы, а лучше два. Далее…

ДЕНЬ ШЕСТОЙ

ЭРНЕСТО ТЕЛЬДИ И СЕНЬОРИТА РАМОС

Ротонда отеля «Палас» множество раз служила в качестве солидного, респектабельного фона для интервью с самыми различными именитостями. Ковры производства королевской фабрики «Реаль-де-Таписес» смягчали и без того по-кошачьи вкрадчивые шаги Джулиана Барнса[38], а роскошное кресло, в котором он позировал для репортеров, позволяло демонстрировать дорогие французские мокасины. Вестибюль, где сквозь пальмовые ветви просвечивал чрезвычайно бледный лик Ла-Тойи Джексон, помогал Версаче формировать оригинальный образ медузы[39].

В ротонде запечатлевались и известные спортсмены, и актеры, ставшие легендами, и левые интеллектуалы, и политики правого (но только умеренно-правого) толка – любая знаменитость рано или поздно выбирала для съемок это просторное, сияющее светом сферическое пространство, подобного которому не найти ни в одном другом отеле Мадрида, и не только потому, что изображение получалось первоклассным. Сама обстановка здесь работает на имидж, портретируемый как бы говорит: обратите внимание, господа, мне нравится роскошь, но я не люблю помпу, мне привычен комфорт, но с легкой примесью декаданса; я, конечно, преклоняюсь перед мощью научно-технического прогресса, но все же – о! – как важно для настоящего художника уметь воспринимать окружающий мир с почти неуловимой, но такой оправданной, сбалансированной, такой совершенной утонченностью.

Именно подобным образом выглядел уникальный интерьер ротонды отеля «Палас», во всяком случае, на взгляд Эрнесто Тельди, назначившего там встречу фотографу и корреспонденту журнала «Меценат» – специализированного престижного издания с тиражом около 350 тысяч экземпляров, распространяемого среди избранных подписчиков по всей Европе. Уже несколько месяцев редакция журнала добивалась от Эрнесто Тельди эксклюзивного интервью «в профессиональном тоне, но понятного для простых смертных, что-нибудь о человеческих слабостях небожителей, о личностях высокого полета, но на уровне журнала «Форчун», вы меня понимаете».

Тельди ожидает сеньориту Рамос и фотографа за столиком, на котором, словно в хорошо продуманном сценарии, пестрят остатки скромного завтрака: стакан с недопитым грейпфрутовым соком, чайная чашка, тарелка с хлебными крошками, предположительно от гренка. Сам персонаж сцены занят перелистыванием газеты «Файнэншл тайме», причем, естественно, лишь страниц раздела, посвященного вопросам искусства.

– Доброе утро, сеньорита Рамос, Агустина Рамос, не так ли? – Следуют поцелуй в щеку журналистки, приятельский хлопок по плечу фотографа. – Позвольте представиться – Эрнесто Тельди. – Произносится дружески и одновременно чопорно, с сохранением дистанции. Подобный стиль поведения очень импонирует журналистам элитных изданий, особенно таким вот «сеньоритам рамос», которые, как правило, весьма развиты умственно, но внешне ничем не выделяются, за исключением крошечной оригинальности, вроде леворукости или легкого косоглазия. На диво часто их отцы, дяди и так далее по семейному древу оказываются весьма талантливыми художниками, до сих пор не признанными либо уже несправедливо забытыми (как еще некультурен наш мир!). Посему «сеньориты рамос» считают, что им не повезло в жизни, что они попусту тратят свои дарования на супердорогой, но псевдоинтеллектуальный журнал типа «Меценат», да вдобавок – и это особенно огорчительно – обязаны повсюду таскаться с этим Чемой.

Чема – фотограф. Он гораздо моложе сеньориты Рамос, имеет предосудительную привычку не вынимать изо рта жевательную резинку и одевается возмутительно негармонично: полосатые кроссовки и брюки в клеточку! Это, конечно, свидетельствует о дурном вкусе, однако не мешает делать снимки, которые порой производят более яркое впечатление, чем всегда замечательные статьи сеньориты Рамос, Впрочем, сегодня она никоим образом не допустит, чтобы ее превзошли, так как приготовила для Тельди серию весьма острых и даже дерзких вопросов, полностью – заметьте – основанных на документальных материалах. В ее распоряжении неотразимое оружие: мощный интеллект плюс крепкий профессионализм, она покажет этим несчастным редакторам журнала «Меценат», что такое настоящее интервью.

– Доброе утро, сеньор Тельди.

Маленькая сеньорита Агустина Рамос, утопающая в подушках обтянутой красным гобеленом софы, вооружается диктофоном.

– Раз-два-три, проба, – произносит она и добавляет в качестве заголовка: – Интервью с Эрнесто Тельди, коммерсантом испано-аргентинского происхождения и крупным коллекционером произведений искусства.

– Я бы сказал, только испанского происхождения, – уточняет Тельди с латиноамериканским акцентом. – Многие думают, я аргентинец, поскольку полжизни прожил в Буэнос-Айресе да и фамилия у меня похожа на итальянскую, но уверяю вас, я стопроцентный испанец.

Сеньорите Рамос не нравится, когда интервью прерывается незапланированными репликами, поскольку тогда приходится останавливать диктофон и перематывать кассету. К тому же в данной ремарке нет особой необходимости. Она тщательно подготовилась к беседе и прекрасно знает, что Тельди в конце шестидесятых был юным жителем Мадрида, без денег, но с большими запросами. В отличие от своих сверстников он бросил постоянную работу в Испании и устремился в Аргентину на поиски счастья. Момент он выбрал, казалось, неподходящий: золотые времена для серебряной страны прошли. Тем не менее ему удалось сколотить целое состояние на спекуляции произведениями искусства. Тельди скупал их за бесценок и втридорога перепродавал в Европе: картины Сорольи, Соланы, Русиньоля, Сулоаги, небольшие, но превосходно выполненные работы Моне, Боннара и Ренуара[40], попавшие в Буэнос-Айрес в начале двадцатого века. Благодаря удачным сделкам Тельди превратился в преуспевающего, уважаемого всеми профессионала, а в последнее время и щедрого мецената. Идеальный герой для журнала, специализирующегося на вопросах искусства, а точнее, на шайке безграмотных богачей да погубленных их долларами талантах. Именно с таким изданием сеньорита Рамос имеет несчастье сотрудничать. И она знает лучше, чем кто бы то ни было, что в биографии каждого крупного дельца, включая Тельди, есть темные пятна, сеньорита Рамос намерена осветить их вопреки политике своих шефов: «У, болваны неотесанные, вот увидите, каким должно быть интервью об искусстве!» Но прежде нужно…

– Скажите, господин Тельди, что для вас искусство – хобби или бизнес? – задает сеньорита на редкость оригинальный вопрос, являющийся неотъемлемым компонентом всех интервью «Мецената».

«Что за нелепость!», – думает она и мысленно проклинает сеньора Ханейро, учредителя и хозяина журнала, а заодно владельца сети обувных магазинов, которому миллионы дают право унижать серьезных людей, ну разве не унижение – задавать тупые вопросы типа «является ли бизнес вашим хобби?».

Тельди – он сидит в кресле – меняет позу. Ему вопрос также кажется глупым: каждому известно, что в наше время искусство – это бизнес, наравне со всем остальным. Тем не менее он отвечает как положено:

– Ни то ни другое, разумеется. Искусство – это источник эстетического наслаждения, одно из благ цивилизации, то, что отделяет культурного человека от животного и приближает к богам.

«Отлично, – думает Рамос. Поскольку обязательная программа выполнена, можно приступать к атаке. Она достает блокнотик, в который терпеливо занесла важные сведения из жизни Тельди. – Смотри на меня, Тельди, – внушает сеньорита, – смотри и готовься к первому выстрелу».

Она начинает задавать остроумно сформулированный вопрос, который наверняка придется не по вкусу собеседнику, но в это время… Журналистка не успевает закончить фразу, ее внимание отвлекают сразу два звука. Один испускает чавкающий рот фотографа, любителя жевательной резинки, второй – клак, клак, клак, КЛАК – его аппарат, по мере того как перемещается вокруг Тельди и производит вспышку. Это, как обычно, выводит из себя сеньориту Рамос, но жаловаться некому: главный редактор предпочитает интервью с фотографиями «для придания живости и достоверности». «Рамос, вы ничего не понимаете, образ – основа современного мира, один-единственный жест ценится больше, чем тысяча слов. И не спорьте, пожалуйста, Рамос».

Рамос и не спорит, даже когда Чема становится между ней и интервьюируемым, стараясь увековечить характерное движение объекта, ибо тот поглаживает бородку, отвечая на опасный вопрос, так и не законченный сеньоритой.

– Нет-нет, вы ошибаетесь, дорогая. Уверяю вас, существовавшая в те годы возможность с легкостью приобретать картины не имеет ничего общего с политическими проблемами Аргентины семидесятых, ничего общего с репрессиями и кошмарными преступлениями грязной солдатни. Интерес к произведениям живописи подскочил раньше. Не забывайте, в течение многих лет я состою членом комиссии по расследованиям UN. («Ю-Эн», – произносит Тельди на английский лад название ООН, чтобы придать своей гуманитарной миссии статус.) Так вот, будучи, как я отметил, членом Комиссии по расследованиям нарушений прав человека, я, естественно, никогда не пользовался конъюнктурой, чтобы…

– Разбогатеть за счет тех несчастных, которые и так пострадали от военной диктатуры.

– Несомненно, дорогая, – перебивает ее Тельди, хорошо знающий: у подобных напористых дам необходимо сразу отбирать инициативу, иначе окажешься на лопатках. – Именно поэтому мы создали филантропическую Ассоциацию помощи жертвам государственного террора. Как вам известно, я явился одним из учредителей, причем в то время это был очень рискованный шаг, поверьте, мы говорим о периоде с 1976 по 1983 год, в то время играть в героизм было чрезвычайно опасно, уверяю вас.

Он смотрит на сеньориту Рамос. Взгляд филантропа, такой нежный, останавливается на лодыжках, представляющих наиболее привлекательную часть ее анатомии. «Красивые лодыжки», – говорит взгляд, и сеньорита Рамос едва сдерживает улыбку, ибо если она и неприступна, то не настолько, чтобы устоять перед глазами connaisseur[41]. Тем не менее – долг превыше всего – она берет себя в руки и продолжает с неумолимостью инквизитора:

– Да-да, может быть, то время и не способствовало проявлению героизма, зато помогало ловить рыбку в мутной воде, кое-кто стал очень богатым. Разгул государственного террора, напоминаю вам. Так в чем заключается ваш секрет?

– Секрета нет. – Взгляд Тельди опускается с лодыжек на туфли сеньориты Рамос. Дорогая модель – на самом деле подделка. Журналистка поджимает ноги, чтобы галантный сеньор не догадался. – Видите ли, Агустина, – до чего славно звучит ее имя в его устах – единственный секрет того, как добиться успеха в ужасные времена, о которых мы с вами сейчас беседуем, – это большой труд и великое презрение к диктатуре. Но ведь цель нашей встречи – поговорить о чистоте искусства, а не о грязной политике, не правда ли, дорогая? Не лучше ли нам придерживаться темы?

Тельди делает ударение на последнем слове, и Чема пользуется моментом, чтобы запечатлеть лицо интервьюируемого, освещенное возвышенно-волевым выражением.

Сцена производит сильное впечатление на даму, завтракающую через два столика от них. Она сдавленным голосом вскрикивает: «О!», и локтем толкает в бок мужа.

– Смотри, Альфредо, какая шишка! – восторженно восклицает дама. – Вон, вон, слева! Это не Агнелли, владелец «Мазерати»? Ну очень похож на флорентийского кардинала!

Хорошо осведомленный муж отвечает, что Агнелли никогда не был владельцем «Мазерати», ему принадлежит транснациональная компания «Оливетти» («Вот бестолочь!»).

Чема тем временем продолжает щелкать фотовспышкой, а сеньорита Агустина Рамос предпринимает очередное усилие загнать Тельди в угол коварными вопросами,

– Ну хорошо, положим, доказательства вашей связи с военными найти трудно, что говорит в вашу пользу, иначе бы вы просто не заслуживали прощения. Обратимся к искусству, и только искусству. Как ни прискорбно, существует несколько легенд по поводу того, как вы сколотили состояние. Говорят, например, вы приобрели у некоего человека, который позже покончил жизнь самоубийством из-за непосильных долгов, превосходную картину Моне за ничтожную сумму, а потом перепродали по цене, в двадцать раз превышающую первоначальную. Правда ли это?

– Да. – Тельди очаровательно улыбается. – Факты изложены верно, однако истолкование далеко от истины. Бывший владелец Моне не только жив, но и является моим большим другом, он один из богатейших людей Южной Америки. Да, я всегда стремился помогать людям, зная, что они воздадут сторицей, но разве это заслуживает порицания, Агустина?

По мнению сеньориты Рамос, господин Тельди все менее заслуживает порицания. Особенно когда смотрит на нее; это происходит редко, но достаточно для того, чтобы ей захотелось вновь почувствовать на себе его взгляд. Она гордится своей проницательностью, поэтому все больше восхищается обаятельным собеседником, который, несмотря на колкие вопросы, постоянно улыбается. Однажды он даже протянул к ней руку («Всего лишь однажды, Бог мой!»), но так и не коснулся ее колена; настоящий кабальеро, вне всякого сомнения. Вот он снова смотрит на нее. Сеньорите Рамос кажется, что она тает, что от нее сейчас ничего не останется, кроме пятна на красной софе: «Бог мой, да ни один аппарат не способен уловить ауру этого мецената, этого восхитительного филантропа». «Опять же, – мысленно добавляет сеньорита, пытаясь сохранить объективность, – факты говорят сами за себя: Тельди подробно и откровенно объясняет, куда он вложил деньги, полученные честным путем благодаря своему увлечению искусством.

– В две школы для детей, брошенных родителями, ты понимаешь, о чем я говорю, дорогая…

Как приятно, что он обращается к ней на ты, и эта «дорогая» звучит чудесно!

– …в стипендии для талантливых студентов, не только художников, но и музыкантов, писателей; не следует скупиться, когда речь идет об искусстве, тем более что мы должны возвращать то, что дарит нам жизнь, как тебе кажется?

И сеньорита верит всему, что ни скажет этот мужчина обладающий необыкновенным даром сопереживать. Какая искренняя щедрая душа, сколько правды в его словах!

– Вспомнила! – сообщает мужу дама через два столика от них. – Этот тип не Агнелли, а актер. Как же его зовут… Энтони Хопкинс? Шон Коннери? Нет, кажется по-другому, у этого усы и волосы седые. Хотя подожди-ка, ну конечно, снимается кино, и так нужно по сценарию. Все ясно, это артист, он должен все время вживаться в роль, чтобы выглядеть естественно на экране Ты меня слышишь, Альфредо?

Но Альфредо не слышит и слушать не хочет Конечно, солидные, седовласые мужчины нравятся женщинам, зато вызывают ненависть у их мужей, особенно лысых. Кроме того, хотя Альфредо не слышит о чем идет разговор за соседним столиком, он уверен– этот тип – не Шон Коннери, напрасно несчастная журналистка, совсем девочка, балдеет от него, как и жена «По-моему, он просто плут и бездельник», – думает Альфредо, а произносит:

– Пойдем, Матильда.

В это время Тельди говорит сеньорите Рамос:

– Мы вот все рассуждаем об искусстве с большой буквы. Конечно, приятно побеседовать о Моне и порадоваться тому, что владеешь многими чудесными произедениями. Однако есть вещи, которые доставляют мне гораздо большее удовольствие, и я мог бы рассказать тебе о них. Во-первых, хочу признаться, дорогая. Только выключи магнитофон: то, что я скажу, не представляет интереса для такого журнала, как «Меценат», с его тиражом в триста пятьдесят тысяч экземпляров, распространяемых среди… Меценатов? Нет, мерзавцев от искусства, ты согласна?

Сеньорита Агустина более чем согласна, она выключает диктофон и смотрит на Чему, опасаясь, как бы нахал не помешал предстоящему признанию. Фотограф, закончив работу, сидит поодаль метрах в десяти, жует резинку и изучает экспонометр.

– То, что я собираюсь предложить тебе, является моей маленькой слабостью, но приносит огромное счастье. Увидишь, ты тоже получишь удовольствие. Полагаю, крупный филантроп на моем месте поведал бы тебе о своих отношениях с другими меценатами: как он приглашает их к себе, показывает новые, на зависть друзьям и конкурентам, приобретения, предлагает обмыть наиболее удачное, например, какое-нибудь изображение Божьей Матери из Византии, которое купил у торговца, специализирующегося на вывозе предметов искусства с Востока. Короче, описал бы тебе сборище мошенников, как это бывает, сама знаешь. Не отрицаю, мне тоже периодически приходится участвовать в подобных спектаклях, да, я присутствую на их коктейлях и заключаю с ними сделки. Однако истинную радость общения, дорогая, я получаю от любителей искусства с большой буквы, причем «с большой буквы» означает не приоритетные цены, а раритетные ценности.

«Будь у меня возможность поближе узнать тебя, Эрнесто Тельди, я позабыла бы и о продажном «Меценате», и о разоблачительном интервью, и о слухах насчет твоего сомнительного прошлого. Всегда и везде по-настоящему великие личности становились жертвами клеветы со стороны бесцеремонной публики. Ах, если бы это было возможно, если бы…» Так думает Рамос, а внутренний голос профессиональной журналистки талдычит: «Не сдавайся, Агустина, ни за что не сдавайся, хотя бы внешне оставайся неприступной, как стены Сарагосы[42] в 1808 году». Но у воинственной Агустины порох уже отсырел.

– Послушай, через несколько дней я организую вечеринку, ты должна на ней присутствовать, – говорит Тельди, прикидываясь, будто его только что осенило, хотя на самом деле заранее продумал способ нейтрализовать тщеславную щелкоперку, раскрашенного попугая, задающего опасные вопросы. – Я вышел из народа и не хочу от него отрываться. Видишь ли, у меня возникла идея позвать в мой загородный дом группу коллекционеров, но не тех, что скупают Пикассо по всему миру или помешаны на ранних изданиях «Гамлета», не прочитали ни одной строчки, а цитируют на каждом шагу: «То be or not to be?»[43], не имея понятия, что дальше. Но мы с тобой помним этот чудесный пассаж: «…Кто бы плелся с ношей, чтоб охать и потеть под нудной жизнью…[44]» и так далее. Короче, все эти «выдающиеся» коллекционеры и тупоголовые богачи любят не искусство, а владение предметами искусства. Мои же гости далеко не такие.

Тут Эрнесто Тельди начинает соблазнять оригинальным предложением сеньориту Рамос, а заодно и триста пятьдесят тысяч торговцев произведениями живописи.

– Это, конечно, между нами. Для подписчиков журнала «Меценат» мы оставим первую часть нашей беседы, ты расскажешь им, как развивается моя деятельность в качестве филантропа, об усилиях, предпринимаемых мной по продвижению искусства в массы, о моих стипендиях для молодых талантов, и – точка. Наемники от искусства не умеют чувствовать тонко, поэтому не заслуживают глубокого анализа моей личности. Мы же, ты и я, совсем другие.

В качестве иллюстрации к вышеизложенному Тель-ди объясняет, почему ему столь важно познакомить Агусту на следующей неделе с необыкновенными коллекционерами; любителями оловянных солдатиков, охотниками за экзотическими кинжалами, саблями и ножами, собирателями пивных банок и чучел животных, специалистами по фарфоровым куклам, книгам о призраках и котелкам для приготовления пищи.

– Для нас, – подчеркивает он в заключение пламенной тирады, – эти безделушки священны; они являются примером того, что я называю истинной любовью к искусству.

Из присущей осторожности Эрнесто Тельди не упоминает о том, что во время «вечеринок», устраиваемых им для разношерстной компании экстравагантных коллекционеров, нередко удается (не без помощи алкогольных напитков) приобрести задешево раритеты, которые в иной ситуации вряд ли бы продали. Не стоит ранить чувствительную сеньориту незначительными подробностями. А в остальном пусть журналистка будет в курсе: великодушный меценат организует встречу настоящих знатоков, в высшей степени оригинальных людей в обстановке, далекой от снобизма и меркантильности.

– При желании ты бы тоже могла присутствовать, – настойчиво внушает Тельди.

«Жизнь очень несправедлива», – думает сеньорита Агустина, обласканная теплом диванных подушек.

Она представляет, каково это – оказаться среди людей, непохожих на признанных и невыносимых живописцев, на вульгарных богачей, путающих Моне с Мане, и на бездарных плебеев, формирующих редакционную политику «Мецената». Мягкая белая рука Эрнесто Тельди приближается к ней в очередной раз и опускается на подлокотник софы.

«Вот настоящая артистичность», – восхищается журналистка.

Тельди вопросительно смотрит на нее: – Ну так что, Агустина? Ваше решение, дорогая сеньорита Рамос?

Жизнь и в самом деле несправедлива. Агустина, дорогая сеньорита Рамос, была бы счастлива ответить утвердительно, да, увы, в эти дни ей суждено на другом краю света брать интервью у японского коллекционера, обладателя картины Ван Гога, которую многие считают подделкой. (Уж этому-то мошеннику достанется от неподкупной журналистки!) Итак, вместо праздника в доме Тельди – скучная встреча в Японии. «Мне просто не везет и никогда в жизни не везло», – с грустью констатирует сеньорита.

– Ах, как жаль, как жаль, – сокрушается Тельди и пользуется случаем завершить беседу. – Я буду скучать без вас, дорогая. Не забудьте: ни слова о нашем секрете. Люди такие мелочные: вы не поверите, единственное, что их интересует, это сколько денег я уделяю молодым талантам и сколько расходую на филантропию. Голый расчет и ничего более, бросим же им эту кость, не так ли, дорогая?

Агустина прощается. Он целует ей руку, ту самую, которая напишет для «Мецената» скучнейшую традиционно хвалебную статью об Эрнесто Тельди, человеке, который всего лишь за несколько лет сумел стать филантропом международного значения.

– Вы необыкновенная личность, господин Тельди, – говорит сеньорита.

Он в ответ подмигивает ей так ласково, что это почти похоже на поцелуй:

– Адьос, Агустина, мы обязательно увидимся. «Когда?! Когда?!» – мысленно стонет сеньорита Рамос, направляясь к выходу, а Эрнесто Тельди садится в кресло и с облегчением переводит дух, словно только что пробежал стометровку с препятствиями.

В это время почти разом происходят два события.

– Теперь я точно вспомнила, кто этот тип. Он играл людоеда в фильме «Молчание ягнят»! – восклицает дама на соседней софе. – Как думаешь, Альфредо, он согласится дать мне автограф?

– Господин Тельди, – раздается голос гостиничного посыльного, неизвестно откуда взявшегося, как и полагается настоящему профессионалу в его деле, – вам письмо.

Жена Альфредо приближается к Тельди, сейчас она услышит его голос. И муж тоже.

– Carajo![45] – Тельди стремительно встает с кресла, увидев конверт; это второе письмо за последние сутки, одинаково плохой почерк и зеленые чернила, строчки похожи на провода, облепленные попугайчиками,

– Ты слышала, что он сказал, Матильда? – спрашивает жену Альфредо. – Теперь убедилась, что это не актер из Голливуда?

Эрнесто Тельди не в силах разобрать ни имя под текстом, ни сам текст, кроме нескольких слов, написанных печатными буквами; они присутствовали и в предыдущем послании: «лейтенант Минелли…», «аэродром дона Торкуато». Далее строчка скакнула вверх, словно ее автор усмехнулся: «Ты помнишь, Тельди?»

* * *

ОТ ИЗДАТЕЛЯ

Кулинарный рецепт, который ниже предлагается вниманию читателя, является последним из посланных Нестором Чаффино своему другу Антонио Рейгу. Шеф-повар намеревался возобновить переписку по возвращении в Мадрид. К сожалению, этого не случилось; волей судьбы книга, безусловно представляющая интерес, осталась незавершенной. Глава, посвященная petit fours[46], датирована 27 марта, то есть написана за день до поездки в загородный дом Тельди.

ИЗ КНИГИ «МАЛЕНЬКИЕ ПОДЛОСТИ»

Часть четвертая.

Petit foursнадесерт

За хорошим столом наступает праздник, когда на сладкое появляются эти маленькие яства. Обычно они подаются вместе с кофе. Шоколадные трюфели, глазированная карамелью вишня, пирожные «тэха» с ядрами миндаля и без них, пирожные из слоеного теста с начинкой из засахаренных апельсинов… Нет лучшего эпилога для любого меню, чем замечательно вкусные штучки, однако и они, как мы скоро узнаем, имеют свои секреты, свою маленькую подлость. Вот, например, рецепт крошечного суфле от маэстро Лукаса Картона…

… но сначала, дорогой Антонио, позволь мне сделать небольшое отступление, обещаю, оно будет кратким. Помнишь, в последнем письме я рассказывал тебе о том, что у меня все происходит словно по указанию сверху, что моя жизнь полна случайностей, готовых сложиться в причудливую головоломку? (Я бы сказал, это очень неприятно, а если бы не был наполовину итальянцем, то добавил, что тут не обошлось без нечистой силы, но geffatore, getfatore[47], дабы не накликать беду.) Впрочем, теперь все позади, с обреченностью покончено. Одно из пророчеств мадам Лонгстаф не сбылось. Я говорю о встрече с любимой женщиной моего помощника Карлоса Гарсии, из-за которого я и связался с этой шарлатанкой. Если ты помнишь, мы пошли за зельем, чтобы с его помощью найти женщину-идеал для Карлоса. Так вот, к моему великому облегчению, произошло совсем неожиданное: Карлос не только бросил принимать назначенные капли, но и о женском портрете забыл. Он сам рассказал, что влюбился в реальную женщину, из плоти, костей и, что самое важное, крови, которая весьма бурно течет в ее жилах. Она вернула его с небес на землю. Кто она, не зною, сколько ни пытаюсь выяснить у Корлоса ее имя, он молчит как рыба. По некоторым признакам, она старше его на несколько лет. Может быть, она из тех разведенок, которым около тридцати, тогда не удивляюсь – они так соблазнительны… Как бы то ни было, если тебе интересно, то в следующем письме смогу сообщить дополнительные подробности, так как весьма вероятно, что сегодня вечером с ней познакомлюсь. Видишь ли, Карлосу надо срочно продать дом, доставшийся ему в наследство от бабушки, и он попросил меня помочь. Я свел его со своим знакомым, который занимается недвижимостью, и через некоторое время мы поедем туда все вместе, чтобы осмотреть и оценить помещение. Так что вскоре я увижу дом, портрет той дамы и наверняка подругу Карлоса, ведь логично предположить, что она будет рядом с любимым в такой важный для него момент, как тебе кажется?

Вот опять, как всегда, я затягиваю письмо, снова увлекаюсь описанием посторонних событий. Ведь самое главное – предсказание, неотвратимо влекущее меня в неизвестном направлении, не сбылось. Предопределенность рухнула. «Детерминизм»—так, кажется, говорят, когда заранее известно, какая судьба ожидает человека,—оказался несостоятельным. Зелье мадам Лонгстаф ни на что не годится, юноша полюбил женщину, не имеющую ничего общего с портретом, и в результате я чувствую себя совершенно свободным. И в самом деле, так приятно думать, что никому, даже ведьмам, не дано знать будущего и предсказывать судьбу человека, тем более заранее предопределять ее. Вот почему, друг мой Рейг, я настолько счастлив, что, прежде чем перейти к описанию рецепта Лукаса Картона, хочу посвятить тебя в секрет приготовления более изысканного блюда. Речь идет о чуть ли не самой ценной из моих маленьких подлостей. Итак, внимание:

В 1911 году шеф-повар гостиницы «Уолдорф-Астория» в Нью-Йорке открыл секрет, как добиться того, чтобы холодное суфле выглядело ничем не хуже суфле горячего. В наши дни огромной популярностью пользуется фисташковое холодное суфле. Его крошечные размеры идеально подходят для…

1

НЕСТОР И ПОРТРЕТ ДЕВУШКИ

– Эти малые формы приведут моего клиента в восторг, – сказал Хуан Солис, агент по продаже недвижимости, присвистнув от восхищения. – Дом просто настоящая находка, Нестор.

Нестор Чаффино и Карлос переглянулись и снова воззрилась на Солиса, который деловито открывал и закрывал ящики комодов, изучал содержимое банок из-под печенья, мерил шагами помещения, заглядывал во все уголки и был так сосредоточен, словно проводил полную инвентаризацию имущества. Сегодня Хуан Солис нарушил свою давнюю традицию, согласившись поехать с Нестором и Карлосом в дом на Альмагро-38. За двадцать лет профессиональной деятельности агент по недвижимости ни разу не работал в субботу вечером – полное табу! Это время он неизменно посвящал занятиям тай-чи – восточному искусству поддержания эмоционального равновесия, так необходимого в его утомительной работе. Однако сегодняшняя поездка стоила жертв. Солис не сомневался: ему в руки попала настоящая жемчужина в мире недвижимости, и он без устали расхваливал высоту потолков, удачное расположение окон, отменное качество деревянных конструкций и «совершенные малые формы». Все это было именно то, в чем нуждался его клиент.

Нестора не интересовало, кто этот клиент, для которого двести пятьдесят квадратных метров жилья представляли «малые формы». Он не стал дожидаться, когда агент проинформирует его, и направился в соседнюю комнату. Однако удаляясь, расслышал, как Солис многозначительно произнес: «Бигбагофшит, Это очень молодой, но весьма преуспевающий вокалист в стиле heavy metal[48], – пояснил он доверительным тоном. – Своего рода феномен, монстр!»

«Да уж», – согласился Нестор, исчезая за дверью. Он испытывал разочарование: Карлос пришел на встречу без подруги, любопытство Нестора оказалось неудовлетворенным. Теперь оставалось одно из двух: либо, следуя за Карлосом и Солисом, любоваться домом и отпускать подходящие комментарии, либо заняться чем-то более полезным. «Что ж, – решил он, – пусть Хуан Солис продолжает открывать для себя неизведанные возможности особняка, а я сяду-ка в этой комнате да подумаю о том, что необходимо сделать к завтрашней поездке».

Включив свет, Нестор убеждается, что садиться некуда. Мебель в комнате закрыта чехлами, под одним, самым пыльным, угадывается кресло, оно больше похоже на музейный экспонат, чем на приспособление для размышлений, и не вызывает у Нестора желания расчехлить его. Он оглядывается по сторонам. Помещение имеет полукруглый периметр, стены выцветшего желтого цвета. В глубине комнаты старый камин, над ним портрет девушки. Она словно смотрит на мир через большое окно.

В Несторе пробуждается любопытство: «Это наверняка та, о которой шло столько разговоров, та самая дама из шкафа!» Он приближается, чтобы получше,разглядеть лицо… Как нарочно, в комнате горит только одна лампочка, Карлос вынужден экономить на всем. Портрет окружен полумраком, и повару приходится настежь открыть дверь, чтобы свет из коридора достиг дальней стены и упал на портрет…

– Бигбагофшит будет потрясен этим вестибюлем в пурпурных тонах! Ведь это пурпур, как по-твоему? Ну, парень, у тебя в доме ни черта не разберешь! – доносится из вестибюля голос Солиса.

Он прав. Нестор тоже ни черта не видит, даже при свете из коридора. Он шарит по карманам. Профессиональный повар, даже если не курит, часто носит при себе зажигалку или по крайней мере спички. Нестор и в самом деле находит в кармане жилетки коробок спичек с надписью «Ла-Морера-и-эль-Муэрдаго» на фоне витиеватых узоров, напоминающих одновременно цветы и какие-то магические знаки. Рисунок со смыслом и соответствует названию фирмы: слово «ла-морера» означает тутовое дерево, на котором гусеницы-шелкопряды плетут коконы, а «эль-муэрдаго» – талисман, указывающий место, где спрятаны сокровища. Кто угодно уловил бы связь между этими символами и тем, что должно вот-вот произойти, кто угодно, но только не Нестор, тот, ничего не подозревая, зажигает спичку.

– Мой клиент захочет знать, парень, какая мебель продается вместе с домом, и учти, Бигбагофшит купит все! Знаешь, он, можно сказать, твой ровесник, но у него миллионов немерено! Слышал его последний хит «Kill me with the lawnmower»[49]? Просто фантастический успех!

Через дверь в желтую комнату просачивается весь монолог Солиса, включая настойчивое обращение «парень», и разговор звучит для Нестора странным контрапунктом[50]. С робостью человека, который не догадывается, что вот-вот обнаружит, повар водит огоньком вверх-вниз перед картиной. В сиянии пламени сначала проступает женский лоб, потом светлые волосы с металлическим отблеском, голубые глаза. Нестор пытается различить остальные черты, хотя бы рот, но пламя увядает, будто хочет сохранить тайну. Но никакой тайны нет. Уже нет. Доставая другую спичку, Нестор готов поклясться, что слышит насмешливый голос из далекого прошлого:

– А, Нестор! Как вы оказались здесь? – А потом дружелюбно: – Здравствуйте, Нестор…

Огонек новой спички разгоняет сумерки, голос немедленно исчезает, как происходит с любым колдовством, когда оно сталкивается с лучом света.

– А что в той комнате, парень, вон, с открытой дверью?

Карлос останавливает отважного первооткрывателя неизведанных помещений:

– Подождите, сеньор. Давайте оставим эту комнату напоследок. Я хочу показать вам сначала эту, справа. Это гардеробная. Возможно, она подойдет вашему клиенту для занятий физическими упражнениями. Там кажется, даже есть старинный массажный стол.

– Отлично, тебе повезло, парень, Бигбагофшит купит все, абсолютно все. Ну-ка, посмотрим.

Так Нестору выпадает дополнительная возможность удостовериться в том, в чем он и так уверен: светловолосая девушка на картине – та самая Адела Тельди, с которой он познакомился больше тридцати лет назад в Буэнос-Айресе и о которой однажды вечером, рассуждая о маленьких подлостях, так неосторожно поведал своим помощникам, дабы отвлечь их внимание от книжки в коленкоровой обложке. Нестор зажигает третью спичку, та, словно придирчивый нотариус, констатирует: да, это лицо, не ожесточенное опытом прожитых лет, принадлежит Аделе. Нестор помнил, как голубые глаза с ненавистью смотрели на безжизненное тело Соледад. Сначала в них было изумление, когда тело только нашли, а потом ненависть. Все присутствовавшие во внутреннем Дворике дома супругов Тельди, в трех этажах от преисподней, стояли и смотрели на разбитую о плиты голову, которая казалась черной точкой рядом с неестественно изогнутым торсом. Из-под этого вопросительного знака выползала темная лужа – первый признак того, что двух из присутствующих – Аделу и неверного мужа – ожидает долгое мучительное отмщение, потому что кровь самоубийцы не забывается.

Нестор задумывается о матери Карлоса, Соледад, навсегда оставшейся молодой… В воспоминаниях сына она не имеет лица. Факты, на первый взгляд случайные, образуют логическую цепь, и все становится для Нестора понятным: и дом на Альмагро-38, закрывший однажды двери для отца Карлоса, и отчужденное поведение бабушки, и молчаливое осуждение окружающих… А этот портрет, висящий сейчас перед глазами Нестора, потому и оказался в кладовке, что бабушка Тереза хотела забыть обеих дочерей: и младшую, чтобы не чувствовать боли, и старшую, чтобы не испытывать ненависти… Гаснет очередная спичка. Нестор зажигает следующую и освещает плечи, руки женщины… На ладони лежит округлый зеленый предмет. Что это? Похоже на брошь или камею… Нестор поднимает спичку вверх и, прежде чем она гаснет, догадывается о взаимосвязи разрозненных фактов. Его поражает невнимательность Карлоса. На портрете Аделе не более шестнадцати, ну семнадцати лет, однако Нестор сразу узнал ее, впрочем, он имеет перед Карлосом преимущество: он видел ее в молодости. И все-таки как мог юноша, принимая Аделу в качестве клиентки, не угадать знакомые глаза, изгиб шеи… «Я вижу людей частями, Нестор», – жаловался он совсем недавно в салоне мадам Лонгстаф. «И верно, он похож на человека, который в темноте пытается светить себе спичкой», – думает Нестор, и ему не приходит в голову, что именно так он сам поступил с портретом.

Тот, кто видит только фрагменты окружающей среды, никогда не узнает действительность полностью.

– Я, конечно, не знаю, парень, слышал ли ты, что, помимо «Kill me with the lawnmower», мой клиент написал еще хит «Eyeless in Caca»[51]. Что?! Ты просто в каком-то другом мире живешь, парень, вернись на землю! Неужели вправду не слышал? Проданы миллионы дисков! А теперь подумай, только подумай о том, что следующий хит он создаст именно здесь! – ликует Солис. – Твой дом станет его домом вместе со всем содержимым.

«Да, так оно лучше, —думает Нестор, рассеянно проводя рукой по портретной раме, которая в отличие от прочих предметов здесь вроде и не тронута пылью. – Пусть дом будет продан со всей начинкой, что-то в нем есть порочное, слишком много совпадений».

Альмагро-38… Отсюда вынесли прибывший из-за океана гроб, чтобы упокоить тело Соледад в родной земле, в могиле, которую Карлос никогда не видел. Отцу Карлоса запретили входить в дом, двери навсегда остались запертыми для невольного убийцы. Зато они отворились перед Нестором, чтобы тот узнал неизвестные доселе подробности печальной истории Соледад, родной сестры Аделы… Провидение преподнесло достаточно неприятных сюрпризов для участников этой трагедии и тем не менее спустя двадцать лет решило добавить к ней горькой иронии: юноша, не помнящий лица матери, влюбляется в портрет той, которая явилась причиной ее смерти, а затем эта женщина встречается на его пути, и он ее не признает… «Однако, какие еще совпадения произойдут? – спрашивает себя Нестор. – И неужели впрямь произойдут? Невероятно!»

Он продолжает поглаживать раму, и вдруг ему кажется, будто у него с нарисованной дамой какое-то нелепое свидание, каждый находится по свою сторону зеркала, Адела смотрит на него, но не видит, а он видит, но не хочет смотреть, потому что все это очень ему не нравится. «Судьба забавляется, – думает он. – Жизнь явно перенасыщена случайностями. Люди, которые были близки в прошлом, встречаются на улице и не узнают друг друга. Братья, разлученные в детстве, садятся рядом в автобусе, и каждый не подозревает, кто его сосед. Происходит масса совпадений, только не все становятся зримыми. Иногда это и к лучшему».

Когда Нестор присоединяется к Карлосу и Солису – те как раз намереваются осмотреть желтую комнату, – он уже решил, как поступит.

– Эта комната, сеньор, моя самая любимая. Она не очень красивая, но взгляните на кладовку. Я здесь играл ребенком, там полно всяких старых вещей. Они до сих пор сохранились. После того как дом перешел ко мне, я первым делом разыскал в кладовке один портрет…

«Вот там тебе самое место, Адела Тельди, или, лучше сказать, твоей истории», – думает Нестор, потому что теперь уверен: как бы ни шокировало случайное совпадение, оно становится закономерностью, если узнаешь его истоки. Осторожность в словах и поступках является незабываемым правилом Нестора, именно такую линию поведения он считает наиболее благоприятной для того, кто посвящен в чужие тайны. Проделки судьбы с отдельными личностями обычно остаются неизвестными для широкой публики, и нынешняя не исключение. Так что, Адела Тельди, твоя история не просочится за стены этого дома. Здесь ты останешься, дорогая моя, вместе со своей маленькой подлостью, которая могла бы иметь непредсказуемые последствия, сравнимые, может быть, с древнегреческими трагедиями. Потому что я так хочу. Завтра поедем в твой загородный дом, обслужим твоих гостей, я приготовлю самый лучший из моих-десертов… И никто никогда не узнает о странной связи между респектабельной клиенткой фирмы «Ла-Морера-и-эль-Му-эрдаго» и этим юношей…»

– Карлос, ты здесь?

– Подожди минуту, Нестор, сейчас я к тебе подойду, только покажу господину Солису все, что требуется.

– Меня интересует этот медный таз, парень, и еще та старая лампа, но больше всего мне хочется посмотреть на портрет, который ты нашел в кладовке.

Нестор притворяется, будто не слышит последних слов; судя по всему, Карлос и Солис достигли делового взаимопонимания. Повара сейчас занимает свежая мысль. «При благоприятных обстоятельствах судьбу легко обмануть. Даже Бога, – думает он самодовольно и добавляет: – Но эта маленькая подлость никогда не станет достоянием широкой общественности, ибо случайность ведет себя как суфле, которое ни за что не получится, если не взбивать яичные белки».

Нестор наблюдает, как Солис измеряет и оценивает все вокруг, даже портрет. «Обстоятельства способствуют тому, чтобы тайна осталась нераскрытой, – думает Нестор. – Дом будет продан, и через некоторое время прошлое, связанное с ним, выветрится из памяти Карлоса. Ведь он, кажется, уже не мечтает о нарисованной даме. Отлично, таким образом, он никогда не узнает, что с детства был влюблен в…»

– Весьма впечатляющий портрет, парень, но стоит недорого. Советую продать вместе с домом. Тебе везет, Бигбагофшит обожает блондинок. Надеюсь, тебе не хочется взять что-нибудь из интерьера?

– Нет, только портрет связан с детскими воспоминаниями.

– Не будь ребенком, – впервые вмешивается в разговор Нестор. – Мы же договорились, тебе нет дела до призраков!

– А, ты здесь, Нестор! – удивляется Карлос. – А я думаю, куда ты подевался?

Не отвечая на вопрос, Нестор убеждает;

– Я только что как следует рассмотрел этот портрет, Карлос; он очень хорошо вписывается в интерьер желтой комнаты, поэтому не следует выносить его отсюда, пусть остается там, где висит.

Карлос не понимает, ничего не понимает… Его даже забавляет внезапная горячность друга.

– Ты чего, тоже влюбился в портрет?

– Одно другому не мешает, – заявляет Солис. – Сколько ты хочешь за картину?

– Видите ли, я сомневаюсь, что хочу продать ее… – запинаясь сообщает Карлос. – Я же сказал, детские воспоминания. Нельзя торговать памятью.

Однако и Солис, и Нестор настаивают на своем, каждый по собственным соображениям.

– Да перестань, парень, где ты еще найдешь такого покупателя?

– Подумай хоть немного, cazzo Карлитос, ты получишь хорошие деньги за эту женщину. Ну что тебе до нее? Ничего, кроме дурацких мечтаний!

– Что верно, то верно, парень, умный не. упустил бы такого случая, ибо Биг-баг-оф-шит[52], – продавец недвижимости с наслаждением выговаривает имя своего лучшего клиента, – купит все, даже детские воспоминания. За приличные деньги, естественно.

2

ХЛОЯ ТРИАС И ПРИЗРАКИ

Вечером накануне поездки в загородный дом супругов Тельди Хлоя подумала: «Хорошо бы пополнить гардероб». Вряд ли представится возможность покрасоваться в бикини, но все равно купальник следует взять, так, на всякий случай. Март – время, когда все стосковались по солнышку, даже такие отчаянные девушки, как Хлоя, которые за два или три месяца до этого ушли из родительского дома, хлопнув дверью, а потом поняли, что им надо вернуться и забрать кое-какие вещи. «Вот дерьмо, если вдруг наткнусь на родителей!»

Стоя на улице, Хлоя осматривает здание. Пять освещенных окон означают, что в гостиной большой прием, а два темных балкона на верхнем этаже, заваленные всякой рухлядью, – что семья Триас превратилась в так называемую бездетную супружескую пару. С уходом Хлои дом изменился, ну что ж, это всего лишь способ пережить разлуку с близкими людьми, ничем не хуже и не лучше других.

Хлое не только знакомо, но и понятно такое поведение. Под ногами шуршит гравиевая дорожка перед входом в дом, точно так же, как в те дни, когда Хлоя играла здесь с Эдди. К счастью, звук не вызывает у Хлои неприятных ощущений; что угодно можно забыть, если принимать соответствующие меры, наслаивать поверх болезненных воспоминаний другие, менее значимые. Прошло много лет с тех пор, как брата не стало, поэтому Хлоя не чувствует тоски, слыша шорох гравия. Вообще-то в доме есть только одно место, способное разбередить старую рану, но Хлоя не собирается заходить туда. Она задирает голову. Темень за облаками действует успокаивающе.

Комната, принадлежавшая тому, кто умер молодым, является алтарем любви и одновременно малодушия для тех, кто его любил. Очень немногие осмеливаются мирно сосуществовать с воспоминаниями о невозвратном. Лишь самые сильные способны повесить у себя в гостиной фотографию безвременно погибшего ребенка, соглашаясь таким образом на постоянные расспросы посторонних людей и боль при виде неизменной детской улыбки, ведь для нее отсутствует течение времени. Все мы, живые, стареем, а умершие, наоборот, день от дня молодеют по сравнению с нами, и горько осознавать, что мы, находясь рядом с ними до последней секунды их недолгого пребывания в этом мире, не догадались о том, что они могут внезапно уйти навсегда, не только оставив незавершенными планы, но – что куда страшнее – не решив мелкие проблемы, возникшие в самый день их смерти. Например, не закончив спор, вспыхнувший из-за ерунды… Не перед кем теперь нам оправдываться, остается лишь повторять мысленно: «Не нужно было этого говорить… Не следовало так поступать…»

Именно поэтому большинство предпочитает вытеснять умерших любимых из памяти, но не полностью. Дабы не выглядеть в своих глазах предателем, человек устраивает памятный уголок у себя дома и там периодически грустит, даже мучается от раскаяния, тем самым успокаивая совестливую душу. В доме супругов Триас таким местом являлась комната Эдди. Теперь к ней присоединилась комната Хлои.

Как глубокая рана затягивается грубой, нечувствительной плотью, точно так же нарастает защитный слой на родительской памяти об исчезнувших детях – умерших либо сбежавших; раз их нет – значит, не существуют. Из помещений дома мало-помалу убрали фотографии, книги и личные вещи сначала Эдди, а потом и Хлои. Зато комнаты, в которых ребята жили, сохранили в неприкосновенности. Постели аккуратно заправлены, одежда убрана в шкафы, словно дети должны вот-вот вернуться из школы: их нет, но они существуют. Замечательный способ приспособиться к жизни без сына и дочери. Ведь жить-то надо.

Хлоя на цыпочках минует дверь. Ей хорошо известно, что происходит в гостиной. Сегодня у четы Триас священный день игры в канасту. Два карточных стола по обе стороны окна накрыты зеленым сукном. Более шумная компания собралась за столом, где игрой руководит мать. Во главе другого стола – отец. «Идеальная пара, как с рекламного плаката», – охарактеризовал их однажды Карел Плиг. Именно так они и выглядят: прекрасная имитация счастливого брака – она красива, он красив, оба умеренно изменяют друг другу и оба умеренно страдают бессонницей.

Украдкой поднимаясь по лестнице, Хлоя по привычке задерживается возле одного из пролетов перил, а именно пятого, более темного, чем остальные. Это ритуал детства. Однажды маленькая Хлоя разглядела в древесной текстуре изображение гнома, с тех пор она по выражению лица домового определяла, какой предстоит день: если гном улыбался, то – удачный, если хмурился – наоборот. Повзрослев, Хлоя утратила способность различать какие-либо образы в переплетении древесных прожилок. Она проводит пальцем по перилам, словно благодарит обессилевший талисман за прошлые заслуги. Ступенька, вторая, третья… лестница успешно преодолена, старые доски ни единым скрипом не выдали Хлою. Она проходит мимо спальни родителей, идет дальше, к своей комнате, и размышляет, какую одежду сейчас возьмет. Всего-то и нужны: бикини да пара блузок – управится за несколько минут и скоро будет за пределами дома!

Хлоя знает: все ее вещи на своих местах, одежда выстирана и выглажена, потому что мамочка, словно сошедшая с рекламного плаката, не может допустить, чтобы было иначе: «Это жилище Хлои, вот ее плюшевые мишки, вот ее красивая одежда, все как прежде, ничего не произошло».

Девушка останавливается в замешательстве. Из гостиной доносятся голоса картежников, усиленные резонансом лестничной клетки. Сквозь монотонный шум время от времени прорывается чей-то возглас, потому что в курятнике всегда найдется одна особенно крикливая курица.

– У, мать твою… – слышит Хлоя. – Хорошо по крайней мере, что никто не может заставить меня и дальше смотреть на ваши морды!

Девушка приседает и смотрит между балясинами перил. В дверях гостиной появляется Амалия Росси, старая подруга ее матери. Сегодня, похоже, итальянка перебрала норму.

– Пусти, Тереза, ты же знаешь, я вам как родная, поэтому ничего не случится, если я поднимусь. Твой саго sposo уже целый час как не выходит из туалета, не могу же я писать на ковер. Ну не будь занудой, я знаю дорогу: оправлюсь у Хлохли и через минутку вернусь.

«И ведь поднимается, дерьмо, вонючка старая», – думает Хлоя. На лестнице раздаются шаги. Амалия Росси проходит мимо домового, и Хлоя отступает в конец коридора, к комнате, в которую не заходила со смерти брата (потому что, как и все, боится воспоминаний). Может быть, удастся остаться незамеченной, прижавшись как следует к двери. Однако убежище недостаточно глубокое, нужно чересчур много выпить, чтобы не заметить выступающие из-за косяка плечи Хлои. Поэтому когда тяжелое сопение звучит почти рядом, девушка ныряет в комнату, старую комнату Эдди: «Бог мой, дерьмо проклятое, Кароспоса вонючая! И что теперь? А теперь ничего не поделаешь: вошла – закрывай дверь, включай свет… Сколько лет прошло, черт возьми, сколько лет!»

Можно ли в комнате сохранить видимость присутствия человека, умершего семь лет назад? Да, можно, при условии что хранитель мемориала обладает талантом театрального режиссера. Мать Хлои, без сомнения, была таковой. Об Эдди говорили оконные шторы, чернильное пятно на ткани, покрывающей постель, Хлоя отчетливо слышит: проходите и убедитесь, господа, в этой комнате вы с ним разминулись, он пошел выпить пива с друзьями. Впрочем, приглядевшись, Хлоя понимает, что первое впечатление обманчиво. Смерть выдает себя статичностью. Вот библиотека Эдди; столько красивых историй он прочитал – все книги на месте. А вот коллекция игрушечных автомобилей – ровнехонько стоят на полках. Рядом спортивные призы – нарочито обернуты шарфом болельщика. И уж совсем как на выставке разложены вещи на столе, за которым, надо полагать, Эдди работает. Бумаги и файлы сложены в аккуратные стопки, даже авторучке и карандашу, положенным чьей-то романтической рукой посреди стола, не удается приглушить театральность обстановки. Однако самое сильное впечатление на Хлою производит не имитация жизни. Ее потрясают размеры вещей. Прошли годы, но здесь время остановилось. Девушка с изумлением видит, что все предметы уменьшились: кровать, ночной столик, софа, на которой любил поваляться брат, задрав ноги на спинку… Как Алиса в Стране чудес, Хлоя делает открытие: если с детства не входить в какую-нибудь комнату, то там происходят чудеса почище говорящего печенья. Похоже, Хлоя слишком подросла. Раньше вещи были впору брату, а не ей. Теперь они словно созданы для нее. Чтобы убедиться в этом, Хлоя садится на стульчик, который Эдди держал специально для нее, и чуть не падает. Тогда в порыве храбрости она направляется к шкафу. Рубашки и обувь Эдди оказываются маленькими по сравнению с теми, что сохранились у нее в памяти. Однако эти вещи не выглядят бутафорией, хотя тщательно свернуты или накрыты пленкой. В складках, швах таится запах Эдди, настолько реальный, что девушка пятится в страхе и упирается в письменный стол, за которым брат так часто писал в ее присутствии.

Стол, похоже, ей теперь по росту. Девочка Алиса садится на стул, и ее ноги достают до пола без всяких проблем. Рука касается тетрадей, до которых раньше приходилось тянуться и которые было строго-настрого запрещено читать. Хлоя открывает тетрадь и впервые в жизни листает черновики, написанные мелким почерком подростка, со многими вычеркиваниями и исправлениями. «Наверное, текст секретный, поэтому так трудно читать», – догадывается Хлоя. И страницы, несомненно, те самые, что он не хотел показывать. «Ну пожалуйста, пожалуйста, Эдди, – умоляла она его столько раз, – расскажи, что ты пишешь. Это история о путешествиях, любви и преступлениях, правда?..» Однако брат всегда отвечал одно и то же: «Подожди, Хлохля, не подглядывай. Когда-нибудь я дам тебе прочитать то, что пишу, обещаю, тут нет ничего особенного, ничего такого». Хлоя пытается разобрать записи брата и понимает: перед ней фиксация идей, наброски сюжетов, отдельные незаконченные фразы. «Все это чепуха, Хлохля, видимо, прежде чем создать нечто, нужно набраться жизненного опыта – напиться допьяна, переспать с тысячью проституток, совершить преступление…» Голос брата, воскрешенный памятью, заставляет девушку очнуться, нет, нет, она не хочет вновь переживать сцену их последнего прощания. «Нет, нет, что за гадство, я не хочу вспоминать об этом! Черт возьми, Эдди, если бы тебе не приспичило ехать за своими историями на мотоцикле со скоростью двести километров в час, ты сейчас был бы со мной; какой же ты гад, Эдди, ты не имел никакого права бросать меня…» Хлоя протягивает руку в сторону сначала книг, а потом файлов. Как и положено капризной и непослушной девочке, она скидывает тетради Эдди со стола на пол. Кому нужны эти попытки облечь в красивые слова неуклюжие идеи?.. Эти глупые, бесполезные старания, стоившие Эдди жизни…

– Послушай, Терезита, – раздается снаружи громкий голос, проникая через дверные щели повсюду, даже в мемориальные комнаты. – Глазам своим не верю, просто чудо какое-то, я чуть не умерла от испуга, когда увидела…

В ответ звучит невнятная фраза, кто-то издалека задает вопрос, который Хлоя не может разобрать.

Снова громкий голос:

– Да, дорогая, я говорю о фотографии твоей дочери Хлохли на столе в ее комнате. Я ее раньше не видела, замечательная фотография и совсем недавняя, правда? Так вот, это просто поразительно, как много значат гены, драгоценная моя, если бы сама не увидела, не поверила бы: Хлоя на фотографии – копия твоего Эдди. Да, родная моя, не делай такое лицо. Глаза, конечно, не похожи, у Эдди были совсем темные, но все остальное, клянусь тебе, – если бы не ее худоба, как у голодной кришнаитки, да все эти кольца, которые она себе понавтыкала в губы, – стала бы в точности как твой сын, poveretto mio[53], мир праху его. Мир праху его, – продолжает доноситься бесцеремонный голос Кароспосы с лестницы, откуда-то снизу и уже очень далеко от Хлои.

Хлоя все прекрасно слышит в комнате, которая словно съежилась, чтобы соответствовать ее росту. «…А если не понравится напиваться допьяна, Эдди, что тогда?.. А если не сможешь переспать с тысячью проституток? А если не осмелишься на убийство?» Тогдашний голос Хлои перекрывает речь Амалии Росси. И вдруг, словно комната и впрямь заколдована, девушка видит на листке то, что ей ответил Эдди, предложение из четырнадцати слов, написанное корявым почерком, проступает среди тысячи помарок и исправлений: «Тогда, Хлохля, мне придется или убить кого-то, или украсть чью-то историю…»

– Она просто копия Эдди, – слышит Хлоя, но уже не понимает, доносятся эти слова с лестницы или звучат в заколдованной комнате, принадлежавшей когда-то брату.

– Очень скоро Хлое исполнится двадцать два года, столько же, сколько было Эдди, правда? Послушай, Тереза, не знаю, что думаешь ты, но эта девчонка, где бы она сейчас ни шлялась и чем бы ни занималась, став панком, хиппи, дурой набитой и пирсингом проколотой, – просто живое воплощение брата, царство ему небесное.

3

СЕРАФИН ТОУС И ПИЦЦА

В ночь накануне отъезда в загородный дом Тельди два персонажа этой истории страдали от одиночества. Одним был Карел Плиг, которого Хлоя оставила в баре, пообещав, что вернется через несколько минут, но так и не появилась.

Другим был Серафин Тоус. .

Как хорошо, что никто не может наблюдать за поведением людей, когда они остаются наедине с собой, иначе даже самые благоразумные производили бы впечатление потерявших рассудок. К примеру, загляни в окна дома Серафина Тоуса дворник или любопытный сосед, они увидели бы заросшего трехдневной щетиной господина среднего возраста, все убранство которого составляют грязная пижамная куртка и туфли с развязанными шнурками. Серафин сидит за роялем и неотрывно смотрит на телефонный аппарат. Судя по внешности, господин провел в этом положении не один месяц. Приглядевшись получше, дворник или любопытный сосед пришли бы к выводу, что мужчина не настолько раздет, как показалось сначала. Иногда, наверное, в такт звучащей в голове мелодии, он подергивает согнутой в колене ногой, и тогда зритель с облегчением замечает, как из-под полы засаленной пижамной куртки высовывается край полосатых трусов. Одновременно становится очевидным, что господин сидит не на табурете – с определенным трудом он балансирует на стопке книг по искусству, локтями упираясь в крышку рояля и обнимая лежащую на нем коробку, где прозябает наполовину съеденная пицца с копченостями, вследствие чего сцена кажется еще более непотребной. Печальное зрелище довершают остекленевшие глаза, свалявшиеся волосы и обвисшие плечи. Короче говоря, Серафин Тоус представляет в данный момент тип человека, который находится в состоянии нервного срыва и вдобавок страдает от жестокой бессонницы. Все правильно: Серафин Тоус не спал уже три ночи, похоже, и четвертая пройдет без сна.

Если человек с надеждой и отчаянием пристально смотрит на телефон, то скорее всего по двум причинам. Первая: он страстно желает, чтобы телефон зазвонил, чтобы свершилось наконец чудо и в трубке раздался голос любимой или менеджера, предлагающего занять вожделенную вакансию. Вторая: он, напротив, не хочет, чтобы телефон зазвонил: «Vade retro[54], сатана и его нечистая сила! Господи, избавь меня от искушения сия!»

Пока пицца была теплой, Серафину удавалось сдерживать порыв набрать телефонный номер, который помнил наизусть. Способ абсурдный, но эффективный: он брал пиццу и откусывал от нее, пальцы пачкались в томатном соке… Еще кусок, еще – и желание позвонить ослабевало. Можно сказать, Тоусом руководили противоречивые импульсы: отвращение к пицце и безумное стремление позвонить.

Сколько времени провел он сидя за роялем, не касаясь клавиш и давясь остывшей пиццей? Много. И грязь вокруг являлась результатом безнадежных попыток заставить себя мыслить здраво: благие усилия неизбежно заканчивались тем, что перед его мысленным взором возникала табличка на двери красного цвета, где готическим шрифтом было начертано: «Нуэво-Бачелино». Серафин на собственном опыте познал, каким образом люди опускаются до свинского состояния. В некоторых американских фильмах встречается эпизод: персонаж сутками не выходит из дома, сидит неодетый, отгородившись от всего света непроветриваемой, дурно пахнущей квартирой, в окружении пепельницы, переполненной окурками, пустых бутылок из-под бурбона и коробок от еды, заказанной на дом по телефону, причем обычно это chop suey[55] либо пицца. Дом превращается в настоящую выгребную яму, куда любой, даже всеми уважаемый человек может свалиться в самый неожиданный момент своей жизни. Жилище Серафина Тоуса приближалось к кинематографическому образу, ведь так просто скользить вниз по наклонной плоскости! К счастью, Серафин не курил и не употреблял алкоголя, по меньшей мере эти спутники деградации пока не грозили ему. Так что в данной сцене отсутствовали и кислый запах от тысячи выкуренных сигарет, и бутылки, опустошенные для удовлетворения не аномальной потребности в жидкости, но ужасной, пагубной тяги оглушить себя до бесчувствия. Однако плачевный вид и прочие признаки свидетельствовали о том, что Серафин неумолимо скатывался в преисподнюю.

Наступила ночь, Серафин не включил свет, не изменил ни места пребывания, ни позу, комната освещалась лишь отблесками уличных огней. Так лучше. Никто, включая самого Тоуса, не увидел, как отрастает щетина у него на лице, как стекленеющие глаза приобретают безжизненное выражение. В какую же дурацкую ситуацию он попал! Какой-то (без сомнения, великий) мудрец изрек: «Единственный способ побороть искушение – поддаться оному». Чего легче, кажется, – набрать проклятый номер «Нуэво-Бачелино»! А почему бы и нет? Это и впрямь очень просто. Сначала поднять телефонную трубку, затем пальцем нажать заветные кнопки, дальше остается только произнести твердо и бесстрастно:

– Добрый вечер. Это клуб «Нуэво-Бачелино»? Послушайте, меня зовут… – Тут Серафина одолевали сомнения; даже в воображаемом разговоре он не осмеливался произнести собственное имя. – …Меня зовут… Я – ваш клиент. Мне хотелось бы побеседовать с одним из юношей, его имя Хулиан. Вы можете пригласить его к аппарату?

Да, это можно сделать с легкостью, более того, с удовольствием, однако Серафин Тоус потянулся не к телефону, а к коробке с пиццей: утопающий хватается за соломинку, словно она способна спасти его. Он зубами оторвал кусок давным-давно остывшего продукта. Сыр стал похож на резину, помидоры приобрели горький привкус, а тесто, почему-то раздувшись, застряло в горле… Серафин почувствовал тошноту, ох, ему так плохо, что того гляди вырвет. Ну и пусть, может быть, тогда хоть отчасти прочистится его блядское нутро!

Грубое слово, такое не характерное для его речевого органа, отрезвило непьющего Серафина. Он выпрямился и зарыскал взглядом, словно провинившийся ребенок: фотография жены исчезла с рояля, где стояла еще несколько дней назад, не было ее и на каминной полке, своем постоянном месте в течение многих лет.

– Нора, жизнь моя, где ты?

В этот момент зазвонил телефон.

Серафин подпрыгнул от неожиданности, почудилось, будто сама Нора позвонила ему с того света. Он вытер руку о пижамную куртку, приготовившись снять трубку, и вдруг испугался: «А что, если это он?» Мысль была абсолютно безумная. Кто угодно мог ему позвонить, но только не юный Хулиан, мальчик с коротко остриженными светлыми волосами. Между тем телефон выводил настойчивую трель, и Серафин был вынужден снять трубку:

– Слушаю.

Сначала он не узнал голос. Подождите, подождите, кто это? Ах Адела. Но почему она говорит с ним в таком торопливом пренебрежительном тоне, как со старинным приятелем? Постепенно Серафину удалось освоиться в потоке слов и уяснить их смысл. Оказывается, ему открывается путь спасения – точнее не определишь! Подруга просит, чтобы он поехал с ней на вечеринку, которую муж организует для коллекционеров.

– И не вздумай отказываться, дорогой, даже слушать не хочу, это как раз то, что тебе надо. В последнее время мне совершенно не нравится, как ты выглядишь, пора уже понемногу заканчивать с трауром по Норите. Если захочешь, оставайся еще на два-три дня, позагораешь и побездельничаешь.

Серафину хотелось бы забыть не о жене, а о ком-то другом, но предложение все равно было очень кстати: рояль, пицца, пятна томатного сока, искушение телефоном – все могло исчезнуть вмиг.

– Да, дорогая, с большим удовольствием, – сказал он и удивился: оказывается, у него еще есть воля и желание вырваться из нынешнего кошмара.

– Мы планируем отправиться завтра же. Хочешь, я заеду к тебе и помогу собрать вещи?

Серафин представил Аделу в своем свинарнике и вздрогнул.

– Ни в коем случае, дорогая, у меня все под контролем, – поспешно сказал он и, выслушав новую серию описаний предстоящего званого ужина, быстро положил трубку, словно испугался, как бы до Аделы не долетел запах, исходящий от него.

Потом он застыл, опершись обеими руками на телефон, как на плечо доброго друга: «Какое чудо! Уехать, не важно куда, но уехать!» Одно его смущало – участие в мероприятии Эрнесто Тельди. К мужу Аделы Серафин никогда не испытывал особых симпатий,

Серафин занял прежнюю позу, энергии на то, чтобы расстаться с телефоном и удалиться от рояля, не хватило. Он задумался, почему недолюбливает Эрнесто Тельди, которым все восхищаются, и припомнил ситуации, когда тот, на взгляд Серафина, вел себя не совсем правильно. «Наверное, я ему завидую, – решил Тоус, – все вокруг завидуют Тельди. Поэтому не следует относиться к нему предвзято, особенно теперь, когда судьба преподнесла мне такой подарок, бросила, можно сказать, спасательный круг, В самый нужный момент, в самых катастрофических обстоятельствах. Господи, благослови Аделу, благослови и сохрани, как сохранял доселе, от ее ужасного супруга».

Как ни велика сила сексуального влечения, она ничто перед мощным чувством ненависти, а тем паче презрения. Не успев удивиться этому открытию, Серафин осознал: лишь в минуты размышления о Тельди, ему было хорошо. Взгляд упал на коробку с пиццей. «Нужно навести порядок». Тоус ласково погладил крышку рояля и приподнял ее. Впервые клавиатура не вызвала ассоциации с клубом «Нуэво-Бачелино» и мальчиком ангельского вида, насколько, однако, эффективно подавляет желание плохое отношение к ближнему! И, словно стараясь убедить себя, Серафин глубже погрузился в ненавистные думы о напыщенном, тщеславном муже Аделы. Он поудобнее устроился на импровизированной табуретке и принялся дергать ногой в предвкушении удовольствия от вечеринки, О чудо, плаксивое настроение не возвращалось; больше того, вид фортепианных клавиш не тревожил, прикосновение к ним не вызывало озноба, как прежде. Вот и все. Падение в преисподнюю приостановлено, и, словно демонстрируя данный факт, пальцы заскользили по клавиатуре, выдавая разрозненные аккорды. Абсолютно безобидные, они не уносили его в постыдное прошлое, а, наоборот, усиливали радость, суля приятные события в будущем. Пусть вечеринка окажется скучной, иногда скука бывает весьма кстати. Серафин незаметно для себя начал целеустремленно перебирать клавиши, музыка сделалась упорядоченно-монотонной; именно такой представлял Серафин грядущую вечеринку. Само собой, там не будет никакой молодежи, лишь сборище невыносимых специалистов, непрерывно талдычащих о произведениях искусства. «Прекрасно, прекрасно, – думал он – хотя…» Музыка на секунду замерла. Если он правильно понял торопливое объяснение Аделы, на сей раз приглашены весьма оригинальные типы, «эксцентричные коллекционеры» – именно так она их назвала, а уж потом добавила, дескать, все они – будущие клиенты Тельди. «Будущие его жертвы, – уточнял Серафин. – Старого мошенника никто не проведет». Он несколькими пассажами нарисовал образ Эрнесто Тельди: Тоус интерпретировал партию из «Пети и волка» Прокофьева – следы хищника на снегу. Рояль довольно точно сымитировал трио духовых инструментов. Музыка все лилась, а мысли Серафина концентрировались на Тельди, ни на ком, кроме Тельди.

Передышка длилась десять минут, десять долгих минут без воспоминаний о светловолосом мальчике, подстриженном ежиком. Это стало самым крупным достижением с того дня, как Серафину пришло в голову зайти в «Нуэво-Бачелино». Затем страдания возобновились, однако он уже убедился в том, что презирать – полезно: можно пусть ненадолго, зато эффективно нейтрализовать отраву страсти. «Посмотрим, посмотрим, – сказал он мысленно, – похоже, этот способ даже лучше, чем визиты к ясновидящим». Мадам Лонгстаф, знаменитая прорицательница, пообещала изучить его случай и помочь, однако до сих пор от нее не было ни ответа ни привета. «Старая ханжа, – подумал Серафин, – где-то ты сейчас?»

4

КАРЕЛ И МАДАМ ЛОНГСТАФ ПОЮТ «РАНЧЕРАС»[56]

По адресу Кордеритос, 29, неподалеку от Maласаньи, есть маленький бар, который называется «Хуанита Банана». Сюда захаживают поклонники жарких латиноамериканских ритмов. Ближе к ночи здесь собираются неофиты – непритязательные любители мелодий в я стиле «латина», а также исполнители меренге и конга, обучившиеся этому искусству в одной из многочисленных танцевальных школ. Данная часть программы бара длится приблизительно до трех утра, все это время на скамейках «Хуаниты Бананы» разложены мягкие плоские подушки, на которых посетителям так комфортно сидеть и ворковать о любви. Официантами здесь работают юноши и девушки из стран Латинской Америки, обладающие красивыми фигурами и незначительным профессиональным опытом, а в зале звучит весьма качественная по исполнению, но простенькая, чисто коммерческая музыка. К примеру, очень часто можно услышать песни Хуана-Луиса Герры, «Ранчерас» в исполнении Аны Габриэлы и «Вальенатос»[57] – Карлоса Вивеса, а также американо-кубинские «соны» Глории Эстефан, неизменно с шумной радостью подхватываемые публикой. Возбужденные клиенты танцуют или болтают с друзьями, одновременно выпивая неизмеримое количество рома «Баккарди» и текилы[58] с солью, выкрикивая при этом: «Dele nomas!»[59], что, по мнению постоянных посетителей, придает бару настоящую оригинальность. Клиенты расходятся счастливые и довольные: «Как замечательно горячит эта американская музыка, как хорошо мы провели время!» Они удаляются по улице, покачиваясь и напевая хором:

Vacilon, que rico vacilon,

Cha-cha-cha, que rico cha-cha-cha…

А когда завсегдатаи расходятся, в баре как по волшебству возникает совершенно иная, тайная, избранная публика. Зал преображается. Исчезают красные подушки, воздух затуманивается, словно кто-то специально выдувает из-за дверных штор клубы сигарного дыма. Вместо молодых красивых официантов и официанток сцену занимают следующие персонажи: Рене, Гладис и братья Гутьеррес.

Первым приходит кубинец Рене; у него черное широкое лицо с приплюснутым коротким носом. Рене – бармен, не имеющий равных в приготовлении «дайкири», и специалист по необыкновенным лекарственным отварам «конго» из растения семейства kolele batama pimpf (или просто кунжута, для непосвященных), которое, как известно, при добавлении в кофе усиливает половое влечение, а также весьма эффективно успокаивает приступы астмы.

Далее появляется Гладис. В ее обязанности входит обслуживание столиков с наивозможной быстротой при девяноста семи килограммах колыхающейся колумбийской плоти (впрочем, танцуя под «соны» маэстро Эскалоны, она превращается в проворную девушку). Следом подтягиваются братья-близнецы Гутьеррес, неразличимые и неразлучимые виртуозы-музыканты, играющие на всех возможных инструментах, начиная с кубинских кахона, бонго и аккордеона «гуахиро», продолжая, естественно, гитарой и мексиканской трубой и заканчивая кеной, имеющей ограниченное применение в «Хуаните Банане», поскольку используется в основном для исполнения музыки в афроамериканских ритмах.

Именно к этому замечательному бару направились той ночью два человека, понимающие толк в настоящей музыке в стиле «латина» и желающие отдохнуть от дневной рутины, расслабившись под песни в исполнении братьев Гутьеррес и своем собственном.

Вот они приближаются к бару. Один идет по тротуару слева, засунув руки в карманы и насвистывая какой-то веселый мотивчик. Другая движется по тротуару справа, прячась от любопытных глаз под меховым манто. Они одновременно достигают входной двери:

– Пхошу вас, пхоходите.

– Ну уж нет, сеньора, только этого недоставало, проходите вы, пожалуйста!

Входит мадам Лонгстаф. Входит Карел Плиг, готовый провести бессонную ночь накануне поездки в загородный дом Тельди. Они здороваются с холодной любезностью, как принято между поверхностно знакомыми людьми, например членами религиозной секты или масонской ложи.

Они садятся к стойке (Карел – в левом конце, мадам – в правом), заказывают напитки (Карел – «дайкири», мадам – «кайпиринья») и настраиваются на праздник. Они – единственные посетители, и, как обычно в подобных ситуациях, между клиентами и обслуживающим персоналом возникает чувство товарищества и братства. После трех «кайпиринья» Рене сидит перед стойкой рядом с мадам Лонгстаф, а Гладис и Карел танцуют под мелодию песни «Снежный ком», которая в интерпретации братьев Гутьеррес звучит одновременно и ритмично, и очень лирично, приводя ясновидящую .в полный восторг. Музыка закончилась, мадам Лонгстаф спросила у Карела, как его зовут, и тот представился. Она пригласила его составить ей компанию и отведать напиток ее родины Бразилии.

Налиток называется кашаса[60]. Попробуй, читатель, и ты почувствуешь, как мелодии у тебя зазвучат совсем по-другому, гораздо лучше.

Карел убедился в чудодейственном влиянии напитка на вокальные способности: не прошло и пяти минут, как его дуэт с мадам Лонгстаф оказался в центре восхищенного внимания персонала «Хуаниты Бананы». Мадам восседала на высоком стуле перед стойкой, Карел, тоже на стуле, покашливал рядом с ней, прочищая горло, чтобы спеть с чувством.

Случись Нестору Чаффино наблюдать эту идиллию, он, несомненно, нашел бы еще один аргумент в пользу своей теории о том, что случайности при наличии свидетеля, знающего об их взаимосвязях, становятся закономерностями. Карел и мадам Лонгстаф провели незабываемую ночь, исполняя дуэтом популярные песни «Аврора», «Мне пришлось проиграть», «В этом явился Фидель», а также «Девушка из Ипанимы» en brasilero[61]. Поскольку они ничего не знали друг о друге, им и в голову не пришло, что их связывают общие знакомые. Даже могучие паранормальные способности мадам не сработали. А ведь она, продолжательница дел лесных бирнамских ведьм, запросто могла предупредить Карела насчет завтрашних событий в доме Тельди, сказать о неминуемой гибели Нестора. И еще она могла сообщить о необычных обстоятельствах, при которых повар умрет, хотя бы повторить прорицание, произнесенное в тот вечер, когда Нестор и Карлос пришли к ней: повару нечего бояться до тех пор, пока не выступят против него четыре «т». Да, все это мадам могла сделать, например, когда объясняла Карелу Плигу, как приготовить в эфирной среде смесь сверхъестественных сил и маленьких подлостей. Но Лонгстаф промолчала; может быть, она была слишком занята, разучивая с юношей красивую песенку, исполняемую Пакитой ла дель Баррио, которую очень хорошо петь именно на два голоса.

Конечно, зная о таланте мадам Лонгстаф и ее специфическом чувстве юмора, легко предположить, что она действительно пыталась намекнуть молодому человеку о чем-то. Однако что толку! Любые предположения повиснут в воздухе «Хуаниты Бананы» также, как до нынешнего дня плавают там звуки песни – не кубинской, не бразильской, а мексиканской, – они исполнили ее дуэтом, обнявшись, голосами, надломленными из-за выпитой кашасы, Потому что под аккомпанемент братьев Гутьеррес (один на гитаре, другой на пианино) Марлена Лонгстаф заставила Карела повторить целых три раза слова припева знаменитой «ранчеры», исполняемой Пакитой ла дель Баррио:

Обманула тебя раз, обманула два, обманула три;

И после этих трех раз, после этих трех обманов,

Не хочу тебя больше видеть…

5

ЭРНЕСТО И АДЕЛА В ЛИФТЕ

Вечером перед отъездом в загородный дом «Лас-Лилас» Эрнесто и Адела Тельди еще раз обсудили детали званого ужина.

– Вместе со Стефанопулосами всего получается тридцать три человека, эта цифра мне никогда не нравилась, – сказал Эрнесто Тельди.

– Потому что в этом возрасте умер Христос? И Александр Великий? И Эвита Перон тоже? – осведомилась Адела. – Впрочем, сомневаюсь, что именно это тебя волнует, полагаю, есть другие причины для суеверия.

Разговор происходил по телефону. Супруги Тельди занимали смежные номера в отеле «Палас». Ни Эрнесто, ни Адела не пользовались спрятанной от чужих глаз дверью между номерами, хранившими в своей памяти немало любовных встреч. Благословенная дверь была призвана защитить репутацию тайных любовников: утолив страсть, они могли разойтись в разные стороны без опасения быть разоблаченными. В случае Тельди дверь выполняла прямо противоположную задачу: будучи постоянно запертой, она выдавала секрет обитателей номеров, поскольку супруги давно существовали как две параллельные линии, которым если и суждено пересечься, то лишь в бесконечности,.. Впрочем, нет правил без исключения, и в обозримом будущем Адела и Эрнесто наверняка соединятся в одной точке, а именно могиле. Таковы требования общества, обязательные даже для тех супружеских пар, которые на самом деле не испытывают друг к другу ничего, кроме равнодушия.

– Я разве не говорил тебе, что есть проблема с господином Альгобрангини, Адела? Он терпеть не может Стефанопулоса – кажется, они поссорились из-за какого-то персидского ковра. Нельзя, чтобы обидчивые коллекционеры оказались рядом за столом. Иначе они испортят нам весь вечер. Займись этим.

Незнакомые фамилии и еще около трех десятков подобных людей фигурировали в списке, который Адела держала сейчас перед собой, разговаривая с мужем. Около каждого имени ровным почерком Эрнесто Тельди было указано, в чем специализируется коллекционер. Так, двое увлекались холодным оружием, трое являлись «фетишистами всего, что связано с Диккенсом», трое сходили с ума от греческих икон (но только тех, где изображен святой Георгий), присутствовал любитель фигурок Рапануи[62] («Что бы это могло быть?» – удивилась Адела, прежде чем продолжить изучение списка), в завершение перечислялись коллекционеры менее экзотических вещей, например, любовных посланий выдающихся личностей, оловянных солдатиков, книг о привидениях или яиц Фаберже. Адела пробежала взглядом по списку, безуспешно ища людей, известных в мире искусства. На кого же из них охотится Эрнесто Тельди? На Альгобрангини, коллекционера холодного оружия? На сеньориту Ляу Чи, специалистку по книгам о привидениях? Или, быть может, главная дичь – единственный в списке, не удостоенный комментария, некий месье Питу? Адела пожала плечами: много лет наблюдала она, как муж, вооруженный тонкой интуицией, сначала приобретал по сходной цене, а затем перепродавал втридорога антиквариат. Особенно игры Эрнесто начали забавлять ее в последнее время. Разбогатев, Тельди сосредоточился на гонке не столько за дорогими, сколько за редкими штучками, приобретать уникальное и экстравагантное – вот кульминация жизни, полностью отданной искусству. Очевидно, цель предстоящего банкета – какая-то вещь. Муж будет всячески обаять чудаковатого коллекционера, пока не получит ее задарма.

– Я не хочу, чтобы места за столом были заранее расписаны, Адела. Все должно выглядеть естественно, однако прошу тебя, организуй так, чтобы Стефанопулос и месье Питу сидели рядом с нами: Питу справа от меня, а Стефанопулос – справа от тебя.

«Месье Питу! – Адела улыбнулась. – Любопытно, что он коллекционирует? Не важно. Значит, этот незнакомец и есть будущая жертва Эрнесто, он неизменно сажает справа от себя того, кто на данный момент представляет наибольшую выгоду. Но все-таки что же приобретет муж на вечеринке по цене распродажи? Какой-нибудь редчайший турецкий кинжал или billet doux[63]?»

– Впрочем, не будем об этом сейчас, Адела, успеется. Сколько времени тебе нужно, чтобы одеться? В девять сможем выйти? До Суаресов добираться больше часа.

Сегодня вечером Эрнесто и Адела Тельди приглашены на ужин к друзьям, не имеющим никакого отношения к миру искусства. Часы показывают восемь с четвертью. Адела по-прежнему сидит на постели, неодетая, ненакрашенная, но она умеет быстро принимать парадный вид.

– Встретимся в девять возле лифта, чтобы спуститься вместе, – сказала она мужу.

Ровно в девять оба были на месте: пунктуальность – единственное, что их роднит. Входят в лифт, и Адела пользуется возможностью посмотреться в зеркало. Приятно лишний раз убедиться, как прекрасно выглядишь в чужих глазах. Конечно, Карлос Гарсия не приглашен на ужин к Суаресам, однако влюбленные женщины («Стоп-стоп, Адела, не произноси слово «влюбленные» даже в шутку, будь благоразумна и осмотрительна»), нет, увлеченные женщины, одеваясь для выхода в свет, всегда прихорашиваются только для своего мужчины. Вот почему Адела, с сияющими глазами и нежными губами, благоухающая, счастливая, как невеста, имеет настолько сильную ауру, что муж поневоле обращает на нее внимание.

– Ты выглядишь потрясающе, Адела, совсем как молоденькая девочка, – говорит он, и жена благодарно улыбается, зная, что это на самом деле так; и пусть те, кто рекламирует косметику, твердят что им заблагорассудится, любовь (или любовное увлечение) остается единственным на земле чудодейственным средством, продлевающим молодость.

Лифт минует второй этаж, последний перед вестибюлем. Адела думает: «Завтра, завтра мы будем вместе, целых двадцать четыре часа будет в моем распоряжении!» Внезапно лифт останавливается. Лампочки, помигав, гаснут. В кабине остается лишь аварийное освещение.

– Вот зараза, – говорит Тельди, шарит в полумраке, находит телефон и звонит администратору гостиницы, чтобы выяснить причину аварии.

– Отключили электричество, сеньор, нам очень жаль, это не наша вина, весь квартал без света. Мы можем что-нибудь для вас сделать?

Раздосадованный Эрнесто просит передать Суаресам, что чета Тельди задерживается. Потом добавляет:

– Будьте любезны, позвоните в электрокомпанию или муниципалитет, куда хотите, только держите меня в курсе; это все-таки не «третий мир», я полагаю, в Мадриде электричество не должно отключаться надолго.

– Конечно, сеньор, не беспокойтесь. Я сообщу вам, как только что-то станет известно.

Муж и жена обмениваются взглядами. Тельди в бессилии разводит руками, Адела рассматривает стены и дверь кабины: хватит ли воздуха? Вдруг температура повысится настолько, что косметика поплывет? Вот беда, в абсурдных ситуациях трудно сохранить лицо, даже помолодевшее от счастья. А этот случай иначе, как абсурдным, не назовешь. Абсурднее быть не может.

– Хотя бы скамеечку сделали, как в старых лифтах, – говорит Тельди. – Ждать лучше сидя, чем стоя, правда? Ну да ладно, самое худшее – опоздаем к Суаресам, ну и пускай, все равно у них скучно. – Он вздыхает и ослабляет узел на галстуке, скорее машинально, чем из-за жары.

Оказавшись взаперти, супруги размышляют: Адела о муже, а он – о любовном письме. Со спокойствием человека, привычного к разным обстоятельствам, Эрнесто пользуется вынужденным бездельем, чтобы слово в слово вспомнить содержание некоего красивого послания, которое ему предстоит выманить завтра у месье Питу. «Хочу тебя, ищу тебя, иду к тебе» – так начинается текст, написанный собственной рукой Оскара Уайльда. Однако это не отрывок из оригинала «Идеального мужа», что сразу приходит на ум. Нет, речь идет о письме, адресованном загадочному Берти, которое на три года опережает выход в свет литературного шедевра. Кто же этот носитель викторианского имени? У Тельди возникает идея, столь интересная, сколь и скандальная, но он не сможет убедиться в ее правильности, пока не завладеет письмом. «I want you, I need you, I'm coming to you», – повторяет он мысленно с вожделением истинного коллекционера. Очень может быть, Эрнесто не станет перепродавать письмо, оставит сокровище у себя, хотя такая вещь дорого стоит, без всяких сомнений. В последнее время он все чаще предпочитает тщеславие прибыли.

«Красивое любовное послание, – взволнованно думает он, – прекрасное любовное послание!»

Мысли Аделы, напротив, далеки от амурной темы. Она смущена тем, что впервые на очень долгий срок оказалась наедине с мужем, да еще в замкнутом пространстве. В течение почти тридцати лет супруги придерживаются негласной договоренности: я не вмешиваюсь в твою жизнь, ты – в мою, так и культурно, и удобно. Параллельные жизни могут соединиться только в бесконечности или в могиле, но тогда уже все равно. Адела на секунду представляет: вместе навеки. Звучит как приговор, ей непонятна тревога некоторых о том, где и в чьей компании упокоятся их останки. Влюбленные, похороненные рядом, неразлучные до скончания времен, или их пепел, развеянный над морем или лугами, заросшими ромашками… Все это весьма романтично, но пепел есть пепел, а мертвые тела не воскресишь. У Аделы не хватает самомнения надеяться на то, что ее останки окажутся способными чувствовать любовь или грусть от разлуки с близким человеком.

Зато живой Аделе никуда не спрятаться от желания, боли, любви, агонии и многого другого, от чего люди страдают повсеместно и ежечасно. К собственному удивлению, она осознает: ей остро хочется близости с Карлосом. Присутствие мужа, ранее никогда не вызывавшее каких-либо эмоций, теперь, когда он совсем рядом, доставляет неудобство.

Обычно посторонние люди в лифте становятся у противоположных стенок, чтобы случайно не соприкоснуться телами, и смотрят в потолок, чтобы вдруг не встретиться взглядами. Они неловко переминаются с ноги на ногу или пытаются насвистывать какую-то мелодию, то и дело поглядывают на часы, страстно желая, чтобы поскорее открылась дверь (да открывайся же наконец!), ибо чужеродное вторжение на нашу территорию невыносимо. Так же поступили и Тельди.

Эрнесто ютился в углу кабины. Ему не мешала близость Аделы (а почему, собственно, должна мешать?), ведь жена – его составная часть. С тех пор как много лет назад они молчаливо заключили пакт о параллельном существовании, Адела стала чем-то вроде его руки, или ноги, или кожи, если угодно. Он даже любил ее (почему бы нет?), как привычную вещь, как то, что всегда находится перед глазами и тем самым продолжает нас.

Точно так же до сих пор и Адела относилась к их браку. Любовники позволяли ей чувствовать, что она живая. Одного она по-настоящему любила, даже хотела убежать с ним. Но в итоге осталась с Тельди, потому что в побеге нет необходимости, если есть полная свобода и безукоризненный пакт о параллельном существовании, а также территория, достаточно большая для того, чтобы вести самостоятельную жизнь: две спальни, две ванные, две входные двери. Наличие обширного ареала – чуть ли не самое ощутимое благо, даруемое деньгами, потому-то и наименее доступное.

Теперь, в лифте, в раздражающей близости от мужа, который сначала расстегивает две пуговицы на рубашке, а затем начинает снимать ботинки, Аделу вдруг охватывает сильное – до озноба, до тошноты – отвращение. Усы Тельди покрываются каплями пота, волосы, до того неестественно пышные, обтягивают череп… Вид мужа сталкивается в сознании Аделы с образом Карлоса, и от сравнения отвращение усиливается. Дыхание учащается, словно ей не хватает воздуха, тело охватывает мучительное стремление выбраться из лифта, броситься в другие объятия, не Тельди, тело которого старчески припахивает. Аделу в очередной раз пугает мысль, что она влюблена сильнее, чем допускает благоразумие. «Помни, дорогая, – цинично внушает она себе, хотя цинизм в данных обстоятельствах дается с трудом, – любовь бессмертна, но только тогда, когда она есть. Как говорится, буду любить тебя вечно – до половины девятого вечера». Этого мудрого принципа она придерживалась в прежних связях, поскольку опыт помог усвоить правило – глагол «любить» не имеет будущего и прошедшего времени, только настоящее. Мысленно твердя сию аксиому, Адела старается не смотреть, как намокает сорочка мужа. «Единственное чувство, способное выжить, – то, которое отмеряют малыми толиками, не спеша, которое смакуют, а не пьют жадными глотками, которое есть желание, но не обладание…» Адела научилась уважать постулаты благоразумия.

Жара становится нестерпимой. Кажется, воздух спекается в легких. Один вдыхает то, что выдыхает другой. Тельди снова звонит по телефону консьержу, кричит, протестуя, и звук, рвущий барабанные перепонки, присоединяется к неприятным ощущениям, вызванным его близостью, – едкому запаху пота и влажной тяжести на правой руке. От невольного прикосновения Тельди по ее позвоночнику словно пробегает электрический разряд, неотразимый и ужасающий, как откровение. Она вдруг понимает, что до сих пор могла сосуществовать с этим старческим телом, с этими жиденькими волосенками, прилипшими сейчас к черепу, только потому, что раньше их в упор не замечала. Муж и жена были всегда обоюдно независимы и снисходительны, много путешествовали порознь и мало виделись, старались соблюдать права друг друга и не пересекать границу чужой территории, дабы не спровоцировать ответного нарушения. «Однако с годами свобода сходит на нет», – вдруг осознает Адела. Когда-нибудь неизбежно придет конец этой праздной, на публику, жизни, которая всегда спасала ее от проблем и печалей; исчезнут друзья, путешествия… Им с Эрнесто придется все чаще оставаться наедине, начнутся недомогания, болезни. Бог мой, старость вторгается на любые территории!

Пятнадцать минут. Адела и не подозревала, что взгляды, сформированные в течение целой жизни, можно кардинально изменить за какие-то пятнадцать минут, проведенные в лифте взаперти со своим собственным будущим. Это производит на нее потрясающее впечатление, и, когда лифт внезапно приходит в движение, ей кажется, будто она опускается не в вестибюль гостиницы, а прямиком в ад. С предсмертной ясностью она видит в зеркале юную Аделу, прекрасную и вожделенную, мечтающую только об одном: коллекционировать любовников и чувствовать себя еще более прекрасной и вожделенной.

Далее Адела вспоминает о сильном потрясении, избавиться от которого ей не удавалось долгие годы, и внимание ее переключается с юной красотки на мужчину, лица не разобрать из-за крови, растекшейся во внутреннем дворике дома Тельди в Буэнос-Айресе. По счастью, картинки меняются с невероятной скоростью. И вот проносятся сцены банальных встреч, специально подстроенных, чтобы забыть ту кровь. Наконец многочисленные любовные интрижки заслоняются прекрасным телом Карлоса.

Лифт останавливается, и дверь отъезжает в сторону.

– Ну наконец-то, давно пора, – говорит Тельди и принимается собирать вещи: галстук, туфли. – Куда это левый запропастился? Здесь так мало места, мы чуть не изжарились, а теперь ботинок пропал.

Адела наклоняется и совсем уже было поднимает туфлю, чтобы отдать мужу без лишних комментариев, как вдруг под воздействием безрассудного порыва, словно желая любым жестом поставить точку в конце открытия, которое она совершила в течение последних пятнадцати минут, застывает в услужливой позе, смотрит снизу вверх на Тельди и предлагает:

– Давай я тебе помогу, Эрнесто.

И, стоя на коленях, старательно надевает ему на ногу ботинок.

– Что ты делаешь, Адела, с ума сошла?

Но Адела не сошла с ума, просто она хочет снова вдохнуть запах старческой плоти, опуститься на дно полной безнадежности и тем самым закрепить в памяти понятое в лифте, чтобы в водовороте повседневных дел ни в коем случае не забыть. «Старость вторгается на любые территории, – мысленно повторяет Адела. – Она нагрянет, когда у меня кончатся силы, я не смогу от нее убежать, да и будет ли ради чего бежать, потому что жизнь станет слишком коротка для перемен. Не найдется ни куда бежать, ни зачем, ни с кем». Нога Эрнесто опухла, пятка не влезает в ботинок, задник загибается.

– Ну хватит, прекрати, какого черта ты это делаешь, не понимаю. Давай поднимайся, – говорит Тельди и, увидев ее лицо, добавляет: – Выглядишь ты неважно, Адела, тебе надо переодеться, и мне тоже,

– Да, – отвечает она, – только я на этот раз поднимусь пешком.

Адела идет к лестнице без оглядки и не знает, остался муж в лифте и возвращается на нем в номер или делает что-то другое, она лишь знает, что в ее распоряжении три этажа и ей надо еще раз подумать о Карлосе и о своем открытии. «Поздно отменять ужин в «Лас-Лилас», – решает она, – придется несколько дней прожить как обычно, но после банкета – адьос, Тельди!» Адела не устает. Адела взлетает на третий этаж, как юная девчонка, ибо только что дала клятву увлечься, поглупеть, свихнуться… короче, полностью отдаться во власть любви.

1

ПРИЕЗД В ДОМ «ЛАС-ЛИЛАС»

Дом, в котором должна вот-вот произойти внезапная смерть, внешне ничем не отличается от безобидных строений. Говорят, что ступени деревянных лестниц в таком доме скрипят под ногами, издавая звуки, похожие на карканье ворона, а стены молчат в печальном ожидании неотвратимого несчастья, но это все выдумки. Неправда и то, что огромная морозильная камера «Вестингауз», которая навсегда захлопывает дверь за спиной вошедшего, за несколько часов до этого начинает ласково урчать, как кот, заманивая беспечного человека. Такие разговоры – сплошная ложь, и тем не менее на жестком коврике перед входом в дом «Лас-Лилас» у всех на виду расположилась гигантская кукарача. Это насекомое производит весьма неприятное впечатление, да к тому же обладает хорошо развитым чувством локтя. Очень часто, когда одна особь заканчивает жизнь под чьим-нибудь ботинком, на ее месте неизвестно откуда появляется абсолютно идентичный экземпляр – жирный, гладкий и блестящий, и его постигает аналогичная судьба. Именно так и произошло тем утром с кукарачей, а точнее, с целым семейством кукарач, которые со стоическим упорством ползли к двери дома «Лас-Ли-лас» навстречу прибывающим гостям.

Если нашествие тараканов, вызывающе шевелящих длинными усами, можно расценить как знамение, то его, без всякого сомнения, заметили все. И естественно, каждый поступил так, как всегда делают, когда на пути попадается кукарача, – раздавил ногой.

Эрнесто и Адела Тельди, приехав раньше других и увидев несимпатичных насекомых, воспользовались предлогом, чтобы обменяться несколькими словами, впервые после многочасового молчания. Они не разговаривали на протяжении всего полета из Мадрида и произнесли лишь пару дежурных фраз по дороге из аэропорта в Коин, где находился «Лас-Лилас», дом старинной постройки; стены по большей части увиты глицинией, которую невежды обычно путают с сиренью, давшей на звание этому месту.

– Я тебя предупреждал, твои сторожа – сплошное недоразумение, – проворчал Эрнесто Тельди. – Просто неслыханно, чтобы кукарачи ползали вокруг дома, кто знает, что нас ожидает внутри.

Он вставил ключ в замочную скважину и посмотрел по сторонам. Сад казался достаточно ухоженным: голубые гортензии цвели справа и слева от двери, другие цветы тоже радовали взгляд; с газона граблями были аккуратно убраны опавшие листья, если не считать тех, с которыми играл ветер. В глубине сада виднелся небольшой водоем с фонтанчиком и лилиями, а за ним – живая изгородь из плотно посаженных кустов самшита.

– По крайней мере садовник знает свое дело, – прокомментировал обзор Тельди, – зато сторожа, ты их наняла, оба лентяи: что муж, что жена, даже не удосужились появиться, чтобы дверь отпереть. Хотел бы я знать, где их черти носят, – Он повернул дверную ручку.

И наступил на кукарачу; из-под ботинка раздался хруст раздавленного панциря, и хозяин «Лас-Лилас», чертыхнувшись, вытер о коврик прилипшие к подошве останки. Не успели супруги переступить порог, как пришлось столкнуться с новым досадным обстоятельством: чрезвычайно взволнованные сторожа сообщили, что не могут остаться в доме на время банкета, им надо «поспешать в Кониль-де-ла-Фронтера к родичам, у которых беда приключилась, большая беда, сеньора, вы уж не серчайте, вот несчастье-то…».

– Пусть уходят немедленно, сию же минуту, и никогда не возвращаются! – отрезал Тельди, обращаясь не к сторожам, а к Аделе, словно это по ее вине «у родичей приключилась большая беда».

Адела, напротив, заняла примирительную позицию и договорилась со сторожами, что те задержатся до прибытия сотрудников фирмы «Ла-Морера-и-эль-Муэрда-го» и объяснят, как что работает и где что находится. Тельди, впервые обратившись непосредственно к сторожам, заявил с раздражающей категоричностью, словно перед ним стояли солдаты, бегущие с поля боя:

– Но прежде, чем вы навсегда исчезнете с глаз моих, унесите эту дохлую кукарачу, пожалуйста!

– Мерзкая тварь, – с отвращением сказала Хлоя двумя часами позже, заметив на коврике точно такое же насекомое, бодро шевелящее усами в знак приветствия. – Фу, какая гадость, кто-нибудь прикончит ее или нет, черт возьми! Мне совесть не позволяет вредить животным, но до чего противная, мать ее!

Нестор, как и подобает повару, относился к тараканам резко негативно, что и дал понять сторожам в первую минуту знакомства.

– Ведать не ведаю, откуда эта напасть, – заизвинялась сторожиха. – Только что выкинула одну дохлую. Наверное, сеньор Тельди притащил ее с улицы, потому что она к его подошве была прилипшая. А в доме вообще нет никаких насекомых. Кухня блестит как стеклышко, ни пылинки, проходите, сами увидите.

Нестор и сторожиха вошли в дом.

– А эта дрянь кукарача? – поинтересовалась Хлоя. – Убей ее ты, Карлос.

И Карлос, который не привык заставлять просить себя дважды в таких случаях, раздавил насекомое не менее успешно, чем Эрнесто Тельди.

– Вот так, Хлоя, отнеси сумки на кухню. Карел паркует машину, пойду помогу ему выгрузить посуду.

«Что за черт! – подумал Карел Плиг, увидев на коврике третью кукарачу, гладкую и блестящую, как ее родственницы. – Как сказать по-испански «svab»[64]? – Он задумался, не подозревая, что много раз распевал знаменитейшую мексиканскую песню, посвященную данному насекомому. К сожалению, у Карела не было времени на лингвистические поиски. На плече он держал корзину, полную кастрюль, сковородок и другой кухонной утвари, необходимой для сегодняшнего ужина в «Лас-Лилас». Поэтому он бестрепетно опустил на «шваба» ногу, обутую в кроссовку «Найк», и проследовал на кухню: работы по горло, предстоит провернуть массу дел до приезда гостей.

Супруги Тельди и работники фирмы «Ла-Морера-и-эль-Муэрдаго» посвятили целый день подготовке мероприятия, каждый на своем месте. Тельди, например, заперся в библиотеке и сделал множество телефонных звонков: хотел убедиться, что ни у кого из приглашенных в последний момент не возникли проблемы, которые воспрепятствовали бы их присутствию на банкете. Адела основательно проинструктировала Нестора относительно ужина. У нее возникло странное ощущение, будто лицо повара ей хорошо знакомо, но где, где она могла его видеть? И усы – ей, несомненно, попадались на глаза эти усы! Она, конечно, вспомнит через некоторое время, но на всякий случай, если обстоятельства прошлой встречи с поваром окажутся неприятными, лучше не показывать виду, что узнала его; в подобных ситуациях всегда предпочтительнее притвориться забывчивой. Аделе не хотелось самой отдавать распоряжения персоналу фирмы, поэтому она обратилась к повару с просьбой:

– Возьмите на себя оформление интерьера, сеньор Чаффино, включая цветы. При необходимости можете свободно использовать те, что растут в саду. Мне нужно подняться к мужу и обсудить с ним кое-что, но при первой возможности я зайду к вам на кухню, и мы вместе уладим возникшие проблемы.

Нестор успокоил ее, заверив, что преимущество сотрудничества с его фирмой состоит именно в том, что не надо ни о чем беспокоиться – ни о еде, ни об оформлении интерьера (несмотря на позорное бегство сторожей): – Штат фирмы невелик, но производительность очень высока, сеньора, потому что у нас в коллективе полное взаимопонимание. А это самое важное в каждом деле. Все работники, особенно Карлос, для меня как дети, сама убедишься.

После заявления, завершившегося неожиданным обращением на ты, донельзя удивизшим сеньору Тельди («Он просто оговорился, конечно, не стоит придавать значения»), Нестор пропал из пояя ее зрения с тем непостижимым умением мгновенно перемещаться, каковым владеют лишь истинные специалисты в искусстве гостеприимства.

Дом «Лас-Лилас» перешел под власть фирмы «Ла-Морера-и-эль-Муэрдаго».

Благо супруги Тельди добровольно устранились, Карел, Хлоя, Карлос и повар засучили рукава и взялись за организацию банкета, начиная с сервировки стола и кончая перестановкой мебели. Они резво перемещались из комнаты в комнату, поэтому каждый составил собственное мнение о «Лас-Лилас». Говорят, дом может быть приветливым или враждебным, красивым или уродливым, уютным или неудобным в зависимости от того, кто и в каком настроении на него смотрит. Говорят также, что всяк видит по-своему. Похоже, так оно и есть. Нестор был просто шокирован, войдя в гостиную. По спине пробежал тревожный холодок, однако вызвало его не общее впечатление, а вполне конкретный предмет – поднос для почтовой корреспонденции.

– Что вас там заинтересовало? – осведомился Эрне-сто Тельди, зашедший в гостиную за газетой.

Нестор немедленно, как заведенный, начал орудовать метелкой, демонстрируя пристрастие исключительно к стенам и прочим атрибутам интерьера; словно желая защититься (от чего или от кого?), он окружил себя облаком пыли.

– Отличная обстановка, прекрасный зал, – приговаривал повар, – Сейчас я здесь немного приберу, а потом развешу розы. – Он повернулся к Тельди спиной, чтобы тот не понял, на что был устремлен любопытный взгляд.

Эрнесто взял с подноса единственное, что там имелось, – объемистый конверт, надписанный зеленым дрожащим почерком, «Черт!» – подумал Тельди и удалился.

«Черт!» – подумал Нестор и стукнул метелкой по незримой паутине.

Карлосу Гарсии, напротив, «Лас-Лилас» показался добрым, умиротворенным. Хлопоча по дому, он специально переходил из комнаты в комнату. Ему чудилось, будто он снова на Альмагро-38, но не в нынешнем, одряхлевшем особняке, который предстоит продать, а в том загадочном, отразившем своеобразие бабушки Терезы мире, где он жил мальчиком. На взгляд Карлоса, «Лас-Лилас» и Альмагро-38 были похожи, как родственники. Вестибюль в красных тонах, желтая гостиная… А как, интересно, выглядят спальни? Карлос временно позабыл, что «Лас-Лилас» принадлежит не только женщине, с которой он часами занимается любовью в гостиничном номере, но и ее мужу, и решил проверить, не цвета ли лаванды гардеробная, не находится ли рядом с ней потайная комната со стенным шкафом.

– Можно узнать, что ты делаешь наверху? – раздался голос, принадлежащий, к счастью, не хозяину дома, а Нестору Чаффино. – Какого черта ты лазишь по шкафам?

Карлос перепутался насмерть. Сцена настолько напоминала тот полдень, когда он вместо сиесты забрел в отдаленную комнату и служанка застукала его там, что в ответ Карлос пролепетал:

– Ничего, Нелли, ничего, клянусь тебе.

Нестор молча смотрел на него, но выражение лица было не таким, как у бабушкиной горничной, когда он нашел в шкафу женский портрет.

– Ты мне так ничего и не скажешь? – спросил Карлос, предпочитая выговор непонятному поведению. – Ты не хочешь, чтобы я вернулся к работе, перестал рыться в чужих шкафах, ты ни о чем меня не спросишь, Нестор?

Повар, который уже направился к двери, притормозил:

– Cazzo Карлитос, со временем ты поймешь, бывают ситуации, когда нужно воздержаться от вопросов. Особенно если чувствуешь, что ответа лучше не знать. – Потом он добавил совсем другим тоном: – Ладно, пойдем. Поможете мне на кухне. Ты и Хлоя.

Карела Плига «Лас-Лилас» возмутил. Дом словно сошел со страниц романа. В жизни не может быть таких особняков, где количество ванных комнат превышает число обитателей. Вдобавок на этом пространстве – просто расточительство – могло разместиться по меньшей мере пятнадцать семей! Карел носил в гостиную стулья и расставлял их вокруг столов по пять штук, каждый стол украшал подсвечником и букетом цветов. Затем он занялся мелкими деталями, как и подобает толковому сценографу. «Жизнь на Западе напоминает декорации», – подумалось ему. Карелу нравилось ощущение, будто он участвует в спектакле. Сегодня он узнает много нового о том, как проходят званые вечера, и если будет достаточно наблюдательным и старательным, то, кто знает, однажды и его пригласят на подобный ужин, и у него появится свой дом, похожий на «Лас-Лилас», надо только упорно работать и иметь чуточку везения.

«Уж на этот раз Хлоя сможет гордиться мной», – решил Карел. Впрочем, он не был уверен, что его мечта осуществится.

«Какие сюрпризы способны преподнести красивые капризные девочки со стрижкой «под пажа» и выбритыми затылками?» – размышлял молодой чех. И как во многих других случаях, не находил иного ответа, кроме как: «Это еще одна загадка западного мира»; всегда и всюду сплошные загадки.

Хлоя на кухне вместе с Нестором и Карлосом снимала кожицу с помидоров. Им, помидорам то есть, суждено было стать цветами и украсить подогретый салат из омаров. Горы томатов не давали Хлое времени составить собственное мнение о доме «Лас-Лилас». Но если бы Хлоя была посвободнее, то, несомненно, дом показался бы ей таким же ужасным, как особняк ее родителей: без семейного тепла, весь на публику. Привлекательность фасада – фальшь; гостеприимность вестибюля, куда первым делом попадали посетители, – ложь; огонь в камине, этакий домашний очаг, – наглая фикция. В этой вонючей пещере вообще нет ничего доброго и искреннего – к такому выводу пришла бы Хлоя, будь не столь занята сдиранием томатных кожиц.

Скоро ей надоела монотонная работа, и она обратилась к Нестору:

– Просто тоска какая-то. Когда мы с братом были маленькими и приходили на кухню, нам всегда рассказывали забавные истории. Нестор, у тебя по-прежнему с собой та книжка в черной обложке? Почему бы тебе не почитать нам из нее? Давай расскажи о какой-нибудь маленькой подлости!

– Пятьдесят четыре, пятьдесят пять… обойдешься без подлостей, занимайся томатами. Нужно ровно шестьдесят шесть штук, чтобы украсить каждую тарелку двумя флоральными композициями. Посмотрим, дорогая, справишься ли ты, – ответил Нестор.

Воцарилось молчание, однообразная работа продолжилась. Нестор по звукам определял, кто из его персонала и чем занят: вот Карлос колет на мелкие куски лед в кухонной раковине, вот Карел в гостиной расставляет стулья. А Эрнесто и Адела, что они делают? Нестор представил их в своих комнатах, почти недосягаемых, хотя хозяйка, наверное, скоро появится на кухне: пора уже.

– Нет, это просто дерьмо какое-то, Нестор! Почему ты не хочешь рассказать мне и Карлосу еще одну историю из твоей книжки? Мне очень нравится слушать разные истории, – сказала Хлоя. – Не для того, чтобы сплетничать, честное слово, Нестор. У вас у всех обо мне ошибочное мнение. У меня, например, есть литературное призвание, хотя ты, Нестор, уверен, что я только и думаю, как бы поразвлечься. Что значит «удивительно»? Да, это у меня от брата Эдди, он хотел стать писателем.

Нестор отнесся к словам Хлои как к необоснованной похвальбе. Повар, перед которым стоит неотложная задача приготовить ужин для большой группы важных клиентов, не имеет права вести пустые разговоры. Он не обратил внимания на сообщение Хлои, что ее погибший брат хотел стать писателем: «Как ты, Нестор».

«Как я? – Он мысленно рассмеялся. – Какое мне дело до писателей!» И выбросил Хлою из головы, потому что соус «бешамель» закипел и стал брызгаться.

* * *

Так было всегда: во время работы Нестор не отвлекался ни на что. Мир исчезал, если только не кипел в кастрюле, как в данном случае соус «бешамель».

Не будь Нестор таким как есть, а именно добросовестно сосредоточенным на стряпне поваром, его, возможно, встревожило бы следующее происшествие.

Хлоя, повышая голос, поскольку ни повар, ни Карлос не обращали на нее внимания, не уставала просить:

– Ну пожалуйста, Нестор, не упрямься, всего одну историю, пусть старую, не важно. Расскажи нам опять о женщине, из-за которой погибла ее сестра в Буэнос-Айресе, та тетка, выбросившаяся из окна, вот уж действительно слезная история!

Нестор не заметил, что в этот момент кто-то начал открывать кухонную дверь, – ни на секунду не мог отвлечься от соуса «бешамель». Хлоя тоже ничего не увидела, и только Карлос зафиксировал появление на пороге кухни Аделы Тельди – хозяйка, услышав последние слова девушки, застыла как вкопанная.

– Ну, дядя, расскажи, просто фильм ужасов! Сеньора Тельди исчезла, как не бывала. Карлос и ухом не повел. «Молодец, Адела, – подумал он. – Решила подождать, увидев меня, и правильно. Лучше, если наша первая встреча в «Лас-Лилас» пройдет без свидетелей. Держу пари, Нестор сразу понял бы все по нашим лицам».

– Черт возьми, Нестор, черт возьми, Карлос, – хныкала Хлоя, – ну поговорите со мной! Почему нельзя общаться во время работы?

Но ни тот ни другой ее не слышали, думая исключительно: Нестор – о приправах, а Карлос – о своих любовных делах. Хлоя, помирая от скуки, принялась блуждать взглядом по кухне, пока не наткнулась на огромный морозильник у противоположной стены. «Вестин-гауз 401 Эстраколд», – рассеянно прочитала она, а затем занялась разглядыванием эмалированной поверхности дверцы. Отраженная Хлоя, толстушка по сравнению с оригиналом, вызывала смех. Хлоя немножко поиграла с псевдо-Хлоей, поправила волосы, убедилась, что пирсинг, особенно на губах, «делает вашу внешность тип-топ, тетя», и забыла о Карлосе, чужих подлостях и Несторе с его книжкой в коленкоровой обложке. Тридцать помидоров спустя томатные цветы аккуратно расположились на тарелках. Хлоя спросила у Нестора, что делать дальше. Нестор, посмотрев на часы, ответил, что на кухне ее помощь больше не требуется, и велел переодеться.

– Пока есть время, не мешает убедиться, что униформа и фартук в полном порядке. Так что иди, мы с Карлосом сами закончим. Кроме того, ты знаешь, что от тебя требуется: сними пирсинг – кольца, серьги и прочее – и спрячь хорошенько в ранец. И что только ты таскаешь в нем! Можно подумать, двухнедельный запас для путешествия по пустыне. Ох уж эти женщины, – подытожил Нестор, улыбнувшись. У него было прекрасное настроение: все шло как по маслу.

В комнате, где будут ночевать Хлоя Триас и Карел Плиг, звучит песня группы «Перл Джем». Приняв душ, обернув мокрые волосы полотенцем, Хлоя ищет в сумке спецодежду, состоящую из строгого серого платья с белыми манжетами и воротником, муслинового фартука и маленькой шляпки без полей, которую такая престижная фирма по обслуживанию клиентов на дому, как «Ла-Морера-и-эль-Муэрдаго», специально откопала в своих сундуках, дабы подчеркнуть профессиональное превосходство над конкурентами.

– Черт возьми, а где же этот камуфляж? – раздраженно вопрошает Хлоя и вытряхивает на пол все, что Захватила из родительского дома накануне.

Блузки, купальники, китайские «бермуды» (очень хороши для прогулок по саду «Лас-Лилас») на месте, а серого платья, фартука и шляпки нет. Хлоя перерывает заново одежду,

– Я что же, балда этакая, в спешке оставила их у предков? Я даже не помню, брала ли форму вообще; здесь ее нет, во всяком случае. Что же делать, Нестор – дядя правильный, ему не понравится, если кто-то будет одет не по правилам.

Половина восьмого… Для банкета рано, а для того, чтобы исправить допущенную оплошность: привезти из Мадрида забытый костюм – поздно. «Черт, черт, черт!» И Хлоя начинает мерить шагами комнату, пока не набредает на спасительную идею.

Она открывает шкаф. У Карела две официантские формы. Какой предусмотрительный мальчик. Оно и понятно: в его профессии надо быть готовым ко всяким неожиданностям, и Карел Плиг, к счастью, всегда готов. Теперь Хлоя знает, что делать.

– А забавно вырядиться дядей! – думает она вслух.

Через час раздается звонок в дверь. Для приглашенных еще не время, поэтому Карел Плиг, не открывая, высовывает голову в окно. У входа стоит благообразный господин, подстриженный ежиком, в руке маленький чемодан.

– Добрый вечер, меня зовут Серафин Тоус.

– Вы на банкет? – интересуется Карел, не имея понятия, каков протокол на таких мероприятиях.

Серафин улыбается. У него прекрасное настроение, тем более что красивое лицо юноши, застывшее в оконном проеме, как в картинной рамке, не вызывает определенного тревожного чувства.

– Я приглашен на банкет, а также на ночлег. Спросите сеньору Тельди, если хотите, молодой человек; идите и спросите.

Серафин ждет несколько секунд, Карел открывает дверь:

– Добрый вечер, сеньор.

Серафин Тоус видит безмятежный интерьер «Лас-Лилас». «Это место дарует покой, просто само совершенство, я всегда говорил Аделе, здесь, как на курорте, излечиваются все печали и тревоги», – проносится у него в голове.

– Вы позволите, сеньор? Разрешите, я возьму ваш чемодан!

Взяв поклажу гостя и войдя в дом первым («Следуйте за мной, сеньор, я покажу вам дорогу!»), Карел Плиг оставил Серафина Тоуса наедине с огромной кукарачей, гладкой и блестящей, которая приветствует его с коврика перед входом. Но Серафин близорук и в хорошем настроении. «Какой симпатичный жучок, – думает он и слегка подталкивает таракана ногой, – какой красивый!» Как красиво в деревне, именно то, что нужно сейчас Серафину, уйти, скрыться от искушения и возможных свидетелей его греха.

– Ну иди, иди, – с нежностью говорит он насекомому, – иди вон туда, копайся в песочке.

Однако скоро настроение Серафина Тоуса переменилось. Гостеприимный дом «Лас-Лилас» показался ему декадентским, переполненным дешевыми безделушками, типичным обиталищем богатого и бездушного коллекционера. Только Серафин с комфортом – газета в одной руке, рюмка хереса в другой – расположился на террасе, как застекленная дверь открылась и в проеме возникли те самые усы (такие ни с чем не спутаешь!), которые встретились ему сначала в клубе «Нуэво-Бачелино», а затем в доме мадам Лонгстаф.

– Добрый вечер, – приветливо сказали усы. – С вашего разрешения, оставлю это здесь. Мы их потом распределим по террасе.

Водрузив на стол несколько свечей в подсвечниках, усы посмотрели на Серафина и улыбнулись столь многозначительно, по его мнению, что он невольно откинулся на спинку кресла и херес из рюмки выплеснулся на брюки. Подозрительное красное пятно расплылось в районе паха.

«Святой Боже! – мысленно воскликнул Серафин, – Нора, сокровище мое, неужели ты ничего не можешь сделать, чтобы избавить меня от этих чудовищных совпадений?!»

2

ВСЕ ХОТЯТ УБИТЬ НЕСТОРА

Мадам Лонгстаф, знаменитая ясновидящая (и великая собирательница чучел животных), не была приглашена на банкет для специалистов по всякого рода раритетам, иначе она, без сомнений, заметила бы, как тень преступления заволакивает дом «Лас-Лилас». Однако входи мадам в число приглашенных, она все равно не смогла бы почувствовать приближение мрачной угрозы, поскольку к тому времени, когда «Лас-Лилас» наполнился негативной энергией, никто из гостей еще не приехал. Коллекционеры не спешили, в доме по-прежнему находились известные читателю персонажи, все они переодевались к ужину. Когда люди занимаются чем-то привычным – чистят зубы или одеваются, их мысли обретают самостоятельность. Не стал исключением и нынешний случай, причем четверо человек, независимо друг от Друга, захотели убить Нестора. Или по крайней мере в бессильном отчаянии страждущих душ возжелали, чтобы этот вездесущий повар никогда не попадался им на жизненном пути.

«Совершенно нелепо, нелепо и несправедливо, что этот тип появился именно сейчас», – твердил себе Эрнесто Тельди, выбирая в шкатулочке запонки. Взгляд остановился на двух любопытных штучках, сделанных в виде шпор, какие носят аргентинские пастухи гаучо, Находка, надо сказать прямо, не способствовала тому, чтобы очистить сознание от воспоминаний о тех прошлых событиях, которые предпочел бы вообще забыть. Даже наоборот, в результате созерцания запонок мысли, словно пришпоренные, галопом понеслись в весьма опасном направлении.

С тех пор как Эрнесто Тельди покинул Аргентину, прошло более двадцати лет. Ныне он честный человек, преуспевающий бизнесмен. В сущности, он всегда был добропорядочным гражданином, за исключением того периода, когда занимался контрабандой, – в начале карьеры. Однако что ужасного в контрабанде? Разве она не лежит в основе многих уважаемых состояний?

«И вот теперь этот тип осмеливается появляться в моем доме, полагая, что я его не узнаю! – возмущенно думает Тельди. – Приезжаю в «Лас-Лилас», открываю чертову дверь и вижу: он обмахивает метелкой мою мебель и мою коллекцию. С абсолютно невинным видом! Невероятно! Но я-то не ошибся и ничего не забыл, мне стоило колоссальных усилий не выдать себя, столкнувшись с ним нос к носу. Ну конечно, это – Антонио Рейг, он работал у нас поваром в Буэнос-Айресе», – подводит итог Тельди.

На прикроватном столике Эрнесто нагло лежат три письма, они пришли в течение недели или около того. . Подпись неразборчива, почерк нечитабелен, но содержание уверенно возвращает его к кошмарам, длящимся долгие годы, к крикам по ночам, к реву авиационных моторов… Тельди удалось-таки прочитать одно имя – лейтенант Минелли. Оно связано с тускло мерцающей в темноте рекой Рио-де-ла-Плата, рейсом, из которого не вернулись пассажиры, и самолетом, принадлежавшим Тельди и не только служившим для перевозки контрабандных грузов, но и ставшим орудием преступления. Чего же добиваются корявые строчки, анонимно обвиняющие Эрнесто с ночного столика? Денег, естественно.

«Как это несправедливо», – размышляет Тельди, разглядывая оригинальные запонки в виде серебряных шпор, символизирующие все, чего он добился в жизни упорным трудом, – деньги, успех, общее уважение. Он шел к этому без посторонней помощи, не пользуясь кривыми дорожками, и единственное темное пятно в его прошлом – эпизод с лейтенантом Минелли. В ту ночь «грязный военный» попросил разрешения воспользоваться самолетом и получил таковое без лишних вопросов. Тельди согласен: он поступил подло, однако ведь подлость была маленькой. И он дорого заплатил за нее: каждую ночь его мучают кошмары, наполненные криками тонущих людей, час за часом, час за часом. «Публика привыкла думать, будто такие личности, как я, не умеют страдать и сочувствовать, но откуда ей знать? Что она вообще знает и понимает? – Тельди окидывает мысленным взором пройденный путь и убеждается: первую половину жизни он посвятил тому, чтобы стать богатым, вторую – чтобы выпросить прощение за свой успех у тех, кому не повезло. Столько усилий, труда… А его меценатская деятельность? Многозначные суммы, спущенные на учреждение благотворительных обществ… Но повидимому, все напрасно: ни одно из благодеяний не оправдывало его в глазах ближнего. – Публика считает, что личности, подобные мне, только притворяются щедрыми и великодушными, на самом деле они стараются замолить какой-нибудь грех или просто бесятся с жиру, публика сомневается, что речь идет о возвышенном акте, что мы, победители, апеллируем к лучшим чувствам проигравших, словно говоря: посмотрите же, вы нам необходимы так же, как мы вам; нам нужна ваша терпимость, ваше восхищение, ваша любовь…»

Тельди застегивает запонку сначала на левой манжете, потом на правом (что гораздо труднее) и вспоминает зеленые строчки, похожие на стайку попугайчиков, сидящих на проводах. В последнем письме попугайчики оказались более разговорчивыми, нежели в предыдущих: «Вы и я знаем, что произошло в 1976 году». Тельди убежден: даже если попугайчики будут клясться, что чирикают правду, одну только правду и ничего, кроме правды, публика все равно не поверит, будто он совершил страшный грех, предоставив лейтенанту Минелли авиетку[65] без лишних вопросов. «В конце концов что тут такого? – размышляет Тельди. – Да ничего! Поэтому для пущей ясности следует слегка притушить правду, например, обозвать „участием в грязной войне“ то, чем я занимался в то время». Пусть это не соответствует действительности, но где-то очень близко к ней. Так всегда бывает: между фактом и его интерпретацией существует мелкая деталь, крошечный нюанс, весьма ценный для шантажиста. «Берегитесь, Тельди, помните: мне не составит труда передать вашу историю журналистам, – говорилось в последнем письме, – задумайтесь об этом; писать больше не собираюсь, предполагаю наладить с вами непосредственный контакт, совместными усилиями мы быстрее устраним наше маленькое… недоразумение. Может быть, я позвоню вам по телефону, а может…» Здесь зеленые буквы опять становились неразборчивыми, но Тельди догадывается о планах шантажиста. «Нет сомнений, – думает он, – автор письма приперся ко мне в дом. Он уже рядом. Никогда в жизни я не сталкивался с подобной дерзостью, да как он посмел?!»

Эрнесто Тельди надевает пиджак. «Посмел, – констатирует он, – потому что считает себя в безопасности. Он думает, я его не узнал, и выжидает подходящий момент, чтобы запугать меня и приступить к вымогательству. Самое худшее – придется ему заплатить, и столько, сколько потребует, отдать любую сумму, лишь бы избавиться от проклятой пиявки. – Эрнесто одергивает пиджак, готовясь к выходу. – Ладно, решу после ужина, сколько заплатить. Так или иначе, жизнь продолжается, есть другие дела, требующие внимания; к счастью, деньги могут многое, например, избавлять от присосавшихся пиявок».

Он подходит к двери, протягивает руку, и серебряная запонка-шпора задевает округлую ручку, едва уловимый звон останавливает его, как сигнал тревоги. Бизнесмену приходит в голову, что он сделал ошибочный вывод, что деньги не решат проблему: от подкормки пиявка становится лишь толще и прожорливее. Надо же, всю жизнь мечтать о приличной репутации, неимоверным трудом добиться ее и за секунду потерять! «Пиявка только тогда безвредна, когда мертва», – думает Тельди и удивляется себе. Он всегда был сторонником эффективных, но деликатных, мирных методов решения проблем, значит, бывают случаи…

– Что лучше: ублажать шантажиста деньгами (а у меня их достаточно, чтобы выдержать это кровопускание) или найти способ избавиться от него? – Вопрос будет преследовать Эрнесто Тельди на протяжении всего званого вечера.

Серафин Тоус, пребывая в аналогичной тревоге, на свой лад искал средство избавиться от Нестора. Он страстно молил о чуде, но не колдовском заговоре мадам Лонгстаф или ее предшественниц – пресловутых ведьм из бирнамского леса. Нет, Серафин причитал вроде нас с вами в опасных обстоятельствах. «О, если бы существовала такая волшебная кнопка, – маялся безобидный кабальеро, – нажал ее – щелк! – и этот гад исчез! О, если бы была такая герметичная камера: запер его там, как микроб в холодильнике, как больного заразой – в лепрозории, и… успокоился…»

Серафин Тоус, почтенный седовласый магистрат[66], подстриженный ежиком, сидит на крышке унитаза, коленки стиснуты, ступни повернуты мысками внутрь, локти уперты в колени, а пальцы переплетены в умоляющем жесте. Как, черт возьми, пережить званый вечер, начинающийся через несколько минут, как притвориться, будто всем доволен? Три, четыре, а может быть, и пять часов на публике, и нужно участвовать в банальной болтовне, улыбаться, убедительно восхищаться коллекцией Эрнесто Тельди, проявлять интерес к комментариям эксцентричных гостей… Короче, проблема заключается в следующем: способен ли он на этот традиционный ритуал в нынешнем плачевном душевном состоянии? Серафин машинально отрывает от рулона туалетной бумаги длинную, как его грустные мысли, ленту и промокает вспотевший лоб.

Но гораздо страшнее то, что будет после банкета. Пережить банкет означает оставить позади наиболее трудное, но не самое худшее. Сомнительно, что за всеми хлопотами Нестор успеет распространить среди присутствующих свои инсинуации, разболтать, например, где и с кем застал однажды уважаемого магистрата Труса. Благодаря званому ужину тайна не выйдет наружу. Но только сегодня. Серафин получит всего-навсего краткую передышку. Теперь этот тип знает его имя и профессию, а также друзей. Когда-нибудь до слуха Тельди – мужа и жены – донесется рассказ повара о странной встрече в клубе «Нуэво-Бачелино». «Реальная опасность возникнет завтра», – решает Серафин. Невозможно точно угадать момент, когда пойдут сплетни – завтра, послезавтра, на следующей неделе… Ему предстоит изощренная пытка неуверенностью и ожиданием, пока в один прекрасный день по ухмылке приятеля или по другим особенностям поведения знакомых он не поймет, что все кончено и его маленькая оплошность, не имевшая никаких последствий, стала достоянием гласности. Коленки Серафина сжимаются сильнее, ноги складываются в безутешную букву «X». Как бездумно люди распространяют сплетни. Чаще судачат из-за тривиальной несдержанности, без злого умысла – вот в чем ирония. Тайное тайных становится явным посреди пустой болтовни в приятной компании: «Хотите, расскажу вам, где я видел на днях нашего уважаемого магистрата Серафина Тоуса? Вы не знаете, что он девочка, гомосек и педераст? Не знаете?» И в ответ на интригующие фразы поднимаются ушки на макушке благодарной аудитории: «Неужели? Ну рассказывай, рассказывай дальше…»

«Да, именно таким образом рушатся карьеры, уничтожаются жизни, – печально размышляет Серафин, сидя на унитазе. – Люди треплют чужое имя просто потому, что хотят на пару минут очутиться в центре внимания, дескать, подумаешь, какое дело!»

Напротив Серафина расположено зеркало, в котором отражаются вздыбленные волосы и пересеченный морщинами лоб. Всю жизнь Серафин бежал, отделывался от воспоминаний о хрупком мальчике, учившемся под его руководством играть на пианино, и вдруг оступился, выдал себя. Морщины, как от боли, углубляются, наглядно демонстрируя бурную сумятицу мыслей, но постепенно лоб разглаживается, ибо возобладала одна довольно инфантильная мыслишка, все то же глупенькое пожелание, надежда, мольба: «Если бы можно было нажать волшебную кнопку и ликвидировать дурного человека навсегда, я бы сделал это без колебаний». И Серафин Тоус, в обычных обстоятельствах неспособный обидеть даже муху, оборачивается и, хищно глядя на рычажок для спуска воды, воображает, как заботы уплывают вместе с поваром в канализацию. Он тянет за цепочку, и непропорционально мощный поток сотрясает унитаз, грозя разорвать трубы. «Вот черт! – пугается Серафин. – До чего плохо сантехника работает… А все потому, что в доме никто практически не живет». Да, верно, на загородных виллах нередко случаются аварии: протечки, трещины, короткие замыкания. Серафин Тоус покидает унитаз и, словно маг-домовой, умеющий принуждать вещи к нормальной работе или поломке, жмет кнопку над зеркалом, и лампа, ярко вспыхнув, гаснет. Из-за светильника вырывается сноп искр. По счастью, у Серафина хорошая реакция, и он успевает вовремя отпрянуть, иначе не миновать ему удара электрическим током. «Этот дом просто опасен! – в панике восклицает он. – Надо будет сказать Аделе, а то кто-нибудь пострадает». «Впрочем, – удерживает его прежнее, по-детски глупое, но страстное желание, – если подумать, может, и не стоит ничего говорить. Бывает, человек попадает в совершенно уникальную ситуацию. Например, оказывается свидетелем автокатастрофы и не предпринимает ничего, чтобы помочь пострадавшему. Стоит себе невозмутимо или того хуже: пользуется возможностью и слегка подталкивает беднягу в огонь, содействуя исполнению предначертанного судьбой». Серафин смотрит на светильник, от которого исходит восхитительно горький запах. «Много на свете разных бедствий! Самому и делать-то ничего не надо, только оказаться на месте в нужный момент, и все произойдет легко и просто, словно с помощью волшебной кнопки, – заключает повеселевший Серафин Тоус, выходя из ванной. – Кто знает, что случится за ночь, ведь правда?»

С удовольствием вкушая плоды прекрасно организованного Аделой ужина, поддерживая разговор с соседями по столу, Серафин Тоус неустанно думал о том, как спровоцировать несчастный случай. Впереди у него было несколько часов увлекательных умственных экзерциции.

Адела Тельди – третье лицо, заинтересованное в том, чтобы Нестора не стало, но она пока еще только размышляла над ситуацией, не планируя конкретных действий. «Будь осторожна, помни, что совсем недавно сказал тебе повар: Карлос для него как сын, не следует забывать об этом».

Вечером, одеваясь к ужину, Адела старается не смотреть в зеркало. У нее нет ни малейшего желания видеть в своих глазах озабоченность по поводу открытий, которые она ненароком сделала чуть раньше. Во-первых, она узнала Нестора и вспомнила, что он был другом их повара в Буэнос-Айресе. Второе открытие значительно хуже. Оно потрясло Аделу. Как святого Фому, который верил только собственным глазам и ушам. Адела убедилась, что Нестору известно все о ее далеком прошлом и что – главное – он не считает нужным скрывать это.

Ах, если бы вновь ощутить на теле тропинки, проложенные губами Карлоса Гарсии, может быть, тогда вернется умиротворение! Однако вопреки надежде попытка припомнить свидания причиняет боль, причем такую сильную, что женщина окидывает взглядом руки и плечи, ища ссадины. Повреждений на коже нет, а боль есть, и она выливается в слова, которые Адела произносит вслух, словно решает арифметическую задачку у классной доски:

– Во-первых, этот человек меня знает. Во-вторых, он рассказал своим работникам о моей жизни в Аргентине. В-третьих, он утверждает, будто Карлос ему как сын. Не надо большого ума, чтобы сложить три обстоятельства и сделать выводы: он бросится очертя голову спасать друга от такой особы, как я. Но при условии, что находится в курсе наших отношений, в чем я глубоко сомневаюсь.

Последний вывод действует на боль успокаивающе, но недолго, интуиция подсказывает Аделе, что рано или поздно повар все поймет. «Любовь, – грустно размышляет Адела, – эксгибиционистка по натуре, и ты, дорогая, это знаешь лучше, чем кто-либо другой. Любовь выдает себя тайной улыбкой, непроизвольным жестом, слегка изменившейся интонацией голоса, взглядом… В любой момент Нестор уловит изменение в нашем поведении, и тогда все пропало…»

Именно страх перед опасностью, ожидание ужасной развязки боится прочитать в своих глазах Адела, поэтому старается не смотреть в зеркало, избегает даже приближаться к нему. Но на банкет собираться вслепую трудно. Она достает из шкафа черное платье простого покроя, на молнии. В женском гардеробе всегда найдется одежда, облачиться в которую невозможно без долгих прикидок, без тщательного поиска перед зеркалом выигрышной комбинации элементов. Однако существуют и менее капризные вещи, используемые в экстренных ситуациях, как, например, это платье. Адела переодевается быстро, не задумываясь, и сталкивается со следующей проблемой: макияж. От безвыходности она осмеливается посмотреть в зеркало, однако украдкой, мельком, не позволяя отраженной Аделе высказаться примерно в таком духе: – Видишь, говорила тебе, так и случилось. Надо было прислушаться к сигналам больших пальцев, к этому колдовскому покалыванию, которое всегда предупреждало тебя о приближении неприятности. Теперь расплачивайся за легкомыслие. Чего ты ожидала, наивная Адела? Что любовь – большая любовь – достанется даром? Естественно, что-то должно было пойти наперекосяк. Теперь ты знаешь, что именно; нельзя безнаказанно влюбиться после двадцати пяти лет замужества и измен, тем более пряча от людей и самой себя ужасную тайну. Или по-твоему, ты заплатишь сполна, если бросишь мужа сразу после банкета, как поклялась? Ошибаешься. Неуверенность в будущем, страх перед возможной неудачей – мизерная компенсация за большую любовь, надо заплатить дороже. Прошлое всегда предъявляет счет, Адела; вот откуда чувство вины за гибель сестры, за вереницу любовников. Конечно, воспоминание сродни привидению, но привидение имеет дурную привычку возвращаться. Причем внезапно и в неожиданной форме; да вот же, чем не пример: призрак трагедии, случившейся в Буэнос-Айресе, в образе повара с пшеничными усами.

Не позволяет Адела высказаться своему альтер эго. Как обычно, запрещает себе думать на неприятную тему. Мысли, не выраженные словами, если и существуют, то не причиняют боли. Разумеется, подобная уловка – самообман. Смотрись не смотрись в зеркало, думай не думай, все равно Аделе придется защищать недавно обретенное счастье. «Наверное, лучше опередить Нестора, рассказать Карлосу всю правду, ведь в конце концов, – рассуждает Адела, – какое мальчику дело до старинной истории, произошедшей в другой стране с людьми, которые ему совершенно незнакомы и не имеют для него ни малейшего значения? Ошибка молодости, глупое, мимолетное увлечение, приведшее, правда, к трагедии, но кто из нас не совершал в жизни маленькие подлости!»

«By the pricking of my thumbs something wicked this way comes». Адела заканчивает «делать лицо» и обращает внимание на покалывание в кончиках больших пальцев, оно явно предупреждает о чем-то. Адела вдруг вспоминает имя аргентинского любовника. И следом всплывает имя любовника нынешнего. Рикардо Гарсия и Карлос Гарсия. Мужчины представляются ей родственниками, отцом и сыном. Тревожное покалывание подтверждает, что кожа и того и другого на ощупь поразительно похожа. «Адела, что за ерунда приходит тебе в голову, что за сумасшедшие бредни! На свете масса однофамильцев! Гарсия, о Господи! Адела, ты мелешь чепуху, брось глупить, посмотри в зеркало, надо причесаться, иначе выйдешь к гостям страшная, как настоящая ведьма!»

Но Аделе не хватает храбрости поднять взгляд. Она боится, что в зеркале найдет сходство более значимое, чем тождество фамилий. А вдруг Карлос Гарсия и впрямь ее племянник? Как тогда быть? Вероятность, что это так, – одна из тысячи, а что повар знает об их родстве, – одна из миллиона, однако…

«Если все окажется именно так, – решительно говорит себе Адела, впервые глядя на свое отражение без опаски, – я не остановлюсь ни перед чем, чтобы навек заткнуть ему рот! Но на его счастье, подобных совпадений не бывает. Ну все, хватит думать, закругляйся с приготовлениями, пора на выход».

Адела укладывает щеткой волосы и достает из шкатулки зеленую камею, которую мать подарила ей на пятнадцатилетие. Адела не помнит, когда прикасалась к округлому нефриту в последний раз и носила его в качестве броши, но к строгому черному платью старинное украшение в золотой оправе очень подойдет. Адела прикалывает камею, выходит на лестничную площадку, оглядывает помещение и улыбается: «Не так много на самом деле я оставляю, особенно по сравнению с тем, что, надеюсь, подарит судьба. Если, конечно, все не рухнет. Но ничего не рухнет, уж я позабочусь».

Адела спускается по лестнице. Сегодня она еще сыграет роль госпожи Тельди, гостеприимной хозяйки, а завтра… Завтра, что бы ни случилось, начнется новая жизнь!

Пока Адела одевалась, Хлоя Триас в комнате над гаражом, которую выделили ей и Карелу Плигу, думала: «Убила бы Нестора собственными руками. Только он мог придумать для официанток такую униформу. Похожа на китель Мао Цзедуна или на комбинезон рокера, я в нем сварюсь, как курица».

Нестору не доставило радости известие о том, что Хлоя забыла форму в доме родителей. Отличительной чертой официанток, работавших на фирме «Ла-Морера-и-эль-Муэрдаго», всегда был строгий наряд: серое платье, шляпка и белый муслиновый фартук.

– Ну ладно, если ты все оставила в Мадриде, придется принять твое предложение. Можешь надеть костюм Карела. Но с одним условием, – предупредил Нестор, – Если уж ты будешь одета как мужчина, то, будь добра, и веди себя соответственно: ходи как мы, говори на полтона ниже, зачеши назад волосы, но прежде всего – сними наконец с лица эти кольца, ради Бога! Всех гостей распугаешь!

Хлоя натянула брюки и куртку с застежкой под самое горло. Теперь она снимает один за другим пирсинги, медленно, стараясь не причинить себе боли, и вслух вспоминает, откуда взялось каждое кольцо:

– Это мне подарил на Рождество мой сосед по квартире Хассем, это я сама купила в магазине «Все – за сотню», это – подарок от К.,. Карел, драгоценный мой, самый красивый дядя.

По мере того как кольца исчезают с лица, Хлоя осознает, что уже лет сто не видела себя без украшений.

– А ведь рожи-то меняются, мать вашу, и впрямь меняются.

Хлоя оставляет напоследок кольцо, продетое через нижнюю губу, которое убрать больнее всего, и удаляется в ванную. Роется в несессере Карела, находит гребенку. Хлою начинает забавлять маскарад, она имитирует жест, широко распространенный, по ее наблюдениям, среди представителей противоположного пола, включая Карела Плига и брата Эдди. Она берет гребенку и принимается, глядя в зеркало, зачесывать волосы назад, приглаживая их левой рукой после каждого взмаха правой.

– Мать вашу, как здорово-то, мне понравилось, я похожа…

И вдруг руки будто перестают принадлежать ей, она все водит расческой по голове, все фиксирует положение прядей, со лба к затылку, со лба к затылку, пока волосы не оказываются уложенными как у некоего юноши двадцати двух лет – возраста, которого достигнет сама Хлоя в следующем месяце.

– Можно поинтересоваться, чем ты занята, Хлоя? Поторопись, ради Бога, Нестор разозлится.

Голос Карела Плига, раздавшийся из-за двери, не дает продолжить игру, рука с расческой замирает..

– Что? Что ты сказал? Кто это?

– А ты как думаешь? Это я, Карел. Уже поздно, освобождай ванную, или я уйду без тебя.

Хлоя пропускает призыв мимо ушей. Не оборачиваясь к двери, бросает:

– Отвяжись, К., иди один.

Глаза, смотрящие на нее из зеркала, вдруг меняют цвет. Они уже не светлые, как у Хлои, а очень темные, и они словно упрекают:

– Какие нехорошие слова, Хлохля, раньше ты их никогда не употребляла.

– Это ты, Эдди?

Отражение в зеркале похоже на лицо брата, но не совсем: через нижнюю губу продето уродливое кольцо, которое совершенно не вписывается в стиль Эдди и, возможно, причиняет боль.

– Подожди, Эдди, сейчас я вытащу у тебя это кольцо; обещаю, что никогда больше его не надену. – Девушка с максимальной осторожностью снимает последний пирсинг, и отражение брата облегченно улыбается ей.

– Вот так-то лучше, а теперь позволь мне коснуться тебя.

Наваждение длится не более минуты – Хлое мерещится, будто вокруг – ночь. Перед ней стоит брат. Она тянется к нему пальцами и… упирается в холодную поверхность, колдовство исчезло. Из зеркала на Хлою глядит не юноша двадцати двух лет, а его голубоглазая ровесница.

– Сколько можно вертеться перед зеркалом! – сердится Карел из-за двери. – Выходи. Нестор звал нас уже три раза.

Девушка, переодетая юношей, имеет несомненное сходство с Эдди – даже костюм напоминает тот, который был на нем в день смерти, но глаза не похожи. Брат исчез, оставив Хлою в одиночестве.

Вот почему в тот вечер, обслуживая гостей, Хлоя будет заглядывать в каждое зеркало дома «Лас-Лилас», она хочет вновь увидеть родные глаза.

– Эдди, ты играешь со мной в прятки?

3

ЗВАНЫЙ УЖИН В ДОМЕ «ЛАС-ЛИЛАС»

– Добро пожаловать в «Лас-Лилас», – приветствовал гостей Эрнесто Тельди, поднимая бокал. – Для меня и Аделы является большой честью провести сегодняшний вечер в обществе тридцати трех самых оригинальных и значительных коллекционеров.

По внешности этих мировых светил, взирающих на Тельди из-за столов в обеденном зале «Лас-Лилас», нельзя было догадаться, что они опытные специалисты в своей сфере, Каждой профессии присуща какая-нибудь отличительная черта: специфическая манера одеваться или чрезмерная педантичность, ярко выраженный снобизм или малопонятный жаргон. Коллекционер раритетов выделяется среди толпы только тем, что сам по себе служит уникальным явлением.

Хотя господа Стефанопулос и Альгобрангини, эксперты в области холодного оружия, питали схожую любовь к портвейну tawny[67] (оба отвергли игристое вино, предложенное хозяином для первого тоста, и отдали предпочтение «Роял Порт» урожая 1959 года, рубинового цвета, налитому в тонкие высокие бокалы), они отличались друг от друга как небо и земля. Стефанопулос, несмотря на греческое имя, был типичным представителем британских джентльменов, на которых наложило отпечаток пребывание в университетах Итона и Оксфорда, а также в усадьбах, где компанию им составляли исключительно лошади, собаки и кошки. Альгобрангини же, в полосатом костюме, с гвоздикой в петлице и набрильянтиненными волосами, настолько напоминал исполнителя танго, что вызывал восхищение у Карела Плига. «Настоящий красавец из предместья, – подумал он, в десятый раз наполняя для кабальеро изящный бокал. – В жизни не встречал более точной копии Гарделя».

Знаменитая собирательница литературных произведений о призраках сеньора Ляу Чи, несмотря на имя, однозначно указывающее на происхождение, больше напоминала героиню Уилки Коллинза, чем жительницу Гонконга. А троих «фетишистов Чарлза Диккенса» можно было бы выстроить в следующем порядке: толстяк с лицом боксера, коренастая бретонская дама, словно вышедшая из старинной французской комедии, и аналог мистера Сквирса, скупого школьного учителя из «Николаса Никльби»[68].

Присутствовали здесь и коллекционеры икон: сеньорита, похожая на модель, ортодоксальный поп и молодой человек без следов растительности на ангельском лице, на вид значительно моложе, чем указано в паспорте. «Какое красивое существо, – подумал о последнем Серафин Тоус, но тотчас переключился на дверь, из которой в любую минуту грозил возникнуть опасный Нестор. – Хоть бы ты обжегся у плиты, хоть бы тебя на «скорой помощи» увезли куда подальше», – пожелал ближнему магистрат. Вообще-то в пожелании не было ничего преступного: подумаешь, производственная травма… А впрочем, кто знает, может быть, страстной мольбы окажется достаточно, чтобы повар навсегда исчез из жизни Серафина и его друзей.

Но оставим пока в стороне недобрые намерения, хотя целая стая их витала в тот вечер в доме «Лас-Лилас» и все они были направлены против Нестора.

Завершая описание цветника коллекционеров, отметим еще собирателя статуэток Рапануи, ходячий памятник естествоиспытателю Гумбольдту, и месье Питу, авторитетного специалиста по любовным письмам выдающихся личностей. На протяжении всего ужина месье Питу пользовался особым вниманием Эрнесто Тельди, претворявшего в жизнь деликатнейший план под кодовым названием «Соблазнение». Француз был ростом чуть выше метра тридцати, но имел идеальную фигуру. Прелестные ручки и гармоничное телосложение Эмиля Питу невольно наводили на мысль, что он пал жертвой колдовства, в результате которого уменьшилось не только его тело, но и лицо. Владелец красивейших любовных посланий был необыкновенно уродлив – вылитый принц, превращенный в лягушку.

– А теперь, дорогой Эмиль, – сказал Тельди, усевшись после традиционного приветствия собравшихся, – я хотел бы поблагодарить лично вас за счастье, которое вы мне подарили.

Тельди заговорщическим жестом приоткрыл на груди пиджак и показал торчащий из внутреннего кармана ослепительно белый конверт, проданный ему «дорогим Эмилем» до начала ужина. Тем самым Питу избавил Эрнесто от необходимости пускаться в тяжеловесные коммерческие маневры. Лягушачий рот этого странного типа, месье Питу, вдруг расплылся в радостной улыбке, выставив напоказ замечательную коллекцию зубов. Тельди встревожился. Что-то слишком легко состоялась купля-продажа весьма любопытного любовного письма, подписанного Оскаром Уайльдом. Вдобавок сделка обошлась подозрительно дешево. Неужели гость плутует? «I want you, I need you, I'm coming to you…» Почерк, несомненно, принадлежит Уайльду; дата свидетельствует, что письмо написано за три года до того, как автор использовал эту фразу в знаменитой комедии. Настоящее открытие. Если, конечно, не фальсификация. «Какие глупости! – попробовал успокоиться Тельди, – Никто не осмелится облапошивать такого признанного коллекционера, как я… Каким я был до сих пор», – уточнил он, тоскливо вспомнив о зеленых попугайчиках на прикроватном столике. Тельди мысленно повторил то, о чем никогда не следует забывать: в безжалостном мире купцов от искусства достаточно одного маленького скандала, одной оплошности—и ты угодишь в категорию плохих бизнесменов. Если сбудутся худшие опасения, Эрнесто Тельди в мгновение ока превратится в жалкую личность, в свергнутого с пьедестала идола, которого никто не уважает и которого позволено обманывать без зазрения совести. Итак, Питу его облапошил? Может быть, он, обладая развитой интуицией, присущей опытным коммерсантам, и способностью предвидеть развитие событий, догадался, что Эрнесто Тельди очень скоро потеряет свою безупречную репутацию?

Месье Питу сидит рядом, посмеиваясь жабьими глазами, и Тельди вдруг мерещится, что перед ним не человек и не амфибия, а другая, гораздо более мерзкая и опасная тварь. «Проклятая пиявка, если я лишусь доброго имени, то по твоей вине», – думает Тельди о Несторе, и не в первый раз за этот вечер. Ведя светскую беседу с приглашенными и великолепно исполняя роль гостеприимного хозяина, Эрнесто Тельди то и дело ловил себя на том, что ищет ответ на сакраментальный вопрос: «Как, черт возьми, поступить с поваром?» Лягушка высовывает длиннющий язык, будто собирается поймать муху, и прячет за вежливой улыбкой:

– Как вы себя чувствуете, дорогой Тельди? У вас рассеянный вид.

И Тельди, у которого под сердцем, как великая драгоценность, лежит любовное послание, только что приобретенное у месье Питу практически задарма, принимает твердое решение: он ни за что не позволит этому шантажисту, этой кухонной пиявке разрушить его карьеру, тем паче имидж гостеприимного хозяина. «Надо раздавить ее, чтобы не смела вмешиваться в мою жизнь, но как? – размышляет Тельди. – Как?! Я обязан что-то предпринять, кажется, у меня уже есть идея… Но не сейчас, позже».

– Идите сюда, месье Питу, сюда, – предлагает Тельди коллекционеру любовных посланий, трогая за плечо. – Пойдемте в библиотеку, выпьем коньяка, и я вас познакомлю с господином Стефанопулосом.

Что такое библиотека Эрнесто Тельди, хорошо известно, даже слишком хорошо, поэтому нет необходимости описывать ее. Любой читатель журнала «Хаус энд Гарден» или «Аркитиктурэл дайджест» когда-нибудь да встречал фотографию этого интерьера, где изысканный вкус тонко сочетается с любовью к уникальным предметам. Ничто здесь не бросается в глаза, не навязывается взгляду, как довольно часто бывает с произведениями искусства. Вещи не свалены в кучу, как на турецком базаре, и не заслоняют друг друга. Экспонаты выглядят естественно, словно сами нашли пристанище у Тельди, им комфортно у него в библиотеке. Справа, рядом с дверью, небольшое полотно Мане, изображающее женщину с обнаженным бюстом, вызвавшее в свое время бурю нареканий; модель та же, что позировала художнику для «Пикника». Полотно элегантным образом соседствует с другими картинами и может остаться незамеченным, если зритель напрочь лишен чувства прекрасного. Фавн в стиле арт-деко подмигивает красотке Мане издалека; кто-то сочтет подобное расположение случайным, а в действительности налицо изощренная игра симметрии. Мебель – кресла, стулья, пуфики – расставлена так, что сведущих неодолимо манит устроиться поудобнее и предаться наслаждению с помощью всех пяти органов чувств. Даже бивуак маленького, но занятного отряда оловянных солдатиков подле образцов короткого холодного оружия – кортиков, кинжалов, стилетов – не кажется помпезной показухой.

– Этот кинжал с красной рукояткой я продал вашему мужу в прошлом году, дорогая сеньора Тельди, – говорил в это время Аделе Герассимос Стефанопулос, – С тех пор его стоимость выросла втрое, и знаете почему, дорогая? Потому что в прошлом месяце журнал «Тайм» поместил фотографию Мустафы Кемаля в молодости, и на поясе у него висел этот самый ножик. Какой удар судьбы! У вашего мужа замечательное деловое чутье, но, поверьте, я ничуть не расстроен из-за того, что он оказался дальновиднее меня. Я испытываю огромное восхищение вашим мужем и его художественным талантом, – добавил грек, довольно бесцеремонно разглядывая Аделу, будто оценивая вещицу, которую хотел бы приобрести.

Но Адела сегодня не воспринимала ухаживания. На протяжении всего званого ужина она была любезна с гостями – бессознательно, машинально. Ей это не составляло труда. Для закаленных многими годами светской рутины подобное поведение не требует напряжения ни единой мозговой извилины.

– Да… Нет… Неужели? Удивительно! Лексический набор скуден, но вполне достаточен, и Адела преуспела в искусстве вести беседу, попутно думая о своем. Как лицо, так и интонация выражали чрезвычайный интерес к мнениям гостей.

– В самом деле, сеньор Стефанопулос? Пожалуйста, расскажите мне все, что вы знаете о Мустафе Кемале и его красном кинжале.

Польщенный коллекционер ударился в длинное повествование о юности основателя современного турецкого государства.

– Начнем с того, что в 1912 году, когда Мустафа был еще молодым человеком…

«Интересно, куда запропастился мой молодой человек. Где Карлос?» – подумала Адела. Во время ужина он сновал вдалеке от нее, у них не было возможности даже встретиться взглядами. Теперь официанты разносят напитки, способствующие пищеварению. Глядя, как Карел и Хлоя, то и дело задевая гостей, предлагают им шампанское, арманьяк и виски, Адела тоже хотела прикоснуться к Карлосу Гарсии, тем более что в толпе это пройдет незаметно и безнаказанно. Она гадала, как бы невзначай провести ладонью по его руке, погладить по спине, которую покроет поцелуями, когда вокруг не останется никого, кому надо любезно улыбаться и терпеливо внимать.

– Неужели правда, сеньор Стефанопулос? Потрясающе!

– Заверяю вас, дорогая. Я рад, что вы понимаете всю иронию ситуации. – Коллекционер кинжалов широко улыбается. – Если бы не тот случай, Мустафа Кемаль никогда не стал бы Ататюрком[69].

«Где же ты, где, любовь моя, окажись со мной рядом, встань так близко, чтобы мы могли дышать одним воздухом, чтобы наши тела соприкоснулись в толпе, на глазах у Тельди и его друзей. Как сладко думать о том, что произойдет завтра, вся эта жизнь останется позади, нам не придется больше встречаться украдкой».

– Наш герой происходил из племени фантазеров, если позволите употребить эту метафору, – продолжал Стафанопулос, ободренный Аделиным «Не может быть!». – Однако, фантазер или нет, ход оказался удачным, юный Мустафа сумел модернизировать страну, убедил народ отказаться от многих вещей, в том числе и от некоторых обычаев предков.

– Как интересно! – вовремя воскликнула Адела, выиграв для себя еще добрых три минуты, в течение которых могла беспрепятственно скользить взглядом среди табачного дыма, выискивая Карлоса. Его не было. «А вдруг, – на миг вообразила она, – он на кухне и выслушивает самое страшное?!» На лице невольно возникла болезненная гримаса.

– Ужасно, правда? – согласился Стефанопулос. – Это был один из самых кровавых эпизодов в истории Турции.

«Нет, Адела, успокойся, вряд ли повар выдаст тебя сегодня ночью. А завтра сама поговоришь с Карлосом. Он из твоих уст узнает то, что считаешь нужным… Однако не лучше ли заставить назойливого повара замолчать навсегда?»

– Здесь-то и начинается история кинжала с красной рукояткой. Как вы понимаете, подобная угроза требовала быстрых превентивных мер и неизбежного кровопролития, добавим мы.

– Неужели? Удивительно, сеньор Стефанопулос, – произнес за Аделу автопилот, тогда как сама она встрепенулась и внутренне заулыбалась: в дверях, ожидая, когда будет можно пробраться к ней, застыл Карлос. В руках – поднос, уставленный высокими бокалами.

«Как долго ты отсутствовал, любовь моя».

Заметив образовавшуюся в толпе тропинку, Карлос направляется к хозяйке дома. Его подталкивает желание, аналогичное тому, что испытывает Адела, – прикоснуться, от одного намека на ласку – платонический жест! – в нем вспыхивает дремлющее пламя страсти. «Может быть, удастся поцеловать ее плечо, когда наклонюсь, подавая бокал», – думает Карлос.

– Простите, сеньора, это получилось случайно. Она улыбается в ответ, она прекрасна:

– Это игристое или шампанское?

– Игристое, сеньора. С вашего разрешения… Карлос наклоняется ниже и ближе к хозяйке дома, натренированный взгляд официанта выделяет характерную деталь, Карлос обнаруживает на плече Аделы нефритовую камею.

– Тем самым Ататюрк хотел продемонстрировать, что его нация так же готова к переменам, как любая другая западная страна, хотя, конечно…

«…Золотой овал, зеленый камень… Это камея нарисованной девушки! Бог мой…» Карлос недоуменно изучает лицо Аделы, словно видит впервые.

– Таким образом, нынче кинжалы снова становятся вещью актуальной, и не только в Турции, но и в других мусульманских странах. Каков поворот? Я, например, и в мыслях не держал ничего подобного. А вы, дорогая?

«Она, без сомнения». На подносе начинают позванивать бокалы с вином, дирижируемые дрожащей рукой Карлоса Гарсии. Пузырьки газа поднимаются на поверхность и лопаются под изумленное: «Бог мой, неужели это возможно? Я тысячу раз целовал ее, полюбил каждый укромный уголок и – не узнал. А ведь пытался разглядеть ее во всех женщинах, которых встречал!»

Карлос не в силах оторвать взгляда от камня, зеленый блеск будит детские воспоминания: бабушка Тереза раскладывает пасьянс в желтой комнате («Ты ошибаешься, красавчик, в этом доме нет никакой спрятанной в шкафу женщины, что за чепуха тебе лезет в голову!»); мальчик обводит пальцем контур шеи на портрете, ласкает нежную ямку, которую почти двадцать лет спустя будет покрывать поцелуями.

– Нет-нет, дорогая, как ни ужасна эта истина, но факт остается фактом: мы не замечаем лиц. В упор не видим; нелепо, конечно; в отношении турецких женщин дело обстоит еще хуже, ведь они вынуждены носить чадру, за балахонами порой скрываются необыкновенно прекрасные лица.

…Все вдруг кажется Карлосу очень знакомым: «Лас-Лилас» похож на Альмагро-38; светлые, с металлическим отливом волосы у нарисованной девушки точь-в-точь как у Аделы…

– Вы меня слушаете, дорогая? У вас усталый вид.

– И очень внимательно, сеньор Стефанопулос, продолжайте, прошу вас.

Брошь на плече Аделы сверкает, внушая тысячи вопросов, ответов придется подождать до окончания банкета. «И тогда я узнаю все», – думает Карлос. Позвонивающие бокалы, выступая в роли коллективного разума, вызывают в памяти недавние слова Нестора: «Подумай хорошенько, cazzo Карлитос, в жизни бывают ситуации, когда лучше не задавать вопросов, особенно если интуиция подсказывает: ответы не принесут ничего хорошего».

– Что происходит, молодой человек, позвольте поинтересоваться?

Стефанопулос прерывает историческое повествование, удивленный поведением молодого человека, который находится столь близко к Аделе Тельди, что, кажется, принимает участие в беседе. Официант подслушивает разговоры гостей!

«Бог мой, но как не спрашивать в подобной ситуации? Даже Нестор, всегда такой осторожный, обязательно захотел бы понять, что происходит. Мы все по жизни стремимся узнать побольше, ведь правда же?»

– Послушайте, молодой человек, вы нас уже обслужили, полагаю, теперь вас ожидают другие гости, идите. Голос Стефанопулоса прерывает размышления Карлоса, который едва осмеливается смотреть на Аделу, словно опасается, что окружающие раскроют его тайну. Юноша с извинениями удаляется, успевая заметить на лацкане пиджака коллекционера маленькую кривую турецкую саблю точно такого же зеленого цвета, как камея сеньоры Тельди. Обе вещицы на редкость сочетаются, как лицо и его отражение в зеркальной поверхности озера или пруда. Ясно, что… «А что, если на портрете изображена совсем другая камея? – приходит в сомнение Карлос. – Вдруг это простое совпадение или колдовство той старухи, мадам Лонгстаф, многие утверждают, что она добивается исполнения своих предсказаний с помощью черной магии!»

Карлос решает сторониться Аделы, но изумление и любопытство одолевают его; он украдкой смотрит туда, где продолжается беседа хозяйки дома с коллекционером ножиков, в глаза вновь бросается холодный блеск двух дорогих украшений: камеи и турецкой сабли, блеск мира богатых, полного загадок. «Тебе, Карлос, не понять этого мира, ты мужлан. Может быть, в прежние времена драгоценности изготавливались в единственном экземпляре, теперь их производят сериями; безусловно, в мире богатых, которого ты не знаешь, а потому невольно идеализируешь, существуют не одна, а сотни зеленых камей, так же как наверняка найдутся тысячи зеленых турецких сабель вроде той, что воткнута в лацкан пиджака надутого от важности грека».

Карлос отворачивается. Позвякивающие бокалы, одни полные, другие полупустые, заставляют его отвергнуть последнее предположение как безосновательное. «Это, конечно, она – слишком большое сходство. Теперь остается только узнать, какое отношение она имеет ко мне и к дому на Альмагро-38. Интересно, знакома ли она с бабушкой Терезой? А с отцом? Вот удивится Нестор, когда я ему расскажу, к каким непредсказуемым последствиям могут привести причуды судьбы».

* * *

Хлоя стала жертвой причуды, только не судьбы, а Ляу Чи, собирательницы книг о привидениях.

– Иди-ка сюда, мальчик, – приказала дама и, не дав опомниться, оттеснила в угол гостиной, затрещала: – Как тебя зовут, малыш? Сколько тебе лет? Откуда ты родом? Какой твой знак Зодиака? Овен? А может быть, Козерог? Тебе нравятся рассказы о привидениях? Ты веришь в переселение душ? А знаешь, тот, кто умер молодым, всегда возвращается на Землю и доживает отнятую судьбой жизнь!

«Чушь, – подумала Хлоя, соображая, как отделаться от ненормальной. В застегнутой наглухо куртке было жарко. – Китаянка, должно быть, приняла меня за «дядю» и пытается, мать ее, заигрывать».

Обслуживая гостей, Хлоя хотела одного – встретить глаза Эдди, которые мелькнули перед ней в зеркале ванной комнаты. Она ловила их в высоких зеркалах банкетного зала, в круглом зеркале при входе, в любой полированной поверхности, какая попадалась на пути. В паузе между подачей десерта и кофе она сбегала, прыгая через две ступеньки на лестнице, в спальню над гаражом и заглянула в зеркало ванной комнаты. «Ты здесь, Эдди?»

Лицо, смотревшее из глубины зеркал, несомненно, принадлежало Эдди, однако глаза были голубые, как у Хлои.

«Черт, а чего ты ожидала, тетя? У тебя просто крыша поехала, Эдди нет ни здесь, ни где-либо еще, перестань валять дурака». Тем не менее по дороге в зал Хлоя снова заглядывала в каждое встречное зеркало, ощущая себя сиротой.

Девочка Хлоя изо всех сил старается поймать хотя бы призрак любимых глаз в трюмо, стоящем возле камина, но видит лишь неясное отражение лица Ляу Чи, специалистки по привидениям.

– Послушай, мальчик, не надейся, что я дам тебе улизнуть, раз попался! Ты слышал, о чем я только что говорила? Астральная тема исключительно важна, я бы даже сделала глоток виски, прежде чем продолжать. Сходи налей мне и сразу возвращайся, понял?

Идя на кухню, Хлоя возобновляет поиски: «Ну пожалуйста, хотя бы тень, мираж». Она надолго задерживается в вестибюле перед темными оконными стеклами, этими фальшивыми зеркалами, склонными больше к искажению, чем к воспроизведению реальности, а потому позволяющими видеть желаемое.

– Пс-ст! Ба-рыш-ня!..

Только один человек в мире употреблял устаревшее обращение «барышня», и Хлоя обнаруживает в оконном стекле Нестора Чаффино, тот подает ей знаки из двери кухни. Вид у повара такой, будто случилось нечто экстраординарное.

Как правило, шеф-повар выходит в обеденный зал, чтобы поприветствовать гостей либо получить поздравления за удавшийся ужин. Но Нестор уже благополучно завершил благодарственную церемонию. Теперь ему досаждает нелепая проблема.

– Поди-ка сюда на минуточку, а потом занимайся чем хочешь.

Хлоя только рада побыть вдали от гостей. «Как же вы достали меня, придурки!» – думает она, приближаясь к Нестору с подносом, полным пустых бокалов.

– Чем могу помочь, Нестор?

Оба заходят на кухню. Повар показывает на морозильную камеру, а точнее, выше – на полку.

– Какому-то недоумку пришло в голову хранить «Калгонит» так высоко. Достань-ка его.

На металлической дверце отражается неясный силуэт девушки, вставшей на стул.

Какая грязная полка! Старые упаковки крысиной отравы, бутылки со скипидаром и моющими средствами покрыты толстым слоем паутины, под которой могут скрываться какие угодно твари. Хлоя не сразу решается сунуть в паутину руку. Так и есть! Отодвинув бутылку, девушка вспугивает целое полчище черных насекомых. (Девочкой Хлоя специально трогала их, чтобы они прятали под себя лапки и становились похожими на шарики.) Блестящие и круглые, насекомые разбегаются в поисках убежища, а одно, ослепленное светом, отваживается залезть на рукав Хлои, чтобы спрятаться за обшлагом. Но Хлою, похоже, не беспокоит ни гнилостный запах, ни мурашки, потому что на полированной поверхности «Вестингауза» проступили на долю секунды глаза брата. Не опуская руку, она смыкает веки, стараясь удержать в глазницах вожделенный образ.

– Что ты там делаешь, можно полюбопытствовать? Я сыт по горло твоими штучками.

Хлоя не реагирует. Она боится пошевелиться, ибо тогда Эдди исчезнет, улетит навсегда в страну Нетинебудет. Насекомое отвергло обшлаг и засеменило к куртке: моющее средство, нужное Нестору, находится почти рядом, но Хлоя – как статуя.

Сеньорита Ляу Чи вошла на кухню и требует:

– Возвращайся, мальчик, я хочу рассказать тебе что-то интересное, тебе понравится, вот увидишь!

Далее выдерживать абсурдную позу нельзя, Хлоя Триас достает моющее средство и слезает со стула на пол. Попутно убеждается, что у лица, отпечатанного на сияющей дверце морозильника, глаза безнадежно голубые.

– Пойдем, мальчик, я жду тебя, поговорим.

4

ДВЕРЬ ЗАПИРАЕТСЯ САМА СОБОЙ

Половина четвертого утра; гости разъезжаются.

– Счастливо, дорогой Стефанопулос, увидимся..,

– Благодарю вас, сеньор Тельди. До скорой встречи. Сеньора Тельди, было чрезвычайно интересно поговорить с такой интеллигентной дамой; какие меткие комментарии делали вы к моему маленькому рассказу об Ата-тюрке…

– Адьос, адьос, месье Питу, спасибо, что приехали…

– Прощайте, сеньорита Ляу Чи…

Голоса стихают, огни гаснут; на кухне нет никого, кроме Нестора, который думает, что он, наверное, сейчас единственный в доме, кто еще не спит. Нестор Чаффино обожает эти мгновения одиночества, наступающие в конце его очередного профессионального триумфа. Так любовник перебирает мельчайшие подробности встречи с женщиной, испытывая наслаждение, иногда более острое, чем было в реальности, так истинный творец восстанавливает в памяти минуты славы. «Ах, каким идеальным был состав моего салата из омаров! – ласкает самолюбие Нестор. – И подогрет в меру – не слишком горячий и не слишком холодный, не слишком сухой и не слишком нежный; достаточно было видеть из кухонной двери мягкое, ритмичное движение усов Эрнесто Тельди., чтобы констатировать: лучше и быть не может.

В это время усы Эрнесто Тельди, который находится в постели этажом выше, покрыты капельками холодного пота. Но не привычные кошмары являются причиной его переживаний, а решение, возникшее в потерявшем покой разуме. «Итак, это должно произойти сегодня ночью, – говорит он себе. – Не следует откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня; сейчас же пойду и разыщу этого типа». Эрнесто Тельди смотрит на часы и прикидывает: повар наверняка уже спит в своей комнате в мансарде. Место тихое и удаленное, никто ничего не услышит. Вот и ладненько.

«А морской судак под укропом с картофельным суфле! – не унимается Нестор Чаффино, сидя все еще отнюдь не в комнате в мансарде, а на кухне, облокотившись на большой покрытый специальным пластиком стол, способствовавший его успеху. – Когда я вышел к гостям, чтобы принять слова благодарности, Адела Тельди заявила: никогда в жизни не пробовала ничего настолько гениального и вместе с тем простого. Весьма любезно с ее стороны!»

В это время Адела Тельди касается пальцами сперва своих губ, затем губ спящего рядом Карлоса Гарсии, словно хочет таким образом приобщить его к тайне, которую не решилась поведать вслух. Она поклялась, что при первой же возможности расскажет юноше о трагедии в Буэнос-Айресе, дабы он узнал об этом от нее, а не от какого-то Нестора, Однако после окончания банкета, уединившись в отведенной Карлосу маленькой комнате в мансарде, оба не осмелились на откровенную беседу. Вероятно, Карлос тоже намеревался что-то сказать Аделе, во всяком случае, раз или два ей так показалось. Но до разговоров ли телам, истосковавшимся друг по другу!

«Завтра признаюсь обязательно. Обязательно!» – обещала себе Адела в лихорадочном вихре поцелуев.

Однако сейчас, когда улеглась буря страсти и зрелая плоть покоится в молодых объятиях, Адела Тельди взвешивает все и решает: любовь – их любовь – настолько сложная и хрупкая, что благоразумнее не подвергать ее испытанию разными признаниями и разоблачениями. «Надо поговорить с этим поваром, подкупить его, что ли, пасть на колени, если потребуется… Ничего другого тебе не остается, дорогая, – думает она и улыбается. – Ты должна заставить его молчать любым способом, за какую угодно цену, ведь такая старуха, как ты, словно потерпевшие кораблекрушение, просто не в состоянии отдать кому бы то ни было деревяшку, за которую ухватилась посреди житейского моря». Адела целует юношу в лоб. Крепок молодой сон, и хорошо, не услышит любимый, как она покинет его, чтобы проникнуть в комнату Нестора, расположенную по соседству.

«Что касается винного соуса, – блаженно вздыхает на кухне Нестор, – лишь такой чувствительный, слегка меланхоличный кабальеро, как Серафин Тоус, смог по достоинству оценить его. Насыщенный цвет, мягкий вкус и легкий лимонный аромат. – Повар вспоминает его мучительно искаженное лицо. Выступая с заключительной речью перед гостями, Нестор при слове «муслин»[70] позволил себе взглянуть на магистрата и заговорщицки улыбнуться. – Чтобы по-настоящему насладиться некоторыми блюдами, необходимо быть чуточку женщиной, – рассуждает Нестор. – Уверен, друзья этого кабальеро не подозревают в нем женское начало, ну и я буду надежно хранить сей маленький секрет. И не только потому, что мы познакомились в клубе «Нуэво-Бачелино», а я никогда не рассказываю об увиденном в заведении, принадлежащем коллеге. Господин Тоус прежде всего – истинный любитель винного соуса, сильнее аргумента быть не может!»

…Три часа сорок семь минут, три часа сорок восемь минут… Тик-так, тик-так… Фосфоресцирующие цифры на будильнике Серафина Тоуса неумолимо следуют друг за другом, как капли воды в изощренной китайской пытке, как листы календаря, знающие наперед, что страшное завтра обязательно наступит. Серафину не удается заснуть, и он решает встать с постели. Темная ночь порождает не только меланхолические мысли, но и сумасшедшие идеи. «Интересно, где спит эта жалкая тварь? – спрашивает себя Серафин. – Этот болтливый повар, гробовщик безупречных репутаций». Он не знает плана дома, но предполагает, что помещения для прислуги находятся в мансарде, и именно туда он направляет свои стопы. Идет, не зажигая света, на ощупь, минует шкаф с зеркалом; не будь так темно, кабальеро весьма удивился бы, заметив собственное отражение: взгляд, неспособный и мухи обидеть, был сейчас пронзителен, как стилет.

«А шоколадные трюфели! – смакует Нестор. – Гости никогда в жизни не встречали такой насыщенный вкусовой букет: ванилин, горький шоколад, ликер и чуток имбиря. Имбирь – та самая маленькая подлость, которая прячется в хорошем шоколадном трюфеле. Конечно, этого не знает никто, кроме посвященного, лишь специалист способен разобраться в этой симфонии ингредиентов… Потому-то я так и разозлился на Хлою, когда она сунула в рот сразу два трюфеля. Сразу два! Да будет тебе известно, барышня, сказал я ей, что только человек, в котором живут две души, может по достоинству оценить обилие вкусовых оттенков, наполняющих два трюфеля Нестора Чаффино, поняла? Но она в ответ, как всегда, выдала то ли «пошел ты», то ли «мать твою», в общем, выражение, свидетельствующее о крайне скудном запасе как слов, так и личных качеств. Не девушка, а сплошное недоразумение, – с грустью констатирует Нестор. – Ее внутренний мир весьма ограничен. Держу пари: сейчас спит и слышит какой-нибудь хит в стиле «хэви метал» или нечто подобное, глупое и вульгарное».

В это время Хлое Триас в комнате над гаражом как раз снятся знаменитые трюфели шефа, и она, словно и впрямь имея тонкую душу (а может быть, две тонких души), упивается привкусом имбиря, сладостью ванилина, изысканным ароматом ликера. Гурманство во сне удивило бы Нестора, однако длилось оно недолго. На смену пришли другие миражи, быстрые и бессвязные, какие обычно бывают в первые часы ночного отдыха. Так, промелькнули эпизоды из выступления группы «Перл Джем», между которыми вкралась эротическая сцена с Карелом Плигом в главной роли, очень красивым мужчиной, спавшим подле девушки. Еще приснились сад дома «Лас-Лилас» и кукарача, сидящая на коврике перед входом и глядящая в зеркало, при этом сеньорита Ляу Чи нашептывала Хлое: «Ты веришь в привидения?»

Внезапно мельтешение образов прекращается, Хлоя, повертевшись с боку на бок, думает: «Вот дерьмо, не хватает проваляться так всю ночь, как психичка долбаная!» Фонарь за окном то вспыхивает, то гаснет. В течение светлого периода девушка смотрит на спящего друга, затем взгляд перемещается к заплечной сумке, лежащей на стуле. Сумка раскрыта, вещи торчат из нее, как внутренности из разодранной куклы. Свет меркнет, Хлоя вспоминает суету перед ужином, когда она обнаружила отсутствие форменного платья, фартука и шляпки. Именно поэтому в сумке такой кавардак, вдобавок на полу валяются блузки, купальник, трусики… Разбросанные вещи похожи на привидения, убежавшие от сеньориты Ляу Чи. «Вот дура старая, – думает Хлоя, – балда забугорная, начиталась всякой дряни о духах и призраках, людей в упор не видит, приняла меня за дядю, мать ее… Черт, а может, у меня лицо и впрямь как у дяди?» Она вспоминает, как, переодевшись официантом, увидела в зеркале темные глаза Эдди.

Хлоя пытается заснуть. Может быть, сегодня ночью повезет и ей приснится брат; он придет за ней, чтобы опять унести в страну Нетинебудет: «Эдди, давай поиграем немножко!» Но в дреме вместо брата видится книжка в коленкоровой обложке, которую Нестор постоянно держит в кармане своей поварской куртки, и еще мерещатся вкусные шоколадные конфеты. «Наверняка трюфели уберут в «Вестингауз», – приходит Хлое в голову, – спрячут за дверцу, похожую на кривое зеркало, дарящую обманное отражение».

Хлоя опять вертится с боку на бок, втихомолку ругается, потому что грезы, пусть и приятные, все-таки не настоящий сон. И тут она слышит (ей-богу, мать его!) голос: «Иди сюда, Хлохля, спускайся, я здесь!» Но девушка не верит зову. Она боится идти на кухню, поскольку уверена, что ее постигнет разочарование: глаза брата не глянут с поверхности «Вестингауза». Эдди любил играть с ней в прятки, испытывать ее терпение. «Что ты пишешь, Эдди? Это история о приключениях, любви и даже преступлениях, правда? Дашь почитать?» А он в ответ одни посулы: «Не сейчас, Хлохля, потом когда-нибудь, честное слово».

Обещания оказались ложными. Не было никакого «потом», кроме сумасбродного желания узнать, каково это – жить на скорости двести километров в час, ведь брат собирался стать писателем, а ничего достойного, о чем можно поведать миру, с ним еще не случилось. В результате, только из-за своей дурацкой фантазии, он умчался на тот свет, оставив сестру в одиночестве.

Бессонница порой толкает людей на странные поступки. Хлое, например, приспичило спуститься на кухню для того, чтобы ни больше ни меньше встретить глаза брата на дверце морозильной камеры. Взрослая Хлоя, трезвомыслящая Хлоя не пошла бы лишний раз убеждаться, что брат играет с ней в прятки, Но бессонница – хитрая тетя. «Ну же, Хлоя, – говорит она, – тебе не помешает отведать шоколадных трюфелей. Шоколад способствует хорошему сну, иди, не бойся. Это совсем не страшно, просто постарайся не смотреть на морозильник, потому что его поверхность – как зеркало в комнате смеха, искаженная действительность внушает человеку надежду, которая, не сбываясь, причиняет сильную боль. Но ты зажмурься, и все будет хорошо. Хотя… Если собраться с духом… Кто знает,..»

Когда свет садового фонаря снова озаряет комнату над гаражом, Хлоя выскальзывает из постели. На ней нет никакого белья. Она смотрит на стул, где брошена футболка с надписью «Pierce my tongue, don't pierce my heart»[71], которая словно просит: «Выбери меня». «Нет, меня», – настаивает висящая рядом куртка официанта, сделавшая Хлою так похожей на юношу. Хлоя размышляет, как Алиса в Стране чудес, какую из двух вещей выбрать, пока не принимает решение в пользу куртки.

«Какого хрена, – возражает она себе рассудительной, надевая куртку, – я только хочу съесть шоколадный трюфель и не собираюсь смотреть ни в какое зеркало».

Все часы в доме показывают четыре утра – как наручные, у каждого из персонажей этой истории, так и большие марки «Фестина», расположенные на стене кухни, которые немного отстают и потому еще не пробили. Старые, пропахшие кухонными парами и дымом часы имеют возможность наблюдать.

Нестор с досадой замечает, что уже поздно, перестает предаваться приятным воспоминаниям и обращается к себе как лучшему другу: «Ладно, старик, день был замечательный, но очень утомительный, давай-ка на боковую».

Шеф-повар встает, делает шаг к двери и вдруг останавливается.

– Тьфу ты! – восклицает он, поскольку обнаруживает, что вопреки профессиональной привычке позабыл убрать в холодильник коробки с шоколадными трюфелями, оставшимися после банкета.

Нестор открывает дверцу «Вестингауза», а кухонные часы бьют четыре раза.

Наручные часы Эрнесто Тельди, наоборот, соблюдают полную тишину, даже не тикают. Зато циферблат хронометра светится в темноте, когда его владелец устремляется к комнате Нестора в мансарде. У «Омеги» Серафина Тоуса нет светящегося циферблата, поэтому ничто не выдает движение магистрата по коридору, который озаряется лишь вспышками садового фонаря через окно напротив внутренней лестницы, И Тельди, и Серафин пытаются остаться незамеченными, поэтому оба поднимаются по ступенькам в паузах между вспышками.

Часы Аделы ничего не могут сказать о своей хозяйке, поскольку лежат на прикроватной тумбочке в комнате Карлоса рядом с зеленой камеей. А то бы они показали, как Адела быстрыми шагами пересекает лестничную площадку, разделяющую комнату Карлоса и ту, что предназначена для Нестора Чаффино. Адела входит в великолепную спальню, не постучав в дверь, ибо в специфических обстоятельствах нецелесообразно демонстрировать хорошее воспитание. «Но что это, никого нет? – удивляется Адела, замечая неразобранную кровать, когда очередная вспышка садового фонаря освещает комнату. – Может быть, Нестор в ванной? – Она прислушивается, не течет ли вода из крана, и различает шум в коридоре. – Это он, возвращается с кухни, о Господи, что делать!» Адела окаменевает и видит: в комнату с разницей в несколько секунд прокрадываются две мужские фигуры, но ни та ни другая не похожа на Нестора Чаффино. Садовый фонарь вспыхивает, и лазутчики в изумлении взирают друг на друга, затем нестройным хором произносят:

– Ты что здесь делаешь?!

– А ты?!

– А ты?!

«C'est trop beau»[72] – красивая песня. Это, конечно, не то, что поют в Палермо, но Нестор Чаффино – человек широкой души и не всегда предпочитает сопровождать приятное занятие мелодиями своей любимой Италии. Именно «C'est trop beau» мурлыкает он, готовясь убрать в морозильную камеру коробки с шоколадом. Нестор уже сложил десяток коробок на стол, он открывает дверцу, берет парочку коробок и заходит в «Вестин-гауз». «C'est trop beau notre aventure; c'est trop beau pour etre heureaux…»[73]. Кухонный свет едва достает до задней стенки камеры, на полках угадываются замороженные тушки какой-то дичи, то ли зайцев, то ли кроликов, а может быть, маленьких оленей, только Нестора не печалит это соседство. На дальней стенке его творение ничто не потревожит. «C'est trop beau pour que за dure, plus longtemps q'un soir d'ete…»[74]. Продолжение песни вылетает у повара из головы, и он просто насвистывает мелодию, поудобнее распределяя коробки. Он задерживается в глубине камеры на несколько секунд, лишь на несколько секунд, прежде чем выйти и забрать остальные трюфели. Однако некоторые секунды растягиваются в вечность.

На кухне Хлоя останавливается в нерешительности. Видит открытую морозильную камеру, откуда доносится веселое насвистывание, но не трели Нестора привлекают внимание девушки, а голос, манящий подойти к гладкой металлической поверхности. «Я здесь, Хлохля, иди ко мне, смелее, – говорит обманное зеркало. – Иди ко мне…»

Внутри камеры раздается жизнерадостное насвистывание. Разве можно убивать такой веселый и вдобавок абсолютно невинный свист? Что за глупость, Хлоя и не собирается никого убивать, просто не хочет упустить уникальную возможность повидать Эдди. Не зря же он в комнате над гаражом просил ее спуститься вниз, на кухню, теперь она наверняка встретится с ним. И Хлое не остается ничего другого, как прикрыть дверцу «Вестингауза». Даже не захлопнуть, а просто чуть толкнуть. «Ты не будешь играть со мной в прятки на этот раз, Эдди? Не исчезнешь, когда я тебя найду, правда?» И в самом деле, с металлической поверхности на Хлою смотрят темные глаза брата. Изображение настолько реальное, что девушке хочется погладить и поцеловать эти улыбающиеся глаза. Она протягивает руку, чтобы прикоснуться к ним. Рука упирается в сталь, дверца со щелчком захлопывается.

«Не может быть, черт возьми! – говорит Нестор (страх всегда приходит после осознания невероятности случившегося) и добавляет: – Святая Мадонна, такого со мной еще не было».

С этого момента минуты летят быстро и внутри, и снаружи морозильной камеры, очень быстро, судя по тому, как Нестор принимается пинать и стучать по дверце: «Святая Дева дель Лорето, Сайта Мадонна де лос Да-надос, Мария Горетти и дон Боско! Я забыл опустить предохранитель замка, чтобы дверца не захлопнулась сама собой!» А девушка, стоя перед морозильником, раздумывает, как бы закрепить образ брата, – это гораздо лучше, чем то и дело бросать взгляд на зеркало: «Останься со мной навсегда, Эдди. Во что ты хочешь поиграть?»

«Стоп, надо спокойно подумать, кто в доме может помочь мне, – пытается рассуждать Нестор по другую сторону металлической дверцы. – Есть Карел и Карлос, кроме того, еще четыре человека – Эрнесто и Адела Тель-ди, несмышленая Хлоя Триас и, конечно, Серафин Тоус, но на них надежды мало». И Нестор зовет:

– Тоус! Тельди! Триас!

Между тем холод становится невыносимым, у Нестора начинают стучать зубы, а язык с трудом ворочается и спотыкается о начальные буквы «т» фамилий, будто Нестор заикается.

Хлоя Триас зажимает уши ладонями. «Замолчи, пожалуйста, прошу тебя, я слышу, слышу», – отвечает девушка на крики повара, но не вслух в обычной грубоватой манере, а мысленно, так, как разговаривает с братом; надо быть очень осторожной, иначе спугнешь видение. И Хлоя умоляет пленника потерпеть: «Еще капельку, Нестор, одно мгновение, не больше, я не могу сейчас открыть, пойми – он уйдет навсегда!» И действительно, ведь очень глупо снова позволить брату отправиться на поиски сильных ощущений, ему было тогда двадцать два года, столько, сколько через месяц исполняется Хлое.

Темные глаза не исчезают, и девушке приходит мысль воспользоваться ситуацией, изменить печальный итог прошлого. Она решает повторить в точности всю сцену прощания с братом. «Расскажи что-нибудь, Эдди, – просит она и добавляет то, что должна была сказать, но не сказала: – Не уходи, пожалуйста, прошу тебя, не делай этого, останься со мной». И черные глаза брата молча улыбаются в ответ. Впрочем, кажется, улыбка пропала, глаза теперь сердятся, они переполнены гневом, какой чувствует сама Хлоя. «Нет, – думает девушка, – смерть не может унести юную жизнь, ведь тогда остаются несбывшимися все мечты и проекты! Получается, что неисполненным планам и ненакопленному жизненному опыту просто некуда деваться из-за вмешательства смерти! Нет, это невозможно, они должны реализоваться каким-то образом».

Бум, бум, бум… Звуки ударов по внутренней стороне дверцы морозильной камеры прерывают размышления Хлои, она вспоминает о поваре: «Вот зануда. Прекрати сейчас же, если не хочешь остаться там навсегда. Или отгадай загадку: может ли полностью реализоваться человеческая судьба, которую смерть остановила на полпути?»

Но мыслей Хлои слышать некому, кроме нее самой, поэтому и помочь ей никто не может, тем более Нестор, который замечает, что холод постепенно убивает его волю и разум, лишает чувств. У него возникает необычная идея, как защитить мозг от пытки переохлаждением. Следует закупорить уши, тогда боль не сведет его с ума, Сайта Мадонна де Алехандрия! Негнущимися пальцами он достает из кармана куртки книжку в коленкоровой обложке, где собраны секреты приготовления разных десертов, множество маленьких подлостей, записанных бисерным почерком. «Держись, Нестор, нельзя допустить, чтоб замерзли твои мозги, бумага преградит дорогу холоду! Это, пожалуй, единственное, что ты можешь сделать в данный момент. Но это же значит уничтожить неповторимую коллекцию рецептов сладких блюд! И хуже того – недостойным образом раскрыть тщательно продуманную (тайную!) идею публикации… маленьких подлостей. Вот-вот, первый признак того, что твои серые клетки отмирают, старый дурак. Какое имеет сейчас значение твое собрание! Делай что требуется, и все будет хорошо, вспомни слова той ведьмы: «Тебе нечего бояться, пока не объединятся против тебя четыре "т"», а это невозможно. Держись, колоти по дверце, кто-нибудь да услышит».

Хлоя вот-вот откроет дверь.

«Из-за этого старого дурака, мать его, – ругается она, – я рискую потерять Эдди. Неужели не понятно, что, как только зеркало повернется, его глаза уже не будут смотреть на меня? Ты ведь уйдешь, правда, Эдди? Тебе всегда было наплевать, что я остаюсь одна. Опять скажешь, что едешь за дурацкими историями, как в тот день, и я не смогу удержать тебя. Все призраки так поступают; снова и снова повторяют то, что делали в свой последний день, так ведь?» Да, так. Что-то похожее рассказывала Хлое сеньорита Ляу Чи, только она говорила, что тот, кто умер молодым, рано или поздно возвращается, чтобы получить у судьбы отнятое смертью. Теперь девушка жалеет, что не придала значения этой фразе. Ей ужасно хочется остановить время, повернуть вспять, еще раз услышать мнение специалистки по книгам о привидениях, но все, что она имеет, – удары Нестора и его тихие крики.

Повар продолжает стучать о дверь. Хлоя оглушена, удары производит явно не призрак, скорее уж невидимка, зеркальная поверхность морозильника сотрясается так сильно, что глаз брата почти не видно.

«Ничего страшного со мной не может произойти, – убеждает себя Нестор, всего в нескольких сантиметрах от Хлои, в потусторонней тьме, в адском холоде. – Конечно, я выберусь, надо только сохранять спокойствие и терпеть, пока кто-нибудь не придет на помощь. А придет обязательно, здесь, где-то рядом, – он шарит руками по стенке, – есть сигнальная кнопка, и я просто уверен, что нажал ее, когда стучал. Кто-нибудь обязательно услышит звонок и прибежит – Тельди, Тоус, Триас, Т…»

«Повернуть время вспять, узнать, правда ли «те, кто умер молодым, рано или поздно возвращаются, чтобы получить у судьбы отнятое смертью»… Получить у судьбы – значит реализовать все то, что не успел при жизни…» Сумбурные мысли толчками проникают в мозг Хлои с мутноватой зеркальной поверхности морозильника, вздрагивающей под ударами повара. Когда сознание девушки окончательно затуманивается, ее осеняет: единственно верное решение проблемы начертано четко и безапелляционно на обманном зеркале.

Теперь Хлоя знает, что делать! И она начинает хохотать.

Смех! Нестор только что отчетливо слышал смех по другую сторону дверцы. «Бог мой, там, снаружи, кто-то есть! Значит, то, что со мной случилось, не является несчастным случаем», – в панике решает он. Именно сейчас повар вспоминает, что у четырех нынешних обитателей дома «Лас-Лилас» фамилии начинаются с буквы «т»: на память ему приходят слова: «Нестору нечего бояться, пока не соберутся вместе…»

«…И они собрались, все произошло именно так, как предсказала ведьма, нет никаких сомнений, – понимает повар с предсмертной ясностью. – Тельди, Тельди, Тоус и Триас – четыре «т». Как я, глупец, не сообразил этого раньше?» Леденящая тьма становится липкой, наполняет рот горьким ядовитым вкусом. Нестор готов сдаться: похоже, сопротивляться судьбе бесполезно, но морозный привкус вызывает проблеск разума; «Подожди-ка, брат, что-то здесь не стыкуется. С чего бы всем этим людям ополчиться на тебя? Ведь ты всегда был очень деликатным и не совал нос в чужие дела».

Придавая комичность и без того абсурдной сцене, Нестора вдруг охватывает желание чихнуть. Оно поднимается изнутри, расширяется, достигает носа. Нестор громко чихает, и ему кажется: бумажки, которыми закупорены уши, взрываются у него в голове. «Маленькие подлости, тайны, рвущиеся наружу, – вздрагивая, думает он. – Неужели ты не понимаешь, что происходит, cazzo несчастный? Обо всех этих людях тебе известно что-то постыдное. Супружеская измена, закончившаяся смертью… Человеческие крики в ночи… Позорное пристрастие… Адела Тельди, Эрнесто Тельди, Серафин Тоус. О каждом из них тебе известно самое худшее в благополучной жизни. Разве этого не достаточно, чтобы погибнуть в морозильной камере под самодовольный хохот?»

Пальцы Нестора, между которыми зажата книжка в коленкоровой обложке, уже похожи на металлические крюки. Эти крюки никогда больше не распрямятся, Повар настолько потерял чувствительность, что не замечает, как ноги у него подламываются, и он падает на пол. Зато сознание Нестора возмущенно кипит, со слепой надеждой он продолжает твердить: «Минутку, это невозможно, ничего плохого не случится, пророчество сбылось не полностью; только трое из четырех людей с фамилией на букву «т» могут ненавидеть меня из-за того, что я знаю об их маленьких подлостях. У четвертой «т», Хлои, нет оснований желать мне зла, она не совершала пока никакой подлости, по-моему, зачем ей убивать меня?»

Опять раздается смех, только более сдержанный, Нестору слышится негромкое журчание, «т-т-т-т-т-т-т-т-т…», обещающее, что все закончится хорошо.

«Есть только три «т», три «т», три «т».,. – повторяет Нестор с упрямством ребенка, добивающегося от взрослых того, в чем ему отказывают. – Дорогая ведьма, мадам Лонгстаф, ты же ясно сказала: мой час не настал, наверняка я в этот раз не умру. Потерпи еще чуть-чуть, братишка, совсем немножко, дверь обязательно откроется, черт ее подери!»

Нестор Чаффино слышит спасительный щелчок. «Видишь, говорил же тебе, – радуется повар, – все закончится хорошо. Мадам Лонгстаф, может быть, нечестная ведьма, но и мошенники подчиняются своим правилам. И без того на свете хватает подлостей! На мне нет ни одного живого места, – думает повар, слыша, как дверца открывается. – Санта Мадонна де лос Данадос, Санта Джемма Гальгани и дон Боско, пальцем не могу пошевелить, но голова, кажется, в полном порядке. Ну вот, все позади».

Замок снова щелкает.

«По крайней мере вовремя, – подытоживает Нестор, – а то от холода в голову лезут такие глупости и страхи, какие и во сне не снились».

5

СОЛНЕЧНЫЙ ЛУЧ ПАДАЕТ НА САВАН НЕСТОРА ЧАФФИНО

«Какой чудный несчастный случай!» – думает Эрнесто Тельди, сидя в своей комнате. Несколько часов минуло с тех пор, как был обнаружен труп Нестора. Местные полицейские успели опросить присутствующих и снять отпечатки пальцев на дверце «Вестингауза». Как и следовало ожидать, отпечатков на морозильнике оказалось бесчисленное количество. Нестора (от них слегка пахло шоколадом); Карлоса, Карела и Хлои (последней особенно много), Аделы, Серафина и Эрнесто. – Нормальное явление, – заявил инспектор и сделал короткую пометку в блокноте. – Вы все вчера заходили на кухню. Остается узнать, не видел ли кто-либо из присутствующих что-нибудь подозрительное или заслуживающее внимания с точки зрения данного расследования.

Ответа не последовало, поскольку единственное, что могло вызвать подозрения, – изъятый из скрюченных пальцев Нестора обрывок бумаги, на котором можно было прочесть:

…особенно вкусно с кофе капуччи… …кже хорошо полить муссом с клубни… …и меренга, таким образом, не… …в отличие от замороженного шокола… …а лимон…

Но обрывок мирно лежал между страницами поваренной книги, куда его сунул Карел. Чех и забыл об этой улике. Он думает сейчас не о тайнах следствия, а о том, какой умиротворенной и милой выглядит нынче Хлоя. Девушка словно повзрослела, и даже надетая на ней панковская майка с надписью «Pierce my tongue, don't pierce my heart», кажется, принадлежит кому-то другому.

Как только полицейские уехали, кухня опустела. Инспектор и судебный следователь пришли к общему выводу, что смерть повара явилась результатом несчастного случая, роковой неосторожности.

– Больше здесь делать нечего, увозите покойника.

Тельди, выглянув в окно, наблюдает, как на мешке из золотистого пластика, своеобразного савана, используемого в наши дни для транспортировки покойников, отражается солнце, слишком яркое для марта. Носилки на колесиках толкают два типа в зеленых халатах, Вот они приближаются к садовой калитке. В ногах усопшего (а может, прямо на лице?) лежит по распоряжению Эрнесто Тельди букет цветов. Кто-то расценил бы это как трогательный жест со стороны великодушного работодателя и был бы недалек от истины, правда, побудительной причиной милосердия явилось не дружеское чувство или проявление скорби, а стремление выглядеть элегантным. «Противник, который бежит с поля боя или тем более настолько любезен, что умирает до того, как его убьют, заслуживает по меньшей мере цветов», – рассуждает Тельди.

Розы, глицинии, петунии… Непритязательный, но красивый букет. Зрелище волнует эстета-бизнесмена. «Есть в нем нечто возвышенное, патетическое», – думает он и невольно вспоминает свою коллекцию произведений искусства.

Тельди отходит от окна и достает из кармана любовную записку, купленную накануне у месье Питу. Смотрит на нее. «Нет сомнений – почерк принадлежит Оскару Уайльду, эта странная манера писать букву «с», и подпись его, и дата подходящая, и с чего я решил, что письмо фальшивое?» – вопрошает Тельди с неподдельным удивлением. Теперь, когда Нестор мертв и репутации ничего не угрожает, коллекционер и меценат не в состоянии даже припомнить о столь несвойственных ему сомнениях и страхах. Обмануть его? Какая чепуха, кто осмелится! Тельди был и останется до конца дней своих уважаемым коллекционером, непререкаемым авторитетом. Вчерашние переживания так же чужды ему, как тело, которое сейчас покоится под золотистым пластиковым саваном. .

«Как удачно все разрешилось», – улыбается Тельди. Если бы он верил в потусторонние силы, то решил бы, что ему помогло какое-то божество, обладающее чувством юмора и превосходным эстетическим вкусом. Но Тельди не верит ни в Бога, ни в юмористов-эстетов, он верит исключительно в себя самого, поэтому-то и преподнес букет цветов почившему противнику, дабы поздравить его – и себя – с благополучной (и разумной) развязкой. Носилки удаляются от дома «Лас-Лилас». Эрнесто Тельди прячет письмо Оскара Уайльда в карман пиджака и несколько раз ласково хлопает по нему рукой. Жизнь продолжается и обещает быть весьма приятной; завтра он вылетает в Швейцарию на встречу с коллекционерами у Тиссенов, на будущей неделе его ожидают в Лондоне для участия в экспертизе, благо все доверяют его мнению, а в следующем месяце предстоит небольшое, но заслуженное торжество в его честь, организуемое фондом Гулбенкяна. «Жизнь прекрасна! – в эйфории снисходит до банальности Тельди. Он настолько поглощен радостными мыслями, что не сразу обращает внимание на стук в дверь,

– Там, внизу, человек хочет вас видеть, – сообщает Карел Плиг, едва коллекционер впускает его.

Тельди почти не слышит Карела. Мозг по-прежнему занят созерцанием будущего благополучия. Тельди через голову молодого человека невольно любуется очаровательным интерьером своего дома, одна лестничная клетка чего стоит: складки драпировки пропитаны мягким ароматом лаванды, желтый цвет стен служит прекрасным фоном для великолепных натюрмортов. «Просто само совершенство!»

– Кто там, дружок? – нехотя возвращается он («Какая скука!») к делам земным. – Только не говори мне, что опять полиция, – я сыт по горло солдатней!

Но Карел Плиг не считает, что визитер – полицейский.

– Просто господин лет шестидесяти, ничего особенного, сеньор Тельди. Говорит, ему очень надо увидеться с вами прямо сейчас. Естественно, я не мог позволить ему войти без вашего разрешения, попросил обождать у двери. Он вот записку вам написал, причем с большим трудом, у него все пальцы скрючены. Сказал: если прочтете, то примете его немедленно.

Карелу не известно об утонченных привычках и вкусах Тельди, поэтому, передавая послание, он не пользуется специальным подносом для корреспонденции, а делает это из рук в руки, хотя его ногти недостаточно чисты, чтобы удовлетворить высокие запросы коллекционера и мецената. Однако Эрнесто не обращает внимания ни на отсутствие подноса, ни на ногти Карела. Его взгляд устремлен на клочок бумаги. Увиденное поражает его как гром среди ясного неба: на листке зеленеют неровные буквы, похожие на стайку попугайчиков.

Комнаты Карлоса и Аделы расположены, и совсем не случайно, одна над другой, поэтому нельзя догадаться, что происходит в соседнем помещении. Иначе Адела и Карлос с большим удивлением узнали бы в то утро, когда тело Нестора пересекло порог «Лас-Лилас», что они оба ходили из угла в угол, словно танцоры, репетирующие порознь одну партию.

Потом они одновременно выглянули в сад, посмотрели на отъезжающий саван и в задумчивости облокотились на подоконники. Позы одинаковые, зато эмоции разные: Карлос испытывает печаль и сожаление, Адела – облегчение и благодарность.

Вдруг солнечный свет, отразившись от пластикового мешка, так больно ударяет по глазам женщины, что она невольно жмурится. Но сразу приказывает себе: «Смотри, Адела, не отрывай взгляда – вот увозят последнюю помеху на твоем пути к счастью. Смотри так же пристально, как изучала на кухне неподвижное лицо, чтобы убедиться – этот рот никогда больше не заговорит, эти уши ничего не услышат о твоей безумной любви. На радость или на беду, дорогая, ты свободна; ибо самые ужасные тайны в конце концов умирают вместе со свидетелями. Смотри, Адела, и благодари свою звезду – жизнь начинается заново»,

«Прощай, друг», – думает Карлос, глядя из окна на сияющий под солнцем саван с мертвым телом, которое когда-то было Нестором Чаффино. Было и перестало быть. Потому что умерший друг не похож на живого. Зато все покойники как близнецы. Эту закономерность Карлос открыл ранним утром, глядя на лицо заледеневшего Нестора, а днем нашел подтверждение своей теории – он перестал узнавать друга в жалком посеревшем трупе. Голова Нестора съежилась, будто смерть старательно высосала все соки из пойманной дичи. Лицо превратилось в омерзительную маску. Поэтому Карлос не захотел обнять друга в последний раз. Смерть отца научила: если хочешь сохранить образ дорогого человека, не перегружай память созерцанием останков. Надо как можно меньше смотреть на умершего, поскольку глаза – упрямые свидетели, и тем, кто напоследок часами разглядывает застывшие черты, в дальнейшем чаще приходят на ум именно они, а не любимое лицо. Зато зрелище золотистого савана, наоборот, совершенно безобидно. «Прощай, Нестор, прощай, друг. А теперь извини, надо идти собирать вещи».

Живого от мертвого отделяет груз повседневных забот, и Карлос покидает подоконник, чтобы заняться своим багажом. Еще раз оглядывает комнату, в которой вместе с Аделой провел предыдущую ночь, и чувствует дискомфорт, словно находится на чужой территории. Да и с какой стати это должна быть его территория? Пара рубашек, форма официанта, джинсы – вот и все, что здесь принадлежит ему. Сидя на разобранной постели, Карлос берет со столика часы, забытые Аделой, и подносит к губам. Вещи, принадлежащие тому, кого любишь, – лучшие сообщники тайной страсти и, несомненно, более верные, чем их хозяин или хозяйка. «Тик-так, все будет хорошо, – говорят часы и стучат, как маленькое сердце, – тик-так». И Карлос кладет их обратно. «Да, все будет хорошо».

Пальцы нащупывают зеленую камею, оставленную, как и часы, Аделой прошлой ночью. До сих пор Карлос не замечал ее среди вещиц, лежащих на столике. Красивая камея, она также принадлежит любимой, однако юноша лишь смотрит на украшение, не целует, что-то останавливает его. Может быть, причина в том, что камея не умеет стучать, как сердце…

* * *

«Через несколько часов все это останется в прошлом», – думает Адела. И она сидит на неубранной постели, рядом – старая деревянная шкатулка, которую только что достала из шкафа и сейчас открывает. Адела не сентиментальна. Всю жизнь она заботилась о том, чтобы ее любовные увлечения не перерастали в пылкую романтическую страсть, – ведь это неблагоразумно, как бы не пришлось страдать. Поэтому с давних пор она не заглядывала в шкатулку, где в беспорядке хранятся письма, реликвии, нежные записки, признания в любви, фотографии… воспоминания. Адела предпочитает не видеть их, в каждом предмете частица прошедшей жизни, свидетельство того, что с годами ушли и красота, и нежные признания. Были нежные, стали мертвые. «Только будущее принадлежит нам, люби, пока есть возможность. Но сначала…»

Прежде чем расстаться со всем, что имеет, с домом «Лас-Лилас» и этими воспоминаниями, Адела решает выполнить последнюю формальность: написать прощальное письмо мужу. Старомодный и вдобавок трусливый жест, но в данном случае удобный выход из создавшегося положения. В соответствии с их правилами, не писанными, но многократно подтвержденными на практике, Адела и Эрнесто никогда не устраивали друг другу сцен. Тем более не стоит нарушать традицию сейчас, когда один из супругов после более чем двадцати лет благополучного сосуществования собирается дать стрекача. На бумагу ложатся строчки:

«Лас-Лилас», 29 марта Дорогой Эрнесто!

Ручка зависает в воздухе: Адела подбирает слова.

Карлосу не надо писать деликатных писем или прощаться со старыми воспоминаниями. Его внимание поглощено реликвиями, подаренными ему настоящим, вещами, оставленными Аделой прошлой ночью. Что с ними делать? Спрятать в свой чемодан среди одежды? Не опрометчиво ли это? Следует ли вообще брать чужие вещи? Любовники договорились, что поедут в Мадрид порознь и встретятся там, выждав несколько дней. Будет очень романтично вновь соединиться в отеле «Феникс», в том месте, где все началось. Карлос смотрит на свои часы, а потом на Аделины. Между ними пять минут разницы. Безусловно, часы Аделы идут правильно. Нужно поторапливаться, Карлос укладывает в сумку последние вещи и под конец берет камею.

«Лас-Лилас», 29 марта

Дорогой Эрнесто!

Не знаю, как начать, ты наверняка решишь, что я сошла с ума или, хуже, оказалась глупой идеалисткой вроде тех романтических особ, над которыми мы с тобой всегда так много смеялись.

Адела прерывает письмо и с суеверной опаской прислушивается к своим большим пальцам. «Успокойся, все хорошо, повар мертв, и больше никто не посмеет совать нос в твое прошлое», – расценивает Адела отсутствие покалывания.

Карлос Гарсия осознает, что впервые вспомнил о камее с тех пор, как увидел ее на плече Аделы. И неудивительно, ведь за это время произошло столько ужасных событий. Он завертывает украшение в носовой платок. Камея как-то странно блестит. Но Карлос не придает этому значения. Сегодня или через несколько дней Карлос услышит красивую историю.

– Расскажи, откуда у тебя эта камея, а я расскажу такое, что ты не поверишь, – попросит он Аделу, и оба будут долго смеяться, узнав, какие узы соединили их задолго до встречи в приемном зале фирмы «Ла-Морера-и-эль-Муэрдаго». «Пусть у Аделы и нарисованной девушки разные камеи, – размышляет Карлос, – все равно произошло поразительное совпадение, не остается ничего другого, как поверить в пророчества мадам Лонгстаф. Но я уверен, камея та же самая».

В пальцах начинает странно покалывать. «By the pricking of my thumbs, something wicked this way comes», – машинально пишет Адела и, очнувшись, зачеркивает, поскольку фраза не имеет никакого отношения к тому, что она намерена сообщить мужу. «Ну же, Адела, забудь наконец о нелепых суевериях, иначе ты никогда не закончишь письмо, а времени остается все меньше».

…Волосы у Аделы светлые, как у бабушки Терезы; «Лас-Лилас» – копия дома на Альмагро-38; портрет, голубые глаза нарисованной девушки похожи как две капли воды на глаза Аделы… Карлос засовывает камею глубоко в карман, но не избавляется от мыслей, которые она вызывает. Он подхватывает сумку, выходит на лестничную площадку, бросает печальный взгляд на комнату Нестора («Прощай, друг, прощай!»), и в голове у него возникают вопросы: «Почему портрет Аделы убрали из желтой комнаты? Почему бабушка Тереза не разрешала отцу бывать на Альмагро-38? Почему Соледад, мать, умерла именно в Буэнос-Айресе? Почему я не узнал в Аделе девушку с картины, хотя выискивал ее черты во всех окружающих женщинах?»

«…something wicked this way comes…» Адела слышит, как Карлос идет по лестничной площадке. Сама она, конечно, не может по шагам догадаться, какие вопросы задает себе Карлос, но ее пальцы знают об этом. Адела чувствует теперь не просто покалывание – боль, и так продолжается, пока шаги, такие решительные, даже угрожающие, вдруг не стихают.

Карлос застывает на месте, вспомнив фразу, уже приходившую ему на ум во время банкета. «Когда-нибудь ты поймешь, cazzo Карлитос, – раздается в ушах, словно Нестор Чаффино собственной персоной беседует с ним, – порой жизнь складывается так, что не стоит задавать вопросов, особенно если тебе в принципе и не хочется знать ответов».

«…Итак прощай, Эрнесто, вряд ли ты меня поймешь, – с легкостью выводят пальцы, утратив пророческое покалывание. Ручка порхает по бумаге без остановки, завершая вежливо-равнодушное письмо: – Поверь, я не сожалею о том, что нам пришлось пережить вместе, надеюсь, ты тоже. Желаю тебе всего хорошего».

Адела, готовая бросить все ради любви, никогда не узнает, что Карлос выкинул камею из окна на лестничной площадке, что зеленый камень канул в зарослях сада «Лас-Лилас», унося с собой ненужные ответы на опасные вопросы.

Камея и поныне там, поищите, если желаете удостовериться в правдивости этой истории…

Серафин Тоус мог наблюдать, как увозили тело Нестора, но не стал, тем более ему не пришло в голову посылать за цветами или любоваться солнечным отблеском на золотистом саване, подобно Эрнесто Тельди. Уважаемый магистрат предпочел заняться своим чемоданом. Серафин Тоус планировал уехать сегодня же. В гостях хорошо, но дома лучше, пора сменить обстановку; слишком много здесь случилось такого, о чем неловко вспоминать.

Кабальеро со всей тщательностью, как учила покойная жена, собирает вещи. Снимает брюки с вешалок, расправляет стрелки, чтобы не измялись в дороге, укладывает стопкой в чемодан – синие, серые, бежевые. Сворачивая последние, он замечает пятно от пролитого хереса. «Житейское дело, – думает Серафин, имея в виду не свой испуг при встрече с Нестором на террасе, а инцидент на кухне, – Конечно, это большое несчастье. Однако прямо кричать хочется: благослови, Господи, большие несчастья, когда они приносят пользу!»

Теперь очередь за рубашками. Серафин помещает их в специальные чехлы (еще одна идея покойной супруги) и аккуратно располагает в чемодане. «Вот так, хорошо, Нора одобрила бы. Несчастные случаи в быту, – рассуждает Серафин, получая удовольствие от темы, – трудно предвидеть, они происходят довольно часто. Чаще, чем можно предположить, существуют разные виды эксцессов: крупные, мелкие, досадные, забавные, даже нелепые. Кто, например, застрахован от удара электрическим током при пользовании тостером или от пожара, вспыхнувшего из-за пончиков, забытых на раскаленной сковородке? Никто, буквально никто!» Вопреки унылому выводу Серафин Тоус испытывает радость, он любуется безукоризненно упакованными рубашками. Счастливое чувство все нарастает, словно магистрату в процессе самодовольного созерцания удалось сделать великое открытие. И Серафин продолжает растекаться мыслью по древу. Инцидент, избавивший его навеки от противного повара, имеет совершенно особый аспект в отличие от прочих бытовых несчастных случаев. В характере происшествия, месте, обстоятельствах есть что-то непостижимо домашнее, согревающее душу, что-то очень материнское. Да-да, именно материнское.

Уважаемый магистрат не спеша пересчитывает носки – каждая из пяти пар сложена пополам и имеет маленькую метку – вышитое аккуратными стежками имя владельца: Серафин Тоус (бирюзовые нитки), Серафин Тоус (черные нитки), Серафин Тоус (ярко-красные нитки). Чрезвычайно практичное изобретение жены: носки не могут ни перепутаться, ни потеряться в гостиничных прачечных. «Нора, обладая многими добродетелями, в том числе прекрасно вела домашнее хозяйство», – с гордостью думает магистрат. Любое грязное пятно пасовало перед ее натиском, всякую работу по дому она выполняла с необыкновенным умением и проворностью. Для Серафина было праздником наблюдать, как жена ведет маленькие, в масштабах собственной квартиры, сражения оголтелого быта и выигрывает их, именно эти бескровные победы являлись решающим условием того, что супружеская жизнь Тоусов протекала идеально. При Норе все функционировало автоматически, все находилось на законном месте, на столе вовремя возникала вкусная еда – как с помощью скатерти-самобранки, поскольку никогда не ощущались неприятные кухонные запахи; Нора вообще обладала редкой способностью оставаться незаметной. «Зато теперь ежеминутно я замечаю, что тебя нет со мной, дорогая, – с грустью думает Серафии. – Мы гораздо сильнее чувствуем разлуку с теми, кто, не привлекая особого внимания, делал нашу жизнь счастливой, чем отсутствие некоторых наглых беспокойных типов, вроде болтливого повара».

Серафин Тоус направляется в ванную комнату, чтобы взять предметы личной гигиены. Он убирает в несессер безукоризненно чистую электробритву, тюбик зубной пасты, скатанный на конце, как это делала для него Нора, тут ему приходит в голову, что его проблемы решились легко, чисто, по-домашнему. «Настолько по-домашнему и одновременно практично, – думает Серафин, – будто в роли провидения выступила женщина, недаром я постоянно вспоминаю о Норе». Упаковав несессер, Серафин Тоус задается вопросом, обладают ли души, переселившиеся в мир иной, даром захлопывать земные морозильные камеры, и, ответив утвердительно, восклицает вслух:

– Так это сделала ты, Нора, ведь правда, сокровище мое?!

Хлоя пристально наблюдает за носилками на колесиках, перед ней на подоконнике, как перед прилежной ученицей на парте, лежит раскрытый блокнот в черной коленкоровой обложке. В руке у Хлои карандаш, девушка, делая записи, периодически подносит его ко рту. Вот и сейчас она покусывает кончик карандаша, решает сложную задачу.

Ученый, изучающий поведение человека в окружающей среде, заглянув в окно, мог бы зафиксировать следующее. Позади чистого рабочего стола простирается полный кавардак. Распотрошенная сумка валяется на кровати, предметы одежды – на полу, между скомканными простынями краснеет шкатулка. А загляни настырный психолог раньше, стал бы свидетелем, как Хлоя, потрясая книжкой в коленкоровой обложке, меряет шагами комнату. Потом бросает книжку на постель, роется в сумке, находит красную шкатулку и вынимает фотографию брата. Девушка в таком гневе, что можно подумать: и книжка, и снимок совершили предательство или, хуже того, бессмысленное убийство.

Однако за стенами дома «ЛасЛилас» нет никакого пытливого наблюдателя, только на коврике у входа сидит кукарача, шевеля с умным видом усами, словно знает все о человеке и истинных мотивах его поведения. Впрочем, вряд ли кто-нибудь возьмет на себя смелость утверждать, будто понимает секретные механизмы, толкающие капризных девочек на те или иные поступки. Почему, например, они вдруг решают изменить участь тех, кто преждевременно ушел из жизни? Почему воображают, что умершие молодыми возвращаются в этот мир и получают отнятое судьбой? Но непонимание секретных механизмов поведения вовсе не означает, что они выдуманы, именно по их вине Нестор находится сейчас под золотистым саваном, а Хлоя стоит у подоконника и

улыбается.

– Ты получил свое, старый идиот, – говорит девушка. – Если бы я тысячу раз оказалась во вчерашней ситуации, то ровно тысячу раз сделала бы то же самое. – И она предается воспоминаниям, испытывая гордость автора за отличный роман или за безнаказанное преступление.

Хлоя покусывает карандаш, размышляя, с чего начать довольно некрасивую историю. Девушка решает не рассказывать о наваждениях раннего утра и о беззаботном свисте, летящем из морозильной камеры. Она предпочитает восстановить ход событий и свои ощущения с того момента, когда изо всех сил старалась удержать на дверце «Вестингауза» глаза брата: может быть, Эдди подскажет, как поступить, чтобы он никогда больше не исчезал, навек остался с ней. И брат помог. Или Хлоя сама догадалась под его расплывчатым взглядом: единственный способ воскресить мертвого – это реализовать его прижизненные планы, мечты. Простая, лежащая на поверхности идея постепенно укреплялась в сознании. Эдди умчался на мотоцикле, так как ему взбрело стать писателем, для чего понадобилось набраться опыта: изведать страх на скорости двести километров в час, совершить убийство, переспать с тысячью теток…

Когда Хлоя спросила у него, что будет, если все это не удастся осуществить, он ответил: «Тогда, Хлохля, придется украсть чужую историю».

Эдди ушел навсегда, зато осталась маленькая Хлоя, девочка Хлохля. Теперь ей столько же лет, сколько брату перед смертью, и она готова воскресить его. В том, что произошло минувшей ночью в доме «JIac-Лилас», не было умысла. Хлоя не имела ничего против повара с пшеничными усами, который трясся над своим блокнотом в коленкоровом переплете. В блокноте, по его словам, хранились чужие тайны. А значит, ни один автор не сумеет сочинить повесть более жестокую и увлекательную, чем реальная жизнь.

– Сейчас открою, старый дурень, уже открываю, – сказала Хлоя и заглянула в морозильник. Окоченевший Нестор лежал на полу и словно протягивал ей свой блокнот; Хлое не осталось ничего другого, кроме как помочь Эдди исполнить заветную мечту. Она отняла у повара книжку, все эти истории о любви и преступлениях, которых брату так не хватало.

Удача сама шла в руки, глупо не воспользоваться благоприятными обстоятельствами. Ведь только и нужно закрыть дверцу морозильной камеры, подняться к себе в комнату, тихо лечь рядом с Карелом… Что Хлоя и сделала. Она даже не ознакомилась с содержанием блокнота, притворилась, будто ничего не произошло, разыграла долбаную лунатичку в первую очередь перед самой собой, поскольку таким образом легче обмануть всех остальных.

Какое же разочарование постигло ее, когда она несколько минут назад развернула драгоценную книжицу! Хлоя перечитывает написанное;

«Маленькая подлость приготовления шоколадного мусса… Тайна десерта «Плавающий остров»… (мать твою!) Скандально вкусный шербет из манго…»

Хлоя смотрит в окно. Носилки катятся прочь от дома «Лас-Лилас», Солнечный, погожий день словно смеется над Хлоей. Она вонзает взгляд в покрытое золотистым саваном тело Нестора, ей хочется крикнуть что-то злое, неприличное этому мошеннику-повару. Не в силах сдержаться, Хлоя распахивает раму и – меняет решение. Бесполезно ругать покойника, лучше полистать книжку, может быть, случится чудо и отыщется мало-мальски занятный анекдот. Хлоя впивается глазами в круглый, ровный почерк. Нет, ничего, только маленькие кулинарные подлости. Напрасное жестокое убийство, очередная несбывшаяся надежда…

Скоро придет Карел и скажет, что пора уезжать. Ей придется собрать одежду и сложить в сумку. Она закроет еще одну главу своей жизни и вновь останется в одиночестве. «Как всегда», – думает Хлоя. И тут ее ослепляет луч, отраженный от савана Нестора Чаффино. Золотистый пластик сияет, как зеркала дома «Лас-Лилас», в которые столько раз заглядывала девушка. Хлоя заливается счастливым смехом, словно вновь заметила темные глаза брата. Конечно, жизнь отняла у нее то, что она любила, и свинью подложила в виде кулинарных рецептов. И все же девушка улыбается и прощально машет савану Нестора. Она вдруг поняла: не все еще потеряно, у нее есть шанс покорить судьбу, исполнить мечту Эдди. Историю о маленькой (или большой) подлости у нее никто не отнимет. Это ее собственная история о том, что случилось в доме «Лас-Лилас». И, осознав, каким сокровищем владеет, Хлоя Триас вырывает все страницы из книжки в коленкоровой обложке, исписанные Нестором. Так поступил бы и амбициозный молодой человек, проживший только первые двадцать два года из своей долгой жизни, полной грез и проектов. И летят в корзину для бумаг все кондитерские секреты: пирожные, трюфели с имбирем, мороженое, остается от Нестора лишь первая страница, на которой начертано:

Маленькие подлости.

Хлоя садится за стол, берет ручку и на чистом листе выводит начальные строчки будущего романа:

От холода усы стали жесткими. Настолько жесткими, что, сядь на них, к примеру, муха, они доже не дрогнули бы.

Девушка задерживает ручку и прислушивается к голосу Эдди Триас. Он диктует:

Вот только нет на свете такой мухи, которая смогла бы выжить в морозильной камере при тридцати градусах ниже нуля. Вряд ли удастся это и обладателю смерзшихся усов пшеничного цвета по имени Нестор Чаффино, шеф-повару, знаменитому кондитеру, который мастерски умеет готовить шоколадные трюфели.

Оказывается, сочинять истории совсем несложно, надо только взять за основу реальную смерть, придумать вступительные фразы, а затем нанизывать строчку за строчкой повествование о страстях, подлостях, людском ничтожестве, ведь выдумки выглядят правдой, если опираются на реальные события.

Как же продолжить? Ага!

Скорее всего найдут его через несколько часов с широко раскрытыми глазами, в которых застыло легкое недоумение. Пальцы, естественно, скрючены. Из-за пояса фартука живописно свисает кухонное полотенце. Впрочем, какое там кокетство, когда за твоей спиной только что со щелчком захлопнулась автоматическая дверца морозильной камеры «Весгингауз» размером два на полтора метра, восьмидесятого года выпуска…

Девушка увлеченно пишет роман под названием «Маленькие подлости», не подозревая, что на коврике у входа в дом «Лас-Лилас» расположилась кукарача и шевелит длинными мудрыми усами.